Текст книги "Отсюда и в вечность"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

– Прекратите эту похабщину! Эй, вы, хотите, чтобы я скомандовал идти строевым шагом? Вас же могут услышать женщины…

По широкому шоссе, окаймленному ровными рядами высоких стройных вязов, седьмая рота маршем шла на учебный полигон… «Не в этом ли заключается смысл солдатской службы?» – подумал Прю.

Глава восемнадцатая

На утренних занятиях не было ни одного офицера. Никто из них не появился хотя бы даже для того, чтобы взглянуть, как идет учеба. Занятия, но существу, превратились в «показательные для Прюитта» полевые занятия, проводимые поочередно всеми сержантами.

В течение первого часа занятий сержант Доум, этот мастер физической подготовки (ибо он был тренером боксерской команды), заставил Прю вместе с другими проделать упражнение, состоящее из тридцати шести прыжков в сторону. Затем, пока вся рота отдыхала, Прю должен был повторить это упражнение один (обычная практика в отношении неопытного новобранца). Прю, не допустивший ни малейшей ошибки или просчета в упражнении, которое он знал и выполнял раньше, еще когда проходил курс начальной подготовки, выполнил его без запинки и на этот раз. Но сержант Доум приказал ему повторить упражнение еще раз, «без ошибок», и к тому же предостерег (обычная практика в отношении неопытного новобранца), чтобы он «не терял бодрого вида», если не хочет получить наряд вне очереди.

Прю знал Доума, но никогда не проявлял к нему особого интереса. Однажды во время вечерней поверки Доум ударил кулаком молодого солдата за то, что тот разговаривал в строю. Тогда поговаривали, что Доума могли бы даже разжаловать за это, но, как и всегда, для него все обошлось без последствий. В то же время Прю знал, что прошлой осенью, во время традиционного ежегодного тридцатимильного марша, на завершающем десятимильном участке маршрута Доум тащил на себе четыре лишние винтовки и автоматическую винтовку Браунинга, чтобы вывести седьмую роту к финишу в полном составе и завоевать, таким образом, особое место в полку, потому что это была единственная рота, в которой на переходе не отстал ни один человек.

Позднее, после возвращения в казармы, в разговоре с Чоутом Прю утверждал, что когда Доум заставлял его повторять упражнение, то он, Прю, не чувствовал ни обиды на него, ни усталости. Прю был родом из округа Харлан, а ребята, родившиеся в этом округе, раз они уж остались живы вообще, были приучены выдерживать большую нагрузку и переносить боль. Прю гордился своей испытанной выносливостью и был уверен, что смог бы выдержать постоянную двойную физическую нагрузку. Его можно было загонять так, что он свалился бы с ног, но никому и никогда не удалось бы сломить его волю пли отнять у него способность переносить боль. Стойкость и выносливость – это основные качества, которые Прю унаследовал от своего отца. Прю воспринял тогда действия Доума просто как желание испытать его волю и физическую стойкость. В известной мере так оно и было. Но были и другие мотивы, о которых Прю не знал. Он совсем не предполагал, что Доум и другие могут иметь что-то против него. Еще тогда, когда Прю был в Майере, когда он впервые отказался драться на ринге, чтобы перейти в команду горнистов, и когда все истолковали этот его поступок как проявление трусости, еще тогда Прю вынужден был отказаться от надежды на то, что его когда-нибудь поймут. Он впервые тогда почувствовал себя очень одиноким. А потом, когда его исключили из команды горнистов и когда никто из его многочисленных друзей не помог ему и не попытался сделать что-нибудь, чтобы восстановить его в прежнем положении, чувство одиночества усилилось, но одновременно росло чувство своей неуязвимости.

