Текст книги "Коглин (ЛП)"
Автор книги: Деннис Лихэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 81 страниц)
Каждый день за пять минут до поверки сержант Джордж Стривакис, несший дежурство в здании 1-го участка на Хановер-стрит, ударял в гонг, висевший за дверью, чтобы сообщить ребятам из очередной смены: пришло время заступать на пост. Девятого сентября, под вечер, он, переступая порог, увидел толпу, собравшуюся на улице. Но лишь после того, как сержант несколько раз с силой стукнул в гонг своим металлическим жезлом, до него дошло, сколько же здесь народу.
Перед ним столпилось не меньше пяти сотен человек. И люди все продолжали прибывать: стекались мужчины, женщины, уличные мальчишки. Крыши были тоже усеяны мальчишками; те, что постарше, глядели вниз холодными глазами уголовников. Сержанта поразила тишина. Шаркали подошвы, иногда позвякивали ключи или монетки, но больше – ни звука. Никто не произносил ни слова. Однако в глазах мужчин, женщин и детей жила общая целустремленность, как у уличных псов на закате перед полнолунием.
Джордж Стривакис посмотрел на тех, кто стоял впереди. Господи. Сплошь копы. В гражданском. Он снова ударил в гонг и хрипло выкрикнул:
– Полисмены, на поверку!
Вперед вышел Дэнни Коглин. Поднялся по ступенькам и резким движением отдал ему честь. Стривакис отсалютовал в ответ. Ему всегда нравился Дэнни, он давно знал, что парень слишком прямолинеен, чтобы дослужиться до капитана, однако втайне надеялся, что когда-нибудь тот станет главным инспектором, как Краули. Что-то в нем сжалось, когда он изучающе поглядел на молодого человека, который столь явно подавал большие надежды, а теперь вот-вот присоединится к мятежу.
– Не делай этого, сынок, – шепнул он.
Глаза Дэнни неотрывно смотрели куда-то за правое плечо Стривакиса.
– Сержант, – произнес он, – бостонская полиция объявляет забастовку.
И тишина взорвалась радостными ревом, в воздух полетели шляпы.
Забастовщики вошли в здание участка и спустились вниз, на склад снаряжения. По очереди подходя к стойке, забастовщики сдавали имущество, принадлежащее управлению.
Дэнни встал перед сержантом Мэлом Элленбургом, чья карьера оборвалась в годы войны из-за его немецкого происхождения. Он торчал здесь, внизу, с шестнадцатого года, став, как у них говорили, «домашним котом» – полицейским, который часто забывает, куда задевал револьвер.
Свой же револьвер Дэнни положил на стойку, и Мэл записал его в журнал. Затем Дэнни сдал номерную бляху с фуражки, ключи от служебных телефонов-автоматов и ящичка в раздевалке, карманную дубинку. Мэл записал все это и поднял глаза.
Дэнни смотрел ему в лицо.
– Тебе придется попросить, Мэл.
– О господи, Дэн.
Дэнни стиснул зубы, чтобы унять дрожание губ.
Мэл отвел глаза. Потом снова посмотрел на него, упер локоть в стойку и раскрыл ладонь перед самой грудью Дэнни.
– Пожалуйста, сдайте ваш нагрудный знак, полисмен Коглин.
Дэнни опустил значок в ладонь Мэла Элленбурга.
– Я за ним еще вернусь, – пообещал он.
Забастовщики собрались в вестибюле. По шуму толпы Дэнни заключил, что количество людей на улице удвоилось. Что-то дважды стукнуло во входную дверь, потом она распахнулась, и зашли десять мужчин. В основном – молодые, несколько – постарше, явно повидавшие войну. Судя по виду, их только что закидали фруктами и яйцами.
Их замена. Добровольцы. Штрейкбрехеры.
Дэнни придержал Кевина Макрея, показывая, что вошедшим надо дать пройти, не приставая к ним и вообще как бы их не замечая. Забастовщики расступились, и те, кто явился их заменить, поднялись по лестнице и скрылись в глубине здания.
Вопли уличной толпы бились в окна и стены, точно штормовой ветер.
А здесь, внутри, слышалось щелканье затворов в арсенальной комнате на первом этаже: раздают оружие, сданное забастовщиками, готовятся к драке.
