Текст книги "Отсюда и в вечность"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

– Ну и парень, этот Гэлович.

Чоут достал из кармана рубашки кисет с табаком и перевел свой взгляд на него.

– Да, – сказал он, тщательно скручивая толстыми пальцами-сосисками самокрутку. – К тому же он служил у Холмса в Блиссе. Дежурным истопником. Обслуживал котлы зимой. Кажется, имел звание рядового первого класса. – Чоут чиркнул спичкой, прикурил от нее самокрутку, бросил спичку в банку из-под кофе и несколько раз затянулся. Он проделал все это, не глядя па Прю, с наслаждением следя за дымом от папиросы, – Старина Апк – специалист по строевой подготовке. В расписании всегда отводится один утренний час на занятия в сомкнутом строю. Занятия всегда проводит Гэлович. – Папироса быстро догорала, и Чоут бросил окурок в банку, по-прежнему не поднимая глаз.

– О’кей, – сказал Прю. – В чем дело? Что тебя волнует?

– Кого? Меня? – удивился Чоут. – Нет, ничего. Мне просто интересно, собираешься ли ты начать тренировки сейчас, в конце сезона, или подождешь до лета, чтобы попасть на ротные соревнования?

– Ни то, ни другое, – ответил Прю. – Я вообще драться больше не буду.

– А, – задумчиво протянул Чоут. – Понятно.

– Думаешь, я сошел с ума, да? – спросил Прю.

– Нет, – ответил Чоут. – Не думаю. Впрочем, меня немного удивило, что ты ушел из команды горнистов. Ведь лучше тебя на горне никто не играет.

– Ну и что! – раздраженно сказал Прю. – Я ушел оттуда. И не жалею. Я больше не дерусь. И об этом тоже не жалею.

– Ну, тогда я думаю тебе не о чем беспокоиться, так ведь? – спросил Чоут.

– Абсолютно не о чем.

Чоут встал и пересел на соседнюю койку.

– Вот, кажется, идет Гэлович. Я так и думал, что он придет.

Прю поднял голову, чтобы посмотреть на него.

– Послушай-ка, начальник, а этот паренек, Маггио, в чьем отделении? Ну, этот маленький итальяшка?

– В моем, – ответил Чоут. – А что?

– Просто он мне поправился. Я познакомился с ним сегодня утром. Хорошо, что он в твоем отделении.

– Хороший парнишка. Он всего месяц назад закончил подготовку новобранцев, все путает и получает наряды вне очереди, но он хороший парнишка. И хоть в нем мало росту, зато много юмора. Без конца всех смешит.

По проходу между койками к ним приближался Гэлович. Прю внимательно следил за ним. Гэлович шел не разгибая ног, вскидывая на каждом шагу голову и все тело, как будто нес на спине сейф. Его длинные руки свисали почти до колен, и он напоминал обезьяну, когда та передвигается на четвереньках, опираясь на руки; его маленькая головка с коротко подстриженными волосами, маленькие, тесно прижатые ушки и длинная челюсть с большой отвисшей нижней губой только усиливали сходство.

– И это Гэлович? – удивленно сказал Прю.

– Да, это он, – подтвердил Чоут, и в глазах у него промелькнул озорной огонек. – Подожди, пока он заговорит.

Обезьяноподобный человек остановился у койки Прю и разглядывал его красными глазками, окруженными сетью морщинок, время от времени поджимая нижнюю губу, как беззубый старик.

– Прюитт? – спросил Гэлович.

– Да, моя фамилия Прюитт.

– Сержант Гэлович, – гордо отрекомендовался он. – Поскольку ты назначен в этот взвод, то попадаешь под мое начало. Следовательно, ты теперь один из моих солдат. Я хочу тебе кое-что объяснить. – Он остановился, оперся своими узловатыми руками о спинку кровати и, втянув отвисшую губу, уставился на Прю.

Прю повернулся к Чоуту, чтобы показать ему свое изумление, но индеец лежал на койке, свесив ноги с одной стороны и положив голову на одеяло оливкового цвета, сложенное вчетверо на подушке. Всем своим видом он показывал, что не имеет к происходящему никакого отношения.

