Текст книги "Солнечный листопад-1 (ч.1-6) "
Автор книги: Елизавета Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)
Руку, сжимающую мое запястье, довольно грубо откинули в сторону. Леша положил ладонь на мое левое плечо, таким образом как бы отгораживая от сузившего глаза Семы.
Ой, что-то сейчас будет...
Друг сунул руки в карманы куртки.
– С чего вдруг он здесь? – хмуро спросил он меня, но смотрел на Лешу. Точнее, сверлил его взглядом.
– А что, кто-то против? – с усмешкой откликнулся он. Повернув голову, я рассмотрела выражение его лица – издевка и, мне не показалось, ядовитая усмешка.
Сема начал закипать.
Вот честно, только не хватало, чтобы эти двое опять поцапались, да еще посреди оживленной улицы! А вдруг кто-то милицию вызовет? Надежда – увы, только моя – на благополучный исход их разговора сдулась, как воздушный шарик. Да они сейчас бросятся друг на друга!
Пришлось вмешиваться и перетягивать внимание парней на себя.
– Леша, – имя золотоволосого я специально сказала первым. Почему? Вспомнилось вчерашнее выражение его глаз. Не хочу больше видеть его таким, – Сема! – Я оглядела парней и убедилась, что они оторвали друг от друга убийственные взгляды и смотрят на меня. – Давайте не ссор, ладно? – с нажимом попросила. Нашла понимание в глазах одного, потом второго и только после этого облегчено вздохнула.
Друг кивнул и превратился в обычного Сему... В упор игнорирующего стоящего рядом со мной парня. А тот наоборот – внимательно следил.
– Мы ссоримся? Нет. – Весело воскликнул Леша, тоже преображаясь. Только выражение глаз... ну слишком хищное. – Обычно те, с кем я ссорюсь, в ускоренном темпе привыкают к земле, – добавил и доброжелательно улыбнулся, что никак не вязалось со смыслом сказанного.
Сема отвернулся от "кудрявого" и, беззвучно шевеля губами, передразнил его. Кинул взгляд на наручные часы.
– Ладно, пойдем уже, – сделав ударение на "пойдем", сказал Сема. – Тут недалеко.
– Да знаю я! – возмутилась. – Что же ты, совсем за приезжую меня принимаешь? К твоему сведению я в городе уже как третий год!
Сема миролюбиво улыбнулся, поднял руку, вроде как чтобы по макушке меня потрепать, но на полпути передумал и руку опустил.
– Ну не обижайся. Я всего лишь забочусь о тебе...
– Где твой театр? – грубо перебил его Леша. Сема зыркнул на него, но сдержался от комментария, который – ну видно было по его лицу! – он очень хотел добавить.
Мы перешли через "зебру" на другую сторону широкой дороги. Кто бы знал, каких усилий мне стоило идти спокойно, не сорваться на бег или не затормозить, как испуганный кролик, перед остановившейся в полуметре машины. Ну не люблю я большие дороги, не люблю! Дальше – по проспекту пройти два здания: областной суд и банк, повернуть и выйти аккурат перед большой площадкой и не менее большим театром.
Давно здесь не была... можно считать, что со школы – просто нужные мне автобусы по этой дороге не ездят. Все такой же, каким сохранился в памяти – театр поражал. Огромная колоннада подпирает портик с лепниной, изображающей сценку из какой-то постановки. Широкие мраморные ступени вели к двухметровым, массивным даже на вид, дверям. Само здание полукруглое, и этот полукруг преобладал во всем – от скругленного верха витражных окон до круговой, по бокам, лестницы и арок входных проемов. Стена за колоннами была увешана афишами с названиями пьес. Народу на лестнице толпилось довольно много – большинство из них дымили, меньшинство просто болтали друг с другом.
Сема уверенно взбежал по лестнице, сразу видно, что здесь он частый гость, у Леши тоже трудностей не возникло, а я, как обладатель самых коротких ног, задержалась. Кому-то каждый шаг на одну ступеньку, а кому-то – два. Вот за это и недолюбливаю широкие лестницы! Я становлюсь похожа на утку...
