Текст книги "Коглин (ЛП)"
Автор книги: Деннис Лихэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 81 страниц)
– Бывший.
Мать перекрестилась.
– Господи боже ты мой! – Коннор топнул.
– Джо, – негромко сказал отец, – отправляйся в свою комнату. И не вздумай спорить, сынок.
Джо открыл было рот, но решил, что лучше не возражать, и вышел из столовой.
Дэнни хотелось закричать: этот? Ты вышла за это посмешище, за этого омерзительного, грязного типа? И ты еще смела меня поучать?
Он выпил еще; Квентин Финн в это время сделал два шага по направлению к Норе.
– Нора, – сказал отец, – ты говоришь, что он твой бывший муж. Значит, логично предположить, что брак признали недействительным?
Нора снова взглянула на Дэнни. Глаза у нее блестели, и при иных обстоятельствах можно было бы решить, что блестят они от счастья.
Дэнни опять посмотрел на Финна; тот скреб бороду.
– Нора, – повторил Томас, – ты получила постановление о расторжении брака? Отвечай, девочка.
Нора покачала головой.
– Квентин, как вы нас нашли? – спросил Дэнни.
Квентин Финн посмотрел на него. Вскинул брови:
– Да, мой юный сэр?
– Как вы нас нашли?
– Уж способы-то есть, – ответил Финн. – Я эту цыпочку уже порядочно времени ищу.
Дэнни кивнул:
– Значит, вы человек со средствами.
– Эйден.
Дэнни взглянул на отца и потом снова повернулся к Квентину:
– Выследить женщину на другом берегу океана – это подвиг, мистер Финн. И подвиг дорогостоящий.
Квентин ухмыльнулся, глядя на отца Дэнни:
– А ведь мальчонка-то набрался, нет?
Дэнни зажег папиросу от свечи:
– Еще раз назовешь меня мальчонкой, ирлашка, и я…
– Эйден! – прикрикнул на него отец и повернулся к Норе: – Можешь что-нибудь сказать в свою защиту, девочка? Он лжет?
Нора ответила:
– Он мне не муж.
– Он говорит, что муж.
– Уже нет.
Томас навалился на стол:
– Но в католической Ирландии разводов не дают.
– Я не говорила, что получила развод, сэр. Я только сказала, что он мне больше не муж.
Квентин Финн рассмеялся: громкое «хо-хо» так и разорвало воздух.
– Господи, – все шептал Коннор. – Господи.
– Собирай-ка вещички, лапочка.
Нора смотрела на него. В ее взгляде была ненависть. Страх. Отвращение. Позор.
– Он меня купил, – сказала она, – когда мне было тринадцать. Он мне двоюродный. Ясно? – Она обвела взглядом всех Коглинов. – В тринадцать лет. Как корову покупают.
Томас потянулся к ней через стол.
– Печальная история, – заметил он. – Но все же он твой муж, Нора.
– Вот правда так правда, мать твою, – сказал Финн.
Эллен Коглин осенила себя крестным знамением и положила ладонь на грудь.
Томас не сводил глаз с Норы.
– Мистер Финн, если вы еще раз позволите себе непристойное выражение… В моем доме, при моей жене, сэр… – Он повернул голову и улыбнулся Квентину Финну. – То ваш путь домой, обещаю, станет куда менее предсказуемым.
Квентин Финн опять почесал бороду.
Томас слегка потянул руки Норы на себя и прикрыл их своими пятернями, а потом взглянул на Коннора. Коннор сидел, прижав ладони к векам. Томас повернулся к жене – та покачала головой. Томас кивнул. И перевел взгляд на Дэнни.
Дэнни посмотрел отцу в глаза, по-детски ясные и голубые. В них так и видишь безупречный ум, безупречные намерения.
Нора прошептала:
– Пожалуйста, не заставляйте меня уезжать с ним.
Коннор издал звук, похожий на смешок.
– Пожалуйста, сэр.
Томас сжал ее кисти:
– Но тебе придется уйти.
Она кивнула, со щеки у нее сорвалась слезинка.
– Но не сейчас? Не с ним?
– Хорошо, детка, – ответил Томас. – Мистер Финн.
– Да, капитан.
– Ваши права приняты к сведению.
– Благодарствую.
– Теперь вы уйдете. Встретимся завтра утром в здании Двенадцатого участка, Четвертая Восточная. Там мы должным образом рассмотрим этот вопрос.
