Текст книги "Избранное"
Автор книги: Эрнст Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)
ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ
I
Высадив часть пассажиров и забрав новых на последней городской остановке «Физический институт», миновав поселок конезавода, Бабушкин вывел автобус на просторное асфальтное шоссе, еще слабо загруженное транспортом в это раннее воскресное утро. Нагоняя, обходили его «Москвичи» и фиатовские «Жигули» частников – кто на дачу ехал, кто вообще на волю, куда-нибудь к лесу, реке, чтобы спиннингом побаловаться, грибки пособирать; и тяжким гудением обдавали встречные рефрижераторы – везли с юга в Центральную Россию помидоры и фрукты.
А по земле была разлита такая свежая синь, так ярко, призывно золотились в ней деревья погожего сентября, курился в низинах дымок осенней прохлады, и шоссе вспыхивало бликами веселого света – так все это было хорошо, просилось в сердце, что Бабушкин, умей он петь, обязательно запел бы, пусть потихонечку, чтобы пассажиры не слышали, но запел бы… Душа-то поет!
Пассажиры в салоне автобуса – как и всегда по воскресеньям в первом рейсе: шумливая компания молодых – в брезентовых штормовках, кедах, с рюкзаками, гитарами; особнячком бабы с кошелками, у одной трепыхается в авоське петух со связанными крыльями; и военный среди всех есть, офицер; еще какие-то накрашенные женщины, чем-то неуловимо похожие одна на другую, – тоже вместе держатся, стайкой, сойдут, наверно, у развилки на аэродром, и там, как бывает по воскресеньям, встретят их фасонистые, в кожаных куртках, фуражках с голубыми околышами технари… (Надо ж парням развлечься!) Бабушкин мягко, словно к чему-то теплому прикоснулся, вспомнил, как он сам служил в армии, тоже в авиации, хотя и по своей гражданской специальности, шофером на бензозаправщике, – чего ж так годы-то летят?!
На приподнятом заднем сиденье, во всю ширину автобуса, тесно уместились ребята с буровой – ищут они воду под деревней Верхние Прыски, где остановка «33 км». Это смена едет. Взрываются, черти, хохотом – анекдоты травят, и тоскуют, конечно, что курить в салоне нельзя, и, погоди, закурят обязательно, что б ты им ни говорил… Точно, так и есть! («Мы, шеф, одну на всех, а тети не возражают, они сознательные, хотя на петуха билета, факт, не взяли… зайцем петуха везут! Правда, тети, мы покурим? Может, тети, дочки у вас имеются? Так мы женихи!..»)
Повстречался нагруженный песком самосвал со знакомым водителем из четвертого автохозяйства, – тот сверкнул из кабины металлическим зубом, посигналил, и Бабушкин, отзываясь, на клаксон нажал, припоминая, что зовут шофера Женькой, а это имя для него, Бабушкина, звучит сегодня приятно: главный инженер их автоколонны тоже Евгений да еще Евгеньевич… Вчера Евгений Евгеньевич сказал при всех, что Бабушкин по показателям и так, если присмотреться, лучший водитель в коллективе, не на словах, а на деле ударник коммунистического труда, будет он, Бабушкин, занесен в списки передовиков, представляемых к правительственным наградам… Было смущенье перед товарищами: он свой среди них, такой же, как они, на собраниях в первый ряд не лезет, перед начальством не лебезит, а вот, оказывается, все равно заметен он, выделяют его. Не всем это, само собой, понравится, да на всех и не угодишь, в особенности на разгильдяев и любителей слевачить… Было оно, смущенье перед товарищами, но, заглушая его, солнечно зажигалось в Бабушкине горделивое чувство, что не из последних он, а очень даже полезный человек, делающий необходимую государственную работу, и впереди у него много радостного, можно жить без устали…
Шоссе пошло на подъем, со взгорка на взгорок, стелилось глянцевитой серой лентой, конец которой, суживаясь у горизонта, приподнимался к небу. Высоко стояли вдали под разноцветными крышами избы Верхних Прысок. Там он заскочит в чайную – ее рано открывают, – попросит у буфетчицы Миры пивную кружку холодного компота, что-то скажет ей, что-то она скажет, будет она смеяться, запрокидывая голову, а у него затяжелеет в груди от этого завлекательного смеха, от вида ее сочных губ, белой, без морщинок, словно точеной, шеи и прочего такого, что есть в цветущей, редкостно сохранившейся к тридцати годам, не сломленной, не помятой мужиками и бабьими заботами Мире… Он, Бабушкин, разумеется, тоже все мимо да мимо, проездом, по расписанию, и жена у него есть… чего уж тут! Однако что плохого, подумать если, запрещается разве забежать и выпить яблочного компота из пивной кружки, посмотреть, как смеется буфетчица Мира?..
