Текст книги "Отсюда и в вечность"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

Переодеваясь для увольнения в город и кладя двадцать долларов в карман, Прю все еще чувствовал на себе вонючее дыхание Тарпа, которое не смоешь никаким душем… Прю размышлял, что хуже – когда тебе в лицо ударяет струя вонючего дыхания Тарпа или когда на тебя брызгает слюной Айк Гэлович. Прю начал смутно сознавать, что он попал в прехорошенькую часть…

Одеваясь, Прю подумал также об унижении, которое мужчина готов терпеть только ради женщины; об унижении, на которое он не пошел бы ни в каком другом случае…

Глава двадцатая

Милт Уорден тоже собирался прекратить игру. Играя, он думал о том же, о чем и Прю, – о женщине, но о другой.

Сегодня вечером ему предстояло встретиться с Карен Холмс. Встреча была назначена в «Моане», в деловой части города. Всякий раз, когда Уорден отрывал глаза от карг и поднимал их вверх, его взгляд останавливался на помятом лице Мэйлоуна Старка. На лице Уордена при этом появлялось такое выражение, какое бывает у человека, когда он видит свою оторванную взрывом снаряда и лежащую неподалеку руку. Вид Старка возмущал Уордена и, что еще хуже, мешал ему сосредоточиться на игре, потому что заставить себя не смотреть на него он не мог. Два из трех последних проигранных конов Уорден наверняка выиграл бы, если бы не смотрел то и дело на эту отвратительную рожу. Эти глаза и губы, думал Уорден, тоже ласкали нежное тело Карен, которое он, Милт Уорден, хорошо сейчас представлял себе и которое Старк несомненно представлял себе не хуже. А в том, что эти проклятые ручищи Старка обнимали тело Карен, Уорден нисколько не сомневался, как бы ему ни хотелось думать иначе. Уорден не сомневался в этом, потому что Старк после того раза не обмолвился о Карен ни одним словом; Старк, к сожалению, не принадлежал к числу артистических натур, которые выдумывают разные истории и выдают их за действительность. Совершенно очевидно, что Старк не рассказывал этой истории никому, кроме Уордена, иначе теперь все говорили бы только об этом. А это значит, что Старк не был хвастуном.

– Рассчитай меня, – сказал он сдающему. – Вот девяносто семь долларов серебром, я уже подсчитал, – добавил он.

– Ты не возражаешь, если я подсчитаю еще раз сам, Милт? – спросил сдающий, широко улыбаясь.

– Какого черта мне возражать! Пожалуйста, подсчитывай. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я уже подсчитал.

Сдающий громко засмеялся.

– Возьми и мои деньги, – сказал Джим О’Хейер, широко зевая. – Я сделаю небольшой перерывчик и посмотрю, как у меня идут дела. Просто стряхни их в ящик, я возьму оттуда потом.

– О’кей, босс, – с готовностью ответил сдающий сержант. Деньги Уордена он придвинул к себе, а деньги О’Хейера ссыпал в ящик, который уже был заполнен красными фишками и серебряными монетами.

– Все будет здесь в полной сохранности, когда ты вернешься, Джим, – заверил сдающий с гордой почтительностью. Уорден видел, как, продолжая сдавать карты при помощи большого пальца левой руки и одновременно передвигая стопку денег О’Хейера правой рукой, сдающий проворно засунул под ладонь десятидолларовую бумажку. Смахнув деньги в ящик, его правая рука с «прилипшей» к ладони сложенной десятидолларовой бумажкой скользнула по поверхности стола к колоде карт в левой руке, а затем, после того как всем было сдано но одной карте, правая рука потянулась к нагрудному карману гимнастерки «за сигаретой».

О’Хейер в этот момент вешал свой дорогой козырек от солнца на гвоздь в стене позади себя. Широко улыбаясь, Уорден закурил сигарету и поднес горящую спичку сдающему сержанту. Прикуривая, тот не ответил на улыбку, но многозначительно посмотрел Уордену в глаза.

Уорден от души рассмеялся, отбросил горящую спичку в сторону и направился вслед за О’Хейером к выходу. Выйдя из сарайчика и глубоко вдохнув свежий воздух, они остановились и с наслаждением затянулись ароматным дымом сигарет. Молча, со свойственной ему сосредоточенностью математика, как бы подсчитывая что-то в уме, О’Хейер смотрел невидящим взглядом на тонкий слой ржавчины, выступившей па рельсах железной дороги.