И вот теперь, чувствуя себя неуязвимым, поскольку к нему не могло быть никаких претензий, Прю был совершенно уверен, что ни Доум, ни кто-либо другой не могли замышлять против него ничего дурного. Он забыл, что уже был наказан за излишнюю доверчивость к людям, что о доверчивости и дружбе других нельзя судить по себе. Он знал, что люди, которые его сейчас окружали, это те самые люди, которые не далее как вчера вечером выходили на веранду послушать, как он играет на гитаре, а услышав его игру, радостно восклицали: «Ну, конечно же, я знал, что это играет Прюитт!» Как в людях происходит такая метаморфоза – от доброго к злому, – Прюитт не знал. Это было очень трудно понять. Он все еще верил в добрые намерения людей, и именно в этом заключалась его уязвимость. Потребовалось не так уж много времени, чтобы все это начало доходить до сознания Прю.

В течение второго часа занятий, которые проводил старина Айк, при отработке движения сомкнутым строем Прю получил два замечания. Первое – за то, что сбился с ноги во время поворота на ходу (при этом кроме него в передних рядах роты с ноги сбились еще не меньше двух человек), и второе – за то, что сбился с шага и нарушил равнение после троекратного захождения роты фронтом по команде «Левое плечо вперед марш» (при этом вся рота, за исключением двух первых шеренг, превратилась в беспорядочную толпу натыкавшихся друг на друга людей). В обоих случаях Айк вызывал Прю из строя и, брызгая слюной, возмущенно читал ему нотации. Во втором случае после нотации он послал его к расположенной за шоссе гаревой дорожке длиной около четверти мили, где иод наблюдением одного из сержантов Прю должен был ускоренным маршем сделать семь кругов с винтовкой наперевес (обычная практика в отношении неопытного новобранца).

Когда Прю, тяжело дыша и обливаясь потом, но не говоря ни слова, возвратился к роте, все солдаты-спортсмены посмотрели на него с насмешкой, а остальные старались не смотреть на него вообще. Только Маггио слегка улыбнулся ему.

Гэлович так нудно и долго растолковывал значение сомкнутого строя и демонстрировал такие подробности выполнения различных приемов, что невозможно было удержаться от смеха. Все, что выделывал Айк, было сплошной его фантазией. Не засмеяться было нельзя, и Прю засмеялся. Солдаты редко понимали команды Айка, которые он подавал на ломаном английском языке, и поэтому выполнялись они вяло и неуклюже. Примерно треть солдат то и дело сбивалась с ноги, из-за того что Айк совершенно не выдерживал такта при подсчете. Он подавал команды то невероятно мягко и неуверенно, то с какой-то карикатурной самоуверенностью. Любой солдат, хоть немного знакомый с командным языком, воспринимал команды Айка не иначе как самую идиотскую насмешку над армейскими канонами.

В течение третьего часа занятий рота прошла маршем к большому склону, с которого хороню просматривалась площадка для игры в гольф, и как раз к тому месту па нем, откуда начиналась тропинка для верховой езды. На площадке для гольфа в это время находились несколько групп офицеров и офицерских жен, разыгрывавших свои обычные утренние раунды.

На этом склоне солдатам всегда читали лекцию по маскировке и укрытию от огня противника. Специалистом по этим вопросам был сержант Торнхилл. Его лекцию солдаты слушали лежа под огромными развесистыми дубами. Впрочем, большинство их пропускали слова сержанта мимо ушей, так как были заняты или игрой в ножички или любовались подпрыгивающими задницами офицерских жен и дочерей, когда те проезжали на лошадях мимо роты. Долговязый сержант Тарп Торнхилл, родом из штата Миссисипи, прослуживший в армии семнадцать лет, не принадлежавший ни к фракции спортсменов, ни к их противникам, сделал Прю выговор за невнимательность на занятиях. А чтобы другим неповадно было, он послал его на гаревую дорожку, где под наблюдением одного из сержантов Прю должен был ускоренным шагом сделать семь кругов с винтовкой наперевес.

На этот раз пострадал и Маггио: за попытку показать, Прю чувство сострадания он получил точно такое же наказание.