По обе стороны дороги там и сям ползали, заволакиваясь коричневой пылью, работяги-тракторы, готовили пашню в зиму; небольшими стадами по бурому жнивью коровы и овцы бродили; кто-то костер жег, кто-то верхом на коне через мокрый луг ехал, и девочка лет семи в плащике-болонье, размахивая хворостиной, загоняла белых гусей в желтый от плавающих поверху листьев пруд… Такая широкая картина спокойной природы с признаками привычной жизни в ней тоже была приятна Бабушкину, его внимательный взгляд, не теряя дороги, выхватывал, усваивая, всевозможные предметы и явления, и сам Бабушкин – он это осознавал – был частью того огромного целого, что существовало за окнами кабины.
– Смотрите… собака!.. Собака какая! – крикнул кто-то из пассажиров, привлекая внимание других.
И Бабушкин тут же увидел эту собаку. Автобус, подвывая, шел на подъем замедленно, собака, неизвестно откуда объявившись, из лесопосадки, возможно, или с поля, бежала вровень с автобусом, по обочине.
Бабушкин в своем слободском детстве, можно сказать, тесно общался с собаками, были у него, мальчишки, свои блохастые, бельмастые, с порванными в драках ушами и обрубленными хвостами Шарики, Угадай, Узнайки, Бобики, кобели и сучки неистребимой дворняжьей породы, прилипчивые к хозяину, трусоватые, зимостойкого воспитания… Сейчас он сразу же определил, что бегущая рядом с автобусом собака в кожаном, с медными заклепками ошейнике – это не что-то там такое, плюнуть и растереть, это настоящая охотничья собака, молодой кобелек из породы сеттеров, такие, кажется, по дичи работают… «А красив, – восхитился Бабушкин, – и бежит благородно, как рисует…»
Сеттер был темно-серого окраса: по жгуче-черной волнистой шерсти дымчато стелились пепельные прядки, лишь длинные опавшие уши да концы лап были у него целиком черными. И на что обратил внимание Бабушкин, странным ему что показалось, – пес, не отставая от идущего в гору автобуса, как бы силился увидеть, кто же едет там, внутри автобуса: поднимал морду, его крупные желудевые глаза скользили по лицам людей.
– Товарищи пассажиры! – подышав в микрофон, сказал Бабушкин, довольный крепостью и четкостью своего по-утреннему не замутненного голоса. – Наблюдаемая нами охотничья собака ищет хозяина. Если хозяин в салоне, я могу остановить машину!
Нет, хозяина в автобусе не было.
Военный, в погонах с двумя просветами, громким рокочущим басом объяснил, что наиболее приемлема такая «версия»: охотник из города вез собаку на автобусе, еще вчера, наверно, где-то сошел он, собака увлеклась «полем», отстала – вот и мечется, бедолага, вот и обнюхивает похожий автотранспорт… «Забрать ее с собой! – посоветовали из компании туристов, что с гитарами и в штормовках. – Мы возьмем…» Их дружно обрезали: «Как же… «возьмем»! А если хозяин разыскивает, семь потов с него сошло, мечется по дороге не хуже этого пса… Такую собаку каждый возьмет… умники!..»
Автобус полз, сеттер бежал, запаленно поводя боками, вывалив набок красный язык, и Бабушкин во власти своего доброго настроения решил: выберусь на ровное, остановлюсь, заберу пса, если он поддастся, в кабину, накормлю его колбасой в чайной, Мире покажу, буду возить с собой, объявив по трассе, что отбившаяся от хозяина охотничья собака у меня…
В этот момент (Бабушкин не сразу понял, что произошло) автобус слабо толкнулся о невидимое препятствие, легко проскочив его, и только протяжный вздох через шум двигателя неясно достиг ушей Бабушкина. Он моментально похолодел, голове стало зябко, знал уже: это сеттер, он под колеса попал! И кто-то из пассажиров, подтверждая, истошно закричал:
– Собаку задавили!