Уорден, прежде чем отправиться в казарму, решил постоять и покурить здесь. Наблюдая за О’Хейером, он подумал, что вот, пожалуй, подходящий момент, чтобы поговорить с этим толстокожим человеком. Однако Уорден не торопился начать разговор первым, дожидаясь, когда этот счетчик-автомат начнет разговор сам.

– На кухне, после того как ушел Прим, теперь будет порядок, – сказал наконец О’Хейер.

Он произнес это самым безразличным тоном, так что было понятно, что, будь перед ним не старшина роты, а кто-нибудь другой, О’Хейер не стал бы затруднять себя разговором.

– Да, что верно, то верно, – согласился Уорден, довольный тем, что заставил О’Хейера заговорить первым. – Я хотел, чтобы весь сержантский состав роты работал так же хорошо, как работает Старк.

– Да? – удивился О’Хейер. – А что, Маззиоли доставил тебе какое-нибудь беспокойство?

– Еще бы! – ответил Уорден. – А у тебя как дела? Как идет замена штыков?

– А-а, вот ты о чем, – произнес нараспев О’Хейер. – Здесь все в порядке, старшина. Я дал указания Леве. Насколько мне известно, около половины хромированных штыков он уже обменял на вороненые, а излишки хромированных отправлены в оружейный склад. Сейчас это только вопрос времени.

– Вот именно, времени. А сколько еще потребуется этого времени? – укоризненно спросил Уорден.

– Время есть время, – с легкостью парировал О’Хейер. – У Левы много дел, сам знаешь. Или ты хочешь сказать, что мы слишком долго с этим копаемся?

– Да нет, – ответил Уорден. – Но во всех остальных ротах батальона обмен уже закончен и все хромированные штыки отправлены на склад почти две недели назад. А ты едва-едва укладываешься в график.

– Знаешь, старшина, – наставническим тоном сказал О’Хейер, – ты слишком волнуешься из-за мелочей.

– А ты вообще не волнуешься, Джим. – укоризненно заметил Уорден. Как и всегда в разговоре с О’Хейером, он почувствовал необъяснимое желание неожиданно ударить его так, чтобы он отлетел шагов на десять… И не потому, что он был ему неприятен, а просто так, чтобы посмотреть, обладают ли подобные люди какими-нибудь чувствами. «Когда-нибудь я все-таки сделаю это, – сказал себе Уорден. – Когда-нибудь я перестану думать об этом, а просто-напросто сделаю, раз мне так хочется это сделать. И пусть меня разжалуют в рядовые. Я с удовольствием стану рядовым. Тогда можно будет ни о чем не заботиться и не беспокоиться, болтаться без дела, напиваться и ничего не знать, кроме своей винтовки. Когда-нибудь я обязательно сделаю это».

– Волноваться очень вредно, – продолжал О’Хейер. – Начинаешь забывать о некоторых вещах, старшина… О важных вещах. Волнение к добру не приводит.

– Ты хочешь сказать о связи между командованием полка и тем, что происходит в этих сарайчиках? Или о некоторых суждениях капитана Холмса?

– Видишь ли, я имел в виду не это, – сказал О’Хейер, улыбаясь. – Но раз уж ты заговорил об этом, я думаю, что твои примеры действительно подтверждают мою мысль.

– Если ты пытаешься запугать меня, знай, что из этого ничего не выйдет. Это просто смешно; – сказал Уорден. – Я каждый вечер молю бога о том, чтобы в следующую получку получать тридцать долларов.

– Конечно, – сочувственно согласился О’Хейер, – на всех нас, сержантах, лежит тяжелая ответственность. Мне вот тоже нелегко приходится. – И он махнул рукой в сторону сарайчика позади себя.

«От этого разговора не будет никакой пользы, – подумал про себя Уорден. – С ним вообще нельзя разговаривать, да и незачем. Всякий разговор с ним кончается том, что выходишь из себя. Лучше прекратить этот обмен комплиментами».

