Текст книги "Избранное"
Автор книги: Эрнст Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
Тимергали притиснул кулаки к вискам, дикий клекот рвался из его горла, сотрясая спину…
Пусто и холодно стало в нем, будто из тела душу вынули.
Вяло перешагнув через распростертый у двери труп мордатого, пошел к тарантасу, поставил Илдуз в оглобли, запряг… Пощупал зерно: под отсыревшей мешковиной оно было холодным и твердым.
Стоял, задыхаясь.
Потом вернулся…
Непослушное, тяжелое тело Карима вынес на руках перед собой; осторожно, словно больного, оберегая от излишних толчков, уложил его на мешках. Не забыл – в кустах отыскал солдатский сидор Карима.
На шинели подволок к лошади бандита, взгромоздил его сзади, поперек тарантаса…
И поехал.
Повозку трясло. Карим, съезжая, толкался в бок.
Тимергали отодвигал его рукой.
Ночь слышала, что он шептал убитому…
Равнодушным сторожем земли выплыла откуда-то луна, растворила тьму в своем белом призрачном сиянии, и голубые тени, как волна, закачались вокруг. Смотрела луна сверху на одинокую подводу, медленно тащившуюся через бедные пустующие поля. Незакрытые глаза мертвых ловили ее жутковатый загадочный свет.
Бились по кочкам, скрипели тележные колеса… Туман уходил в низины.
В Байтиряк Тимергали въехал с первыми рассветными лучами.
Остановил лошадь у колхозного правления.
Торопливо сбегался народ…
Задергивая на шее концы сбившегося платка, простоволосая, в распахнутом пальтеце, из-под которого ветер вырывал белую ночную рубаху, шла к подводе Сарвар. Ей уже сказали: соседний мальчишка сгонял, крикнул про то, как есть, как сам видел… Она застыла в полушаге от тарантаса; обхватив лицо ладонями, смотрела на заострившееся, стянутое холодом смерти лицо мужа, четыре года назад ушедшего в армию и вот снова, таким, вернувшегося к ней, – стояла, слепо смотрела, шевелила бескровными губами.
Прибежал сын, Гариф, ухватил мать за пальто, увидел все – и заплакал:
– Мамочка!..
Тимергали сидел на приступках правленческого крыльца, опустив голову. Кто-то из мужчин дал ему цигарку – он дососал ее до конца, огонь жег губы, волдыри на них вскипали, а он не чувствовал.
Подошел начальник байтирякского угрозыска, потормошил его, увел внутрь помещения – расспросить…
Оттуда, из-за стен, с улицы, оба они услышали, как закричала Сарвар, и страшный, тонкий и стонущий женский вой повис над поселком.
– Судьба-индейка, – хмуро проговорил начальник угро, грея свою культяпую, без трех пальцев руку на груди, в отвороте кителя. – Не загадаешь, где шарахнут… – Добавил: – Не переживай, Мирзагитов. Это тоже война. Нам бы только ту беглую гниду словить, обезвредить…
А потом были похороны.
Колхоз имени «Парижской коммуны» хоронил гвардии старшего сержанта Карима Рахматуллина.
Колхоз хоронил – без председателя.
Еще в тот, самый первый день он ввечеру переступил порог дома Рахматуллиных – и Сарвар, подняв на него затухшие глаза, сказала с болью и ненавистью:
– Уходи.
– Разве кто знал… разве я виноват, Сарвар?
– Уходи!
Он появился с другими мужчинами, когда настал час нести запеленутого в скорбную материю Карима на кладбище, и дядя Карима, старый Зайнулла, сказал ему:
– Тебя тут не надо…
– Опомнись, Зайнулла-агай!
– Не надо! – И старик корявым пальцем показал на небо: – Аллах рассудит…
А еще через неделю сеяли уже – по просохшим высоким местам.
Той, элитной пшеницей забросали клин на таптыковском поле – за бывшей речкой Буранбайкой. Бывшей – потому что когда-то (никто не помнит – когда) была она притоком Белой, потом оторвалась от матери своей и, одиноко блуждая по равнине, выдохлась, бессильная без большой воды держать русло чистым, не в состоянии пробить себе новое, чтоб был разбег, было куда стремиться… (Ниже мы вспомним про эту речку!)
Сеяли, и жизнь катилась своим чередом – дальше, к лучшему, на что человек всегда надеется.