Особое внимание сержантов к Прюитту не ослабевало ни на минуту. За выговором следовал выговор, за наказанием – наказание. Сначала его выносливость и стойкость испытал один, затем другой, потом третий сержант, словно все они тренировались на нем на инструкторов по обучению новобранцев, зеленых неопытных призывников, которые начинали теперь прибывать в армию пачками.

Даже Чэмп Уилсон, этот гордый и надменный король ринга, всегда молчаливый, ко всему безразличный, снизошел до прочтения Прю нотации во время тренировки в плавном нажатии на спусковой крючок.

Прю оперся на дуло своей винтовки и покорно, не говоря ни слова, выслушивал этого сержанта, так же как он выслушивал всех других, – единственно правильное в таких случаях поведение. Однако на этот раз до сознания Прю доходили лишь отдельные слова Чэмпа, потому что он думал в этот момент совсем о другом. Прю стоял рядом с Чэмпом, по в мыслях был далек от него. Он размышлял. Через его сознание проносились все события дня, одно за другим, словно кадры киноленты, которая быстро раскручивалась с бабины и ниспадала на пол. Первый кадр затерялся где-то в запутавшихся витках той части ленты, которая лежит на полу, а последний все еще остается на крутящейся бабине.

Размышляя над событиями дня, Прю отметил, однако, что из всех сержантов, ожесточенно гонявших его по полю, как футболисты гоняют новый футбольный мяч, только два отказались ударить но мячу: командир отделения Чоут и старина Пит Карелсен, которые – об этом знали все – были его друзьями. Возможность нанести удар предоставлялась им неоднократно. Но они, так же как и солдаты – противники спортивной фракции, предпочитали в таких случаях отводить взгляд куда-нибудь в сторону.

«А что же они, по-твоему, должны были делать? – подумал Прю. – Поднять бунт и защитить тебя? Ты же знаешь, что тебя никто не заставлял оставаться в строевых. Все, что тебе приходится теперь делать, ты делаешь по своей же воле, – сказал он себе. – Да, друг, все это ты выбрал сам.

Своя воля… – продолжал размышлять Прю. – Значит, своя воля существует. Значит, существует. Значит, существует и право любить… И всякие свободы… А какие? Свобода политических взглядов. Нет, такой свободы не существует. Какие же еще? Свобода выпить пива? Ну, конечно же, свободное право на пиво. Итак, свобода воли, свобода любви и свобода выпить пива.

Сейчас речь идет о свободе волн. Все происходящее – это результат твоего свободного выбора, твоего волеизъявления. Они здесь совершенно ни при чем. Они предоставили тебе свободу выбора, право свободного выбора. Тебе сказали: первое – ты можешь выступать на ринге; второе – ты можешь не выступать на ринге, можешь бороться за свои права, но в этом случае ты попадешь за решетку; третье – ты можешь и но выступать на ринге и не бороться за свои права, но тогда тебе придется длительное время выносить, невзгоды и страдания. Но если ты избрал этот третий путь, путь невзгод и страданий, избрал по своей воле, то знай, что тебя ждут наказания за снеуспеваемость» и «неподготовленность», наряды вне очереди, различные ограничения свободы, то есть в конечном итоге та же тюрьма.

Значит, из трех вариантов два последних означают одно и то же – тюрьму, и выбор сводится к одному: или выступать на ринге, пли попасть за решетку. Выбор, хотя и ограниченный, но все же выбор, в котором тебе предоставлено право свободного волеизъявления.

Было бы намного предпочтительнее, – подумал Прю, – если бы они поступали с тобой так, как, например, нацисты поступают с евреями. Или как англичане поступают с индийцами. Или как американцы поступают с неграми. В этом случае ты был бы жертвой существующих представлений о правопорядке, об интересах государства и пр. и пр. А так ты просто ненавидимый служебный номер[2]2
  В армии США каждый военнослужащий получает личный служебный номер. – Прим. ред.


[Закрыть] и больше ничего.

Но ты ведь никогда не считал, что они поступят с тобой так, ведь правда же? Ты не верил в это. Не верил потому, что сам никогда не поступил бы так по отношению к любому из них, потому что всю свою жизнь страдал от чрезмерно развитого чувства справедливости, всегда защищал обиженных и оскорбленных (вероятно, потому, что и сам всегда принадлежал к ним)».