– Не смотри на него, – сказал Гэлович повелительно. – С тобой говорю я, а не он. Он всего-навсего капрал. Взводом здесь командует сержант Уилсон, и, если я упущу что-нибудь из того, что ты должен делать, он тебе скажет об этом. Встав утром, первое, что ты должен сделать, – это заправить койку. И чтобы но было ни одной морщинки! А второе одеяло должно лежать на подушке. Я проверяю каждую койку во взводе и с тех, которые плохо заправлены, срываю одеяло и заставляю все сделать заново. Я не потерплю в своем взводе лодырей, понятно? Это отделение обязано каждый день убирать веранду в комнате отдыха. После того как ты уберешь под своей койкой… ты должен взять швабру и помочь тем, кто убирает веранду.

Никто в этом взводе не освобождается от хозяйственных работ или учений, если я не считаю, что у него слишком много других обязанностей. – Маленькие красные глазки вызывающе уставились на Прю, словно надеялись, что тот с чем-нибудь не согласится, и это даст возможность ему, старине Айку, доказать свою верность Холмсу, Уилсону, роте и делу, которое можно назвать отличным несенном службы.

– И не думай, – продолжал Айк, – что если ты боксер, то можешь бить любого, кто тебе не понравится. Самый легкий путь попасть за решетку – это задевать других. А сейчас будет сигнал па работу, и через пять минут ты должен быть в строю, – закончил Айк, едва взглянув на Прю и переводя затем осуждающий взгляд на Чоута, растянувшегося на постели. После этого он тяжелыми шагами направился к своей койке.

После того как он ушел, Чоут тяжело поднялся с койки.

– Теперь ты можешь представить, как он проводит строевые занятия, – заметил он.

– Да, – согласился Прю, – могу. А что, и все остальные в роте такие же?

– Нет, – важно ответил Чоут. – Может быть, и такие же, но совсем в другом духе. – Он медленно и очень тщательно свернул себе новую самокрутку.

– Мне кажется, он узнал, что ты не собираешься выступать на ринге за команду Холмса, – медленно проговорил Чоут.

– Как он мог это узнать? Так быстро.

Чоут пожал плечами.

– Трудно сказать, – вяло проговорил он. – Но, думаю, он знает. Если бы он не знал, он преподнес бы тебе все на серебряной тарелке.

Прю рассмеялся, но на круглом безмятежном лице Чоута не было и тени улыбки. Он, казалось, был даже удивлен, что Прю нашел во всем этом повод для смеха, и это еще больше рассмешило Прю.

– Ну что ж, – сказал он великану, – теперь мне все ясно. У тебя есть для меня еще какие-нибудь инструкции, прежде чем я приму присягу?

– Совсем немного, – важно промолвил Чоут. – Никаких бутылок в шкафчиках. Старик не любит, чтобы его солдаты пили, и проверяет шкафчики каждую субботу, так что если я не уберу бутылки, он заметит их обязательно и отберет.

Прю усмехнулся.

– Может, мне лучше взять записную книжку и записать это?

– А также, – медленно продолжал Чоут, – никаких женщин и казарме после девяти часов. Если они не белые. Всех других, желтых, черных и коричневых, я обязан отводить в канцелярию, там Холмс дает мне расписку и отправляет их к командиру полка.

Он важно посмотрел на Прю, в то время как тот делал вид, что записывает указания на манжетах.

– Что еще? – спросил он.

– Это все, – ответил Чоут.

При упоминании о темнокожих женщинах Прю с улыбкой вспомнил о своей хижине в Халеиве. Уже в третий раз сегодня он подумал о ней, но, странно, на этот раз без всякой боли. Он подумал о ней, и на мгновение ему показалось, что на каждом углу стоят женщины, которые ждут его и готовы любить, хотя на самом деле он знал, что это не так. Тепло верной, невозмутимой дружбы Чоута заполнило ту пустоту, которую он ощущал в себе.

Снизу донесся свисток, и одновременно дежурный горнист начал играть сигнал к построению для развода на работы. Прю решил, что сигнал сыгран очень плохо, он даже отдаленно не напоминал той игры, на которую был способен Прю.