Сарвар – видел Тимергали – жила теперь как тень: без голоса, без улыбки, с равнодушным лицом. Промелькнет тихо – и нет ее… Год пройдет, по весне печальную вдову подомнет гусеницами одуревший от самогонки тракторист, и ее отнесут на рыжий глинистый бугор к мужу; Гарифа же возьмет к себе старый Зайнулла.
А вскоре, еще спустя год, когда все не побитые на войне мужики вернутся в Байтиряк, по домам своим, Тимергали сдаст председательскую должность другому человеку – грамотному и имевшему в кармане партбилет. Его же, неспособного из-за язвы к тяжелой работе, посадят в седло – назначат объездчиком, а на зимнее время – в конюхи.
И первое в новой для него должности лето было знойным, с пыльными суховейными столбами, которые взлетали над дорогами и полями как дымы от артиллерийских разрывов. На урожай не надеялись: изреженные всходы, тощий колос… В их «Парижской коммуне» лишь горох – новый сорт, завезенный из Сибири, – не поддавался жаре, бездождью, богатырски щетинился усиками и набухавшими стручками… Сто гектаров. Горох по ночам воровали.
Однажды в полночный час, вылетев на коне из овражка, где он сидел в засаде, Тимергали накрыл посреди горохового поля трех подростков – лет по тринадцать – пятнадцать. Они брызнули по сторонам, однако двоих он быстро настиг, узнал чьи, отнял набитые стручками сумки, велел убираться – до утра, когда вызовут с родителями в правление или сельсовет…
Третий резво убегал по дороге.
– Сто-ой, щенок! – заорал он ему. – Стой… потопчу!
Догнал, но мальчишка, увертываясь, продолжал бежать, и противогазная сумка тяжело болталась на его боку.
Замахнулся мальчишка на лошадь – и молодой конек испуганно прянул в сторону…
– Ах, ты та-ак?!
Тимергали, изловчившись, с оттяжкой полоснул камчой по вихлявшей мальчишеской спине:
– Стой, говорю!
Мальчишка от удара подсеченно упал, и когда Тимергали соскочил с седла – тот лежал на земле, сжавшись в комок, спрятав лицо в локтях.
– Покажись – чей? Ну!
Дернул его за руки…
Сын Карима и Сарвар… Гариф!
Сирота…
Мягко, посвечивая звездами, дышала ночь.
Конь щипал траву.
На дороге, серебристо вспыхивая, медленно оседала пыль, поднятая конскими подковами.
Тимергали переминался с ноги на ногу, молчал.
Гариф сел и, отвернувшись, тоже молчал.
Тимергали хотел сказать ему, чтоб не обижался на камчу, сам, мол, виноват… Но сказал другое:
– Если каждый будет воровать – годится так?
Гариф встал, стянул с себя брезентовую сумку, бросил ее – и так, что, похоже, с вызовом бросил, прямо на сапоги ему, – и, сунув руки в карманы, пошел прочь.
Тимергали, потерянно крутанувшись на месте, поддел сумку пинком, вскочил в седло и тоже поскакал прочь. В другую сторону.
ПРОДОЛЖЕНИЕ С ЭПИЛОГОМ
Такие вот, с сюжетной линией рассказы оформятся после: когда из Байтиряка вернусь в свое Подмосковье. А тогда, в августе, напомню, старик Мирзагитов оставил меня в своем доме, вразнобой, перескакивая с одного на другое, говорили мы с ним до полуночи, а на холме в сгустившейся темноте ползали оранжевые светлячки: застоявшиеся в ненастье комбайны жадно, торопясь, подбирали и обмолачивали валки пшеницы. Утром же, проснувшись, мы не увидим их: все обширное пространство холма предстанет взору тихим, лысым и безлюдным. Лишь убегающие за отлогий склон, вытянутые в единый ряд скирды будут сиять в солнечной синеве первозданной желтизной. А спустя несколько часов развернутой цепью взойдут на холм красные «Кировцы» на дутых, в рост человека колесах – под их лемехами серая прибитая стерня превратится в черную пашню. Как потом объяснит мне Рахматуллин, все полевые работы колхоз давно проводит в комплексе: не успевает земля остыть от уборочных машин – приходят поднимать зябь тракторы. Как требует того, дескать, высокая культура агротехники.