Прю всегда верил в справедливость борьбы обиженных и оскорбленных против тех, кто обижает и оскорбляет. Он стал сторонником такой борьбы не потому, что этому его учили дома, в школе или церкви, а, скорее, благодаря влиянию важнейшего воспитателя социальной совести – кино. Симпатизировать этой борьбе Прю научили многочисленные кинофильмы, которые начали появляться на экранах после прихода в Белый дом Рузвельта.

В то время Прю был мальчишкой. Тогда он еще но бродяжничал. Он воспитывался на выходивших в то время картинах, которые показывали в 1932–1937 годы и которые тогда еще не успели превратиться в жалкие коммерческие поделки. Прю долго находился под влиянием таких картин, как «Тупик», «Уинтерсет», «Гроздья гнева», «Презренный металл – моя судьба», фильмов о жизни бродяг и заключенных с участием Джеймса Кегни, Джорджа Рафта и Генри Фонды.

Прю был тогда совсем зеленым юнцом, но эти фильмы научили его ненавидеть всех и всяких притеснителей. Он считал, что, поскольку коммунистов в Испании притесняют, значит, за них нужно бороться. Нужно бороться за евреев в Германии, но против евреев с Уолл-стрита или из Голливуда, которые сами теснят других. Поскольку в Америке капиталисты притесняли пролетариат, Прю считал, что должен бороться за пролетариат против капиталистов. Он, уроженец Юга, пришел к убеждению, что нужно бороться за негров против белых, потому что негров обижали и притесняли, а сами они никому ничего плохого пока не делали.

«Однако, – подумал Прю, – искушение оказаться в числе притеснителей, в числе власть имущих, по-видимому, велико. Тебе это, конечно, не знакомо, ты никогда им не был. Но нетрудно представить себе, как ты почувствовал бы себя в этом случае. Для этого надо только вообразить, что ты офицер. А вообразить это можно.

И все-таки что это за философия! – думал Прю. – Философия хамелеона, то и дело меняющего свою окраску. Сегодня ты коммунист, а завтра – антикоммунист. Что из этого следует? Такая философия очень нелогична, она слишком эмоциональна. Может, только при такой философии ты идешь в ногу с жизнью в Соединенных Штатах, в ногу с жизнью в этом разъединенном мире?

Хорошо, в таком случае каковы твои политические взгляды?

Я думаю, что этот вопрос можно оставить и без ответа. Это неправильный вопрос, вопрос пристрастный. Это такой вопрос, который вам скорее задаст республиканец, демократ или коммунист. Впрочем, голосовать ты все равно не можешь, какие бы политические взгляды у тебя ни были, потому что ты в армии и ни для кого не представляешь интереса.

Да, я думаю, можно отклонить этот вопрос. Ну а если придется ответить на него – правдиво, под присягой (предположим, что комитет по расследованию антиамериканской деятельности вызвал тебя, потому что ты отказался драться на ринге), то, пожалуй, стоит заявить, что ты своего рода сверх-революционер.

Но лучше этого не говорить никому, если тебя не вынуждают к этому, Прюитт. Иначе тебя могут посадить за решетку. Потому что здесь, в Америке, каждый борется за то, чтобы стать власть имущим и удержаться в этом положении.

Ничто из этого не сулит тебе, Прюитт, ничего хорошего: при существующем положении вещей вероятность того, что ты станешь когда-нибудь власть имущим, ничтожно мала. Следовательно, тебе не нужно опасаться того, что ты разжиреешь и будешь страдать одышкой. А если ты все же опасаешься ожирения и одышки, то не забывай, что все этн потогонные марши ускоренным шагом совершенно исключают такую возможность. Вполне возможно, что, назначая тебе такие марши, сержанты, совсем не сознавая этого, оказывают тебе услугу. Так что тебе лучше помалкивать, Прюитт. Не показывай им виду.