Дэнни глубоко вздохнул и открыл дверь. Толпа не удвоилась, а утроилась, и по лицам трудно было определить, кто за них, а кто – против: все лица превратились в гротескные маски то ли ликования, то ли ярости, и крики «мы с вами, парни, мы вас любим!» мешались с «черт бы вас побрал, копы!» и рыдающими стонами: «Почему? Почему?», «Кто нас защитит?». Аплодисменты, свист, улюлюканье, летящие яйца и фрукты. Дэнни увидел грузовик, застрявший в толпе. Люди в кузове – явно штрейкбрехеры, судя по их испуганному виду. Несколько грубо сработанных плакатов. Лица итальянские и ирландские, молодые и старые. Большевики и анархисты вперемешку с бандитами из «Черной руки». Если бы дело происходило в южных районах, удивляться бы этому не приходилось, но тот факт, что они приехали сюда через весь город, вынудил Дэнни задуматься, способен ли он уверенно ответить на вопрос «кто нас защитит?».
Какой-то толстяк выскочил из толпы и ударил Кевина Макрея в лицо. Проталкиваясь к нему, Дэнни слышал, как пузан орет: «Вспомнил меня, Макрей? Как ты мне в предвариловке сломал на хрен руку в том году?» Наконец Дэнни добрался до Кевина, но толстый тип давно скрылся, однако его примеру последовали другие, явившиеся отплатить за побои, которые в свое время получили от этих бывших копов.
Бывшие копы. Господи.
Дэнни поднял Макрея на ноги, а толпа все напирала, все наскакивала на них. Те, кто сидел в грузовике, спустились и теперь с боем прорывались к полицейскому участку. Кто-то швырнул кирпич, и один из штрейкбрехеров упал. Послышался резкий свисток, двери участка открылись, и на ступеньки вышли Стривакис и Элленбург с несколькими сержантами и лейтенантами, а также полудюжиной побелевших добровольцев.
Дэнни смотрел, как штрейкбрехеры прокладывают себе дорогу, как Стривакис и Элленбург размахивают дубинками, и инстинкт тянул его подбежать к ним, помочь. Еще один кирпич пролетел над толпой и угодил в висок Стривакису. Элленбург подхватил сержанта, чтобы тот не упал, и они вдвоем с новой яростью стали орудовать дубинками, по лицу у Стривакиса текла кровь, заливала ему воротник. Дэнни шагнул было к ним, но Кевин потянул его назад:
– Теперь это уже не наша работа, Дэн.
Дэнни взглянул на него. Кевин, задыхающийся, с окровавленными губами, повторил:
– Не наша работа.
Штрейкбрехеры вошли в здание участка, когда Дэнни с Кевином уже выбирались из толпы, и Стривакис, еще несколько раз отмахнувшись от наседавшей толпы дубинкой, захлопнул за собой двери. На них обрушился град ударов. Кто-то перевернул грузовик, доставивший новобранцев, кто-то поджег его бензобак.
Бывшие копы, подумал Дэнни.
Господи помилуй.
Бывшие копы.
Комиссар Кёртис восседал за своим столом, на котором, справа от пресс-папье, лежал его револьвер.
– Итак, началось.
Мэр Питерс кивнул:
– Началось, комиссар.
Позади Кёртиса, сложив руки на груди, стоял телохранитель. Снаружи, за дверью, еще один. Оба – не из управления: Кёртис больше не доверял своим и вызвал «пинкертонов». Тот, что расположился у Кёртиса за спиной, выглядел старым ревматиком: казалось, сделай он резкое движение рукой – та отвалится. Другой, за дверью, был непомерно тучен. Оба, подумал Питерс, вряд ли смогли бы дать кому-нибудь рукопашный отпор. Оставалось только надеяться, что специализация у них другая: стрелки.
– Нужно вызвать Гвардию штата, – заметил Питерс.
Кёртис покачал головой:
– Нет.
– Боюсь, это не вам решать.
Кёртис откинулся в кресле.
– И не вам, господин мэр. Решать губернатору. Я не далее как пять минут назад беседовал с ним по телефону, и он ясно дал понять, что при нынешнем положении дел не следует привлекать Гвардию.
– Какое же положение вы с ним считаете подходящим? – осведомился Питерс. – Когда всё разобьется вдребезги?
– Губернатор Кулидж пояснил: исследования доказывают, что массовые беспорядки никогда не начинаются в первую ночь. Толпе нужен день, чтобы мобилизоваться.