Но это утром. И много чего еще будет утром…
А до этого, в ночь, – наш долгий разговор со стариком. То, оживляясь, был старик многословен, взбадривали его и легко несли на крутых волнах воспоминания, то, наоборот, словно вмиг что-то ржавое заедало в нем, он хмуро, беспричинно даже, как со стороны казалось, обрывал себя – и уже не слова, а скупые, с едким привкусом словечки сочились наружу… Сизый дымок после вспышки! Я физически ощущал высокое напряжение стариковской души, принимая ее переменчивые токи, ее вибрацию на поле своего душевного напряжения, подзаряженное в Байтиряке всем услышанным и увиденным здесь. Хотелось мне понять то, что, в общем-то, как ни подступайся к ней, всегда останется нераскрытой тайной: чужую, непохожую на свою жизнь. А тут и вовсе вязалось все в один узел, четко, без нажима, сама по себе выявлялась линия: человек и хлеб. По журналистской привычке заранее выделять из массы наблюдений, из вороха «материала» определенную, конкретную тему я уже был внутренне настроен на нее, именно на такую вот тему… И она, что называется, плыла в руки, хотел я уже того или нет.
Старик спрашивал:
– Мы плохо жили, а считали – так и надо. А ныне хорошо живут, а считают, что плохо. Это отчего?
Прищуривал он глаза, будто совмещал невидимую мушку с прорезью невидимого прицела, и маячил кто-то у него на мушке… Сжимал кулак, тряс им:
– Было, было – всего было! Досыта. И голода, и войн, и колхозы поднимали, и всего, что не перескажешь, было. А их на готовое посадили, хорошую жизнь – как на блюде! А что они на готовом? Потреблять? Пьянствовать?
Совместились прорезь с мушкой – и выстрел прозвучал!
По внуку.
Пристрелочно пока.
Я уже знал, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, почему старик в горячие дни уборочной не по своей воле сидит без дела, муторно ему, от людей отворачивается. Внук тому виной.
Сын у Тимергали Мирзагитовича офицером на тихоокеанском побережье, а дочь, Лябиба, живет в Уфе, работает проводником на железной дороге. И внук, о котором речь, – это ее сын Мансур. Когда-то в детстве, он у деда с бабкой в Байтиряке рос, в школу тут бегал, ведь мать и отец – в поездах, на колесах, но лет с четырнадцати уже отбился от села навсегда, к городу прирос, там доучивался и на самостоятельную дорогу выходил. Деда с бабкой не забывал – раз в полтора-два года заглядывал. Как ветер: залетит, прошумит – и нету… На машине, шофер!
А неделю назад прибыл он в Байтиряк на своем «ЗИЛе» в составе сводной автоколонны уфимских предприятий – с красным транспарантом на передней машине: «Хлеб – забота общая. Поможем труженикам села ударно и качественно убрать урожай!» И на борту каждого автомобиля через одинаковый трафарет серебристой краской сделана надпись – У б о р о ч н а я, а под ней такой же серебристый усатый колос на фоне индустриального зубчатого колеса пририсован. Солидно, со значением и красиво!
На площади перед окнами райкомовского здания митинг был, речи звучали, а потом машины организованно, с сопровождающими разъехались по хозяйствам. Мансура и еще одиннадцать водителей оставили в Байтиряке – к «Чулпану» приписали. Он хотел было у деда и бабки, родных своих людей, поселиться, но старший группы – «комиссар», как его называли, пожилой твердый человек – не разрешил. Порядок, мол, один для всех: отведен нам колхозом гостиничный дом в Поповке – с чистыми постелями, столовой, красным уголком – живи, где другие. Чтоб дисциплина соблюдалась, чтоб каждый на виду у коллектива был…
Только в день приезда – всего короткий вечер – провел Мансур со стариками, ел у бабушки Бибинур тутырган тавык, рассказывал, как хорошо он живет, бывая в дальних рейсах даже на Кавказе и в Прибалтике. Он привез в подарок деду мягкие туфли из зеленого вельвета и электробритву, а бабушке шерстяную кофту и веселые, в ярких цветочках, фабричной вязки варежки; пообещал, что не уедет в Уфу, пока не сгоняет за дровами для них… И, ложась спать, старики с гордостью долго говорили меж собой, как это замечательно, что Мансур выучился на шофера. Быть шофером – не хуже, чем каким-нибудь начальником: и деньги у тебя есть, и пешком не ходишь, мешки на плечах не носишь. Двадцать четвертый год парню, а у него все, кроме жены, есть, но такой красавец, повидавший дальний свет, без жены не останется, и выберет – не ошибется!