Сема замер возле одной из колон – вблизи она казалось еще внушительнее.
– Ничего, это у всех так с непривычки, – утешил он меня. Я осмотрелась, не обнаружила никого с похожими проблемами и одарила друга скептичным взглядом. – Я вас главным входом проведу, хорошо?
Внутри оказалось очень тепло. Я сразу вспомнила детские впечатления о театре – сухой запах, где смешались аромат чего-то сладковатого и пыли, но не противной, забивающей нос, а такой... уютной, успокаивающей. По бокам просторного холла располагались гардеробные с высокими стойками, до которых я в детстве не смогла достать и приходилось просить взрослых сдать за меня пальто доброжелательной старушке...
Над головой располагалась причудливая лампа-солнце с длинными лучами и кончиками, завитыми в колечки.
Внутри тоже было довольно много людей. Все как один – изящные, манерные, возвышенные... настоящее высшее общество. И одеты они весьма недурственно. Среди таких я тут же почувствовала себя бедной-бедной крестьянкой... Не самое лучшее ощущение, скажу.
Сема махнул рукой, чтобы мы – прощу прощения, только я, Сема же игнорировал Лешу – не задерживалась и шла за ним.
Вышли в широкий коридор. Туда-сюда шастал народ, но толчеи не было. Прошли по нему, поднялись по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, но дальше свернули в неприметную дверцу, а не влились в людской поток, спешащий вперед. Опять лестница, но более скромная. Мы нагнали парня в средневековом костюме – он дружелюбно поприветствовал Сему и заинтересованно оглядел меня и Лешу за моей спиной.
– О! – Парень, по-видимому актер, играющий с моим другом в одной пьесе, вскинул брови. – У нас сегодня будут зрители? А Марь Платоновна разрешит? – с сомнением спросил Сему. Тот, покосившись на меня, уверенно кивнул.
Что-то не понравилось мне этот приступ косоглазия... Наводит на подозрения. А разрешит ли загадочная Марь Платоновна пройти совершенно левым людям на репетицию? Ведь, насколько я знаю, обычно на них никого не пускают... Но буду надеяться, что Сема все уладил... или уладит.
Они оторвались ступеньки на четыре и о чем-то тихо переговаривались, Сема – спокойно, а его... ну, товарищ по искусству, так, наверное, его можно обозвать, во время разговора воодушевленно размахивал руками и крутил головой. Лестница была на диво длинной – никак не три этажа, на какие мы поднялись вначале. Это что же получается, актеры репетируют в подвале? Окликать Сему по такому пустяку показалось несколько неудобно, так что я старательно молчала и разглядывала окружение. Хотя, смотреть было не на что – в отличие от тех, верхних главных коридоров, где на стенах, покрытых деревянными панелями и украшенных картинами, здесь были только голые стены светлого оттенка. Ну и довольно интересные перила – резные, деревянные, приятные на ощупь. Дерево было гладко отполировано, такой полировки не добьешься никакими инструментами, только человеческой ладонью, раз за разом проводившей по нему.
Бросила несколько взглядом на Лешу. Сама невозмутимость. Словно для него привычно вторгаться в святая святых театра. А я, в отличие от него, испытывала легкий мандраж... вон, даже пальцы дрожат!
Нижний – если я не ошиблась и правильно посчитала расстояние, все же он цокольный – этаж пустовал. Внизу коридор делился на две ветки, мы пошли по той, что сворачивала направо. По кафельным плиткам, расцвечивающих пол наподобие шахматной доски, кроме нас четверых никто не ходил. В серых стенах было такое множество дверей с различными надписями, что сосчитать их количество не представлялось возможным.
Серость стен как-то... преобразилась, что ли. Стала более... серой, как бы глупо это не звучало. Я давно заметила: серый – он тоже цвет, а не обесцвеченность, как раньше считала. А это Леша протянул руку к стене, шел и скользил по серо-серебристой поверхности кончиками указательного и среднего пальцев, внимательно на них смотря.
