Текст книги "Отсюда и в вечность"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Так же как и в случае с Прю, над этими солдатами чинится жестокая расправа. Большинство из них находится за решеткой военной тюрьмы. На три года осужден капитан Говард Леви, отказавшийся обучать контингенты для вьетнамской агрессии. На каторгу отправили «тройку из форта Худ» – Джонсона, Самаса и Мору.

Но расправы дают результаты, прямо противоположные желанию командования. Они лишь укрепляют их решимость в борьбе. Рядовой Мора пишет в своем письме из тюрьмы:

«Прошло вот уже девяносто пять дней с того момента, когда нам приказали отправиться для участия в массовом убийстве в Азин. Я открыто могу сказать, что с тех пор в девяносто пять раз крепче стало мое убеждение в справедливости и правоте моего решения».

И все это, – несмотря на угрозы и жестокий террор, несмотря на идейно-психологическое оболванивание американских солдат и сержантов.

ские интересы, аполитичность и узость кругозора. Можно предположить, что американские солдаты и офицеры на Гавайях, погрязнув в погоне за долларами, пьянстве и разврате, мало думали об обстановке в мире, о событиях за океаном. Но сам автор должен был бы помнить об этом. Именно здесь, в отношении к этому важнейшему военно-политическому событию в мире, взволновавшему буквально все человечество, ярче всего сказывается ограниченность взглядов Джонса, узость его политического горизонта.

Главное достоинство романа – в правдивости образов героев и их поступков, в реалистичности и убедительности нарисованной автором картины жизни американской армии. Эта книга – одно из немногих художественных произведений современной американской литературы, где американская армия представлена без прикрас, со всеми ее пороками, бесчеловечной и отвратительной дисциплинарной практикой, кастовостью офицерского состава, глубокой пропастью между офицерами и солдатами, волчьими законами в отношениях между людьми, крайним индивидуализмом и духовной опустошенностью людей. Большое место автор отводит описанию пьянок, драк, картежных игр и сцен в публичных домах. Это, конечно, известная дань американской литературной моде, подачка низкому вкусу обывателя. Но в то же время, хотел этого автор или нет, подобные сцены являются обвинительным документом против американского образа жизни.

Роман Джонса «Отсюда и в вечность», который в русском переводе печатается с некоторыми купюрами, – не стандартный боевик с армейским колоритом, не надуманная псевдопсихологическая драма. Это глубоко разоблачительное, хотя местами, безусловно, спорное и противоречивое, произведение писателя, увидевшего и описавшего армию США именно такой, какой она является сейчас.

Прочитав роман Дж. Джонса, советский, и прежде всего военный, читатель увидит американскую армию, как она есть. Знакомство с романом поможет ему понять всю фальшь и ложь наемных пропагандистов американского образа жизни, стремящихся представить вооруженные силы США – этот инструмент агрессии и разбоя в руках правящих кругов и монополий – как защитника мира свободы.

Генерал-майор ШЕВЧЕНКО А. М.

КНИГА ПЕРВАЯ
Перевод

Глава первая

Он кончил собирать вещи и, смахивая пыль с ладоней, вышел на веранду четвертого этажа казармы – подтянутый, худощавый парень в летней форме цвета хаки, еще по-утреннему свежей.

Он облокотился на перила веранды и стал смотреть через противомоскитную сетку на знакомую картину раскинувшегося внизу прямоугольного казарменного двора, на выходящие в пего фасадами четырехэтажные бетонные казармы с темными рядами веранд. Он испытывал стыдливую привязанность к тому теплому местечку, которое сейчас покидал.

Внизу под лучами нещадно палящего в феврале гавайского солнца тяжело, словно обессилевший борец, дышал казарменный двор. Сквозь дымку жары и легкую утреннюю пелену раскаленной солнцем рыжей пыли доносился приглушенный хор звуков: лязганье стальных ободьев на колесах повозок, подпрыгивающих па булыжной мостовой, хлопанье промасленных повозочных ремней, ритмичное шарканье покоробившихся от жары подошв, хриплая брань раздраженных сержантов.