– Поскольку невыход всей городской полиции на работу – явление исключительное, – произнес Питерс, стараясь совладать с голосом, – я невольно задаюсь вопросом, насколько эти исследования применимы к нашей ситуации, комиссар.
– Господин мэр, – ответил Кёртис, глянув на телохранителя, словно ожидая, что «пинкертон» немедленно повалит Питерса на пол, – никто не мешает вам донести свою озабоченность до губернатора.
Эндрю Питерс поднялся, взял свое канотье.
– Если выяснится, что вы ошибаетесь, комиссар, тогда можете не трудиться завтра приходить на службу.
Он покинул кабинет, стараясь не обращать внимания на дрожь в ногах.
– Лютер!
Лютер остановился на углу Уинтер-стрит и Тремонт-стрит и заозирался в поисках источника голоса. Трудновато было определить, кто его окликнул: на улицах полно народу. Кучки мужчин, расположившись по всему парку Коммон, нагло играли в кости, а немногие еще не спрятавшиеся по домам женщины старались прошмыгнуть побыстрее, поглубже запахнув пальто или стиснув ворот у шеи.
«Грядут скверные времена», – подумал он, сворачивая в сторону дома Жидро.
– Лютер! Лютер Лоуренс!
Он снова остановился, в груди у него похолодело, едва он услышал свою фамилию. Знакомая черная физиономия плыла к нему через толпу, словно воздушный шарик. Лютер узнал лицо, но прошло несколько тревожных секунд, прежде чем он смог уверенно сказать, кто это; а человек уже радостно протянул ему руку. Пожатие было крепкое.
– Лютер Лоуренс, ей-богу! – Он притянул Лютера к себе и обнял.
– Байрон, – произнес Лютер, когда объятия разомкнулись.
Байрон Джексон, Старик. Его босс в гостинице «Талса», глава профсоюза цветных носильщиков. По-честному делил чаевые. Старик Байрон, который всегда улыбался белым самой широкой улыбкой на свете, а как только они пропадут из виду – крыл их на чем свет стоит. Да, Старик Байрон – из хороших людей, чего уж там.
– Далековато ты на север забрался, а? – проговорил Лютер.
– И то правда, – ответил Старик Байрон. – Да и ты, Лютер. Ни в жисть бы не подумал, что тебя тут повстречаю. У нас пошел слушок, что…
Старик Байрон подозрительно зыркнул в толпу.
– Какой слушок? – спросил Лютер.
Старик Байрон наклонился к нему поближе:
– Что ты помер, сынок.
Лютер дернул головой, приглашая его двинуться по улице, и Старик Байрон пошел рядом с ним; они направились к Сколли-сквер, прочь от дома Жидро. Брели они медленно: толпа с каждой минутой густела.
– Ничего я не помер, – возразил Лютер. – Просто в Бостоне.
Старик Байрон спросил:
– А что это все на улицу высыпали?
– Полиция не вышла на службу.
– Типун тебе на язык.
– Так и есть, – заверил его Лютер.
– Читал я, что это, мол, возможно, – отозвался Байрон, – но я бы такому ни в жисть не поверил. Для наших это паршиво обернется, как по-твоему, Лютер?
Лютер покачал головой:
– Вряд ли. Тут, вообще-то, не особо линчуют, но ежели кто забудет посадить пса на цепь – кто ж его знает, что может случиться. А тебя как сюда занесло, Байрон?
– Из-за брата, – ответил тот. – Рак у него. Живьем его сжирает.
Лютер глянул на Байрона, увидел, как беднягу согнула эта тяжесть.
– Может, выкарабкается?
Старик Байрон покачал головой:
– Он у него в костях.
– Сочувствую.
– Спасибо, сынок.
– Он в больнице?
Старик Байрон опять покачал головой:
– Дома. – Ткнул большим пальцем налево: – В Вест-Энде.
– И другой родни нету, кроме тебя?
– Сестра есть. В Тексаркане. Дряхлая она слишком, чтоб ездить.
Лютер не знал, что тут еще сказать, так что просто повторил: «Сочувствую», и Старик Байрон пожал плечами.
– Что тут поделаешь, так ведь?
Слева от них кто-то завопил, и Лютер увидел женщину с окровавленным лицом: какой-то мужик сорвал у нее с шеи бусы и припустил к парку. В толпе хохотали. Паренек залез на фонарный столб, вытащил из-за пояса молоток и расколотил фонарь.
– Кругом бандюги, – заметил Байрон.
– Точно.