– Послушай, Джим, – сказал Уорден вслух. – В ближайшее время начнут поступать новые винтовки, а в Беншшге уже испытываются новые шлемы. Мы готовимся вступить в войну, и поэтому теперь будет введено много изменений не только в вооружении, но и в управлении. Я собираюсь вплотную заняться приведением в порядок дел и документов в канцелярии, поэтому заниматься снабженческими делами времени у меня не будет.

– Снабженческими делами занимаемся мы с Левой, – ответил О’Хейер с прежней невозмутимостью. – По-моему, мы вполне справляемся, на нас пока еще никто не жаловался. За исключением тебя, конечно, Не так ли, старшина?

Уорден решил высказаться еще более откровенно:

– А что ты будешь делать, если Лева переведется из этой роты?

О’Хейер откровенно рассмеялся.

– Теперь ты хочешь напугать меня, старшина? Ты же знаешь, что Дайнэмайт ни за что по согласится перевести Лева. Мне просто стыдно, что ты прибегаешь к такой непродуманной уловке.

– А что, если распоряжение о переводе Левы поступит из штаба полка, от полковника Делберта? – спросил Уорден, хитро улыбаясь.

– Ну и что же! Дайнэмайт возьмет этот приказ, возвратит его полковнику и объяснит ему, в чем дело, вот и все. И ты знаешь, старшина, что он поступит именно так.

– Нет, я в этом совсем не уверен, – сказал Уорден по-прежнему с лукавой улыбкой. – И ты, по-видимому, плохо знаешь Дайнэмайта, раз считаешь, что он будет уменьшать свои шансы получить майора, вступая в противоречия с Папашей.

О’Хейер бросил холодный взгляд па Уордена.

– Лева уже говорил об этом в тринадцатой роте, Джим, – самодовольно продолжал Уорден. – Командир роты хотел бы взять его к себе в качестве сержанта по снабжению. Все, что ему остается сделать, чтобы получить сержантские лычки, – это перевестись в тринадцатую роту. Командир тринадцатой роты настолько заинтересован в переводе Левы, что обсуждал этот вопрос с командиром третьего батальона. А командир третьего батальона, как тебе известно, не капитан, а подполковник; подполковник, который обсуждал этот вопрос с Делбертом, Джим.

– Благодарю за намек, – сказал О’Хейер. – Я постараюсь принять меры.

– Это совсем не намек, – усмехнулся Уорден. – Если бы дело не зашло так далеко, что ни ты, ни Дайнэмайт уже не в состоянии воспрепятствовать переводу Лева, я никогда не сказал бы тебе об этом, Джим.

О’Хейер промолчал.

– Итак, это не намек, – продолжал Уорден после короткой паузы. – Я просто прошу тебя сделать мне одолжение. Это моя личная просьба. Попроси Дайнэмайта освободить тебя от обязанностей сержанта по снабжению. Ты можешь сказать ему, что тебе надоело заниматься этим делом, и попросить о переводе па сверхштатную строевую должность, а Лева назначить на должность сержанта по снабжению. Сделаешь это для меня, Джим? Ты ничего при этом не потеряешь, а я выиграю на том, что не потеряю Лева. Он останется в нашей роте.

О’Хейер смотрел на него молча, глубокомысленно размышляя над чем-то, подсчитывая что-то в уме.

– Я хочу остаться на той должности, на которой нахожусь, – сказал он наконец. – Если я перейду в строевые, может кончиться тем, что Дайнэмайт захочет, чтобы я участвовал и строевых занятиях роты. А мне нравится быть сержантом по снабжению.

– Но ты не будешь им, когда Лева переведется, Джим.

– А может быть, он и не переведется.

– Нет, переведется.

– А может быть, и нет, – повторил О’Хейер. В его тоне звучала скрытая угроза, как будто он знал что-то такое, о чем не договаривал.

– Ну хорошо, – сказал Уорден.

Он швырнул недокуренную сигарету па рельсы, резко повернулся и, пряча радостную улыбку, пошел по направлению к казармам. Перед тем как завернуть за угол сарайчика, он бросил через плечо О’Хейеру, все еще стоявшему неподвижно:

– Знаешь, Джим, я всегда считал, что ты относишься к тем редким экземплярам людей, которые не имеют человеческих чувств. Они ко всему бесчувственны, на любой риск идут хладнокровно и даже то, что имеют, теряют хладнокровно. Романтично, да?