Где-то на жизненном пути, думал он, ты встретил все это, и оно стало частью тебя самого. Ты узнаешь себя в каждом звуке, который слышишь. Нельзя отречься от этого, не отрекаясь в то же время от самой своей сути. И все же, говорил он себе, ты покидаешь этот привычный мир, отказываясь от места, которое он тебе отвел.

На незамещенной площадке посреди двора пулеметная рота вяло проделывала упражнения по заряжанию пулеметов.

Он стоял спиной к комнате с высоким потолком, где размещалось отделение, и прислушивался к глухо доносившемуся оттуда сплошному хулу: люди только что проснулись и начинали двигаться, осторожно, как бы заново осваивая тот мир, из которого их вырвал сон. Он прислушивался к приближавшимся сзади шагам и думал о том, как хорошо было долго спать по утрам в команде горнистов и просыпаться, только когда строевые роты уже занимались во дворе.

– Ты уложил мои рабочие ботинки? – спросил он, обращаясь к подошедшему. – Между прочим, они так быстро снашиваются.

– Обе пары на койке, – ответил голос позади него. – Лучше не мешать все в одну кучу с чистой формой. Коробку с иголками и нитками, несколько вешалок и полевые ботинки я положил в другой вещевой мешок.

– Ну тогда, наверное, все, – сказал первый паренек. Он выпрямился и облегченно вздохнул. – Пойдем подзаправимся. У меня еще целый час в распоряжении, до того как предстоит явиться в седьмую роту.

– Я все же считаю, что ты совершаешь большую ошибку, – сказал стоявший позади него.

– Знаю, знаю, ты уже говорил. Твердишь изо дня в день уже две недели подряд. Ты просто не понимаешь, Ред…

– Может быть, и не понимаю. Где уж мне разбираться во всех этих тонкостях! Но кое в чем другом я смыслю. Я неплохой горнист. Но до тебя в этом деле мне далеко. Лучше тебя нет никого в нашем полку, может быть, даже во всех Скофилдских казармах.

– Возможно, – задумчиво согласился первый паренек.

– Ну вот. Тогда почему же ты все бросаешь и переводишься?

– Мне вовсе не хочется переводиться, Ред.

– Но ведь ты переводишься.

– Да нет же, ты забываешь: меня переводят. Это разные вещи.

– Послушай… – начал Ред запальчиво.

– Нет, лучше ты послушай меня, – перебил его первый паренек. – Пойдем-ка к Чою и позавтракаем, пока эта орава не пришла туда и не уничтожила все его припасы. – Он кивнул головой в сторону встававших с коек солдат.

– Ты ведешь себя как мальчишка, – сказал Ред. – Тебя бы ни за что не перевели, если бы ты не наговорил глупостей Хаустону.

– Да, это верно.

– Ну пусть Хаустон и назначил этого юнца первым трубачом в обход тебя. Что тут особенного? Пустая формальность. У тебя же остается твое звание. А этот слюнтяй будет только играть на похоронах да трубить отбой на занятиях новобранцев.

– Да, только и всего.

– Вот если бы Хаустон разжаловал тебя и отдал твое звание этому сопляку, тогда другое дело. Но ведь звание-то осталось у тебя.

– Нет, не осталось. Раз Хаустон попросил командира полка, чтобы меня перевели, значит, не осталось.

– Если бы ты послушал меня и пошел к командиру полка, одного твоего слова было бы достаточно, чтобы все осталось по-прежнему – нравится это начальнику команды горнистов Хаустону или не нравится.

– Конечно. Только его херувимчик все равно был бы первым трубачом. Да и приказ уже оформлен: подписан и отправлен.

– А, черт, – сказал Ред с досадой. – Можешь повесить эти твои приказы знаешь где… Большего они не стоят. Ты же у нас свой парень, Прю, по крайней мере, мог бы быть им.

– Пойдешь со мной завтракать или нет?

– У меня нет ни цента.

– Зачем же тебе платить? Я угощаю. Ведь я же перевожусь, а не ты.

– Лучше прибереги свои деньги. Нас могут покормить и на кухне.

– Не хочется мне есть эту дрянь, особенно сегодня.

– Сегодня яичница, – настаивал Ред. – Она еще не остыла. А деньги тебе пригодятся на новом месте.