Квентин Финн начал качать головой уже на середине речи Томаса:
– Я пересек этот паршивый океан не затем, чтобы мне морочили голову всякими отговорками. Нет уж, я забираю свою женушку сейчас же.
– Эйден.
Дэнни встал, оттолкнув стул.
Квентин заявил:
– У меня имеются супружеские права. Имеются.
– И к ним отнесутся с уважением. Но пока…
– А с ребеночком как, сэр? Что он станет думать про…
– У нее ребенок? – Коннор поднял голову, оторвав ладони от глаз.
Эллен Коглин вновь перекрестилась:
– Пресвятая Дева!
– А как же, есть у нее дома паренек, – ответил Квентин Финн.
– Ты оставила свое собственное дитя? – спросил Томас.
Дэнни увидел, как она метнула на него взгляд, как поникли ее плечи. Она прижала к себе сложенные руки: жертва, всегда жертва, вечно приходится искать выход, что-то придумывать, сжиматься, чтобы потом совершить отчаянный бросок.
Ребенок? Она ему ни слова не говорила.
– Это не мой, – сказала она. – Это его.
– Ты бросила ребенка? – произнесла мать Дэнни. – Ребенка?
– Не своего, – ответила Нора и потянулась к ней, но Эллен Коглин опустила руки на колени. – Не своего, не своего, не своего.
Квентин улыбнулся:
– Парнишка-то пропадает без матери. Ох пропадает.
– Он не мой, – сказала она, обращаясь к Дэнни и Коннору. – Не мой.
– Хватит, – отозвался Коннор.
Отец встал, провел рукой по волосам, почесал в затылке, тяжело вздохнул.
– Мы тебе доверяли, – произнес он. – Доверяли тебе нашего сына. Нашего Джо. Как ты могла поставить нас в такое положение? Обмануть нас? Мы доверяли тебе нашего ребенка.
– И я к нему хорошо относилась, – сказала Нора, найдя в себе что-то такое, что Дэнни встречал у боксеров, особенно у маленьких, в последние раунды боя: что-то куда важнее размеров или физической мощи. – Я к нему хорошо относилась, и к вам, сэр, и ко всей вашей семье.
Томас взглянул на нее, потом на Квентина Финна, потом снова на нее, потом на Коннора:
– Ты собиралась выйти замуж за моего сына. И довести нас до такого стыда? Опозорить мое имя? Этот дом, где тебе давали кров, пищу, обращались с тобой так, словно ты – часть нашей семьи? Как ты посмела?
Нора посмотрела ему прямо в глаза, у нее наконец потекли слезы.
– Как я посмела? Да этот дом – гробница для мальчика. – Она показала в сторону комнаты Джо. – Он это каждый день чувствует. Я о нем заботилась, потому что он даже собственную мать толком не знает. Она…
Эллен Коглин встала из-за стола и осталась стоять, положив руку на спинку стула.
– Замолчи, – велел Томас Коглин. – Замолчи, нечисть.
– Шлюха, – бросил Коннор. – Грязная шлюха.
– О господи, – проговорила Эллен Коглин. – Перестаньте. Перестаньте!
В столовую вошел Джо. Непонимающе посмотрел на всех.
– Что? – спросил он. – Что такое?
– Сейчас же покинь этот дом, – приказал Томас Норе.
Финн улыбнулся.
– Папа, – произнес Дэнни.
Но отец уже дошел до такого состояния, в каком его редко кто видел. Он указал пальцем на Дэнни, даже не глядя на него:
– Ты пьян. Иди домой.
– Что случилось? – хрипло спросил Джо. – Почему все орут?
– Отправляйся в постель, – распорядился Коннор.
Эллен Коглин указала младшему сыну на дверь, но тот проигнорировал ее жест. Он посмотрел на Нору:
– Почему все орут?
– Идем, женщина, – проговорил Квентин Финн.
Нора обратилась к Томасу:
– Не делайте этого.
– Я сказал – замолчи.
– Пап, – не унимался Джо, – почему все орут?
– Слушайте… – проговорил Дэнни.
Квентин Финн решительными шагами подошел к Норе и сдернул ее со стула за волосы.
Джо взвыл, Эллен Коглин запричитала, а Томас произнес:
– Успокойтесь все.
– Она моя жена. – Квентин волок Нору по полу.