Когда Уорден завернул за угол, О’Хейер все еще смотрел ему вслед, все еще стоял неподвижно, что-то подсчитывая, над чем-то размышляя.

Итак, что же произойдет, если этот разговор не подействует на О’Хейера? Ведь как снабженец он один, без Левы, ничего не стоит. Как поступит с ним Дайнэмайт? Ведь Джим значит для Дайнэмайта многое. Может быть, Дайнэмайт действительно оставит его в роте на сверхштатной строевой должности? Кто его знает, как он поступит? Вряд ли он разжалует его в рядовые.

Но Дайнэмайт может и перевести О’Хейера в штабную роту, где ему придется работать, а не бездельничать. Или, может, Дайнэмайт просто нажмет на него и заставит его выполнять обязанности снабженца в своей роте, хотя, бог его знает, что он тут сможет делать… Вполне возможно, что он пошлет его в интендантскую школу. Все эго Дайнэмайт может сделать, если О’Хейер попросит освободить его от обязанностей снабженца, на что ты, Милт, собственно, и надеешься. Может быть, О’Хейер все обдумал и уже решил поступить именно таким образом. А может, он совсем и не испугался.

Однако вполне возможно, что Дайнэмайт будет содержать его сверх штата, снова напомнил себе Уорден. Вполне возможно. И ты, Милт, надеешься, что Дайнэмайт поступит именно так, что О’Хейер ничего еще не решил, а просто напуган перспективой потерять свое теплое местечко, так же как был бы напуган и любой другой смертный. Может быть, Дайнэмайт и не захочет содержать его сверх штата, по будем надеяться, что захочет.

Настроение Уордена поднялось. Он пришел в казарму, собираясь встать под душ, переодеться, а потом отправиться в город, чтобы выпить где-нибудь или, может быть, Просто погулять по деловой части города, где много баров, тиров для стрельбы по мишеням, публичных домов и других увеселительных мест. Уорден улыбнулся и гордо распрямил грудь: он, Милт Уорден, встречается сегодня в городе с Карен Холмс. Однако это приятное состояние неожиданно сменилось чувством негодования, потому что в тот же момент воображение Уордена нарисовало ему огромное помятое лицо Мэйлоуна Старка. Уорден выпрямился, ноздри его задрожали от гнева. Сжав кулак, он со всего размаха ударил нм по стене, чтобы стряхнуть с себя наваждение. Опустив онемевшую от боли руку, Уорден продолжал свой путь по лестнице, чтобы помыться под душем, переодеться и поехать в город на встречу с Карен Холмс у «Моана».

Сосед Уордена по комнате, Пит Карелсен, сидел на койке и сосредоточенно рассматривал лежащие у него на ладони правой руки зубные протезы. Когда вошел Уорден, он быстро, словно испугавшись чего-то, положил их на стол.

– Что случилось с твоей рукой? – спросил он с нескрываемым любопытством. – Ты опять дрался с кем-нибудь?

– А что случилось с твоими проклятыми зубами? – презрительно спросил Уорден. – Ты опять был в столовой?

– Ну, ну, успокойся, – обиженным тоном сказал Пит. – Не лезь в бутылку, я ведь просто поинтересовался, что у тебя с рукой.

– А я просто поинтересовался, что с твоими проклятыми зубами.

Подойдя к зеркалу, Уорден посмотрел на свое отображение в нем и, расстегнув пуговицы на рубашке, начал раздраженно выдергивать ее из-под брюк.

– Все время ты ругаешься, всегда кого-нибудь высмеиваешь, – спокойно заметил Пит. – Ведь я спросил тебя просто так, по-дружески. Какого дьявола ты так распетушился?

Уорден продолжал молча смотреть в зеркало. Расстегнув рубашку, он снял ее и бросил на койку. Отстегнув пряжку ремня, он рывком выдернул его из брюк и швырнул туда же.

– Ты что, собираешься в город? – спросил Пит, желая продолжить разговор.

– Нет. Собираюсь пойти к Чою, поэтому и переодеваюсь в гражданское, – ответил Уорден с раздражением.