Собственно, ничего особенного ведь не произошло. Ты просто попытался быть самим собой, никого ты не трогал. И вот что из этого получилось. Ты оказался в дерьме по самые уши. Взрослые дяди задались целью решить жгучий вопрос: должен или не должен такой-то человек драться на ринге и участвовать в матче боксеров? Все произошло так глупо и неожиданно; трудно было поверить, что это может иметь серьезные последствия для тебя, Прюитт.

А теперь эти серьезные последствия налицо. Если у тебя другой взгляд на вещи, чем у какой-то группы людей, то будь уверен, эти люди постараются смешать тебя с грязью. Когда люди связывают свою жизнь с какой-нибудь, пусть даже никчемной, идеей, а ты пытаешься внушить им, что для тебя, да, только для тебя лично, эта идея не представляет никакого интереса, то жди серьезных последствий для себя. Так происходит потому, что ты как бы говоришь о таких людях, что не только нх идея, но и сами по себе они не представляют для тебя никакого интереса. А такое отношение должно их взбесить, потому что они хотят, чтобы с ними считались как с людьми, а не как с пустым местом».

Прю почувствовал, что в нем закипает злобное возмущение всем происходящим. Он уже наметил, как проведет день получки, а все эти глупые выходки начальства могли запросто кончиться тем, что в этот день его вне очереди назначат в наряд по кухне.

«Ну, хорошо же! Они устраивают цирк – мы тоже устроим его. Им нравится ненависть – они получат ее. Мы тоже можем сделать больно, можем искалечить, и помучить, и убить. Кое-какая школа у нас была в юности. И будем глубокомысленно называть все это добродетелью и дисциплинированностью, с такой же хитростью и коварством, как это делают и другие. Начнем эту игру.

Это единственный выход. Ненавидеть – и в то же время быть отличным солдатом. Ненавидеть – и в то же время с точностью выполнять любой приказ. Ненавидеть, но никогда не пререкаться. Не нарушать ни одной статьи, ни одного правила. Не допускать ни одной ошибки. Только ненавидеть! И пусть они попробуют тогда к чему-нибудь придраться. Им придется затратить много времени и сил, чтобы уличить меня в каком-нибудь нарушении или проступке».

Прю терпеливо играл эту роль молчаливой ненависти в течение всех занятий в то утро. И это несомненно подействовало на тех, кто издевался над ним. Они были озадачены. Поведение Прю сбивало их с толку. Они былп глубоко уязвлены, потому что чувствовали ненависть к себе и в то же время не могли не согласиться, что Прю – отличный солдат. Некоторые из них откровенно разозлились на него: они считали, что он не имеет права реагировать таким образом па их действия. Прю походил на разъяренного бульдога, который вцепился зубами в человека за то, что тот побил его. Человек этот никак не мог освободиться от пса: его нельзя было ни стряхнуть с себя, ни оттолкнуть, ни ударить. Единственный выход – разрезать мышцы на челюстях пса, но этого делать было нельзя.

Лицо Прю озарилось торжествующей улыбкой. Он понял, что достиг поставленной цели. Теперь он был уверен, что угроза внеочередного наряда в день получки миновала. У него даже промелькнула надежда на то, что такое его отношение к ним может исправить их, и поэтому он продолжал ненавидеть с прежней силой, надеясь на то, что отдохнет от всего на хозяйственных работах во второй половине дня. Но получилось так, что отдохнуть ему не удалось. Вышло так, что во время хозяйственных работ Прю не только потерял то, чего добился на утренних занятиях, но и угодил в еще более затруднительное положение.

И произошло это по его собственной впне. При разводе на хозяйственные работы он попал в распоряжение Айка Гэловича.