– Тебе пора строиться, – серьезно сказал Чоут, тяжело поднимаясь с койки. – А я, пожалуй, пойду вздремну немного.

– Ну и пройдоха ты, – сказал Прю, надевая шляпу.

– А потом, в четыре часа, – сказал Чоут, – я загляну к Чою.

Рассмеявшись, Прю пошел к выходу, но неожиданно повернулся к индейцу.

– Полагаю, что ты выложил все, что хотел сказать мне? – спросил он и вдруг смутился, почувствовав, что ему не следовало задавать этот вопрос.

– Что? – спокойно спросил Чоут и тут же ответил: – Да, я думаю, что все. – Он быстро повернулся и пошел к своей койке.

Глава восьмая

В армии существует малоизвестный, но очень важный вид занятий – хозяйственные работы. Это уборка и починка всего, что используется на службе и в быту. Что такое хозяйственные работы, знает любой. Если у вас когда-либо было ружье, то вы знаете, что после пятнадцати минут охоты и, может быть, всего трех выстрелов в неуловимую белку приходится потом дома чуть ли не целый час чистить это ружье, чтобы оно было готово к следующему разу. Что такое хозяйственные работы, знает и любая женщина. Она готовит вкусное блюдо, раскладывает ого на тарелки, а потом возвращается на кухню, смывает с тарелок остывшую подливку и жир с кастрюль, чтобы ими можно было пользоваться еще раз вечером. Этот бесконечно повторяющийся процесс и есть хозяйственные работы.

И любой мужчина, который стреляет из ружья, а потом отдает его почистить своему сыну, любая женщина, которая приготовит вкусное блюдо, а потом заставляет дочь мыть посуду, поймет, как относится офицер к хозяйственным работам. А сын и дочь вполне могут понять отношение к этим работам рядовых.

Хозяйственные работы в армии отнимают пятьдесят процентов времени. В первую половину дня проводятся учения, вторую занимают хозяйственные работы, но о них не упоминается во время кампаний за добровольное вступление в армию и ничего не говорится на тех ярких плакатах, которые висят в каждом почтовом отделении, превозносят романтику солдатской жизни и расписывают возможности, предоставляемые армией: увлекательные путешествия за границу, офицерские погоны, новая профессия, обеспеченность на всю жизнь. Новобранец узнает о хозяйственных работах, только когда попадает в армию, то ость уже слишком поздно.

Большая часть этой работы не так уж ужасна, просто утомительна. Если должен состояться бейсбольный матч, кто-то должен разбросать навоз на площадке, чтобы на ней трава была гуще, и никто не ждет, конечно, что это будут делать сами игроки, поскольку их дело – играть.

Но есть в пехотном полку и другая работа, не столько утомительная, сколько унизительная. Вам может надоесть чистить свою винтовку, но униженным вы не будете. Если же каждый день вас отправляют на квартиры семейных офицеров, поручают выравнивать газоны, мыть окна, подметать дворы, вы почувствуете себя униженным.

После каждой вечеринки в клубе кому-то приходится быть настолько патриотичным, чтобы вычищать пепельницы и вытирать разлитый ликер. Но и это еще ничего. Есть гораздо большее испытание патриотизма. Это уборка мусора.

В батальоне такое проявление патриотизма требуется от каждой роты через каждые двенадцать дней. Трое избранных убирают мусор на квартирах офицеров.

Само по себе это могло бы и не быть таким уж патриотичным делом, если бы офицерские жены пользовались обычными мусорными ящиками, очистка которых находится в ведении гражданских властей в городе. Однако они предпочитали выбрасывать всякие отходы и мусор в специальные ведра – их-то и убирали солдаты из суточного наряда. Очистить одно такое ведро – немалый патриотизм, а когда набирается целый грузовик мусора из офицерских квартир, то патриотизм поистине безмерен. Солдаты суточного наряда за выполнение этой работы заслуживают награждения орденом за боевое отличие. Не такое уж приятное дело ехать в грузовике, полном мусора, испускающего страшное зловоние.

Даже мужественные желудки наиболее патриотически настроенных солдат склонны были взбунтоваться. Наименее мужественно вел себя желудок Прюитта. Назначением солдат в наряд в седьмой роте ведал Уорден.