Такая забота заставила дрогнуть сердце.
– Спасибо, – шепнула я благодарно.
Парень слегка улыбнулся, поворачивая голову.
"Я все помню" – прочитала по его губам.
Я медленно кивнула, вернула голову в исходное положение и... расплылась в широкой счастливой улыбке.
По уши, и даже сильнее, влюбленная Сонька опять поплыла только от одного лишь взгляда на предмет любви, и принялась изображать из себя тающее на жарком солнце мороженное. Нетвердость ног, нарушенная координация движений, все стихающий шаг и угроза распластания на холодном полу – все в комплекте.
Усиленно похлопала себя по щекам. В голове зазвенело, но – прояснилось. И "эффект мороженного", как я решила такое состояние называть, пропал. Вот и хорошо, хочу быть нормальным, вменяемым человеком!
Бросила взгляд на Лешу. И появилась такая подленькая, маленькая, но жутко настойчивая мыслишка – это только на людях хочу, а рядом с ним... я совсем не против поизображать мороженное! Поддаться там всяким сладостям, типа: неограниченное глазение на предмет обожания со всеми умиленными вздохами и, может даже, одно ма-аленькое объятие. Доказано на собственном опыте – это, оказывается, так приятно...
Из таких приятных мечтаний меня выдернул Сема, приотставший от своего товарища и зашагавший уже рядом со мной.
– Ты прости что без внимания оставил, – повинился он. Я нехотя прогнала мысли, развеяла сладковатый туман в голове и нацепила дружелюбную улыбку. Которая, впрочем, быстро превратилась в настоящую. Не могу я без улыбки осознавать, что Семка, мой друг, рядом, а не где-то за тридевять земель.
– Да ничего страшного, я не ребенок, мне постоянное внимание не требуется! – отшутилась я.
– Но ты моя гостья, так что требуется! – возразил Сема. И окинул меня, начиная с ног и заканчивая головой, оценивающим взглядом. В голову мою стукнула простая и неожиданная мысль, что Семка-то... парень. Мужчина. А не только бесполое существо по имени друг. Я почувствовала, как медленно, но верно краснею. – И верю, что не ребенок, – как-то задумчиво пробормотал парень. Стало совсем не по себе. И я решила все перевести в шутку.
– Ну конечно! – натужно засмеялась. – Ведь столько лет прошло, естественно я выросла! Да и ты тоже вон каким красавцем стал! – решила сделать комплимент и окончательно увести разговор в сторону. Только не увелся разговор.
– Правда? – аж засветился Сема. И с поблескивающими глазами спросил: – Ты правда считаешь меня красивым?
– Конечно! – заверила его с самым серьезным лицом.
Сема вдруг придвинулся с твердым намерением обнять... кажется. С чего бы это? На радостях, что ли?
По спине пробежал холодок, как будто за ней стояла такая хорошая глыба льда, только что привезенная из Антарктики. А еще плюс к холоду лопатки пронзили иголочки страха. За нашими с Семой плечами вырос Леша с каменным лицом и светящимися угрозой взглядом. Причем, направленным на один объект – сбледневшего Сему. Вот он, источник страха... на такого Лешу взглянешь – душа в пятки забьется и откажется возвращаться обратно.
Сема поспешил догнать своего товарища. Страх понемногу пропадал, глаза Леши становились все более спокойными. К счастью, невыносимо длинный коридор – он что, через полгорода тянулся? – окончился железными дверьми с табличкой "Выход". За ней оказалась еще одна лестница, наподобие предыдущей. Только эта отличалась наличием широкой площадки на каждом этаже. Сема и этот его товарищ остановились на втором. Последний приоткрыл ее и быстро нырнул внутрь, Сема сделал знак идти за ним и исчез следом. Леша попридержал дверь, чтобы я зашла, и только потом зашел сам. Еще один коридорчик – по левую руку стена, а по правую – плотная... портьера – кажется, так называют этот огромный занавес на сцене. А еще – она очень тяжелая, прямо как ковер, если бы его подвесили вот так же. Три высокие ступеньки – парни взлетели по ним, мне пришлось попыхтеть.