Лютер подумал повернуть назад, но не увидел ни единого просвета в толпе, только плечи и головы. Движущаяся стена напирала на них, толкала вперед. Лютеру совестно было, что он втравил в это Байрона, что он, пусть и на секунду, заподозрил: тот не просто старый носильщик, который вот-вот потеряет брата. Он встал на цыпочки, вытянул шею, высматривая, не найдется ли для них пути к отступлению, и увидел, что впереди, совсем рядом, на углу Сити-Холл-авеню, какие-то типы пуляют камнями в витрину сигарного магазина «Вождь краснокожих». Витрина разбилась, длинные стеклянные зубья какое-то время повисели, поскрипывая на влажном ветерке, и потом обрушились.
Осколок отскочил в глаз какому-то коротышке, и тот только и успел, что вскинуть руку, прежде чем толпа повалила его и протопала по нему в лавку. Рядом разбили еще одну витрину, в пекарне. Буханки и кексы полетели над головами, стали падать в толпу.
Старик Байрон, казалось, перепугался. Лютер обнял его за плечи и постарался успокоить.
– А как твоего брата зовут?
Старик Байрон наклонил голову набок, точно не понял вопроса.
– Я спрашиваю, как?..
– Карнелл. Ну да… – Он неуверенно улыбнулся Лютеру. – Карнелл его зовут.
Лютер улыбнулся в ответ. Он не снимал руки с плеча Байрона, хотя опасался ножа или пистолета: теперь он знал, что у Старика что-то такое при себе имеется. «Ну да» – вот на чем тот прокололся. Байрон сказал это, словно подтверждая правильность своего ответа, ответа на экзамене, к которому он слишком уж старательно подготовился.
Разлетелась еще одна витрина, теперь – справа от них. Потом еще одна. Белый толстяк отпихнул их, протискиваясь к шляпному магазину «Кролик Питер». Витрины сыпались и сыпались: «Мужская одежда» Сэла Майера, «Обувь» Льюиса, лавка Принстонской одежной компании, «Ткани» Дрейка. Стекло сверкало, хрустело под ногами, брызгало в воздух. Прямо перед ними солдат обрушил ножку стула, уже и без того темную от крови, на голову моряка.
Карнелл. Ну да. Карнелл его зовут.
Лютер снял руку с плеча Старика Байрона.
– А кем он работает, твой Корнелл?
– Лютер, надо бы уносить отсюда ноги.
– Чем твой Корнелл занимается? – снова спросил Лютер.
– Мясо фасует, – ответил Байрон.
– Стало быть, Корнелл – фасовщик мяса.
– Да-да. – Байрон уже кричал. – Лютер, нам бы вылезти из этой заварухи.
– Ты вроде говорил, его зовут Карнелл, – произнес Лютер.
Старик Байрон открыл рот, но ничего не сказал. Безнадежно, беспомощно посмотрел на Лютера, губы его чуть шевелились.
Лютер покачал головой.
– Старик Байрон, – проговорил он. – Эх ты, Старик Байрон.
– Я что, я все объясню. – Байрон изобразил на лице печальную улыбку.
Лютер кивнул, словно готовясь выслушать объяснение, и резко толкнул его вправо, развернулся, проскользнул между двумя белыми мужиками. Кто-то начал палить в воздух; отлетевшая пуля поранила руку парню рядом с Лютером, брызнула кровь, парень заорал. Лютер добрался до противоположного тротуара, чуть не грохнулся, поскользнувшись на осколках, удержался на ногах и рискнул поглядеть, как там на той стороне улицы. Старик Байрон стоял, прижавшись спиной к кирпичной стене; зыркая по сторонам глазами, в то время как какой-то тип выволакивал из витрины мясника свиную тушу, цеплявшуюся брюхом за острия разбитого стекла. Тип стащил тушу на тротуар, где на него накинулись трое и колотили его до тех пор, пока не загнали обратно в витрину. Они подняли окровавленную свинью над головами и потащили по Тремонт-стрит.
«Карнелл». Ни хрена ж себе.
Лютер осторожно ступал по осколкам, пытаясь держаться края толпы, но его опять затолкали в середину. Теперь это уже было не просто скопище людей, а живой, мыслящий улей, который управлял своими пчелами, заботясь о том, чтоб все они были раздраженные, взбудораженные и голодные. Лютер надвинул шляпу на лоб и пригнул голову.