Одним из видов наряда была работа в мясной лавке. Лавка снабжала мясом семьи офицеров и гражданское население. Мясники, рядовые нестроевой службы, не возражали против такой симпатичной работы, как нарезать бифштексы и отбивные, но они прибегали к услугам наряда, когда требовалось выполнять более грязную работу по разгрузке и разделке туш. Синяя рабочая форма Прю становилась жестко]! от крови и грязи после такой работы. Кровь и грязь были у него на лице, в ушах, волосах, и когда он шел, то ему казалось, что он двигается в облаке тухлого запаха мясной лавки. Когда он входил, Уорден обычно стоял в коридоре, с аккуратно закатанными рукавами, освежившийся после душа, и довольно улыбался.

– Скорее иди мыться, – обычно говорил он. – Ужни уже кончается. Или, может, тебе лучше пойти как есть, а уж потом вымыться?

– Нет, – серьезно отвечал Прюитт. – Я, пожалуй, лучше сначала вымоюсь.

– Все еще пижонишь, а? – ухмылялся Уорден.

Однажды Уорден спросил его, может быть, он все-таки займется боксом или бейсболом.

– Ты выглядишь ужасно, детка, – улыбнулся он. – Если бы ты начал снова выступать на ринге, тебе не пришлось бы заниматься хозяйственными работами.

– А почему ты думаешь, что я хочу от них избавиться?

– Я этого не думаю, – добродушно сказал Уорден. – Но выглядишь ты ужасно, детка.

– Если ты думаешь, что можешь заставить меня заняться боксом, – хмуро сказал Прю, – то здорово ошибаешься. Я могу вынести все, что хотите, я сильнее вас обоих, и тебя и твоего Дайнэмайта. Если б не твои нашивки, я бы уложил тебя сразу же и избил так, что тебя и мать родная но узнала бы. А если бы в открытую не справился, то подкараулил бы с ножом как-нибудь ночью на Ривер-стрит.

– Не обращай внимания на нашивки, детка, – ухмыльнулся Уорден. – Я всегда могу снять рубашку. Хоть сейчас.

– Тебе только этого и надо, – ответил Прю. – Ты мог бы за это на год упрятать меня за решетку, да? – Он повернулся и начал подниматься по лестнице.

– Почему ты думаешь, что Холмс имеет ко всему этому отношение? – крикнул Уорден ему вдогонку.

Первые субботу и воскресенье в седьмой роте Прюитт собирался провести в Халейве со своей девушкой, но всю эту неделю он был жертвой графика дежурств и нарядов Уордена. Он, как новичок, открывал каждый список на дополнительную работу. Уорден неустанно пользовался своим преимуществом.

Неделя кончалась, а Прюитт не видел своей фамилии в списке дежурных по кухне, и солдатское чутье подсказывало ему, что это не к добру. В пятницу, когда дежурства на субботу и воскресенье были распределены и список вывешен на доску, его опасения оправдались. Уорден не включил его в список дежурных но кухне, для того чтобы сделать это в конце недели. Уорден оказался даже хитрее, чем можно было предполагать. Прю назначили в наряд на кухню в воскресенье, а в субботу он был дежурным по казарме. Таким образом, его лишили всякой возможности поехать в Халейву.

Ко всему прочему, в действиях Уордена чувствовалась явная издевка над Прюиттом. Субботний наряд на кухню освобождался от поверки, но дежурные но казарме должны были пройти ее. Уорден отлично знал свое дело, в этом не приходилось сомневаться.

Рано утром в субботу Уорден в отутюженной для предстоящей проверки форме вышел из канцелярии посмотреть, как Прюитт убирает веранду. Он облокотился о косяк двери, довольно улыбаясь, но Прю не обращал на него никакого внимания и продолжал работать. Прюитт размышлял над тем, устроил ли ему все это Холмс в отместку за то, что он не хотел драться и с целью заставить его выступать, или инициатива исходила от Уордена.

В воскресенье Уорден пришел на кухню завтракать около одиннадцати. Как старшина, он не должен был соблюдать расписание, как остальные. У него на завтрак были оладьи, яйца и колбаса.