– Я тоже думал пойти туда, – сказал Пит. – В город я сегодня не собираюсь. Знаешь, – продолжал он, взглянув украдкой на лежащие на столе зубы, – в сущности, там всегда одно и то же. Мне уже надоело это. Лучше уж пойти к Чою.

– Ну что ж, – сказал Уорден, резко отойдя от зеркала. Он взял с койки рубашку, снова надел ее и застегнул. – Пойдем!

– К Чою? В самом деле? – удивился Пит.

– Да, да. А почему бы и нет? Ты сам сказал: за каким дьяволом ехать в город?

– Я думал, что ты разыгрываешь меня, – сказал Пит, широко улыбаясь беззубым ртом. Он поднялся с койки: – Черт с тобой, Милт. Пойдем.

Они прошли через опустевшую казарму. Уорден на ходу расстегнул пояс брюк, заправил иод него рубашку, снова застегнул, завязал галстук. Шагавший за ним Пит с воодушевлением рассуждал:

– Возьмем целую коробку пива в банках. Может, посидим сегодня па кухне? Я не люблю в день получки сидеть вместе со всеми этими молокососами, Милт. А может, нам лучше взять четыре или пять кувшинов с пивом и выйти с ними на свежий воздух? Может, так будет лучше? Подожди минутку, – вдруг вспомнил он. – Я же должен взять эти проклятые зубы!

Не говоря ни слова, Уорден остановился, закурил сигарету, оперся спиной па перила веранды, скрестил ноги, заложил руки под мышки и неожиданно замер неподвижно, как гранитная статуя.

Когда вернулся Пит, он стоял все так же неподвижно. Единственным признаком того, что это живой человек, была ярко-красная точка горящей сигареты.

– Беда твоя в том, Пит… – казалось, что этот злой голос исходит не от человека, а от горящей сигареты, – что ты ничего не видишь дальше своего сопливого носа. Чтобы не думать о серьезных вещах, ты занимаешь себя разными мелочами и решаешь такие пустяковые проблемы, как, например, взять или не взять с собой эти проклятые зубы, на тот случай если ты собираешься пойти к какой-нибудь кошечке. Ты поступаешь точно так же, как эти проклятые домохозяйки в церковном приходе моего брата, которые мажутся, красятся и прихорашиваются, перед тем как пойти на исповедь. В то время когда весь этот проклятый мир чуть ли не взлетает к чертовой матери, ты возвращаешься для того, чтобы взять свои поганые челюсти. Почему бы тебе не пойти в нашу церковь и не простереть руки к небесам и вместе с полковым священником не помолиться за мир? Возраст у тебя для этого вполне подходящий, да и недуги тебя снедают.

Занятый прилаживанием своих зубов, Пит так был ошеломлен этой тирадой, что замер на место – с открытым ртом, с засунутыми в него протезами и прилаживавшими их большими пальцами рук, с расширившимися от изумления зрачками.

– Это из-за тебя в Германии фашисты, – поучал его все тот же, как будто исходящий от сигареты голос. – Это из-за тебя фашизм скоро придет и в нашу страну. Придет, после того как мы вступим в войну, потаскаем каштаны из огня для остального мира и выиграем войну для Англии. А ты посиживаешь с Маззиоли и всякими другими выслуживающимися писарями и занимаешься разными рассуждениями. На любую тему, лишь бы поболтать. Удивляюсь, черт возьми, почему ты не посещаешь по вторникам литературный клуб, как ирландские леди в церковном приходе моего брата. Ух вы, интеллигенция!

Неподвижный силуэт неожиданно оторвался от перил, метнулся в сторону и устремился к лестнице. Щелканье ног по ступенькам напоминало дробный стук ног боксера, тренирующегося со скакалкой.

– Пошли, болван! – крикнул Уорден. – Какого черта ты ждешь еще?!

Пит закончил прилаживать зубные протезы, пошевелил челюстями, чтобы протезы встали на место, и, недоуменно покачав головой, последовал за Уорденом.

– А что делаешь ты, черт тебя возьми, – возмущенно спросил он Уордена, догнав его во дворе. Всего несколько минут назад Пит предвкушал, как хорошо они с Уорденом проведут этот вечер, по-приятельски побеседуют о том о сем, а теперь его почти душили слезы обиды. – Ты но занимаешься мелочами и не решаешь пустяковых проблем?