Десятки людей, все изрезанные стеклом, вдруг застонали и заголосили. От вида крови, от этих воющих звуков улей еще больше возбудился. У кого-то сорвали с головы соломенную шляпу, мужики колошматили друг друга, сражаясь за краденую обувь, буханки, пиджаки от костюмов. Группки солдат и матросов блуждали в толпе, задирая друг друга и то и дело затевая потасовки.
Лютер увидел женщину, которую несколько мужиков затолкали в дверной проем. Он слышал ее крики, но не мог к ней пробиться: между ним и ею двигалась монолитная стена из плечей, голов, торсов, словно ряд грузовых фур на скотном дворе. Он снова услыхал, как она закричала, а мужики загоготали. Он поглядел на это тошнотворно белое море лиц, скинувших свои обычные маски, и ему захотелось спалить всю эту массу на огромном костре.
К тому времени, когда они достигли Сколли-сквер, их набралось уже тысячи четыре, не меньше. Улица там расширялась, и Лютер наконец смог протолкаться к тротуару. Он услышал чье-то «Глянь, у ниггера собственная шляпа», но упорно продолжал идти, пока не уперся в скопление мужчин, вываливавшихся из разгромленной винной лавки. Они булькали из горлышек, колотили бутылки о тротуар, открывали новые. Каких-то два похожих на близнецов коротышки пинками выбили двери в казино «Уолдрон», и Лютер услышал, как бренчавшая там мелодийка завершилась скрежещущим аккордом. Несколько мужчин тут же вылезли наружу, толкая перед собой пианино с лежащим на крышке пианистом, на заднице у которого, словно верхом на коне, сидел один из коротышек.
Лютер повернулся вправо, и тут-то Старик Байрон полоснул его ножом по плечу. Лютер привалился спиной к стене. Байрон снова взмахнул ножом, лицо у него было безумное и испуганное. Лютер пнул его, оттолкнувшись от стены. Нож врезался в кирпич, посыпались искры. Лютер со всех сил треснул Байрона по уху, так что тот влепился другим ухом в стену и отлетел от нее.
– На хрена ты это? – спросил он.
– Долги у меня, – рявкнул Старик Байрон и снова поднял нож.
Увернувшись, Лютер ударил кого-то в спину. Пострадавший схватил его за рубашку и развернул к себе лицом. Лютер вырвался, брыкнул наугад ногой и понял, что попал в Байрона Джексона, потому что Старик выдохнул: «У-у-у». Тут белый ударил его по щеке, но Лютер к этому изготовился и, как мяч от биты, отлетел в толпу, которая все отплясывала, вылезая из винного. Он протаранил ее, вскочил на клавиши пианино, оттолкнулся от них и под одобрительные возгласы сиганул прямо через пианиста и через того, кто сидел на нем верхом. Он приземлился по другую сторону, удержался на ногах, заметил изумленную физиономию парня, на которого с ясного неба вдруг свалился ниггер, и снова нырнул в толпу.
Впереди вдруг грянули выстрелы, стреляли в воздух, поверх голов, и потом кто-то отчаянно завопил: «Мы полиция! Немедленно прекратить!»
Раздалось еще несколько выстрелов, и толпа начала орать:
– Бей копов! Бей копов!
– Бей штрейкбрехеров!
– Бей копов!
– Бей штрейкбрехеров!
– Бей копов!
– Назад, стреляем на поражение! Назад! – послышалось в ответ.
Видать, они не шутили, потому что людской поток сменил направление. Лютера закрутило на месте, и вся человеческая масса устремилась туда, откуда пришла. Опять захлопали выстрелы. Кто-то пронзительно визжал, звенело стекло, и все время завывали пожарные сирены. А потом начался дождь, крупные капли застучали по плечам и головам. Лютер понадеялся было, что дождь разгонит толпу, но народу еще прибавилось. Лютера несло в этом потоке, который успел сокрушить еще с десяток витрин и три ресторана.
Главные магазины по Вашингтон-стрит уже подготовились. Парни, охранявшие «Джордана Марша», увидели их за два квартала. Они даже не стали ждать. Они просто вышли на середину Вашингтон-стрит, человек пятнадцать по меньшей мере, и пальнули. Улей припал к земле, потом приподнялся и шатнулся вперед, но парни из «Джордана Марша» снова подняли оружие, трах-тарарах, и толпа опять повернула вспять, и до самой Сколли-сквер люди бежали.