Заглушив мотор, дрожащей рукой открыв дверь, Бабушкин спрыгнул на асфальт, пошел туда, где, уже отдаленный расстоянием, метрах в пятидесяти, неопределенным бугорком лежал сеттер. «Жив, может! – подумал расслабленно. – А-а, лучше уж, чтоб не жив… Что он, стервец, притерся-то близко так, что колесом его захватило?!»
Пошли за Бабушкиным и другие, кое-кто из пассажиров, – молчали, покашливали, закуривали…
– Ну, брат, как ты его… – осуждающе сказал, когда приблизились, военный. – Какую псину порешил!
Бабушкин, ощущая, как мгновенно одолевает его душная злоба, хотел было ответить по-шоферски, как надлежало б, однако подполковничьи погоны да еще эмблемы военного юриста на петлицах сдержали его – сказалась давняя и нерастраченная сержантская выучка; только сплюнул, отвернулся.
Защитил бурильщик в мятой фетровой шляпе и с голубовато-белыми полосками флотской тельняшки на груди:
– Чего, спрашивается, водитель? Неопытная собака, не поосторожничала…
– Ей цены, вероятно, нет, – опять сказал подполковник.
Выпученный карий глаз сеттера с крупной слезинкой в уголке смотрел, казалось, на него, Бабушкина. Он нагнулся, хотел подцепить пальцем за ошейник, оттащить то, что было минутами раньше красивой охотничьей собакой и что сейчас лежало перед ним расплющенное и окровавленное, – хотел, но его чуть не вырвало, еле сдержался; молча пошел обратно к автобусу.
– Она могла сто пятьдесят рублей стоить, – услышал он за спиной подполковничий бас.
– Цена – тоже вещь, – охотно согласился другой голос, – однако кроме цены сама собака, ух, какая собака была! Бежит, смотрю, а вокруг нее свет волнами…
– Акт давайте составим.
– Кому он нужен, акт, товарищ подполковник? Собака, по существу, беспризорная бежала…
– И как она!..
– Как! Ткнулась… долго ль!..
Бабушкин взобрался на свое сиденье, поджидал, когда поднимутся в автобус возбужденные пассажиры, страдал, мучаясь тем же вопросом: как же это она? «…Надо ж, дура, всю душу на дыбки поставила. Я ж не виноват… не виноват!»
– Ошейник бы сняли, – посоветовала одна из женщин, – на трояк иль всю пятерку потянет ошейник-то…
Бабушкин задвинул стекло, отгораживающее его от пассажиров, чтобы не слушать, о чем они там, тронул с места, окинув взглядом шоссе, синевшую даль, близкие теперь дома Верхних Прысок. «Хозяину б за эту собаку башку оторвать, – успокаивал он себя. – Завел такую помощницу – смотри, змей, за ней, оберегай! А я, видит Бог… что я, ну? Она ж под заднее колесо!..» – пытался Бабушкин что-то утвердить в себе.
II
Домой с работы Бабушкин пришел, когда уже магазины светились неоновыми вывесками, в окна их квартиры гремела с улицы радиола – из клуба железнодорожников, где танцевали, проводился вечер отдыха передовиков производства.
Жена в ванной комнате стирала.
– Ты чего, Коль, такой? – спросила она, распрямляясь, стряхивая в таз мыльную пену с пальцев.
– Устал.
– А я, видишь…
– Кроме воскресенья дня тебе нет…
– А я раз-два!.. – В ее голосе надежда прозвучала: – Не так, может, устал, в кино сходим? Чего-то про немого и про его любовь показывают. Так и называется картина: «Немой и любовь».
– Устал, говорю.
– Телевизор поглядим, – жена, соглашаясь, вздохнула. – Там тоже какая-то картина… Суп разогреть?
Он вслед за ней на кухню прошел, услышал, как в своей комнате фальшиво-радостно напевает сосед – нотариус Савойский; на жену тяжело посмотрел, на халат ее – она в недоумении пожала плечами:
– Чего ты, Коль, в самом деле?
– Запахнись хоть… хо-о-одит!
– Ой, а я и не вижу…
– Не видит! – И тут же, устыдясь, оборвал себя: «Чего это я как репей? Ей на фабрику, в ночную смену, она стирала, на кинокартину зовет, ждала весь выходной, тоже ведь не сладко – ждать-то…»
– Нин, – сказал он.
– Я к тебе на все готовая, – жена обиженно перебила, – а ты как демон.