Уорден сидел за алюминиевым столиком, над которым висела огромная полка для кухонной посуды, и с аппетитом поглощал свой завтрак па виду у дежурных по кухне, в поте лица выполнявших свой долг. Покончив с завтраком, он встал и прошел мимо огромного, встроенного в стену холодильника в помещение, где трудился наряд.

– Ну, ну, – сказал он, лениво облокотившись о косяк двери. – Да это, никак, мой юный друг Прюитт? Ну, как тебе нравится служба, Прюитт?

Повара и все дежурные по кухне внимательно наблюдали за ним, так как Уорден почти никогда не оставался в роте на субботу и воскресенье. Все ждали чего-то исключительного.

– Мне служба нравится, старшина, – улыбнулся Прюитт, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно убедительнее. Он стоял у клубящейся паром раковины голый по пояс: его брюки и ботинки были насквозь мокрыми. – Поэтому я сюда и перевелся, – серьезно продолжал он. – Здесь интересно. Считаю, мне просто повезло, но и ты сделал для меня немало.

– Ну, ну, – засмеялся Уорден. – Если люди служили вместе, они все сделают друг для друга. Если тебе это так нравится, Прюитт, я могу загрузить тебя еще больше.

Он улыбнулся остальным, и брови его взлетели вверх. Прю потом часто вспоминал этот взгляд, проницательный взгляд, который отбросил все постороннее – поваров, дежурных, кухню, встретив только взгляд других глаз, тоже проницательных.

Прюитт схватил на дне раковины тяжелую без ручек кружку и выжидательно посмотрел на Уордена. Но Уорден, видно, заметил кружку в его руке, снисходительно улыбнулся и ушел.

Уорден не осуществил своей угрозы, и фамилия Прюитта не появлялась больше в числе назначаемых в наряд. В конце второй недели он был свободен и мог поехать в Халейву. Видно, Уорден оставался верным своей привычке быть справедливым ровно настолько, насколько он считал необходимым.

Прюитт знал, что надо бы написать Виолетте письмо, но не сделал этого. Письма, как и междугородные телефонные переговоры, никогда не могли его убедить в том, что где-то далеко другое человеческое существо живет в том же самом мире, что и он. Виолетта существовала для него, только когда он видел ее, в промежутках между встречами она становилась для него чем-то нереальным, а как можно писать письмо тому, чью реальность не ощущаешь?

Маленьким мальчиком он наблюдал, как мать часто писала длинные письма разным родственникам и друзьям. Это было ее любимое занятие, и еще тогда ему казалось странным поведение матери, писавшей письма в другие города людям, которых она не видела многие годы и, возможно, никогда больше не увидела бы. Уже после того как мать умерла, на ее имя пришло шесть писем. Прюитт долго глядел на эти письма, еще и еще раз перечитывая фамилию матери, которой уже не было в живых. Вскрыв письма, он сразу убедился, что никто из адресатов не знал о смерти матери. Тогда он бросил письма в печку.

Итак, он не написал Виолетте, потому что письма не давали истинной реальной связи с реально существующим человеком. Он подождал, пока сможет освободиться от службы, и поехал к Виолетте.

Она ждала его в дверях, прислонившись к косяку и упершись рукой в другой косяк, как бы преграждая ему путь. Ему казалось, что, в какое бы время дня или ночи он ни пришел сюда, она всегда будет ждать его в этой самой позе, как будто он перед этим позвонил ей и она вышла его встречать. В этом было что-то сверхъестественное, как будто она точно знала, когда он придет.

Виолетта Огури была такой же, как многие девушки японки, китаянки, гаваянки, португалки, филиппинки, получившие свои имена от английских названий цветов, фамилии же пришли к ним из глубины веков. Их родителей, как рабочий скот, привезли работать па сахарных и ананасовых плантациях, а их братишки составляют бесчисленные мальчишеские орды чистильщиков ботинок и вечно снуют около баров.

В Виолетте сочеталось очень обычное, знакомое и невероятно древнее, наследственное. Это странное сочетание было свойственно самому Гонолулу, с его всесильными миссионерами, банками и обветшалыми хижинами местных жителей.