– Конечно не занимаюсь, – ответил Уорден. – То есть тоже занимаюсь. Только, пожалуйста, не кричи, я не глухой.

– Тогда чего же ты читаешь мне проповедь? И я вовсе не кричу. И потом, что ты имеешь в виду, когда говоришь о вступлении в эту войну и о победе? Мы все готовы к войне, за исключением разве того, что не можем послать войска.

– Конечно, – согласился Уорден. – В этом-то все и дело.

– А может быть, русские и немцы подерутся друг с другом, поубивают друг друга, а нам и делать будет нечего. Во всяком случае, похоже, что так оно и будет!

– Отлично! – подхватил Уорден. – Превосходно! Чем больше убитых в мире, тем лучше для меня. Тем больше пива достанется на мою долю. О чем ты, собственно, споришь?

– Чего ты несешь какую-то несуразицу? Я не спорю. Эго ты споришь, ты начал весь этот разговор.

– Неужели я? Тогда я сейчас же прекращаю его.

Миновав ряд ящиков с мусором и высокие пирамиды пустых коробок из-под пива и продовольственных товаров, Уорден резко распахнул обитую сеткой дверь, ведущую в кухонное помещение ресторанчика Чоя. Позади Уордена плелся насупившийся от обиды Пит. Оба они принадлежали к небольшой группе сержантов в полку, пользовавшихся у Чоя привилегией сидеть в кухне его небольшого ресторанчика. Сев за столик, каждый из них привычным жестом расслабил узел па галстуке, расстегнул ворот рубашки, закатал на два оборота рукава. Бесцеремонно опершись ногами о свежевычшценный и вымытый деревянный чурбан для разделки мяса, они окликнули сидевшего на высоком табурете старого Чоя и попросили его принести нива.

– Эй, косоглазый! Когда же наконец ты плинисес нам пиво? – закричал Уорден, коверкая слова. – Плиниси два цитыли сэсть пива. Бистло, бистло!

Сидевший до этого неподвижно, восьмидесятилетний старик зашевелился и, едва переставляя ноги, зашаркал в другой угол кухни, где стоял большой холодильник. Его сморщенное лицо с редкими седыми усами и бородкой расплылось в широкой улыбке. Старый Чой всегда улыбался Уордену. Молодой Чой считал, что цветастый халат и черная шелковая ермолка, которые носил его отец, портят бизнес. Поэтому, приняв от отца дело, он отказался от почитания каких бы то ни было отцовских традиций и решил принести их в жертву американской деловой этике. Старику Чою было запрещено появляться в своем халате там, где сидели посетители. Даже в дни получки, когда в ресторанчике, как правило, не пустовал ни один столик, всеми делами здесь безраздельно управлял молодой Чой. А старому Чою приходилось просиживать целыми днями на кухне. Он улыбался Уордену, ему нравилось, что тот, особенно когда на него нападала хандра, любил посидеть и выпить пива на кухне, а иногда и весело посмеяться над ним, стариком.

– Хаба-хаба, – продолжал покрикивать Уорден, подмигивая Питу. – Вики-вики, бистло-бистло. Что у тебя, ноги прилипают к полу, что ли, старый козел? Я осень толоплюсь, давай-ка пошевеливайся, пошевеливайся!

Набрав в руки кучу банок с пивом, старый Чой дрожащей походкой едва доковылял до столика, за которым сидели Уорден и Карелсен.

– Ты козел, Чой. Старый козел. Понятно? – продолжал смеяться над ним Уорден. – Твоя мама родила козла. Козла, понимаешь? Ну, козел, бя-я-а. – Уорден поднес пальцы к своему подбородку и изобразил козла.

Старый Чой поставил банки с пивом на деревянный чурбан и, поняв наконец, что его называют старым козлом, радостно захихикал. Его миндалевидные глазки стали похожими на две узенькие щели.

– Моя нет козел, ты сам козел, Уолден, – произнес он сквозь смех.

Уорден резким движением схватил с чурбана пустую пивную банку, глаза его засверкали, на широком лице появилось выражение неудержимой энергии.