– Собаку я, Нин, задавил…
– Собаку! – Жена продолжала обижаться. – Вы людей не замечаете, не то что собак… Кто четырнадцатый номер у вас водит?
– Митяйкин иль Пашка Гуляев. Митяйкин – тот всегда в шляпе…
– Глаза ему выцарапать, Митяйкину твоему!
– Чего еще?
– «Чего»! Мимо ехал, к тротуарной бровке прижался, по луже пролетел – так меня и Петьку грязью обделал, хоть с места в химчистку беги…
– Бывает.
– «Бывает»! Гоняете, как тронутые…
Бабушкин суп вяло хлебал, жена, затихнув, посоветовала участливо:
– Плюнь… из-за собаки переживать!
– Охотничья, с ошейником, дорогая она…
– Чего – взыскивать будут?
– Нет, – успокоил он, – Просто хорошая собака, ясно?.. Не такая, а ученая, умная… полезная.
– Не затормозил?
– Не видел, сама как-то сунулась… Под заднее.
– Плевать, Коль, нервы ты еще портишь! Жалко, но не вернешь ведь… И мало их, собак!
– Не правы, Ниночка, – раздался за их спинами звучный голос Савойского: сосед по обыкновению подошел тихо, застал врасплох. – Насколько я понимаю, Николай Семенович лишил жизни животное, да к тому ж породистое – охотничью собачку! Вы, Ниночка, посочувствуйте Николаю Семеновичу – у него сейчас комплекс угрызений…
Бабушкин отложил ложку, посмотрел на розовые волосатые руки нотариуса, на его очки в золотистой оправе, на его сытое брюшко под сетчатой майкой, прихваченной поверху подтяжками, – сказал твердо:
– Нету никаких у меня угрызениев.
– По теории вероятности они должны быть. – Савойский заговорщически погрозил пальцем: меня, мол, не проведешь; улыбался располагающе: – Я, Николай Семенович, соболезную, однако, если читаете нашу прессу… хоть иногда читаете, понимаю… пресса весьма осуждает жестокосердие по отношению к животным. А в Англии есть даже специальное общество по защите животных от жестоких, грубых людей.
– Я не жестокий человек, сосед, – сказал Бабушкин и тоскливо подумал, что надо уйти от греха, как бы чего не вышло, ведь подзаведет он, змей, устроит, что товарищеский суд после разбирать будет…
– Коль, кушай, – сказала Нина. – Неужель, удивляюсь я, человеку спокойно покушать нельзя после работы? Обязательно помешают.
– Что вы, что вы! Приятного аппетита, Николай Семенович! – Савойский пошарил на своей полке, достал баночку с кофе, пакет с сахарным песком – топтался у плиты.
– Петька где?
– Во дворе гоняет, – ответила жена.
– Поменьше б он отирался во дворе…
– Правильно! – снова резво вступил в разговор нотариус – Разделяю родительское беспокойство… Двор что? Мрак! Там, скажу вам, такие типы…
Бабушкин отодвинул тарелку со вторым, встал из-за стола, жене бросил:
– Подышу схожу, Петьку найду.
– Николай Семенович! – Савойский поспешно окликнул. – А как же, позвольте, собачка?
– Что собачка?
На рыхлом лице нотариуса была задумчивость, он мизинцем тер лоб, вроде б что-то соображая, что сообразить никак невозможно:
– Это самое… спрашиваю, извините… ее что ж, больше нет?.. Этой… как ее… охотничьей собачки! А, Николай Семенович?
– Нет, – унимая ярость и желание крепенько взять Савойского за подтяжки, ответил Бабушкин. – Я ее задавил.
– Да?! – Радость, выпирая наружу, оживляла мясистое лицо нотариуса; матовый колпак кухонного абажура отраженно прыгал в стеклах его очков, и от этого что-то неестественное, прямо-таки фантастическое, пугающее было в его взгляде, обращенном к Бабушкину. Повторил он, продолжая: – Да! А собаки, известно ли вам, могут даже санитарами быть. Это не пустые слова, Николай Семенович: собака – друг человека…
– Коль, ступай, – жена обеспокоенно поторопила.
– Николай Семенович!.. Сочувствую… ваши угрызения…
– Ну, Коль, прошу тебя, иди за Петькой!
– …так сказать, угрызения совести вашей…
– Ты! – приглушенно выдавил из себя Бабушкин. – Ты …помолчал бы, сосед, а угрызаться мне нечего, ясно! Отстранись… Нечего, говорю!