– Это верно, – устало согласился Прю. – И все-таки пойдем, мне просто хочется их истратить. Я перевожусь и хочу их спустить. Так ты идешь или нет?

– Иду, – сказал Ред с досадой.

Они спустились по лестнице и вышли на дорожку перед казармой первой роты, где жила команда горнистов, перешли улицу и направились вдоль штабного здания к воротам. Палящие лучи солнца обрушились на них, как будто хотели пригнуть к земле, и так же внезапно остались позади, как только они вошли в широкий тоннель под штабным зданием, который и сейчас назывался крепостными воротами в память о тех временах, когда существовали форты и ворота служили для вылазок. В здании штаба, ярко выкрашенном в цвета полка, в полированном шкафу хранились самые крупные спортивные призы части.

– Да, плохо получается, – сказал Ред неуверенно. – Ты все больше и больше завоевываешь репутацию бунтаря. Сам напрашиваешься на всякие неприятности, Прю.

Прю ничего не ответил.

В баре было пусто. Молодой Чой и его отец, старик Чой, болтали за стойкой. Седая борода и черная шапочка сразу же исчезли за кухонной дверью, а молодой Чой – Сэм – подошел к ним.

– Хэлло, Плю, – сказал молодой Чой. – Моя слышал, как будто ты сколо пелеводишься наплотив, да?

– Правильно, – ответил Прю. – Сегодня.

– Сегодня? – Молодой Чой ухмыльнулся во весь рот. – А не влешь? Сегодня пелеводишься?

– Да, да. Сегодня, – ответил Прю сквозь зубы.

Молодой Чой, улыбаясь, грустно покачал головой. Потом, посмотрев на Реда, произнес:

– Стлоевая слузба вместо команды голнистов! Сумасэдсый.

– Слушай, – сказал Прю. – Ты дашь нам поесть или нет, в конце концов?

– Ладно. – Молодой Чой опять ухмыльнулся. – Сицас плинису.

Он пошел за стойку к вращающейся двери в кухню. Проводив его взглядом, Прю заметил:

– Желтолицая обезьяна.

– Молодой Чой – хороший парень. – возразил Ред.

– Конечно, старый Чой тоже неплохой человек.

– Ведь он желает тебе только добра.

– Разумеется. Как и все другие.

Ред виновато пожал плечами, и оба замолчали. В полутемной комнате было сравнительно прохладно, и они сидели, слушая ленивое жужжание электрического вентилятора па стене под самым потолком, пока молодой Чой не принес им яичницу с ветчиной и кофе. Через сетку в дверях слабый ветерок доносил ритмичное звяканье пулеметных затворов. Эти монотонные звуки, как зловещее предзнаменование, преследовали Прю, мешая ему наслаждаться приятным бездельем, в то время как вокруг шла своим чередом утренняя работа.

– Ты палень пелвый солт, – сказал, вернувшись, молодой Чой и ухмыльнулся, грустно покачав головой. – Холосый матилиал для свелхслоцной службы.

Прю засмеялся.

– Это ты хорошо сказал, Сэм, – заметил он.

– А что скажет твоя девчонка, когда узнает, что ты выкинул эту штуку с переводом? – спросил Ред, принимаясь за еду.

Прю ничего не ответил и только пожал плечами.

– Все против тебя, – сказал рассудительно Ред. – Даже твоя девчонка будет против.

– Я бы не возражал, если бы она была против меня сейчас, прямо вот здесь, – улыбаясь, заметил Прю.

Ред был настроен серьезно.

– Девочки, которые принадлежали бы только тебе, на каждом шагу не встречаются. Проституток сколько хочешь, но они для первогодков, для новичков, а стоящую девушку найти трудно. Слишком трудно, и поэтому всегда будешь опасаться потерять ее. Ты же не сможешь бывать в Халейве каждый вечер, ведь придется вкалывать на строевых занятиях в стрелковой роте.

Прю пристально смотрел на круглую кость от ветчины, потом взял ее и высосал мозг.

– Пусть она решает сама, своим умом, Ред. В конечном счете каждый человек должен все решать сам. Знаешь, это ведь подготавливалось уже давным-давно. Ведь дело не в том, что Хаустон назначил своего херувимчика первым горнистом, но считаясь со мной.