Джо кинулся к нему, но Коннор поймал его, и Джо заколотил его кулаками по груди и плечам. Мать упала на стул и громко зарыдала, вознося молитвы Пресвятой Деве.
Квентин подтащил Нору к себе, прижал ее щеку к своей и буркнул:
– Собрал бы кто ее вещички, а?
Отец выставил ладонь и крикнул: «Нет!» – пытаясь остановить Дэнни, который в секунду обогнул стол и обрушил стакан со скотчем на затылок Квентина Финна.
Кто-то еще завопил: «Дэнни!» – может быть, мать, или Нора, или даже Джо, но он уже подцепил Квентина Финна за надбровные дуги и со всей силы жахнул его темечком о притолоку столовой. Кто-то повис на нем сзади, но тут же его отпустил, когда он вышвырнул Финна в коридор и поволок его к входной двери. Джо ее, видимо, оставил незапертой, потому что она широко распахнулась, когда в нее угодила голова Квентина, и тот вылетел в ночь. Проехав грудью по ступенькам, он смел с них свежевыпавший снег и грохнулся на тротуар, на который быстро падали крупные снежинки. Сотрясение было знатное, и Дэнни удивился, как еще этот тип, поднявшись на ноги, сумел сделать несколько шагов, размахивая руками, прежде чем поскользнулся и растянулся на мостовой, подвернув колено.
Дэнни спустился по ступенькам, осторожно, потому что крыльцо было железное, а снег – рыхлый и скользкий. На тротуаре виднелись полосы жидкой грязи, там, где у Финна разъехались ноги, и Дэнни поймал его взгляд: Финн уже поднимался.
– А теперь повеселимся, – сказал Дэнни. – Беги.
Отец схватил его за плечо, развернул к себе, и Дэнни увидел в глазах отца то, чего никогда не видел раньше: неуверенность, даже страх.
– Оставь его, – произнес отец.
Мать оказалась у двери как раз в тот момент, когда Дэнни поднял отца за лацканы и отнес к ближайшему дереву.
– Господи, Дэнни! – донесся голос Коннора с крыльца, а башмаки Квентина Финна уже шлепали по снежному месиву посреди Кей-стрит.
Дэнни посмотрел отцу в лицо, слегка прижав его спиной к дереву:
– Ты дашь ей собрать вещи.
– Эйден, тебе нужно прийти в себя.
– Позволишь ей взять все, что ей надо. Это не обсуждается, сэр.
Отец долго смотрел на него и наконец прикрыл глаза, что Дэнни счел знаком согласия.
Дэнни поставил отца на землю. В дверях появилась Нора, на виске у нее была царапина от ногтей Квентина Финна. Она встретилась взглядом с Дэнни. Он отвернулся.
Он издал смешок, удививший его самого, и припустил по Кей-стрит. У Финна была фора квартала в два, но Дэнни побежал ему наперерез, перепрыгивая через заборы, как мальчишка-сорванец. Он знал, что Финну нет другого пути, кроме как к трамвайной остановке. Вылетел из переулка и накинулся на него посреди Восточной Пятой.
Над улицей сверкали рождественские гирлянды, в окнах горели свечи. Квентин силился отбиваться, но Дэнни нанес ему серию боковых в обе скулы, потом – шквал прямых в корпус и под конец с хрустом сломал ему два ребра, справа и слева. Квентин попытался убежать, но Дэнни снова поймал его за пальто и, раскрутив вокруг себя, треснул о фонарный столб. Затем уселся на рухнувшего навзничь Квентина верхом, несколькими ударами сломал ему челюсти, нос и еще парочку ребер.
Финн скулил. Финн умолял. Финн повторял: «Больше не надо, больше не надо».
Только почувствовав, что у самого руки уже разбиты до боли, Дэнни остановился и вытер костяшки пальцев о пальто поверженного противника. Потом начал втирать ему снег в лицо, пока у Финна не раскрылись глаза.
Дэнни продышался.
– Я не выходил из себя с восемнадцатилетнего возраста. Восемь лет. Почти девять…
Он вздохнул и стал смотреть на улицу, на снег, на огни.
– Я… тебя… не буду… бешпокоить, – произнес Квентин разбитым ртом.
Дэнни рассмеялся:
– Что-что?
– Я… прошто хочу… ж-жабрать… швою… ж-жену.
Дэнни взял Финна за уши и слегка постучал головой о булыжную мостовую.