Прю вошел в неубранный двор, по которому бегали цыплята. Встретив Виолетту на крыльце, он взял ее за руку, помог спуститься но прогнившим ступеням, и они пошли к черному ходу – так повторялось каждый раз, потому что его никогда не приглашали в гостиную.

У крыльца перед черным ходом от самой земли вверх тянулись виноградные лозы, закрывая крыльцо и как бы превращая его в отдельную комнату.

За домом находился курятник, и от него шел едкий запах.

Спальня Виолетты находилась рядом с кухней. Как всегда, здесь царил беспорядок, покрывала па облезлой железной кровати были смяты, одежда разбросана. Самодельный туалетный столик был засыпан пудрой.

Прю снял форменную рубашку и брюки и, голый, стал искать оставленные им у Виолетты шорты. Делал он это совершенно спокойно, как если бы находился у себя дома. Беспорядок его не смущал. Он отбросил туфли, перевесил одежду со стула на кровать. Прю чувствовал себя в этой хижине лучше, чем сама Виолетта.

Скопление хижин по обеим сторонам дороги напоминало родные места в Харлане, не хватало только сажи и угольной пыли. Крыльцо у черного входа, щербатый умывальник с цинковым ведром и гранитной раковиной – все это было родным ему, и в этой бедной обстановке он чувствовал себя легко и просто.

Прюитт рассказал Виолетте о своем переходе в другую роту, объяснил, почему долго не приезжал.

– А почему ты перешел, Бобби? – спросила Виолетта щебечущим голосом, который всегда смешил его. Она сидела на кровати и наблюдала, как он надевал старые матерчатые рыбацкие тапочки.

– Что? – спросил Прю рассеянно. – Я не перешел. Меня перевели. Это сделал Хаустон, потому что я сказал ему, что думал о нем.

– Неужели ты но мог пойти к офицеру и допросить, чтобы тебя оставили?

– Мог бы, – согласился Прю, – но я не хотел просить.

– И все же, я думаю, ссору можно было бы уладить, – настаивала Виолетта. – У тебя была хорошая работа.

– Можно было бы все уладить, но какой ценой! Ладно, хватит об этом. Пойдем на то место на холме, – предложил он. – На наше место.

Они взобрались на холм, ступая по сухой траве. Солнце приятно грело их голые спины. На вершине в тени деревьев они присели. Дом был почти прямо под ними.

– Смотри, как красиво, – сказал Прю.

– Ничего красивого нет, – возразила Виолетта.

С холма были видны хижины, безымянный населенный пункт, не упомянутый в туристских картах и выглядевший так, будто первый же ветер сдует все его строения с лица земли.

– Когда я был ребенком, то жил в таком же местечке, – сказал Прю. – Только там было больше простора.

– И тебе там нравилось? – спросила Виолетта.

– Нет, – ответил он. – Не нравилось. Но с тех пор я жил в гораздо худших местах. – Он лег на спину и стал наблюдать, как сверкают солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев. Жизнь как бы остановилась до понедельника. Если бы так было вечно…

– Ужасно, – сказала она, глядя вниз с вершины холма. – Так люди жить не должны. Родители приехали сюда с Хоккайдо. Но до сих пор даже эта хижина не принадлежит им. – Прюитт схватил девушку за руку и притянул к себе. В первый раз за этот день она ответила на его поцелуй.

– Бобби, Бобби. – Она погладила его по щеке.

– Иди сюда, – сказал он, поворачиваясь. – Иди ко мне.

Но Виолетта отпрянула и взглянула на свои дешевенькие ручные часики.

– Мама и папа могут вернуться в любую минуту.

– Ну и что из этого? – раздраженно спросил он. – Они не станут подниматься сюда?

– Не в этом дело, Бобби. Это делают ночью.

– Нет, – сказал он. – В любое время. Если хочется.

– Вот именно, – прошептала она. – А мне не хочется. Они сейчас вернутся домой.

– Но они ведь знают о наших отношениях?

– Ты знаешь, что они думают об этом? – сказала Виолетта. – Ты ведь солдат, а я все-таки кончила среднюю школу.