Прю давно уже имел привычку слоняться по баракам до самой последней минуты перед построением роты для развода на работы. Он делал это для того, чтобы попасть на самый левый фланг роты и выиграть таким образом в той маленькой игре, которую вел Уорден при распределении людей на хозяйственные работы. Вторая половина, а иногда и последняя треть построившихся людей – в зависимости от заявок на хозяйственные работы, поступавших из штаба полка, – всегда назначалась на работы по уборке ротных помещений, а Айк Гэлович в соответствии с существовавшим приказом Холмса Уордену всегда руководил работой этой группы людей. Если Прю вставал на левый фланг роты, то оказывался вне группы, попадавшей в распоряжение Уордена. Таким образом он никогда не попадал на такие легкие работы, как работа в офицерском клубе или на площадке для игры в гольф, но вместе с тем он по попадал и па работы по вывозке мусора или по разделке мясных туш на скотобойне. Уорден мог, конечно, изменить порядок развода роты на работы и назначать людей начиная с левого фланга или, начиная с правого фланга, оставлять самые тяжелые работы для стоящих на левом фланге и назначать на них только после того, как будут выделены люди на работы в самой роте. Но Прю знал, что Уорден не изменит этого издавна установленного им самим, ставшего традиционным и, по его мнению, справедливого порядка. Всякий раз, когда Прю забывал об этом и попадал при построении на правый фланг роты, Уорден оказывался тут как тут и с нескрываемым удовольствием назначал Прю на самую тяжелую и грязную работу; а когда Прю вставал на левый фланг – он избегал этой работы. Похоже было на то, что Уорден ко всем событиям жизни применял тот принцип, который иногда применяют к спортивным играм, умышленно вводя такие дополнительные правила, которые усложняют игру и делают достижение победы более трудным. Так, например, в регби или баскетболе разрешают блокировать игрока, а спортсменов-рыболовов, занимающихся ловлей рыбы с мощными плавниками, обязывают, например, пользоваться только легкими снастями, что требует от них значительно большего опыта и ловкости. Но если спортсмены играют по таким усложненным правилам в дни отдыха или во время отпусков, чтобы получить то особое удовлетворение, которого им не дает однообразная повседневная жизнь, то Уорден придерживался таких правил во всей своей жизни и не отступал от них ни на шаг. И Прю был уверен, что Уорден строго придерживается этих правил. В некоторых случаях в прошлом, в те дни, когда у Прю было подходящее настроение, он, поразмыслив, шел на риск в этой игре и становился на правый фланг роты, надеясь перехитрить Уордена и получить назначение на легкую работу. Только в одном из таких случаев Уорден не заметил Прю, в результате чего он на целую неделю попал на работы в офицерском клубе. Уорден в этот раз, казалось, наказал себя с таким же удовольствием, с каким он наказывал Прюитта. Все это получалось, конечно, очень смешно и как-то нарушало наскучившую монотонность жизни. Между Прю и Уорденом возникла своеобразная близость, взаимопонимание, молчаливое, никогда не обсуждавшееся, но даже более сильное взаимопонимание, чем то, которое Прю чувствовал по отношению к Маггио. Поэтому в тех случаях, когда у Прю не было соответствующего настроения для игры, он становился на левый фланг роты, и Уорден не замечал его там. Прю не знал, по какой причине, но в этот день он не чувствовал никакого желания вступать в игру с Уорденом.

После того как Уорден распределил группы людей на работы, Айк построил свою группу и, призвав солдат к порядку и соблюдению тишины, начал на ломаном английском языке объяснять им, что надо делать. В это время другие группы ленивым, далеко не строевым шагом замаршировали по двору, направляясь к назначенным им местам и объектам. Полусонные, с обвисшими плечами и набитыми после обеда животами, солдаты едва передвигали ноги.

– Сегодня будем убирать помещения в бараках, – начал Айк, высоко вскинув свою выступавшую вперед, как у обезьяны, нижнюю челюсть. – Надо вымыть и протереть все окна на первом и втором этажах. Вымыть стены и полы в комнате отдыха, в бильярдной и коридор перед канцелярией. Командир роты будет завтра осматривать помещения, поэтому работать надо как следует, а не валять дурака. Вот и все. Вопросы есть?