Ред внимательно посмотрел на него. Все знали, к каким молодым ребятам начальник команды горнистов Хаустон питает слабость, и Ред подумал, не пытался ли он подъехать и к Прю. Нет, вряд ли. Прюитт избил бы его до полусмерти, но посмотрел бы, что он старший уорэнт-офнцер.

– Да, это ты правильно сказал, что она должна решать своим умом, – заметил Ред с горечью. – Только вот где он у нее, ум-то? В голове или еще где-нибудь?

– Осторожной выражайся, Ред. С каких это пор ты стал совать нос в мою личную жизнь? Кстати, чтобы ты знал, ум у нее действительно не в голове, но это меня и устраивает, ясно? – сказал Прю, а про себя подумал: «Неправду ведь говоришь, Прюитт».

– Ладно, не кипятись. Какое мне дело, в конце концов, до твоего перевода? Моей молодой жизни он совершенно не касается.

Ред взял кусок хлеба и, всем своим видом показывая, что не хочет больше разговаривать на эту тему, собрал хлебом желток с тарелки и проглотил его, запив кофе.

Прю закурил сигарету и повернулся, чтобы понаблюдать за группой ротных писарей, которые только что вошли и сидели в дальнем углу, потягивая кофе, тогда как им полагалось заниматься своими делами наверху, в канцелярии. Они все были похожи друг на друга, высокие, худые, тонколицые. Таких, конечно, больше тянуло к работе с бумагой, она давала им чувство умственного превосходства над другими. До него донеслись слова «Ван Гог» и «Гоген». Один высокий парень что-то говорил, а другие ждали, когда смогут вставить слово; потом, пока говоривший переводил дух, другой высокий парень сменил его, а первый нахмурился, и все остальные снова стали нетерпеливо ждать. Прю улыбнулся.

Странно, думал он, почему человеку все время приходится что-то решать? Только что с большим трудом ты правильно решил какой-то вопрос и думал, что можешь отдохнуть. А оказывается, назавтра нужно решать уже что-то другое. И пока ты поступаешь так, как считаешь правильным, тебе постоянно приходится что-то решать. А между тем Ред и вон эти ребята в углу могут уже больше ни о чем не думать, потому что они один-единственный раз решили неправильно. Ред сделал ставку на спокойную жизнь и безопасность за счет повиновения и подчинения. Ему выпал выигрыш. Ред теперь мог выйти из игры и пользоваться своим выигрышем. Он никогда не расстался бы с такой спокойной службой, как служба в команде горнистов, только по той причине, что была бы оскорблена его гордость. Временами Прю сбивался в своих рассуждениях и даже не мог вспомнить, какая причина послужила началом этой бесконечной цепочки его новых решений.

Теперь Ред пытался убедить его логикой.

– У тебя звание рядового первого класса и диплом специалиста четвертого класса. Ты занимаешься по два часа в день, а остальным временем распоряжаешься как хочешь. Ты мог бы жить припеваючи. В каждом полку есть команда барабанщиков и горнистов. Это обычная вещь. Это все равно что хорошая специальность на гражданке. Нам достаются сливки, потому что мы талантливы.

– Специалисты на гражданке обходятся без сливок. Хорошо еще, если у них вообще есть работа.

– Это уже другой вопрос, – сказал Ред раздраженно. – Все дело в кризисе. Думаешь, почему я вступил в эту чертову армию?

– Но знаю. Почему?

– Очень просто. – Ред помолчал и торжественно произнес: – Потому же, что и ты: в армии мне живется лучше, чем на гражданке. Там бы мне пришлось голодать.

– Вполне логично, – улыбнулся Прю.

– Я всегда рассуждаю логично. Простой здравый смысл… А как по-твоему, почему я в команде горнистов?

– Это тоже логично, – ответил Прю. – А в армию я пошел, между прочим, совсем не потому, что ты, и в команде горнистов служил совсем но другой причине.

– Все ясно, – сказал Ред с возмущением. – Сейчас ты опять понесешь эту чушь, про свои тридцать лет службы…

– Ну хорошо. А кем еще я мог бы стать? Куда еще я мог податься? Ведь должно же у человека где-то быть свое место.