– Ну и что ж, что я солдат? – спросил Прю. – Быть солдатом не хуже, чем кем-нибудь еще.

– Я знаю.

– Солдаты тоже люди, как и все, – настаивал он.

– Я знаю. Ты но понял. Так много японских девушек ходят с солдатами…

– Ну и что? Эти девушки встречаются и с гражданскими парнями тоже.

– Порядочная японская девушка не пойдет с солдатом.

– Я не об этом. Солдат ничем не хуже ефрейтора – вот л чем суть.

– Я знаю, – сказала Виолетта. – Просто люди так смотрят на солдат.

– Так почему тогда твои родители не выгонят меня, если им не нравятся наши отношения?

– Они бы никогда не сделали этого.

– Черт возьми! Все соседи видят, как я прихожу сюда.

– И они тоже никогда ничего не скажут.

– А что, если тебе переехать отсюда? – осторожно спросил Прю.

– Я бы с удовольствием.

– Может быть, у тебя скоро будет такая возможность.

– Только тогда мне не придется жить с тобой. Ты знаешь, что я не могу сделать этого.

– Но сейчас-то ты живешь. Только тогда родителей рядом не будет.

– В этом-то и все дело. Бесполезно говорить об этом. Ты знаешь, я не могу этого сделать.

– Верно, – сказал Прю. Он перевернулся на спину и стал смотреть в невероятно голубое гавайское небо. – Посмотри-ка па запад, там ураган.

– Тучи-то какие… – задумчиво произнесла Виолетта. – Черные. И уступами поднимаются одна над другой.

– Вот и начало сезона дождей, – ответил Прю.

– У нас крыша протекает, – сказала Виолетта.

Прю наблюдал за стремительно несущимися облаками.

– А почему все-таки твои родители не выгонят тебя? – спросил он.

– Но я же их дочь, – удивилась Виолетта.

– Ну ладно. Вставай. Нам, пожалуй, пора спускаться. Дождь вот-вот начнется.

Шквал дождя, окутав горы, налетел очень быстро. К ужину дождь лил как из ведра. Прю сидел один на заднем крыльце, пока Виолетта помогала матери готовить еду.

Старики, как он всегда про себя называл их, вернулись домой еще до начала дождя, шумно распрощавшись с теми, кто остался в автомобиле, доставившем их к дому. Пять семей вместо владели этим «фордом». Общине принадлежали обветшалые деревянные шлюзы, которые были видны тут и там по всей долине.

Старики быстро прошли через заднее крыльцо, где сидели Прю и Виолетта, па аккуратный участочек, где они выращивали овощи для продажи. Нужно было разрыхлить землю, до того как начнется ливень. Прю наблюдал за ними, ссутулившимися и сгорбившимися, с лицами, как засохшее яблоко, и испытывал справедливое негодование, представляя себе их жизнь.

Их огород был разбит на равные квадратики и треугольники так, что использовалась каждая пядь земли. Здесь они выращивали редиску, капусту, салат и кое-какие заморские овощи. Они работали на этом участке, пока не пошел дождь.

Сидя в одиночестве на крыльце и слыша, как старики готовят ужин, Прю снова почувствовал то же самое негодование, чувство потерянности и одиночества, полную беззащитность каждого человека, заключенного, как пчела, в свою ячейку, отдельно от всех остальных. В это время до него донесся запах вареных овощей и мяса, и чувство одиночества на время покинуло его.

Он прислушался к дождю и глухим раскатам грома. Навес укрывал его от дождя, но на него попадали брызги от капель, падавших на пол, они приятно холодили тело.

Виолетта позвала его, и он почувствовал, что армия и злые глаза Уордена остались где-то далеко, что утро понедельника лишь дурной сон, воспоминание вековой давности, холодное и далекое, как луна. Прюитт сел перед дымящейся тарелкой свинины с пресными заморскими овощами и с аппетитом принялся за еду.