Он подался в прихожую, к двери, уже оттуда услышав, как испуганно и одновременно ликующе твердил вслед ему Савойский:
– Есть чего… есть! Правда, Ниночка?
«Это ж надо! – кипел Бабушкин, спускаясь с площадки четвертого этажа. – Прицепится – не оторвать. И вроде вежливо все, культурненько… Жену до психбольницы довел, дочь его за версту обегает, он, кровосос, нас теперь… Спокойствия не хватает, я б ему!.. Опять же, конечно, пятнадцать суток схлопочешь ни за что ни про что… как смотреть на меня будут после, и Петьке пример какой? Нет, нельзя…»
III
Петька откликнулся быстро – прошуршав темными кустами, выскочил к отцу; Бабушкин прижал его к себе, потер ему ладонью холодное ухо, спросил, как день прошел, на что Петька ответил: «Нормально!»
Сыренький голосок двенадцатилетнего сына, то, как он жмется к нему, отцу, будет о чем-то расспрашивать, что-то просить – это исцеляющим образом подействовало на растревоженного Бабушкина, принесло успокоение… Черт с ним, рассудить, нотариусом Савойским, паук он в банке, паук и есть, пустота вокруг него, а тут вот родной сын, тут полный двор хороших, в общем-то, людей… Если на одних только доминошников посмотришь, что за столом на свету сидят, сразу как на ладони увидишь всю простоту, душевность людских отношений: плечом к плечу, лупят костяшками о фанеру, спорят, обзываются («Мазила!» – «А еще полководец!..» – «Слепой, очки надень…») – слесарь домоуправления Парамоныч по кличке Три Рубля, заместитель начальника депо в форменной фуражке – он из шестого подъезда, еще генерал в отставке Смирнов, чей портрет висит на главной площади города, еще племянник дворника Хакима, он в пожарной охране служит, и двое неизвестных Бабушкину… Вот они – люди… Черт с ним, с Савойским!
Присел Бабушкин на скамью, Петьку рядом усадил. Вечер бабьего лета, последняя теплынь года, скоро холодам быть, слякоти, не станет такого тихого неба, такого шелеста пожелтевшей листвы, тишина уйдет, укатится под бугорок, и главное – трудными будут рейсы по мокрой, а то и обледенелой дороге, с забрызганным или заснеженным ветровым стеклом, при плохой видимости, со сквозняками и струящимся пронзительным морозцем, проникающим, как ни утепляйся, в кабину автобуса… А пока – что за прекрасные дни! И солнца вдоволь, хоть сегодня взять – он даже щитки опускал, глаза слепило.
– Я вот езжу, Петь, – сказал Бабушкин сыну, чтоб не молчать, – а ты, вполне вероятно, летать будешь, как Юра Гагарин летал, иль тот же Титов Герман, иль какой-нибудь обыкновенный летчик на пассажирских линиях… А хочешь, как дед, машинистом паровоза! Плохо, что ль, по стальным рельсам! Паровоз?.. нет, теперь уж электровоз… гудит, ты в окно смотришь, виды разные наблюдаешь…
Бабушкин, тихо улыбаясь, ткнулся щекой в жесткий Петькин затылок и тут же – не веря пока – пугливо спросил:
– А ты, Петух, никак куришь?! Табачищем-то от тебя… Куришь!
Сын отстранился, угнул голову, чуть не по уши в воротник куртки залез – пробубнил из нее, одним глазом косясь, не замахивается ли отец на подзатыльник:
– Я попробовал… один раз… Герольдик курит, Славка с ним, а я тоже попробовал…
– Петька, Петька…
Колыхалось в душе давнее: как его самого мать в детстве свирепо за вихры таскала, по щекам, плача, била, отучая от папиросок, и так ведь не отучила, горемычная, – позже сам бросил… Это когда они с Ниной сходились – бросил, любил ее, послушался, а после, через годы, попробовал было вернуться к курению, чтобы позлить ее, – ничего не вышло, организм на никотин не настроился… И Петьке сейчас хоть лупка, хоть всякие слова, вроде того что грамм никотина лошадь убивает, – пустой звук. Лупку он вытерпит, со словами согласится, а потом побежит за котельную (они всегда там табунятся) – закурит, и курить будет не просто, а в удовольствие, с ожесточением, в отместку – вот, дескать, вам, бейте, ругайте… что́ – взяли?..