В тот день дождя не было, поутру небо оставалось чистым, и Рахматуллин распорядился перегнать четыре комбайна на таптыковское поле, за пересохшую речку Буранбайку: чтоб рожь там косили не раздельным способом, а напрямую, без среза в валки. Чтоб, короче, использовать сухое погодное «окно» для зачина: пусть пойдет на ток первое зерно нового урожая! Рожь удалась, обещала с гектара центнеров по тридцать пять – сорок; это показывал себя новый, только что районированный сорт с названием, как у их колхоза – «чулпан», – очень терпеливый при погодных перепадах, с могучим, не ломким и не гнущимся от переувлажнения стеблем.
Мансура и еще пятерых уфимских водителей «привязали» к таптыковскому полю, к тем комбайнам.
А дальше вот что произошло…
Тяжелые груженые «ЗИЛы», сделав несколько ездок, раскачали старый деревянный мост, перекинутый меж сухими берегами Буранбайки, – он скособочился, дубовые брусья сдвинулись с опор, настил провис.
Гариф Каримович Рахматуллин, примчавшись сюда, осмотрел покривившиеся сваи, сплюнул в сердцах:
– Рубль экономим – тыщу теряем.
Глянул на небо: на нем по-прежнему паслись светлые барашки спокойных облачков, и лишь далеко-далеко, за Белой, низко клубились, сгущаясь, темные дождевые тучи. Соберутся и наползут к ночи или поутру.
Приказал председатель комбайнам работу продолжать, а зерно из бункеров, пока плотницкая бригада не подправит мост, ссыпать на временно устроенный ток. Какой? Застелить площадку брезентовыми пологами, благо брезента в колхозе много, за истечением срока списывали этот брезент в воинской части, а он, Рахматуллин, выпросил, подхватил, увез к себе в хозяйство – и вот, пожалуйста… чем не ток на несколько часов, до того, как плотники, подобно армейским саперам, срочно не наведут переправы? Потом – быстро сюда зернопогрузчик, пятнадцать – двадцать рейсов – и все до темноты, до дождя будет вывезено!
Так скорый на решения Рахматуллин определил стратегический момент на данном участке.
Его решение вызвало немедленную перестановку каких-то внутрихозяйственных сил, и в частности:
плотницкую бригаду сняли со строительства жилого дома для учителей;
Мансура с товарищами бросили на подвозку зеленой массы к силосным ямам – с тем чтоб в нужный час, по команде, они вернулись на таптыковское поле;
работавшего на центральном току Тимергали Мирзагитовича Мирзагитова отправили на таптыковское поле – заведующим и учетчиком «брезентового», на несколько часов, тока.
Он побежал на конный двор, запряг пару лошадей в широкую, на резиновых скатах фуру, вывезенную Рахматуллиным из Эстонии, загрузил ее на складе брезентовыми рулонами – и поехал…
И крутился-разматывался обычный трудовой день – во влажной, горячо обжимавшей духоте близких грозовых ливней.
По-летнему засветло еще, часу в седьмом, мост был готов, «ЗИЛы» пролетели но нему, унося на рубчатых скатах свежую, из-под фуганков стружку… Три машины пошли к комбайнам, другие три встали под зернопогрузчик – на вывозку скопившейся ржи.
Погрузчик ровно стрекотал мотором, две студентки из городских помощниц деревянными лопатами подсыпали зерно на движущуюся ленту – оно густым рыжим веером летело в кузов… Тимергали Мирзагитович отмечал в тетрадке номер очередного рейса и номер машины, фамилию водителя.
– Отъезжай, сынок, и живо обратно!