– Согласен. Но если ты завербовался на тридцать лет и так любишь играть на трубе, то зачем же ты уходишь?

– Ладно, давай лучше возьмем тебя. Раз кризис кончается, раз стали делать оружие и отправлять его в Англию для этой войны, раз объявили призыв в мирное время, то ты, стало быть, сидишь теперь в армии вопреки здравому смыслу. Ты как узник за решеткой. Тебя ждет твоя прежняя работа. Но с тех пор как объявлен призыв, ты уже даже не можешь откупиться от службы.

– Я выжидаю, – пояснил Ред. – Я не голодал, пока наше процветание охраняла вся эта уйма гаубиц. И прежде чем мы тоже ввяжемся в эту дурацкую войну, я отслужу свой срок и вернусь домой, найду себе хорошую, надежную работу и буду себе спокойненько делать перископы для танков, а вы, дурни, будете ползать под пулями.

Пока Прю слушал, подвижное лицо перед его глазами расплылось, и вместо него он вдруг увидел опаленный в бою череп, как будто по нему прошла струя огнемета, слегка его коснулась и двинулась дальше. А обгоревший череп продолжал толковать ему о своем здоровье. И тогда Прю понял, почему он так старался принимать эти свои правильные решения. Ведь это все равно что девушке потерять невинность: одно неверное решение – и все, потом уже никогда не станешь тем, кем был. Кто слишком много ест – жиреет, и единственный способ не разжиреть – не переедать. Если есть слишком много, не выручат ни эспандеры, ни патентованные гребные машины, ни диеты. Похудеть, стать прежним не удастся.

Все дело в том, что ему хотелось быть горнистом. Ред мог себе играть на горне, потому что не был горнистом. Все очень просто, настолько просто, что непонятно, почему он не дошел до этого раньше. Ему приходится уходить из команды горнистов именно потому, что он настоящий горнист. Реду не надо никуда уходить, а вот ему приходится, именно потому, что больше всех хочется остаться.

Прю поднялся и взглянул на часы.

– Четверть десятого, – сказал он. – В девять тридцать мне надо явиться к командиру седьмой роты.

Последние слова он произнес сквозь зубы, и рот его слегка скривился в усмешке, подобно тому, как чуть заметно искажаются лица в плохо амальгамированном зеркале.

– Присядь на минуту, – предложил Ред. – Я не собирался об этом говорить, но вынужден…

Прю взглянул на него и сел, заранее зная, что он скажет.

– Ну давай, давай поскорей, а то мне надо идти.

– Ты ведь знаешь, кто командир седьмой роты, верно, Прю?

– Да, знаю.

Ред все же закончил свою мысль.

– Капитан Дайнэ Холмс, – сказал он. – Дайнэмайт Холмс. Полковой тренер по боксу.

– Ну и что?

– Я же знаю, почему ты перевелся в нашу часть в прошлом году. Я знаю все о Дикси Уэллсе. Ты мне ничего не рассказывал, но я все равно знаю. И все знают.

– Ну и пусть. Мне наплевать, знают или нет. Я и не думал, что это можно скрыть.

– Тебе надо было перевестись из двадцать седьмого, – сказал Ред. – Когда ты ушел из боксерской команды и вообще отказался драться на ринге, тебе пришлось перевестись из этого полка. Тебя не оставили бы в покое. Тебя бы все время преследовали, пока ты но ушел бы.

– Я поступил так, как хотел.

– Разве? Неужели ты не понимаешь, что тебя бы все время преследовали? Человек не может делать то, что ему хочется, но крайней мере в наше время. Может, когда-то давным-давно, во время первых поселенцев, человек мог спокойно делать то, что ему хотелось. Но тогда было много лесов, и он мог уйти от всех в лес и жить одни. Он мог прекрасно жить в лесу один, и лес давал ему все, что нужно. А если его и там настигали преследователи, он мог просто уйти подальше. Ведь лесов тогда было хоть отбавляй. Теперь так нельзя. Теперь надо ладить с людьми. Я тебе никогда об этом не говорил, – продолжал Ред. – Я видел, как ты выступал в соревнованиях на кубок в прошлом году. И еще несколько тысяч ребят видели тебя. И Холмс тебя видел. Я все время боялся, что он вот-вот примется за тебя.