– Петька, Петька, – повторил Бабушкин, – зря ты! Брось. Дурное дело. В возраст взойдешь – там смотри… А сейчас будешь табак всасывать – не вырастешь, Петух, таким вот шкетом останешься… Не втянулся?
– Не втянулся, – неуверенно и с облегченьем ответил сын.
– Не кури.
– Я не буду…
– Я прошу тебя…
В кружке доминошников Парамоныч Три Рубля, задыхаясь от восторга, кричал генералу: «Просадили вы, Левонтий Палыч!.. Как в лужу…» А из клуба железнодорожников по-прежнему мощно и удало неслась музыка, сотни ладоней прихлопывали там в такт; и подумал Бабушкин, что зря отказался, нужно было пойти с женой в кино, приятное жене сделать, после до проходной фабрики ее проводить, а теперь уже, конечно, поздно, сеанс начался, через какие-нибудь час-полтора Нина отправится в ночную… «Жизнь, – усмехнулся Бабушкин, – она не по расписанию идет, предполагаешь одно – получается другое, какая-то суета, спешка, сам не знаешь, что завтра будет, не собака, смотришь, а человек под колесо сунется, готовь, жена, сухари… и собака, подумать, куда она, подлая, лезла?!»
– Учись, Петь, а курево – оно, брат, никуда не денется… В школе-то сегодня что получил?
– Нормально…
– Это как понимать?
– Две тройки…
– Это нормально?
– И пятерку, паи!
– По физкультуре, да?
Петька вздохнул:
– А легко? Я один, если хочешь, по шесту залез. Под самый потолок!
– Так, Петух, на образование не вытянешь…
– А я не учусь?! У нас программа новая, временные трудности, сами учителя говорят…
– А я, Петь, знаешь, собаку задавил.
– Какую, пап, собаку?
– Бежала, понимаешь… я задавил… плохо-то как!
– Ну, – Петька рукой махнул, успокоил: – Мы тоже собаку кокнули.
– Как?.. Зачем?!
– Она в школьный двор забежала, на большой перемене, а Герольдик кричит: у ней слюна упала, а если она бешеная?.. Мы камнями, а один из восьмого «Б», его Длинный Джо зовут, взял железяку…
– Убил? И ты тоже?
– А если она бешеная?
– Какая к черту… бешеная? – заорал Бабушкин. – Сто лет в городе бешеных собак нет! Она что – бросилась на вас?
– Она щенок… ты чего, пап? Все, пап, били…
– Иди, змей, домой… с глаз уходи!
– Сам задавил…
– Уходи!
– Я мамке скажу, – плаксиво пообещал издали, от подъезда, Петька.
«Откуда это в них? – кипел, негодуя, Бабушкин. – Железякой, говорит, а! И мой как остальные, мой-то!.. Откуда? Камня, может, кругом много, природы настоящей не видать, высокие дома все от них заслонили?.. На школьном дворе!.. Марки собирают, от телевизора за уши не оттащишь, в секции, в кружки ходят, ничего для них родителями не жалеется, а они… убили! Кого ведь… щенка! И мой со всеми, с этим… как его… Длинный Джо! Дрючком бы его по длинной хребтине, этого Джо, сразу б вспомнил он, какой такой Джо иль, может, все-таки Ваня… И моего б заодно! Ну, Петух, ну, погоди, возьмусь за тебя…»
– Коля! – окликнули Бабушкина из сумрака, с дальней, полузатащенной в кусты скамьи. – Ты никак там? Топай сюда!
Окликал, оказывается, Толик, сосед по площадке, водитель грузового мотороллера в пищеторге. Он парень вроде ничего, общительный, компанейский. Бабушкин нередко помогает ему мотороллер ремонтировать, и Толик в таком случае всякий раз дарит ему «на счастье» по два-три лотерейных билета ДОСААФ – у него их много, распространяет на общественных началах… Не забыть, подумал невольно Бабушкин, проверить билеты, таблица была уже: а вдруг?!
Он подошел, поздоровался с Толиком и его приятелем, низеньким широкоплечим парнем в вязаной шапочке с помпоном, – его Бабушкин не раз видел в гастрономе № 5, парень там грузчиком… Виталиком зовут.
На скамейке между сидевшим Толиком и Виталиком стояла «долгоиграющая» бутылка.