Все бывали на этой работе много раз, поэтому никаких вопросов ни у кого не возникло.

– На первый-второй рас-счита-айсь! – выкрикнул Айк, гордо приподняв свою грудь и вдохнув воздух в легкие, словно в кузнечные мехи. – Первые номера – на первый и второй этаж, мыть окна. Вторые – мыть стены.

Солдаты рассчитались на первый-второй. Прюитт и Маггио, которые умышленно встали в строй через одного человека, оказались вторыми. Первые номера направились в кладовку за ветошью, ведрами и хозяйственным мылом в желтой обертке с надписью «Бон Ами». Старшим в группе первых номеров назначили сержанта Линдсея, выступавшего в соревнованиях по боксу в легчайшем весе. Вторые номера пошли на кухню за мылом и щетками. В этой группе старшим назначили капрала Миллера, боксера легкого веса, очень близкого приятеля Чэмпа Уилсона.

– Эй вы, – громко позвал Айк, – Прюитт и Маггио! Подите сюда, хитрецы! Как это вы оказались оба во вторых?

– Так вышло по расчету, – ответил Анджелло.

– Уж не думаете ли вы, что можете провести старину Айка? – спросил Гэлович, подозрительно осматривая их. Его маленькие красные глазки зло выглядывали из-под густых бровей. – Не на такого напали. Я пошлю вас в разные группы. Ты, Маггио, иди па второй этаж. Скажи сержанту Линдсею, чтобы он послал сюда вместо тебя Тредуэлла. Мне нужно, чтобы вы работали, а не чесали языки. Старшим назначили меня, и я хочу, чтобы вы работали, а не болтались без дела. Ясно?

– Ну ладно, потом увидимся, – сказал Анджелло Прюитту. Он был зол.

– Есть! – ответил Прю Гэловичу спокойным и невозмутимым тоном, каким положено отвечать дисциплинированному солдату.

– Вот так, – продолжал наставническим тоном Айк. – Исполняйте! Но не на весь день, – добавил он. – Ты, Прюитт, вернешься сюда через некоторое время. И не рассчитывай на то, что сможешь отлынивать, понятно? Я буду все время смотреть за вами, ясно? Не думай, что ты такой умный и можешь всех перехитрить. Найдутся и поумнее тебя.

Айк пригрозил не напрасно. Он выбрал себе наблюдательный пункт в средней части коридора, как раз там, где, расположив две стремянки, вторые номера усердно мыли стены. Здесь же работал и Прю: сначала стоя на подмостках, потом сидя на них, затем стоя на полу и, наконец, опустившись на колени. Он без отдыха полосу за полосой отчищал грязную стену, от самого потолка и до пола.

– Вот так, вот так, – время от времени ехидно приговаривал Айк, выставляя вперед свой обезьяний подбородок. – Это тебе работа, а не прогулочка по бульвару. Я все время смотрю за тобой.

И он-таки действительно не спускал глаз с Прю. Он следил за ним, когда тот спускался вниз, чтобы сполоснуть тряпку, когда тот выходил из коридора, чтобы сменить воду в ведре, когда поворачивался, чтобы намылить щетку… Айк всегда оказывался впереди Прюитта, подозрительно посматривая на него своими маленькими красными глазками…

– Это тебе работа, а не прогулочка по бульвару, – то и дело повторял он.

Но никакие провокации Айка не имели успеха. Разыгрывая роль отлично дисциплинированного солдата, Прю выдержал утром куда более трудное испытание. Провокации Айка были лишь жалкими потугами в сравнении с тем творческим разнообразием, которым отличался, например, Доум, если ему нужно было замучить солдата и вывести его из терпения. Прю упорно пропускал все мимо ушей. Его не волновали ни слова Айка, ни острый запах грязной мыльной воды, ни мертвенная белизна сморщившихся от воды пальцев, ни спертый воздух от промокшей штукатурки на стенах.