А там – содом и гоморра. Все пьяные. Растерзанные, ошалевшие девицы из варьете бродили, сверкая голыми сиськами. Перевернутые машины, костры вдоль тротуара. Надгробия с ближайшего погоста, прислоненные к стенам и оградам. Мужчина и женщина совокупляются на опрокинутом «форде». Два мужика боксируют без перчаток посреди Тремонт-стрит, вокруг них кольцо зевак, делающих ставки, под ногами у них хрустит мокрое, окровавленное стекло. Четыре солдата подтаскивают наклюкавшегося до беспамятства матроса к бамперу одной из перевернутых машин, мочатся на парня, толпа в восторге орет. В одном из верхних окон появляется женщина, зовет на помощь, но тут мужская ручища зажимает ей рот, оттаскивает ее от окна. Толпа опять взрывается ликующими криками.
Лютер заметил пятно крови у себя на рукаве и присмотрелся: нет, рана неглубокая. Он увидел пьяного парня, валяющегося на тротуаре с бутылкой виски. Наклонился, взял бутылку, вылил на руку, немного выпил.
Ему хотелось крикнуть: «И перед этим дерьмом я гнул спину? Перед вами? Вы унижали меня, потому что я – не такой? И я вам еще говорил „да, сэр“? И „нет, сэр“? Вам? Вам… диким зверюгам?»
Он хлебнул еще, и взгляд его случайно упал на Старика Байрона Джексона. Вот он, Байрон, стоит на той стороне перед фасадом магазина. Старик Байрон смотрел в другую сторону, и Лютер, задрав голову, осушил бутылку до дна, бросил ее под ноги и метнулся через улицу.
Его окружали лоснящиеся лица белых людей, опьяненных спиртным, опьяненных вседозволенностью и чем-то еще, что до сих пор не имело названия, но сидело в них, затаенное.
Жажда разрушения, вот что это такое.
В своей повседневной жизни они прикрывались такими красивыми словами, как идеализм, гражданский долг, честь, великая цель. Но вот она – правда. У вас перед глазами. Все здесь делают то, чего им хочется. А хочется им бить морду мужикам и насиловать баб, хочется крушить все подряд, просто потому, что это сейчас дозволено.
Черт с вами, подумал Лютер. Он добрался до Старика Байрона Джексона и запустил одну руку ему в волосы, а другую – в промежность.
Я еду домой.
Он оторвал Байрона от земли, размахнулся им так, что ноги старика взлетели вверх, и протаранил им витрину.
– Черные дерутся! – заорал кто-то.
Старик Байрон рухнул на пол под обвалом осколков, он пытался прикрыться руками, но ему все же порвало щеку и вырезало стейк из ляжки.
– Собираешься его убить, парень?
Лютер повернулся: трое белых. Пьяные в дымину.
– Могу, – сообщил он.
Он залез через разбитую витрину в магазин к Старику Байрону Джексону.
– Что у тебя за долги?
Старик Байрон громко застонал.
– Я задаю тебе вопрос.
Позади него кто-то из белых хихикнул:
– Слыхали? Он ему зад дает.
– Что за долги?
– А ты как думаешь? – Старик Байрон повалился назад в море осколков и выгнул спину.
– Видно, из-за наркоты.
– Всю жисть пользую. Опиум, не героин, – отозвался Старик Байрон. – Кто, по-твоему, снабжал Джесси Болтуна, дуралей?
Лютер наступил ему на лодыжку, и старикан заскрипел зубами.
– Не смей называть его имя, – произнес Лютер. – Он был мой друг.
Один из белых окликнул его:
– Эй! Ты его убить собрался, вакса, или как?
Лютер помотал головой и услышал, как мужики разочарованно загудели и отвалили.
– Да только я и спасать тебя не стану, Байрон. Умрешь – стало быть, умрешь. Явился в такую даль, чтоб прикончить своего же, ради этой дряни, которую ты в себя пихаешь? – Лютер сплюнул.
В ответ Старик Байрон плюнул в Лютера кровью, но попал себе на рубашку.
– Всегда ты мне был не по нутру, Лютер. Ты все думаешь, что особенный.
Лютер пожал плечами:
– Я и есть особенный. Каждый божий день, когда не похож на тебя или них. – Он ткнул большим пальцем за плечо. – Ты, черт тебя раздери, чертовски прав, я особенный. Я их больше не боюсь, и тебя не боюсь, и цвета моей кожи не боюсь. Пошло оно все к чертям.