Когда подкатывал Мансур, он на разгоне, при крутом вираже словно бы железной рукой властно осаживал машину, и вот так, лихо, с шиком, ставил ее под выброс погрузчика, тут же выпрыгивая из кабины. На потном загорелом лице его бело светились в улыбке крепкие непотраченные зубы, подмигивал он грозившему кулаком деду, выхватывал лопату из рук смешливой грудастой студенточки, и лопата мелькала у него неустанным мельничным крылом. Играли мускулы на литом теле, в работе весь он был свой, не отделимый от нее, как энергия и видимый, сиюсекундный результат этой самой энергии – попробуй раздели их! Успевал мимоходом, если дед отворачивался, побаловаться с девчонками, сыпануть им за широкие вырезы маек пригоршню-другую зерна, упасть с ними на жаркие вороха, отскочить, увертываясь, чтоб тут же, обволакивая всех дымом, газуя, чертом умчаться на загруженной машине…
«Ловок, – хмыкал дед, – как ястреб…»
Гром отдаленно погромыхивал, слегка брызнуло из высоко проплывшей плоской тучки, но успели – сухой переправили всю рожь под крышу центрального тока. Комбайны спешно докашивали таптыковские гектары. Студентки уехали с поля на машине с зерном, а Тимергали Мирзагитович скатал брезент, погрузил на фуру – и тоже подался отсюда…
А к ночи, когда уже там, на центральном, Тимергали Мирзагитович скреб метлой по бетонному покрытию, сгоняя мусор от бункера, к нему подошли председатель Рахматуллин и Бухтияров из милиции, человек для байтиряковцев приезжий, малоизвестный, лет тридцати, а может и пятидесяти, определить трудно, потому что при молодых глазах и молодой гибкой фигуре лоб и щеки у него морщинистые, редкие пушистые волосы на голове теснит к ушам, как расплывающаяся лужица, большая плешь. Снаружи в этот момент шлепал дождь, и мокрая, в каплях лысина Бухтиярова под светом мощных электроламп как бы даже искрилась. Был он в мятой сиреневой рубашке, мятых брюках и спортивных кедах.
– Тимергали-абый, внук твой где? – спросил председатель, глядя куда-то поверх его плеча.
Тимергали Мирзагитович хотел ответить, но не мог продыхнуть – грудь сдавило. Так испугался. Все же выговорил:
– Сбил кого-нибудь?
И встало перед глазами, как лихо, «с вывертом» подгонял Мансур машину к погрузчику…
Бухтияров щурился, смотрел пытливо и вроде б даже усмешливо.
Рахматуллин сказал:
– Да нет, не сбил… Нужен он нам, а не сыщем.
Повернулись они и ушли.
Из-под навеса он видел, как бочком, угнув голову, через перепляс дождевых струй семенил к «уазику» председатель, как в три-четыре огромных прыжка, сверкнув белыми подошвами кед, оказался у машины Бухтияров… И не открыли ему ничего, а он понял: произошло, случилось.
Спустя час или около этого Мансура арестовали на квартире у официантки байтирякского ресторана: там гудела-веселилась компания нефтяников с буровой, а Мансур тоже к ним подцепился, его машина под окнами стояла – по ней и нашли его.
Тимергали Мирзагитович узнает об этом на другой день.
Утром же, когда он должен был пойти на работу, у ворот остановился желто-синий милицейский «москвичок» с «мигалкой», и в дом вошел Бухтияров, одетый, как вчера, легко и просто, только вместо кед – резиновые сапоги. Теплый дождь за окнами моросил ровно, затяжно, лужи вскипали белыми пузырями, трава зеленела ярко, будто весной.
Бухтияров, поздоровавшись, опомнился, что переступил порог в сапогах, грязью перемазанных, стянул их и, приоткрыв дверь, швырнул в сенцы. Пригладил ладонями пушок на висках, заговорил твердо, отрывисто:
– В годах человек вы. Вызывать в райотдел – хуже, да? Вот потому я сам. Без отрыва от дома говорить будем. Есть у меня вопросы. Спрашиваю – вы отвечайте.
Примостился у стола – раскрыл папку с чистыми листами бумаги, авторучку покрутил-наладил… Допрос!
Тихо в доме стало.
Бибинур-эби[49]49
Эби – старая женщина, бабушка.
[Закрыть] ни жива ни мертва стояла у занавески, пыталась поймать мужнин взгляд, но тот глядел в окно, судорожно подергивались его серые впалые щеки.
– Рожь с таптыковского поля отправляли без взвешивания?
– Весов мне не давали.
– Это ваша тетрадка с записями? (Бухтияров вытащил из папки – показал.)
– Я записывал.
– Мы изъяли ее в диспетчерской – как документ в расследовании дела.