– Скучаешь, Коля? – Толик спросил.
– Малость есть.
– Немножко примешь?
– Не хочется, ребята. Не буду… Не умею я ее и не люблю. И настроения нет.
– Невольник – не богомольник, – сказал Толик. – А то размочись!
– Нет, – твердо повторил Бабушкин и, будто оправдываясь, пояснил: – Меня, Толь, сейчас Петька расстроил, когда я и так расстроенный. Они, охламоны, собаку, не дрогнув, убили. В школьном дворе… Дети ж, Толь, как могли?
– А я так, откровенно говоря, замечу, – наливая себе, сказал мрачно Виталик, – не собак, а людей нужно жалеть!
– И собак и людей, – поправил Толик.
– Людей! – настаивал Виталик.
Бабушкин понял, что они давно уже тут: вон у скамейки лежит еще одна опорожненная бутылка.
– А ты – докажи, что не собак! – потребовал Толик.
– Докажу, – Виталик согласился. – Только, замечу откровенно, тебе доказывать, что против ветра…
– Ладно, ребята, – вмешался Бабушкин. – Чего спорить… все живое жалко.
– Нет, обожди… замечу… – упорствовал Виталик. – Он, к примеру, доказывал тут, что Викулов техничнее Фирсова…
– И докажу!
– А ты сам играл в хоккей?!
– Не имеет значения…
Они громко заспорили – про Фирсова и Викулова, про других игроков, про то, кого б они ввели в состав сборной страны по хоккею; Виталик стал хвалиться, что его двоюродный брат в Москве разговаривал с тренером ЦСКА Тарасовым («Вот как я с тобой, понял ты, чугунок!..»), – спор был бессмысленным и глупым, как бывает окрашено глупостью все пьяное, и Бабушкин решил уходить, заскучав еще больше. Но Толик, опомнившись, замолчал. Бабушкина локтем подтолкнул, подбадривая его:
– Собак много, и нас много… веселей, Коля! А Петуху своему книжку в библиотеке подбери, про животных, чтоб читал, на ус мотал… Мало читаем, Коля!
– Мало, – повторил, думая о своем, Бабушкин.
– Ты Петуху рассказ про собаку Каштанку, Коля, достань или купи, – советовал Толик. – Это волнующий рассказ, из жизни, поучительный, как в цирке дело было…
– Лев Толстой, – вставил Виталик. – Дед умел сочинять.
– Про Каштанку не Лев Толстой – Чехов!
– Опять? – спросил Виталик. – Может, доказать?
– Чего доказывать – Чехов.
– А если докажу…
– Ну, даешь ты, Виталик!
– А докажу? Ты что – один в школе учился?
«Это они в свое удовольствие спорят, – догадался Бабушкин. – День к концу, они футбольный матч по телевизору посмотрели, отдохнули вроде б и спорят, чтоб время убить. Чего я-то прилепился – им вдвоем лучше. Что от них услышишь-то?..»
– Коля, зачем ты мне нужен, знаешь? – Толик сказал.
– Ну?
– Вот один кореш этого прохиндея, – Толик на покачивающегося Виталика кивнул, – приобрел себе старый драндулет. Марки «Запорожец». Кое-чего ему нужно, чтоб колеса этой консервной банки крутились…
– Из запчастей, что ль?
– Догадался, – сказал Толик. – Обязательно нужно. Во как!
– Я автобус вожу, а не «Запорожец».
– Кто спорит, – сказал Толик. – Но у вас там, в хозяйстве, все найдешь. Умные люди, Коля, находят.
– Нет, Толик. – Бабушкин покачал головой. – Не по адресу! Век не занимался и мараться не буду.
– Не желаешь уважить? Пригожусь когда-нибудь.
– Ты что-нибудь мое проси, Толик, что я из собственного кармана могу тебе достать…
– Всего помалу, – настойчиво сказал Толик, – чтобы колеса, Коля, крутились… Ты выслушай. Я к тебе, как к другу, нараспашку… Тебе что – лишний рубль не нужен, карман оттянет?
– Не трать, Толик, слова. – Бабушкин мысленно ругал себя, что застрял возле выпивох, а выпивший Толик привязчив как банный лист…
– Он это, замечу откровенно… это… из себя строит… – ухмыляясь, сказал Виталик и покрутил перед лицом Бабушкина растопыренными пальцами. – Девочку… целочку…
– Ну ты, – нахмурился Бабушкин, – ты знай край… Деляга.