Странно, но все это нисколько не волновало и не раздражало Прю только до тех пор, пока в казарму не вошел подпрыгивающей походкой капитан Дайнэмайт Холмс. Когда в коридоре появился этот раскрасневшийся, только что принявший ванну, чисто побритый, нашампуненный, до блеска начищенный и прилизанный человек, терпение Прю неожиданно лопнуло.

– Здравствуйте, сержант Гэлович, – произнес с улыбкой Холмс, задержавшись в дверях.

– Смир-н-а-а! – рявкнул Айк, растягивая последний слог команды и подобострастно отскакивая в сторону.

Солдаты молча продолжали натирать стены.

– Ну как, все в порядке, сержант? – ласково спросил его Холмс. – Наводите порядок перед моим осмотром завтра?

– Так точно, сэр, – выпалил Айк не совсем уверенным тоном, потому что не успел еще твердо встать по стойке «смирно» на своих длинных и неуклюжих ногах. Большие пальцы его вытянутых по швам длинных рук болтались где-то ниже колен. – Отчищаем стены, сэр. Все делается, как приказано, сэр.

– Хорошо, хорошо, сержант, – похвалил его Холмс. Все еще ласково улыбаясь, он подошел к отмытому участку стены и, осмотрев его, удовлетворенно закивал головой. – Очень хорошо, сержант Гэлович, отлично. Продолжайте в том же духе.

– Есть, сэр, – уважительно хрюкнул Айк, все еще покачиваясь от напряжения. Он выпячивал свою узкую обезьянью грудь вперед до тех пор, пока стало похоже, что он вот-вот лопнет. Затем Айк как-то уж очень напряженно и поэтому очень нелепо, как будто хотел выбить себе глаз, взял под козырек.

– Хорошо, хорошо, – снова расплывшись в улыбке, повторил Холмс. – Продолжайте, сержант.

Сказав это, Холмс направился в канцелярию, и Айк снова рявкнул свое «смирн-а-а», а солдаты продолжали мыть и натирать до блеска стены.

Прю вытирал тряпкой только что вымытый участок стены и вдруг, совсем неожиданно для себя, почувствовал, как его охватило глубокое возмущение. Его челюсти плотно сжались.

– Давай, давай, ребята, пошевеливайся, – с гордостью покрикивал Айк, прогуливаясь взад и вперед позади работающих солдат. – Нечего рот разевать. Если по коридору прошел командир роты, то это вовсе не причина для прекращения работы.

Солдаты молча продолжали работать, – как и раньше, не обращая внимания на выкрики Айка. Продолжал работать и Прю, но он неожиданно поперхнулся и закашлялся от окутавшего его едкого запаха мокрой штукатурки.

– Эй, Прюитт! – сердито окликнул его Айк, не находя ничего другого, к чему бы можно было привязаться. – Давай-ка не привередничай. Это тебе работа, а не прогулка по бульвару с девочками. Давай, давай, пошевеливайся!

Если бы Айк не назвал Прю по имени или если бы Прю был уверен, что Холмс не слышит этого разговора, он, возможно, и даже скорее всего, не обратил бы внимания и на эти слова Айка. Но теперь совсем неожиданно слова Айка как бы ударили его по ушам; они били по его слуху так больно, что ему даже захотелось встряхнуть головой.

– Какого черта ты ко мне пристаешь? Или ты думаешь, что я выращу еще пару рук для тебя? – неожиданно и с возмущением в голосе перебил Айка Прю.

Лицо Айка застыло от удивления. Прю скорее почувствовал, чем увидел, что сидевший за своим столом в канцелярии Холмс с любопытством прислушивался к тому, что ответит на это его любимый сержант. Вполне возможно, что Холмсу хотелось знать, как его солдаты относятся к сержанту Гэловичу и что думают о нем.

– Что? – изумленно воскликнул Айк. – Что ты сказал?

– То, что слышал. Если хочешь, чтобы работу сделали хорошо и быстро, то кто тебе мешает взять щетку и поработать самому? Вместо того чтобы слоняться без дела и отдавать приказания, которые все равно никто не слушает!