Старик Байрон выпучил глаза.
– Ты мне еще больше стал не по нутру.
– Ну и славно. – Лютер улыбнулся, сел на корточки рядом с Байроном. – Сдается мне, ты выживешь, старый хрен. Ты сядешь на поезд, приедешь обратно в Талсу. Ясно? А когда слезешь с поезда, сразу же дотрюхаешь до Дымаря и скажешь ему, что ты меня упустил. И еще ты ему скажешь, что теперь это все равно, потому как ему больше не стоит меня искать. – Лютер наклонился к нему. – Скажешь Дымарю, что я сам приду за ним. – Он ударил его по щеке. – Я возвращаюсь домой, Старик Байрон. Передашь это Дымарю. А если не передашь… – Лютер пожал плечами. – Тогда я скажу ему сам.
Он встал, прошел по битому стеклу, вылез через витрину. Он так и не оглянулся на Старика Байрона. Он знал, что покончил с тем, во что раньше верил, с чем мирился.
Сколли-сквер. Корт-сквер. Норт-Энд. Ньюспейпер-роу. Роксбери-кроссинг. Поупс-хилл. Кодмен-сквер, Эгглстон-сквер. Вызовы поступали со всего города, но больше всего – с участка Томаса Коглина. Южный Бостон просто взорвался.
Разбушевавшиеся толпы опустошили магазины вдоль Бродвея и выбросили из них товары на улицу. Не растащили, а именно выбросили; Томас не видел в этом никакой логики. От гавани до Эндрю-сквер, от канала Форт-пойнт до Фаррагут-роуд не осталось ни одного целого стекла ни в одном магазине. Такая же судьба постигла сотни жилых домов. На Ист-Бродвей и Вест-Бродвей стекся весь сброд, десять тысяч, и это число все растет. «Изнасилования. До чего мы дожили, – думал Томас, стиснув зубы, – изнасилования на людях».
А вызовы всё шли.
Управляющего ресторана «Малли» избили до потери сознания. Бедняга теперь в Хеймаркетской больнице. На Бродвее какие-то весельчаки протаранили угнанным автомобилем витрину пекарни «О’Доннелл». Но этого им показалось мало, и они ее спалили, обратив в золу семнадцатилетние мечты Деклана О’Доннелла. Молочная лавка Бадника уничтожена. Заведение Коннора и О’Кифа обращено в пепел. И так по всему Бродвею: галантереи, ателье, ломбарды, продуктовые, даже магазин велосипедов – все погибло.
Мальчишки и девчонки, куда моложе Джо, швыряли камни с крыши рынка Мохикан, а те немногочисленные сотрудники, которых Томас мог себе позволить туда послать, не решались стрелять по детям.
И самое недавнее сообщение: трамвай, полный людей, застрял на углу Бродвея и Дорчестер-стрит, потому что перекресток оказался завален барахлом. Толпа все добавляла к этой куче всевозможные коробки, бочки, матрасы, а потом кто-то принес бензин и спички. Пассажирам и водителю пришлось спасаться бегством, но большинство из них пострадали, когда хулиганы ворвались в трамвай, отрывая сиденья от металлических креплений и швыряя их в окна.
Откуда такая страсть к битому стеклу? Вот что хотелось бы понять Томасу. Как остановить это безумие? В его распоряжении лишь двадцать два полицейских, почти все из них – сержанты и лейтенанты, почти всем далеко за сорок. Плюс еще отряд никчемных перепуганных добровольцев.
– Капитан Коглин?
Он поднял глаза на Майка Эйгена, недавно произведенного в сержанты. Тот стоял в дверях.
– Господи, сержант, ну что еще?
– Кто-то послал парковую полицию [82]82
Парковая полиция – одна из правоохранительных служб США.
[Закрыть] патрулировать Юг.
Томас поднялся:
– Мне никто не сообщил.
– Не знаю, откуда пришел приказ, капитан, но только они заблокированы.
– Что?
Эйген кивнул:
– У церкви Святого Августина. И они падают один за другим.
– В них стреляют?
– Их забрасывают камнями.
Его собратьев-полицейских закидывают камнями возле храма. На его участке.
Томас Коглин сам не понял, что опрокинул стол, пока не услышал грохот. Сержант Эйген отступил на шаг назад.
– Хватит, – произнес Томас. – Хватит, клянусь богом.