И когда моя нога ступила на пол... я оказалась за кулисами. Боже, чего только тут не было: к стене прислонены разнообразные, как по размерам, так и по содержанию, декорации и картины, навалены какие-то коробки, открытые и закрытые, чурки или тумбы – было сложно понять, что именно, – обитые тканью; в самом углу скромно притулился круглый столик с парой стульев под старину. Потом заприметила еще и деревья не нарисованные, а настоящие... ой, ну то есть муляж. Единственная в стене дверь распахнулась, из нее показался чей-то зад, потом весь человек, за ним огромадное, превышающее его рост раза в два сооружение непонятного назначения, и затем – человек номер два. Оговорю – они оба были разнаряжены в средневековые костюмы, только еще более богатые, чем у встреченного на лестнице: в обильном количестве присутствовали разнообразные кружева и стоящее строго горизонтально жабо. Видок у тащащих был до того потрепанный и несчастный, что я даже им посочувствовала. Один из них, который из двери первым появился, увидел Сему и принялся орать на него, и чаще всего повторялось: "Что так долго?!" Оп... по виду не скажешь, это оказалась девушка, а не парень... Вот что делает с людьми сценический костюм. Девушка решительно выпустила из рук край громадного нечта – парень с другой стороны громко и с выражением матюкнулся – проорала, чтобы он дальше "эту бандуру тащил сам", задрала подбородок и гордо удалилась за занавес. А взамен нее за кулисы выскочила дама, хм, весьма объемных объемов. Такая кустодиевская дамочка в самом соку и расцвете сил. На голове дама имела нечто, что я мимоходом окрестила "вороньим гнездом", на выдающемся носу покоились очки за изящной цепочке. Дородное тело было обтянуло в строгий пиджак, не скрывающий, хм, большое достоинство каждой женщины, и в летящую темную юбку до середины икры. На ногах – кокетливые лодочки.
При виде дамы парни застыли, как солдатики.
– Бугамов! – Мощно рявкнула она. Я вообще удивлена, что бедного паренька – это тот, кто до сих пор поддерживал край громадного нечта – не снесло таким ревом. Но парик у него заколебался, да... – Я тебе сейчас за мат-перемат язык вырву и задницу засуну!
Я поперхнулась вдохом и округлила глаза. Ого ж себе! Какая женщина...
Паренек перепугался и дрожащим голосом выдавил:
– Марь Пална, да эшафот этот по пальцам мне как ухнул! Вы бы на моем месте не выругались?
– Выругалась, – уменьшила децибелы Марь которая Пална, и почти благосклонно ответила. – Но! – выделила она. – Выругалась культурным русским языком. Какому вас и учу, студентов окаянных, на лекциях!
Паренек повинился. Очень благоразумно поступил, я бы на его месте тоже поспешила извиниться.
Внушительная женщина. Трепет наводит... пугающий. Ну прямо как трепет перед Агрономом...
Дама шагнула к пареньку, отвесила ему хорошую затрещину и велела занести, наконец, эшафот куда надо, указав на портьеру. Где-то я видела уже такой жест... ну да, на картине одной, с одним из русских царей... или цариц, не помню. Но жест в точь-точь такой же!
Внушительная дама волей судьбы развернулась к нам.
...А очки у нее напоминали глаза японца – их края также изгибались вверх. Признаю, лицо женщины было очень даже красиво. Пусть оно и неправильное, но все равно – красивое. И такое... дышащее материнской суровостью. За стеклами очков – сталь и... приговор.
Я сглотнула и, не осознавая что делаю, сделала шаг назад, уперлась в спасительного Лешу и вжалась в него со всей дури, на ощупь ища его руку. Рука была нащупана и крепко сжата. А когда я пугаюсь, сжимаю ого-го как.