– Смотри, старый козел! – крикнул он рассвирепевшим голосом и, нажав на дно банки большими пальцами, одним движением сплющил ее в бесформенный комок. – А ты можешь? Ты сможешь смять так банку? И ты называешь меня козлом? Да я вот возьму и согну тебя так же, как эту банку. Понял? Вот так, вот так… – приговаривал он, хватая новые банки, яростно сплющивая их и бросая через плечо в мусорный ящик. – Я не советую тебе шутить со мной, старый козел.

Старческое морщинистое лицо китайца расплылось в добродушной улыбке; его тело и голова сотрясались от веселого смеха.

– Моя плинесла пиво, – сказал он, протягивая руку к Уордену, – твоя типель платить.

– Ха-ха! – засмеялся Уорден. – Моя ни мозэт платить. Моя нет деньги.

– Твоя платить, твоя платить, Уолден, – настойчиво, не переставая смеяться, повторял старый Чой.

Уорден достал бумажник, вытянул из него банкноту и отдал ее старому Чою.

– Ты, старый козел, хитрый, как лиса. Уж больно много вы денег загребаете. Твой сын скоро станет миллионером.

Довольный и деньгами, и тем, что о нем говорят, старый китаец похлопал мощное плечо Уордена своей тощей, почти прозрачной лапкой и зашаркал с банкнотой к двери в зал для посетителей. Открыв ее, он подозвал приглушенным голосом сына и отдал ему банкноту. Вернувшись со сдачей, все еще улыбаясь, он занял свой пост наблюдателя на высоком табурете. Его сверкающие глазки непрестанно бегали из стороны в сторону.

– Уф! – вздохнул Пит, вытирая тыльной стороной руки пену с губ. Потом большим и указательным пальцами он снял пену, оставшуюся на кончике его носа, и ожесточенно смахнул ее на цементный пол. – Уф! – еще раз вздохнул он. – А ты помнишь, Милт, старый театр Биджоу на Коконат Гроув? – спросил он печальным голосом с высоты своих двадцати двух лет службы в армии. – Интересно, там ли он все еще или нет?

– Конечно помню, – ответил Уорден, качаясь на своем стуле. – Театр «Красная Собака» на улице Бальбоа. Его, наверное, уже закрыли, потому что этот район стал теперь респектабельным. А если не закрыли, то скоро закроют.

– Да, да, – печально согласился Пит. – Наврлэнс никогда уж не был таким. Они даже снесли старый рынок и построили на его месте новый, отвечающий требованиям санитарии. Ты знаешь об этом, Милт?

– Конечно, – безразлично ответил Уорден. Пересказ старых, сто раз рассказанных историй уже начинал надоедать ему. Он взял с чурбана еще одну банку пива.

– Да, было время! – нараспев сказал Пит, мечтательно посматривая на потолок. – Колон. Бальбоа. Панама-Сити. Коконат Гроув. Старый театр Биджоу, и в нем боевик, хроника, карикатуры, аттракционы. У меня есть коллекция самых интересных фотографий, которые я раздобыл и Гроуве. Теперь таких не найдешь, Милт.

– Если ты когда-нибудь попадешься со своей коллекцией фотографий, – заметил Уорден насмешливо, – то можешь тоже попрощаться с ребятами… За порнографические фотографии дают пять лет и увольняют со службы по дисциплинарным мотивам, Пит. Тебе это было бы очень обидно, – продолжал он, – еще семь лет службы, и ты будешь получать денежки по старости.

– Однажды я повел девочку в Биджоу, – мечтательно вспомнил Пит. – Представляешь себе? Но тогда я был совсем молодой еще, заводился с полуоборота…

– Сколько ты выпил пива, Пит?

– Четыре пока. А что?

– Ну, ну, – нетерпеливо сказал Уорден, – давай рассказывай дальше.

– А я уже рассказал все.

– А последний раз ты рассказывал об этом совсем по-другому, – усмехнулся Уорден.

– Да? – удивился Пит. – Значит, тогда я был в другом настроении.

– Ах вот в чем дело! – сказал Уорден. – Эй! Старый Чой! – позвал он громко. – Папа-сан, плинеси исё пива солдатам, бистло, бистло, если не хоцис остаться без болоды.

Старый Чой слез с табурета и, улыбаясь, зашаркал к холодильнику.

– Что ты все время пристаешь к этой старой развалине? – спросил Пит. – Почему ты не даешь ему спокойно умереть?