– Я тоже. Наверное, он так и не узнал, что я здесь.

– Но он уж не упустит случая, когда ты попадешь в его роту и он увидит сведения о тебе. Он обязательно захочет, чтобы ты был в его боксерской команде.

– В уставе не сказано, что солдат обязан драться на ринге, даже если не хочет.

– Да брось, – сказал Ред язвительно. – Думаешь, Делберт посмотрит на устав? Да ему плевать на устав, раз он хочет удержать первое место. Думаешь, он даст такому прекрасному боксеру, как ты, бездельничать в его собственной роте и не участвовать в полковой команде боксеров? И только из-за того, что ты однажды решил больше не заниматься боксом? Ты, конечно, гений, но нельзя быть таким наивным.

– Не знаю, – ответил Прю. – У него в роте служит Чиф Чоут, ведь он раньше был чемпионом Панамы в тяжелом весе.

– Да, Чоут ходит у Делберта в любимчиках, потому что он лучший бейсболист в наших войсках на Гавайях. Холмс не может его заставить заниматься боксом. Чоут уже четыре года тянет лямку в седьмой роте, а до сих пор капрал.

– Верно, но если бы Чоут перевелся, он мог бы стать сержантом в канцелярии какой угодно роты. Наверное, если уж очень туго придется, я тоже всегда смогу перевестись.

– Да? Ты так думаешь? А ты знаешь, кто там всем заправляет, в этой самой седьмой роте?

– Конечно знаю. Уорден.

– Так точно. Милтон Энтони Уорден. Он был раньше сержантом у нас в первой роте. Самый отъявленный сукин сын во всем Скофнлдском гарнизоне. Кстати, он тебя просто терпеть не может.

– Странно, – медленно сказал Прю. – Я этого никогда на замечал. У меня к нему ненависти нет.

Род страдальчески улыбнулся.

– И это после всех твоих стычек с ним! – удивился он. – Какой же ты наивный!

– Он тут ни при чем. Просто у него такая работа.

– Каков человек, такова у него и работа, – сказал Ред. – А теперь он не простой сержант. Теперь у него, две планочки и квадрат. Слушай, Прю, всё против тебя. Ты начинаешь игру, в которой все козыри у других.

– Да, я знаю, – согласился Прю, кивнув головой.

– Пойди все же к Делберту, – просительно сказал Ред. – У тебя еще есть время до обеда. Я же тебе добра желаю. Мне самому всю жизнь приходилось изворачиваться, чтобы чего-то добиться. У меня даже внутреннее чутье какое-то выработалось. Тебе только нужно поговорить с Делбертом, и он разорвет все бумаги о переводе.

После этих слов Прю встал и, взглянув сверху на лицо своего товарища, почувствовал, какой поток искренности хлынул на него из глаз Реда. Он был подобен мощной струе, вырвавшейся из шланга. Прю сам не мог бы объяснить, почему это так поразило его. В глазах друга он видел мольбу.

– Нет, Ред, не могу, – сказал он.

Ред откинулся на спинку стула, как будто отступил куда-то назад, и поток искренности, струившийся из его глаз, как бы разбился о невидимую стену, раздробился.

– Мне очень не хочется, чтобы ты уходил, – сказал он.

– Но я действительно ничего не могу поделать, Ред.

– Ладно. Поступай как знаешь. Дело твое. Тебе же хуже.

– Вот именно.

Ред медленно, как бы колеблясь, провел языком по зубам.

– А что ты собираешься делать с гитарой, Прю?

– Оставь ее себе. Она ведь и так наполовину твоя. Мне она ни к чему.

Ред кашлянул.

– Я должен по крайней мере выплатить тебе твою половину. Только я сейчас совсем на мели, – добавил он поспешно.

Прюитт усмехнулся: теперь перед ним был снова прежний Ред.

– Я дарю тебе гитару, Ред. Только она без струн. А в чем дело? Разве ты не хочешь ее взять?

– Конечно хочу. Только…

– Ну и бери. Если тебя мучает совесть, считай, что ты заплатил тем, что помог мне уложить вещи.

– Но мне чертовски неловко.