– Это еще что?! – заорала, переплюнув пароходную сирену, Марь Пална, указывая на нас. Еще никогда в жизни мне не хотелось так сильно заделаться еще ниже и неприметнее. Желательнее, сантиметра эдак под три, и спрятаться за брючину Леши.
– А! Марь Платоновна, – натужно откликнулся Сема, который как раз занял место ушедшей девушки-парня, и приподнял край эшафота, – я же предупреждал, что к нам на репетицию придет мой друг.
Мы с Лешей были просканированы дородной дамой с суровым взглядом. Ей бы следователем работать, подозреваемых допрашивать...
– Это баранистый который? – уточнила Марь, к отчеству которой прибавилась дополнительная буква. Леша скрипнул зубами. Ага, этот звук я тоже ни с чем не перепутаю. Лежик в детстве забавился и с неделю зубами скрипел... пока у него зуб не выпал. Жаль что не коренной.
– Нет, не он, – мстительно сдал Сема, ухмыляясь. – Девушка. Ее зовут Соня и мы с ней знакомы с детства.
Сканер еще раз прошелся по мне.
– Друг, значит? – с подозрением переспросила Марь Платоновна. Только это был риторический вопрос.
– Друг, – Леша не дал высказаться раскрывшему рот Семену, – и только он. Соня моя девушка, – доброжелательным тоном – это на который покупаются все люди без исключения – сказал он, делая акцент на "моя" и приобнимая одной рукой мои плечи. Другую его руку я продолжала сжимать. Опомнилась, разжала пальцы. Мне показалось, или парень облегченно выдохнул?
И только после этого вспыхнула.
Сталь в глазах Марь Платоновны несколько смягчилась. Предположу, что покорил суровую женщину безотказным средством в виде улыбки.
Сема отвернулся, кивнул "соседу" по несчастью и потащил эшафот за занавес.
– Вот оно как, – не только глаза Марь Павловны смягчились, но и голос стал бархатистым. Она даже улыбнулась. – Друзьям, как и зрителям, мы всегда рады! Давайте, дуйте, дети, в зал и там размещайтесь, мы скоро начнем.
Я даже не обиделась на "ребенка", засмотревшись на преобразование суровой дамы в заботливую, улыбающуюся матушку. Таких еще мировыми называют, потому что они любят вокруг себя всех, кто подходит под критерий "от нуля до двадцати пяти" и называет их детьми/детишками/ребятками – нужно подчеркнуть. Преображение потрясло не меньше, чем первое впечатление. А я думала, что его ничем не переплюнуть...
Рука Леши с плеча скользнула ниже, сжала мою ладонь и потянула в сторону. Я повернулась – парень спустился со ступенек и терпеливо ждал, когда я сделаю тоже самое.
– А-а... у-ы-ы... – сбивчиво протянула я, теряясь в многообразии слов и смысла, который хочу в этих словах выразить. Решила прибегнуть к безотказным жестам: ткнула в место в занавесе, где скрылись сначала девушка-парень, а потом и "носильщики", затем в сторону, куда продолжал настойчиво, но мягко тянуть Леша и состроила на лице крайнее непонимание.
– Да-да, выход в зал там, – безошибочно угадала Марь Платоновна и поспешила меня успокоить.
– А-а-а... – успокоилась я и позволила парню себя увести.
Боже, что только она обо мне подумала?! Наверное, приняла за сумасшедшую... Какой кошмар, как же стыдно!
Занавес, которого на несколько секунд коснулся Леша, отводя тяжелую ткань в сторону и пропуская меня вперед, озарилась цветом. Темно-бардовым – благородный, нисколько не вызывающий цвет. Здесь, на сцене, он только подчеркивал парадность, можно даже сказать – помпезность зала.
Он был погружен в полумрак – свет далеких ламп освещал только половину зала, оставляя задние ряды в темноте, как и темные провалы входов. Стены скрывали мягкие волны ткани со светлыми кисточками по ее бокам. Так здорово смотрелось бы, если бы они оказались золотыми... Ровные ряды кресел под уклоном поднимались вверх. Столько же здесь рядов? Двадцать? Сорок?.. Я знаю, такой зал лишен амфитеатра, бельэтажа, и балконов, как в самом конце зала, так и по бокам партера. Но все равно зал производил впечатление. Пусть скаламбурю, но я – человек довольно впечатлительный, хоть тщательно это скрываю.