– Я вовсе не пристаю к нему. У нас с ним полное взаимопонимание. Верно ведь, Чой?

– Твоя платить типель, – сказал Чой, широко улыбаясь и ставя банки на чурбан. – Твоя платить, Уолден.

Уорден достал из бумажника еще одну банкноту и протянул старику.

– Он хозяин ресторана, а управляет им фактически его старший сын, получает деньги от посетителей, выдает немного отцу на расходы и говорит ему, что нужно делать. А я старшина роты, и мне каждый говорит, как нужно управлять ротой. Они говорят мне, кого надо выдвинуть и назначить, кого уволить или разжаловать и как это сделать. Мы с Чоем прекрасно понимаем друг друга.

– Да, все командуют тобой, – согласился Пит.

– Конечно. Даже Маззиоли указывает мне, какой порядок должен быть в канцелярии роты, – с горечью в голосе сказал Уорден. – Ну ладно, пора идти отсюда. Сколько сейчас времени?

– Восемь часов. А куда ты торопишься?

– Ну вот еще! Если мы посидим здесь подольше, то ты, пожалуй, начнешь плакать с этого чертова пива.

– Ты меня не понял, – заметил Пит, снова впадая и мечтательное настроение. – Все, что я видел, все, что я когда-то делал… Все это кануло в прошлое. Ничего уже не будет…

– Конечно, конечно, – рассеянно согласился с ним Уорден. – Ты верно говоришь. Ну, пойдем. Ради бога, пойдем. Надоело мне все это, и твои жалобы тоже надоели.

– Да брось ты, Милт! Куда мы пойдем? – спросил Пит.

– Пойдем в общий зал, – ответил Уорден. – Он вышел из кухни первым и направился к фасаду ресторанчика окружным путем, так, чтобы никто но видел, что они вышли из кухни, потому что находиться на кухне посетителям не полагалось.

За столиком в уголке общего дымного зала сидел один Чоут. Уорден и Пит подсели к нему, заказав себе пива. Вскоре к ним присоединился старшина одиннадцатой роты, который только что кончил играть в покер в притончике О’Хейера. Теперь за этим столиком собрались четверо старых служак. За остальными столиками сидели молодые солдаты. В отличие от шумно спорящей и развязно горланящей непристойные песенки молодежи, четверо старослужащих сидели степенно, с чувством собственного достоинства, вспоминая свою службу в армии в старое доброе время.

– А что, если нам взять несколько кувшинов пива и выйти на воздух? Этот галдеж здесь что-то действует мне на нервы, – сказал Уорден.

Все вопросительно посмотрели на Чоута, поскольку столик в углу был его и он редко садился где-нибудь еще.

– Я согласен, – сказал Чоут. – В дни получки я тоже не люблю сидеть здесь.

Они поставили кувшины с пивом на редкую траву и уселись вокруг них, скрестив ноги по-турецки. Во дворе то там, то здесь виднелись группки распивающих пиво, но их разговор не был таким громким, как галдеж там, в помещении, скорее, он походил на легкое жужжание насекомых. Время от времени на фоне этого жужжания раздавался взрыв смеха, и тогда казалось, что мерцающие на небе звезды подмигивают людям. В этих группках о чем-то спорили, но голоса людей на открытом воздухе не причиняли такого беспокойства, как в ресторанчике. Над горизонтом только что появилась огромная теплая полутропическая луна. Звезды сразу стали казаться менее яркими, а чистый воздух еще более прозрачным.

Пит и Чоут завязали спор о том, где лучше служить – в управлении общественной информации или Панамском военном округе. Они перечисляли преимущества и недостатки того и другого места службы.

– А я служил и там и тут, – флегматично заявил Чоут. – Поэтому кому-кому, а мне-то известно, где лучше.

Пит оказался в явном затруднении, потому что служить в управлении общественной информации ему не приходилось.

– Китай, – послышался голос старшины одиннадцатой роты. – Китай – это самый лучший район для службы. Правда ведь, Милт? Деньги, которые ты получаешь, там дороже в десять– двадцать раз. Такой уж там обменный курс. В Китае рядовой живет как генерал. Как только кончится срок моей службы в этой гнусной ананасной армии, я тут же переведусь в Китай. Правильно, Милт? Ты ведь служил в Китае, скажи им.