Покончив с едой, старики сложили свои тарелки и молча побрели в гостиную, где были маленькие яркие алтари и куда никогда не приглашали Прю. За ужином они не сказали ни слова, но он уже давно привык к этому и но пытался с ними разговаривать. Они с Виолеттой молча сидели на кухне и пили ароматный чай, прислушиваясь к порывам ветра и барабанной дроби дождя о жестяную рифленую крышу. Потом Прю помог Виолетте сложить посуду в старую выщербленную раковину, чувствуя себя здесь совсем как дома. Единственное, чего ему недоставало, – это чашечки кофе.

Когда они вошли в спальню Виолетты, она намеренно оставила дверь широко открытой, хотя та выходила прямо в освещенную гостиную. Виолетта была совершенно спокойна, и это ее спокойствие было ему приятно, вызывало такое чувство, будто прекрасная жизнь длится уже давно и никогда не кончится.

Утром он проснулся, лежа на спине без одеяла. Дверь все еще была открыта, и Виолетта с матерью что-то делали на кухне. Он подавил инстинктивное желание накрыться. Старая женщина не обратила на него ни малейшего внимания, когда он вышел на кухню.

После утренней уборки старики молча побрели навестить соседей. Прю к этому времени все обдумал и в конце концов прямо выпалил:

– Я хочу, чтобы ты переехала в Вахиаву и жила там со мной.

Виолетта сидела на стуле вполоборота к нему, подперев щеку рукой.

– Почему, Бобби? – Она с любопытством взглянула на него. – Ты знаешь, я не могу сделать этого.

– Но я не смогу приезжать сюда так часто, как я делал это раньше, – сказал он. – Если бы мы жили в Вахиаве, я бы приходил домой каждый вечер.

– А разве плохо жить здесь? – спросила она. – Я не возражаю, чтобы ты приезжал только с субботы на воскресенье.

– Но этого недостаточно, – сказал он. – По крайней мере для меня.

– Если ты уйдешь от меня, у тебя ведь и этого не будет. Ты не найдешь женщины, которая стала бы жить с рядовым.

– Мне не хочется встречаться с твоими родителями, – сказал Прю. – Они мне надоели, и они не любят меня. Важно, чтобы нам обоим хотелось жить вместе. Вот в чем дело.

– Мне пришлось бы уйти с работы, а найти другую в Вахиаве будет нелегко. Я ушла с работы в Кахуку, – спокойно сказала Виолетта, – оставила хороший дом и переехала сюда, в это проклятое место, чтобы быть поближе к тебе. Я сделала это, потому что ты попросил меня об этом.

– Знаю. Но ведь я не предполагал, что так получится.

– Ты сейчас зарабатываешь недостаточно, чтобы платить за квартиру, Бобби.

– У меня есть деньги. Я получу почти за целый месяц за прежнюю работу, – сказал Прю осторожно. – Этого нам хватит на месяц, пока ты не найдешь работу. Мы сможем жить лучше, чем ты здесь живешь. Не понимаю, зачем тебе здесь оставаться. – Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и удивился тому, как быстро говорил он сейчас.

– Не надо устраивать сцен. Ты не поверил мне, когда я сказала, что не смогу поехать? Ты ведь знаешь, что родителям это не понравится, и они не разрешат мне ехать.

– Почему? Потому что я солдат? Но разве тебе не все равно, солдат я или нет? А если не все равно, то зачем же ты привела меня сюда? Родители не могут запретить тебе поехать со мной.

– Нет, могут. Ведь они будут опозорены, – сказала Виолетта.

– Чепуха! – воскликнул Прю.

– Этого не было бы, если бы мы поженились, – тихо сказала Виолетта.

– Что? – Прю был ошарашен.

Он сразу представил Доума из седьмой роты, лысого, массивного, всегда встревоженного, а рядом его толстую неряшливую жену филиппинку и их семеро детей-полукровок. Не удивительно, что Доум слыл первым задирой Он был обречен прожить весь век изгнанником, на службе за границей, потому что у него жена – филиппинка.

Заметив его испуг, Виолетта улыбнулась.

– Вот видишь. Ты не хочешь на мне жениться. Представь себя на моем месте. Когда-нибудь ты вернешься на континент. Возьмешь ли ты меня с собой?

– А твоим родителям разве понравится твой брак со мной?

– Нет, но они все же посчитали бы, что так лучше, чем нынешние наши отношения.