Стоя возле самой сцены, когда передо мной простиралось море кресел, я испытала какой-то священный трепет и долю кратковременного страха. Но это было короткое наваждение. Моргнула – и зал стал обычным залом, а не пристанищем смотрящих на тебя в ожидании зрителей. И я – не актер, я всего лишь зритель, и место мне на одном из этих кресел.
Не могу представить, как можно решиться выйти, когда зал полон. Столько людей смотрят на тебя... Да не просто выйти – еще и сыграть!
Я пошла по лестнице наверх, но Леша дернул меня назад.
– Зачем? Пойдем на первый. Так будет лучше видно.
Мысленно обозвала себя дурой и согласилась с парнем. Вот какого меня наверх потянуло, а?
Мы заняли места в самой середке. Леша расслабленно откинулся на кресло, оказавшееся мягким-мягким. А еще – такого же цвета, как и занавес.
На сцене уже были поставлены декорации: рисунок средневекового города на заднем плане, весьма талантливый рисунок – это я как архитектор говорю, – и по середине сцены тот самый эшафот под Г-образной деревяшкой с характерной петлей на конце. Виселица... Человека по четыре сгрудились по обеим сторонам сцены – кто сидел прямо на дощатом полу, кто стоял и наблюдал за установкой "заднего плана". Одеты они были разнообразно: тут имели место как одежды богачей, так и простые платья/штаны-рубахи "низшего сословия". Глаза сразу заметили собрата-носильщика Семы, знакомого с лестницы и девушку-парня. Самого Семы не было.
Смотреть за творящимся на сцене было неинтересно, и я решила пропустить подготовку и повернуться, когда уже начнется действо. А пока... Пока решила украдкой, пользуясь моментом, пока парень закрыл глаза, внаглую им полюбоваться. Сердце опять начало совершать головокружительные кульбиты.
Вот почему некоторые золотистые пряди обожают ложиться ему на лицо? Особенно на скулы и на щеку, рядом прираскрытыми губами? Или вообще задевать их уголок... Это выглядит... мурашкообразующе. Причем вырабатывается особый вид сумасшедших мурашек, умудряющихся бегать не только по коже, но и забиться внутрь. Хочется эти пряди убрать, особенно последние, но так, чтобы, хоть невесомо, кончиком пальца, прикоснуться к его губам...
Он достоин этого зала. Зал – достойное окружение для него, и это на моей памяти единственный случай. Что-то в этом мире хоть чуточку, но сравнилось с великолепием сидящего рядом парня.
Со стороны звучит, наверное, как восторженный влюбленный бред, ведь влюбленными свойственно идеализировать свою любовь. Ну и пусть! Кто в мои мысли залезет? Экстрасенсы – это всего лишь выдумка!
Я бы поддалась соблазну и коснулась его лица, если бы не внушительный цокот каблуков, подозрительно приближающийся к нам. Это оказалась не кто иная как Марь Платоновна. Парень заинтересованно приподнял голову со спинки кресла.
– Голубки, – ласково погрозила она пальцем и легко разместила свои шикарные габариты в кресле, которое явно меньшего размера, чем ее, хм, тыл.
И мне кажется, или кто-то нас уже так обзывал?..
– Скоро начнется. Правда, это одна из последних репетиций – спектакль назначен на вторник, так что оттачиваем отдельные сцены. Ребятки, – взгляд Марь Платоновны посуровел, – а вы хоть знаете, что мы ставим?
Я чистосердечно помотала головой. Откуда мне знать? Единственный источник информации по имени Сема об этом молчал.
Вид у женщины стал таким предвкушающим, что стало страшновато.