Тут за спинами, пугая, неожиданно раздался резкий окрик:
– Эт еще что?!
Грозно смотрел на них милицейский лейтенант, губы кривил; пояснил:
– Нарушение постановления исполкома горсовета, граждане алкоголики! За распитие в неположенном месте – пройдемте!
– Простите, товарищ начальник, – Толик руки молитвенно на груди сложил. – Больше не будем…
Лейтенант обвел каждого суровым взглядом азиатских раскосых глаз, задержался на Бабушкине – и Бабушкину провалиться б лучше! Позавчера он остановил свой автобус у отделения милиции, разгневанно сдал туда – вот этому лейтенанту – подвыпившего хмыря, который матерился в салоне, не желал за проезд платить… Лейтенант, помнится, спросил еще: «А не состоите ль по месту работы, Николай Семенович, в народной дружине? Надо, надо… общая забота!» А теперь ведь думает: пил Бабушкин с этими, «на троих»… Не станешь же оправдываться, объяснять – вот так, сразу. Глупо…
– Мы не будем больше, товарищ начальник, – клялся Толик, – это ж так… не система. Мы по одному случаю…
И Бабушкин вконец устыдился, слыша, как врет, радуясь внезапной догадке, Толик:
– …по одному случаю, товарищ начальник! Собака погибла, оч-чень милая собака. Ее весь наш сознательный двор любил, а школьные дети прикончили. Сердцем слабые, мы собаку жалеем, вроде поминок это у нас…
– Покиньте территорию, – сказал лейтенант, и Толик поспешно отступил в кусты, и Виталик, покачиваясь, пошел за ним, а Бабушкин остался.
– Да-а-а… – Лейтенант подышал на ладонь и для чего-то потер ее пальцем. Плотный, крепкой кости, одетый в форму, выглядел он сильным и непоколебимым. Но что-то и его стесняло: неприятно, наверно, было лейтенанту, что застал он тут, в плохой компании, Бабушкина – человека, которого немного знает, который казался ему совсем другим.
– Что с собакой? – спросил, деликатно покашляв в кулак, лейтенант.
Бабушкин неохотно ответил:
– Здесь другое. Ко мне под колеса собака влетела.
– Дворняжка?
– И ту, конечно, пожалеешь…
– Породистая?
– Сеттер.
– Ирландский?
– Я в них не очень…
– Нда-а, – протянул лейтенант, – нда… – Добавил с сожалением: – Нехорошо.
– А мне – хорошо?
– У меня мраморный дог, их два экземпляра на весь город, – сказал лейтенант, заметно волнуясь. – Мне жена условие поставила: или я, то есть она, или дог… А как я с догом расстанусь? А дог, понимаете, ее не любит… она дога… Вот, возможно, примирю… надеюсь.
– Конечно, – сказал невпопад Бабушкин.
– А если кто убил бы моего дога… кто задавил бы!.. я того, честное слово, застрелить могу. В состоянии аффекта, разумеется. Я так думаю.
– Чего еще, – Бабушкин оскорбился, словно это именно ему лейтенант так на будущее пригрозил. – За стрельбу по людям, товарищ милиционер, будет вам небо в клеточку… А зеки вас, милицейских, только и ждут!
Лейтенант не обиделся – пояснил миролюбиво:
– Я почему? Я потому, что люблю свою преданную, разумную собаку. Она, если хотите, не собака даже… дог! Так лучше называть. А закон – забыли, возможно, – гласит, что водители транспортных средств в случае наезда на домашних животных подвергаются административной или уголовной – повторяю, уголовной! – ответственности, если этот наезд произошел вследствие нарушения водителем правил движения. Вот как.
– Я не нарушал. А смотреть за собственным кобелем нужно?
– Обязательно.
– Вот пусть и смотрят! – Бабушкин хмыкнул, насупился и уже сердился на себя: ну сколько можно ему сегодня – про собак, про собак, про собак… Да пропади они пропадом, сеттеры, доги, овчарки, таксы, что ль, или как там их еще, – пропади пропадом! Без них забот хватает. Весь день юзом пошел, собачий день, одним словом…
– Вы напрасно недооцениваете, – вежливо внушал лейтенант, пощелкивая пальцами по планшетке. – Вы как-нибудь заходите, когда я дежурю, я расскажу вам – сами собаководом станете! Я вот сейчас иду на дежурство…