Он потянулся к поясу с кобурой, достал коробку патронов тридцать второго калибра, засунул в карман. Нашел еще коробку патронов для дробовика, положил ее в другой карман. Поднял взгляд на сержанта Эйгена:
– Собрать всех, кто еще держится на ногах в этом склепе. Мы отправляемся драться. – Томас поднял брови. – И драка будет нешуточная.
Эйген лихо отдал ему честь, расплывшись в улыбке.
Снимая дробовик с полки над картотечным шкафом, Томас поймал себя на том, что улыбается в ответ.
– Давай живо, сынок.
Эйген выбежал; Томас зарядил дробовик; ему всегда нравилось щелканье, с которым патроны входят в магазин. На полу валялась фотография Дэнни, сделанная в тот день, когда он окончил полицейскую школу. Томас сам тогда прикалывал значок к его груди. Любимая фотография.
Он наступил на нее, с удовлетворением услышав, как хрустнуло стекло.
– Не хочешь защищать наш город, парень? Отлично. Тогда этим займусь я.
Когда они вышли из патрульных машин возле Святого Августина, толпа развернулась к ним. Томасу отсюда было видно, как парковые копы стараются оттеснить толпу, но они были все в крови, и груды камней на ступенях из белого известняка свидетельствовали о том, что сражение полицейские проигрывают.
Томас знал, что всякая неожиданность лишает толпу уверенности, пусть на считаные секунды. Если ты успеешь воспользоваться этими секундами, то овладеешь ситуацией. А если не успеешь, то ситуация овладеет тобой.
Он вышел из машины. Рядом воришка Фил Сканлон рассмеялся:
– Ну, капитан Ког…
Прикладом дробовика Томас разбил ему лицо. Воришка Фил рухнул, как лошадь с простреленной головой. Томас положил дуло дробовика на плечо стоявшего рядом бандюги, Спаркса Набалдашника. Дернул дулом вверх, выстрелил, и Набалдашник оглох на левое ухо, пошатнулся, глаза у него тут же заволокло, и Томас приказал Эйгену:
– Доверши церемонию, сержант.
Эйген ударил Спаркса Набалдашника револьвером в лицо, и больше Спаркс в тот вечер никак себя не проявлял.
Коглин направил дробовик в землю и выстрелил. Толпа подалась назад.
– Я капитан Томас Коглин, – провозгласил он и наступил Филу на лодыжку.
Не услышав звука, которого добивался, повторил процедуру. На сей раз донесся приятнейший хруст кости и предсказуемый взвизг. Томас махнул рукой, и одиннадцать человек, которых он сумел собрать, рассредоточились вдоль края толпы.
– Я капитан Томас Коглин, – повторил он, – и не надейтесь – мы намерены пролить кровь. – Он обвел глазами толпу. – Вашу кровь. – Он повернулся к парковой полиции; тех оставалось десятеро, и они будто съежились. – Оружие к бою, или вы больше не стражи порядка.
Парковая полиция вскинула оружие, и толпа отступила.
– Цельсь! – выкрикнул Томас.
Толпа отступила еще на несколько шагов.
– Если увижу у кого-то камень, – произнес он, – мы откроем огонь на поражение.
Он сделал пять шагов вперед, уперся дулом дробовика в грудь мужчины, сжимавшего в руке камень. Тот выронил камень и обмочился. Томас разбил мужчине голову и перешагнул через него.
– Бегите, гады. – Он окинул толпу взглядом. – Ну, марш!
Никто не шевельнулся: все были слишком потрясены. Томас повернулся к Эйгену, к своим людям у кромки толпы, к парковым полицейским:
– Открывать огонь по усмотрению.
Парковые полицейские непонимающе пялились на него.
Томас закатил глаза, достал табельный револьвер, поднял над головой и выстрелил шесть раз.
Копы тоже начали палить в воздух, и толпа плеснула в стороны, как вода из ведра. Люди бежали, ныряя в переулки и боковые улочки, отскакивая от перевернутых машин и падая на тротуары, наступая друг на друга, прыгая в разбитые витрины и приземляясь на стекло, которое сами же и расколотили.
Томас высыпал стреляные гильзы, отложил дробовик и перезарядил револьвер. Освежающе веяло порохом, издали доносилась стрельба. Он сунул револьвер в кобуру и перезарядил дробовик. Долгое лето, полное бессилия и растерянности, выветрилось из души. Он снова чувствовал себя двадцатипятилетним.