– Ага! – воскликнула она. – Тогда я вас сейчас все расскажу. – И медленно, с чувством, с расстановкой, принялась за рассказ. – Мы ставим пьесу "Принц и нищий", но только в несколько... измененном варианте. Так сказать, более приближенным к современно молодежи. Мы решили изменить сцену встречи принца и нищего со "Двора Объедков" – принц встречает Тома не когда тот рассматривает королевскую процессию, а когда... – Марь Павловна вдруг замолчала. Моя голова замерла, так и досовершив кивок. Пусть я и кивала, но ничего не понимала, что она говорит. Какой принц, какой Том? И вообще, что такое "Принц и нищий"? Где-то я слышала это название... только, голова дырявая и забитая только узкоспециализированными знаниями, не могу вспомнить! Видимо, проницательная женщина это поняла и уточнила:
– Ничего не понимаешь?
– А... как вы догадались? – смущено призналась я. Марь Платоновна снисходительно улыбнулась.
– Деточка, я, таким как ты, преподаю уже пятнадцать лет. И непонимание на ваших лицах уж умею разбирать! Стыдно, стыдно не знать произведение Марка Твена! – Я покаянно кивнула, подтверждая – да, стыдно.
И женщина решила меня просветить, и кратко рассказала суть повести.
Лондон, середина XVI столетия. В один и тот же день рождаются два мальчика – Том, сын вора Джона Кенти, ютящегося в вонючем тупике Двор Отбросов, и Эдуард, наследник короля Генриха Восьмого. Эдуарда ждет вся Англия, Том не очень-то нужен даже собственной семье, где только отец-вор и мать-нищенка имеют что-то вроде кровати; к услугам остальных – злобной бабки и сестер-двойняшек – лишь несколько охапок соломы и обрывки двух-трех одеял.
В той же трущобе среди всяческого отребья живет старый священник, который обучает Тома Кенти чтению и письму и даже начаткам латыни, но упоительнее всего стариковские легенды о волшебниках и королях. Том нищенствует не очень усердно, да и законы против попрошаек чрезвычайно суровы. Избитый за нерадение отцом и бабкой, голодный (разве что запуганная мать тайком сунет черствую корку), лежа на соломе, рисует он себе сладостные картины из жизни изнеженных принцев. В его игру втягиваются и другие мальчишки со Двора Отбросов: Том – принц, они – двор; все – по строгому церемониалу. Однажды, голодный, избитый, Том забредает к королевскому дворцу и с таким самозабвением взирает сквозь решетчатые ворота на ослепительного принца Уэльского, что часовой отбрасывает его обратно в толпу. Маленький принц гневно вступается за него и приводит его в свои покои. Он расспрашивает Тома о его жизни во Дворе Отбросов, и безнадзорные плебейские забавы представляются ему такими лакомыми, что он предлагает Тому поменяться с ним одеждой. Переодетый принц совершенно неотличим от нищего! Заметив у Тома синяк на руке, он бежит сделать выволочку часовому – и получает затрещину. Толпа, улюлюкая, гонит "полоумного оборванца" по дороге. После долгих мытарств его хватает за плечо огромный пьянчуга – это Джон Кенти.
Тем временем во дворце тревога: принц сошел с ума, английскую грамоту он ещё помнит, но не узнает даже короля, страшного тирана, но нежного отца. Генрих грозным приказом запрещает любые упоминания о недуге наследника и спешит утвердить его в этом сане. Для этого нужно поскорее казнить подозреваемого в измене гофмаршала Норфолька и назначить нового. Том исполнен ужаса и жалости.
Его учат скрывать свой недуг, но недоразумения сыплются градом, за обедом он пытается пить воду для омовения рук и не знает, имеет ли он право без помощи слуг почесать свой нос. Между тем казнь Норфолька откладывается из-за исчезновения большой государственной печати, переданной принцу Уэльскому. Но Том, разумеется, не может вспомнить, даже как она выглядит, что, однако, не мешает ему сделаться центральной фигурой роскошного празднества на реке.