– Давай сделаем так. Я буду заходить сюда время от времени. Ведь я же не в Штаты уезжаю. Когда захочу, поиграю.

– Нет, не станешь ты сюда приходить, – сказал Ред. – Мы оба это хорошо знаем. Когда кто-нибудь уезжает, то не возвращается, и расстояние тут роли не играет.

Прю пришлось отвести глаза перед этой неожиданной честностью. Он знал, что Ред был прав, и Ред это понимал. Перевод в армии – это то же самое что для штатского переезд из одного города в другой. Если друзья не едут вместе с тобой, они теряют тебя, а ты их. Даже если ты переезжаешь в город, где тебя никто не знает. Надежды на какие-то приключения Прю не питал, возможности приключений при таких переездах сильно преувеличивают в кино, и Ред и Прю – оба это понимали. Да Прю и не искал приключений.

– Лучший горнист в полку… – сказал Ред растерянно. – Нельзя же так вот просто бросить все и вернуться на строевую службу. Так не поступают.

– Гитара твоя. Но я все-таки буду иногда заходить и играть на ней, – солгал Прю и сразу отвернулся, чтобы не встретить взгляда Реда. – Мне надо идти.

Ред но стал ему возражать. Прю никогда не умел лгать убедительно.

– Желаю удачи! – крикнул Ред. Он смотрел вслед Прю до тех пор, пока не услышал, как хлопнула затянутая сеткой дверь. Будь сейчас пять часов, подумал он, можно было бы выпить нива. И Ред отнес свою чашку к стойке, где молодой Чой, обливаясь потом, усердно орудовал у кипящей никелированной кофеварки с кранами и стеклянными трубками.

Пройдя под аркой крепостных ворот, Прю надел свою полевую широкополую шляпу с высокой тульей, напоминающую шляпу скаутов. Он надвинул ее низко, на самый лоб, и чуточку набекрень. Ободок был отделан зеленовато-голубым шнуром и значком пехоты. Жесткая и твердая, как картон, она сидела на его голове, будто только что изготовленная корона.

Прю задержался на минуту у лакированного шкафа с призами. Почетное место среди кубков и статуэток в шкафу занимал переходящий приз Гавайской дивизии, который ребята Холмса выиграли в прошлом году: два золотых боксера на оцепленном канатом ринге из золота.

Он пожал плечами, отвернулся и замер при виде картины, которая всегда волновала его. Она была будто написана густыми, яркими красками, и сочность их постепенно, по мере углубления перспективы, ослабевала. Светлая, занесенная коричневой пылью зелень плаца, на ней солдаты четвертой роты в синей рабочей форме и оливковые скверики. Дальше белизна казарм второго батальона, а позади казарм – медленно ползущие вверх красно-зеленые полосы ананасовых плантаций, безупречно ровные, аккуратные, ухоженные, с согнутыми фигурками копошившихся на них людей, еле различимыми издали. Еще выше – холмистые предгорья, покрытые сочной зеленью, – эти места не страдали от недостатка воды. И наконец, перспективу завершали черные вершины хребта Вайанае, вонзавшиеся в такое же синее, как форма солдат, небо. Линию гор рассекал глубоким острым углом лишь перевал Колеколе, который подобно вырезу на женском вечернем платье как будто обещал что-то неожиданное по другую сторону гор. Но Прю бывал по ту сторону перевала и ничего примечательного там не видел.

Вдоль склонов гор вился тонкий узор линии, которая терялась к югу. Это была тропа в Гонолулу. Офицеры ездили туда кататься верхом, и там оставленные без присмотра лошади обгладывали с деревьев кору.

Интересно, доволен ли своей жизнью ананас? Не надоело ли ему, что его подрезают точно так же, как семь тысяч других ананасов, дают то же самое удобрение, что и семи тысячам других? Каждый из них стоит на одном месте до конца своих дней. Неужели они похожи во всем друг па друга и одни повторяет другой? Никогда этого не узнаешь. Но ведь и никто не видел, чтобы ананас превратился в грейпфрут, верно?

Прю сошел на дорожку, ступая мягко, по-кошачьи, как ходят боксеры, в шляпе набекрень, подтянутый, аккуратный, решительный.