– Дело-то какое?
– Пока я спрашиваю. Хорошо?
– А я что вам – преступник? Чего со мной в прятки играть!
– Не волнуйтесь, гражданин Мирзагитов. Вы обязаны помочь нам. Вопрос: записи ваши объективны?
– Что-о?
– Точны записи: очередность рейсов, номера машин?
– А как же…
– Последней была загружена и ушла машина 72-04, шофер Разуваев?
– Там указано.
– Я вас спрашиваю… И протоколирую.
– Она была последней. С ней еще студентки уехали.
– Отлично. А перед ней загружалась и ушла машина 33-11?
– Ну…
– Шофер Мансур Кылысбаев?
– Ну… он.
– Это ваш внук?
– Внук. Да.
– И такой вопрос: одинаково загружались все машины?
– По край бортов. Лишь бы не сыпалось…
– 72-04 – как?
– Последняя-то? В нее все остатнее догребали. Вровень с бортами вышло. Я просил шофера, чтоб тихо ехал, чтоб не рассыпал по дороге… Городские девушки еще ехали, студентки…
– А перед ней 33-11?
– Как все.
– Что – как все?
– По край бортов…
– Полный кузов? Две с половиной – три тонны? У Мансура Кылысбаева?
– Не взвешивал же, однако по край…
– Не ошибаетесь?
– Из ума еще не выжил…
– Подпишите, пожалуйста.
– А чего тут?
– То, что говорили мне. Ознакомьтесь и подпишите.
Старик шевелил губами, читал.
– Правильно? – нетерпеливо спросил Бухтияров; заложив руки за спину, он расхаживал по комнате.
Старик ничего не ответил, расписался понизу страницы, отодвинул бумагу от себя…
– А теперь, – сказал Бухтияров, – могу поставить в известность.
Выждал паузу, и его слова падали с холодным звоном, будто редко, из скупой руки монеты – на пол.
– Водитель машины 33-11 Мансур Кылысбаев… при последнем своем рейсе… доставил с таптыковского поля на центральный зерноток одну тонну двести килограммов зерна. Остальное зерно… как уже установлено… в количестве тонны восьмисот шестидесяти трех килограммов он преступно продал в дороге. Есть постановление обкома партии и Совета Министров республики о мерах по пресечению потерь и хищения зерна в период уборки… есть определенные статьи в Уголовном кодексе… Мансур Кылысбаев привлекается к ответственности! По окончании следствия дело на него будет передано в суд. До свидания!
Пошел к двери, приостановился возле Бибинур-эби, спросил:
– А как, бабушка, внук – ласковый?
Старушка выпростала руки из-под фартука, прижала кулачки к морщинистым щекам, и слезы хлынули из ее глаз:
– И-и, сынок, ласковый он у нас, и не может быть того, что слышат мои уши…
– Замолчи! – крикнул старик. Резко рукой двинул – горшок с цветущей геранью грохнулся на пол, разлетевшись на черепки и комья земли.
Кот, взмяукнув, вылетел в дверь, в темных сенцах с размаху ударился об ноги Бухтиярова – и тот выругался, засмеявшись…
* * *
Утром – когда солнце едва поднялось над крышами Байтиряка, учреждения и магазины пока закрыты, но на окрестных полях и дорогах шумно от машин – мы с Тимергали Мирзагитовичем идем в райотдел милиции, или, как ныне принято называть, – внутренних дел.
Под мышкой у старика узелок. То бабушка Бибинур собрала домашней еды для внука. Старик не хотел брать – она совала ему в руки: возьми! Он отпихивал – она совала… И, выйдя из себя, ногой притопнула:
– Тебя бы, старый шайтан, туда… Бери – ну!
Тимергали Мирзагитович покосился на меня – и взял.
И вот идем…
Лицо старика насуплено, молчит он.
Мы уже знаем кое-какие подробности.