На несчастного принца разъяренный Джон Кенти замахивается дубиной; вступившийся старик-священник под его ударом падает замертво. Мать Тома рыдает при виде обезумевшего сына, но затем устраивает испытание: внезапно будит его, держа перед его глазами свечу, но принц не прикрывает глаза ладонью наружу, как это всегда делал Том. Мать не знает, что и думать. Джон Кенти узнает о смерти священника и бежит со всем семейством. В суматохе упомянутого выше празднества принц скрывается. И понимает, что Лондон чествует самозванца. Его негодующие протесты вызывают новые глумления. Но его со шпагой в руке отбивает у черни Майлс Гендон – статный воин в щегольской, но потрепанной одежде.
К Тому на пир врывается гонец: "Король умер!" – и вся зала разражается кликами: "Да здравствует король!" И новый владыка Англии велит помиловать Норфолька – кончилось царство крови! А Эдуард, оплакивая отца, с гордостью начинает именовать себя уже не принцем, а королем. В бедной харчевне Майлс Гендон прислуживает королю, хотя ему не дозволяется даже сесть. Из рассказа Майлса юный король узнает, что тот после многолетних приключений возвращается к себе домой, где у него остался богатый старик отец, находящийся под влиянием своего вероломного любимчика младшего сына Гью, ещё один брат Артур, а также любимая (и любящая) кузина Эдит. В Гендон-холле найдет приют и король. Майлс просит одного – права ему и его потомкам сидеть в присутствии короля.
Джон Кенти хитростью уводит короля из-под крылышка Майлса, и король попадает в воровскую шайку. Ему удается бежать, и он попадает в хижину безумного отшельника, который едва не убивает его за то, что его отец разорил монастыри, введя в Англии протестантизм. На этот раз Эдуарда спасает Джон Кенти. Покуда мнимый король творит суд, удивляя вельмож своей простонародной сметкой, истинный король среди воров и прохвостов встречает и честных людей, ставших жертвами английских законов. Смелость короля в конце концов помогает ему завоевать уважение даже среди бродяг.
Молодой мошенник Гуго, которого король поколотил палкой по всем правилам фехтовального искусства, подбрасывает ему краденого поросенка, так что король едва не попадает на виселицу, но спасается благодаря находчивости появившегося, как всегда, вовремя Майлса Гендона. Зато в Гендон-холле их ждет удар: отец и брат Артур умерли, а Гью на основании подделанного им письма о смерти Майлса завладел наследством и женился на Эдит. Гью объявляет Майлса самозванцем, Эдит тоже отрекается от него, испуганная угрозой Гью в противном случае убить Майлса. Гью так влиятелен, что никто в округе не решается опознать законного наследника,
Майлс и король попадают в тюрьму, где король вновь видит в действии свирепые английские законы. В конце концов Майлс, сидя в колодках у позорного столба, принимает на себя ещё и плети, которые навлекает своей дерзостью король. Затем Майлс с королем отправляются за правдой в Лондон. А в Лондоне во время коронационного шествия мать Тома Кенти узнает его по характерному жесту, но он делает вид, что не знает её. От стыда торжество меркнет для него, В тот миг, когда архиепископ Кентерберийский готов возложить на его голову корону, является истинный король. С великодушной помощью Тома он доказывает свое королевское происхождение, припомнив, куда он спрятал исчезнувшую государственную печать. Ошеломленный Майлс Гендон, с трудом попавший на прием к королю, демонстративно садится в его присутствии, чтобы удостовериться, что ему не изменяет зрение. Майлс получает в награду крупное состояние и звание пэра Англии вместе с титулом графа Кентского. Опозоренный Гью умирает на чужбине, а Майлс женится на Эдит. Том Кенти доживает до глубокой старости, пользуясь особым почетом за то, что "сидел на престоле".
А король Эдуард Шестой оставляет о себе память царствованием на редкость милосердным по тогдашним жестоким временам. Когда какой-нибудь раззолоченный сановник упрекал его в излишней мягкости, король отвечал голосом, полным сострадания: "Что ты знаешь об угнетениях и муках? Об этом знаю я, знает мой народ, но не ты".