С таптыковского поля, мост миновав, завернул Мансур на лесной кордон – это километров шесть-семь крюку. Там – заранее, конечно, уже было обговорено – загнал он машину во двор к леснику, ссыпал полкузова зерна и, не задерживаясь, погнал на ток, где, как положено, проехал через весы-платформу, привезенная им рожь была оприходована. Мало в кузове? Да ведь это остатки с полевого тока, сколько загрузили – столько привез!.. А машины у ворот – одна за другой, с разных участков, стоять никому не хочется, дождь к тому же забарабанил – сигналят, торопят: «Эй, 33-11, отъезжай!» Весовщице тоже, в общем-то, все равно: сколько доставил – столько запишем! Для нее учет начинается не с поля, а отсюда, с весов… И, скорее всего, в такой горячке, когда пышущие густым жаром агрегаты и механизмы тока вбирали, обрабатывали, пропускали через себя сотни тонн зерна, одна с лишком украденная тонна ржи бесследно бы затерялась, никто бы не хватился ее, если бы не случай. Две доярки из «Чулпана», перед вечером возвращаясь из летнего лагеря, где жили на пастбищах при коровах, забрели в орешник близ лесникова подворья, орехи рвали и увидели, как подкатила машина с зерном, не колхозная, из городских, лесник выбежал ее встречать, а потом за высоким забором, стоя в кузове, махал он совковой лопатой, и жена помогала ему ссыпать зерно на землю. В Байтиряке женщины сказали об этом Рахматуллину, тот милицейскую группу вызвал – и на кордон! Лесник с лесничихой, довольные, что управились, перетаскали рожь в амбар, чай, под лампой сидя, пили и гостей, особенно таких, не ждали…
– Жадность, – хмуро говорит мне Тимергали Мирзагитович, – от глупой своей жадности человек расползается, как коровья лепешка на дороге. Видишь его жадность, и он перед тобой внизу как эта самая, из жидкого дерьма лепешка…
Кирзовые голенища стариковских сапог, задевая друг дружку, тонко по-щенячьи взвизгивают, клубится, овевая нас, охряная дорожная пыль, а машины, проносясь мимо, обдают удушливым смрадом отработанного бензина. Из палисадников зазывно смотрят розовыми, желтыми и белыми глазищами цветов мальвы, раздобревшие на обильной влаге нынешнего лета.
В райотделе, когда прошли длинным сумрачным коридором и оказались в дежурной комнате, застали мы игру в домино.
Никто не звонил, телефоны молчали, всё, значит, вокруг, на байтирякских просторах, было в спокойной желанной тишине – и сочно, как пистолетные выстрелы в закрытом тире, гремели костяшки домино, ударяемые о пластиковое покрытие стола… Бух-тр-рат-та-бух!..
В разгаре была игра.
Наше появление – к неудовольствию игравших – приостановило ее.
Поднялся из-за стола одетый по форме, в погонах старшего лейтенанта Бухтияров: с ночи, наверно, дежурным был. Два молоденьких сержанта тут же находились. И за четвертого игрока в компании – Мансур!
Именно это обстоятельство, кажется, смутило Бухтиярова, и он, обращаясь ко мне, строго сказал:
– Дознание по делу гражданина Кылысбаева закончено, передается в суд. Отпустим его сегодня. Под расписку. У вас имеются вопросы ко мне?
– Нет вопросов. Это вот дедушка хотел внука повидать…
– Теперь можно, – расслабился Бухтияров, фуражку снял, взбивая пальцами квелый, примятый околышем пушок вокруг лысины. Ему все же был подозрителен мой приход сюда в ранний час, он щурил острые глаза, ловил ими что-то на моем лице. Кивнул на Мансура: – Любуйтесь, товарищ корреспондент. Здоровый малый. Бойкий. А какой недальновидный экземпляр!
Любоваться впрямь было кем: плечист, высок Мансур, глаза крупные, жгучие, с едва приметной азиатской раскосинкой; одет в тесную кожанку, вытертые до белизны джинсы, и вьющиеся волосы – до плеч, по моде, как у какого-нибудь легонького эстрадного певца. Вид вроде бы обыкновенный по нынешней мерке, почти рабочий и в то же время – хоть прямо отсюда, после отсидки в КПЗ, на танцплощадку! На выпуклой атлетической груди, в вольном распахе красной сорочки, серебряная змейка побрякушки – «талисмана»: пробитая, с древними арабскими письменами монета, пропущенная через тонкую цепочку…
Красавец! (Много таких вот, внешне однотипных, вижу на улицах и, вспоминая невольно юность нашего поколения, одетого в вельветовые «футболки» и мятые шевиотовые костюмы, подолгу трепавшего казенные шапки и какие-нибудь бушлаты, с понятным мне самому обожанием смотрю на этих сегодняшних ребят, которым повезло напоказ, горделиво носить по земле, холить свою молодую красоту, и радостно бывает, когда встречаешь умного, дельного и мягкого душой среди них – словно своего, из давних дней сверстника встречаешь, приодевшегося наконец…)
Но Мансур, Мансур…
Лишь появились мы, увидел он деда – и тревожные, в растерянности огоньки заметались в его глазах, вскочил он суетливо, вперед подался, хотел что-то сказать с кривоватой улыбкой на губах, но тут как раз заговорил со мной Бухтияров – перебил, не дал ему вымолвить… А Тимергали Мирзагитович, окинув Мансура тяжелым, вязким взглядом, тоже ничего не сказал ему, сел на деревянный, у входа, диван и глядел куда-то в угол, мимо внука, будто не к нему шел, вовсе не из-за него здесь.
Мансур одернул кожанку, шумно выдохнул, привалился спиной к стене и всем своим видом теперь показывал: да, вляпался, но мне плевать! И деда, как тот его, он не видел, уже не хотел видеть.
– Сколько служу, – продолжал Бухтияров, – дураки, вижу, не переводятся. Пардон, конечно, однако истина. Чего ему не хватало – не знаете? – Кивок в сторону Мансура: – А я знаю! – И Бухтияров на пальцах изобразил решетку: – Вот чего ему не хватало.
– Ну да, спешу – подвиньтесь! – Мансур заставил себя засмеяться. – За какую-то вшивую тридцатку – это? – И повторил на пальцах жест Бухтиярова.
– Это, это! – голос Бухтиярова был напористо-злым. – Не хочешь – каждая из трех красненьких годом обернется?!
– Спешу – подвиньтесь, – Мансур крутил на пальцах цепочку «талисмана». И роль выдерживал – улыбался: – Вы что, мужики?.. Что вы, граждане начальники?.. Так ведь напугать можно!
– Уже напуган ты, – смытое, без возрастных примет лицо Бухтиярова багровело, нездоровой краснотой заполнялись на нем морщины, складки, и вдруг стало видно, что он все же очень пожилой человек и, несмотря на свою внешнюю «спортивность», гипертоник, вероятно. Почти выкрикнул он: – Не за тридцатку будут судить, Кылысбаев! За хищение без малого двух тонн зерна! За хищение соцсобственности… народного хлеба. Вот так! А ты как попугай: тридцатка, тридцатка… Дурака строишь?
– А я, не отрицаю, тридцатку взял. По ней и мерить надо…
– Опять?
– Что «опять»? – с вызовом ответил Мансур. – Нечего мне пыль с ушей сбивать, телепередачу «Очевидное – невероятное» разыгрывать. За тридцатку – на отсидку?! Это в какие ворота?.. Вы что!
– Гизатуллин! – окликнул Бухтияров одного из сержантов. – Хватит, послушали. Уведи его! Начальник придет – решит…
Я оглянулся: на деревянном, у входа, диване одиноко белел узелок бабушки Бибинур – старика не было.
Ушел…
Быстро распрощавшись, я тоже подался на улицу.
Высокая фигура старика маячила уже вдалеке. Разгоревшееся солнце золотило всплески пыли под его сапогами. Он сильно горбатился, как будто придавлен был грузом.
Сновали, как прежде, машины, спешили – всяк по своим делам – люди. Байтиряк надежно и привычно стоял посреди теплой, зовущей к работе земли.
Я не стал догонять старика: ушел он один – значит, так ему надо…
А внука увели…
Я увидел этого парня только сегодня и больше, скорее всего, никогда не повстречаю… Но все же без него нет теперь для меня старика Мирзагитова, не будет всей полноты в моем рассказе. А потому, оглядываясь на серое, из квадратных блоков милицейское здание, я думал: что же за душой у Мансура Кылысбаева? Только ли шоферская легкость смотреть на все, как в дороге: ты в кабине – и мелькают, проносятся лица, голоса, повороты и подъемы, пейзажи, мосты, чужое горе, чужая радость, а ты дальше, дальше, ты мимо… И такая же легкость шоферской привычки: сшибать на ходу рублевки, трояки, пятерки, прочие дензнаки с тех, кому нужны твои колеса, твоя скорость, твоя грузоподъемность?