– Как только выпишешься из больницы для бедных, сядешь на корабль и покинешь мою страну, – сказал он. – А если останешься, я оформлю нападение на сотрудника полиции. Видишь эти окошки? За половиной из них живут копы. Хочешь сцепиться с Бостонским управлением полиции, Квентин? Просидеть десять лет в американской тюрьме?
Глаза у Квентина поплыли влево.
– Смотри на меня.
Глаза Финна застыли, и его вырвало.
Дэнни помахал рукой, отгоняя вонь.
– Хочешь, чтобы тебя обвинили в нападении?
– Нет.
– И ты уедешь домой, как только выйдешь из больницы?
– Ага.
– Вот и молодец. – Дэнни встал. – Потому что, если не уедешь, Господь свидетель, Квентин, я отправлю тебя за океан негодным калекой.
Когда Дэнни вернулся, Томас стоял на крыльце. Невдалеке задние габаритные фары отцовской машины зажглись красным: его водитель Марти Кенелли затормозил на перекрестке, в двух кварталах отсюда.
– Марти ее куда-то везет?
Отец кивнул:
– Я не желаю знать куда.
Дэнни посмотрел на окна родительского дома:
– Ну а там как?
Коглин-старший окинул оценивающим взглядом окровавленную рубашку Дэнни, его разбитые костяшки пальцев.
– Ты оставил что-нибудь для «скорой»?
Дэнни привалился бедром к черным железным перилам:
– Оставил немало. Я уже их вызвал из автомата на Джей-стрит.
– Уж ты ему внушил страх божий, не сомневаюсь.
– Хуже.
Он достал папиросы. Предложил отцу, и тот взял.
– Не видел, чтобы ты так заводился, с тех пор, как я запирал тебя дома подростком.
Дэнни выпустил струю дыма в холодный воздух, чувствуя, что пот на груди и шее начинает высыхать.
– Давненько это было.
– Ты бы мог меня ударить? – спросил отец.
Дэнни пожал плечами:
– Никто не знает.
– Ударить собственного отца…
Дэнни хмыкнул:
– Ты меня преспокойно колотил, когда я был маленький.
– Это для дисциплины.
– Вот и здесь было бы то же самое. – Дэнни поглядел на него.
Томас медленно покачал головой и выпустил в ночь струйку дыма.
– Я не знал, что она там оставила ребенка, пап. Понятия не имел.
Отец кивнул.
– А ты знал, – добавил Дэнни.
Отец посмотрел на него, дым сочился у него из уголка рта.
– Это ты привел сюда Квентина. Насыпал дорожку из хлебных крошек, чтобы он нашел путь к нашей двери.
– Ты меня переоцениваешь, – заметил Томас Коглин.
Дэнни решил пойти ва-банк и солгал:
– Он признался, папа.
Отец вздохнул и посмотрел в небо:
– Иначе ты никогда не перестал бы ее любить. И Коннор тоже.
– А как насчет Джо? Насчет того, что он только что увидел?
– Каждый должен когда-то повзрослеть. – Отец пожал плечами. – И я, дитя мое, больше обеспокоен не взрослением Джо, а твоим.
Дэнни кивнул и щелчком отправил окурок на улицу.
– Можешь успокоиться, – сказал он.
Глава двадцать третьяВ Рождество, еще до того, как Коглины уселись за стол, Лютер отправился на трамвае в Саут-Энд. Утро было ясное, но к полудню воздух помутнел, а небо закуталось в пелену и осело на землю. При этом улицы, серые и притихшие, казались такими милыми, точно город отмечал праздник сам с собой, потихоньку. Вскоре пошел снег, снежинки поначалу были небольшие и парили по ветру, словно крошечные воздушные змеи, но, когда трамвай заполз на Бродвейский мост, снег уже валил огромными хлопьями.
Лютер, единственный пассажир в отделении для цветных, случайно поймал взгляд белого, сидевшего со своей девушкой через два ряда от него. Мужчина, в залихватски надвинутом на правый глаз дешевеньком шерстяном берете, сидел усталый, но довольный. Он кивнул, словно они с Лютером думали об одном и том же. Девушка свернулась, прижавшись к его груди, глаза у нее были закрыты.
– Настоящая рождественская погодка, а? – Мужчина слегка двинул подбородком, проведя им над головой девушки, ноздри у него раздулись – видно, ловя запах ее волос.
– Точно, – отозвался Лютер.
– Домой?
– Ну да.
– К семье?
Белый опустил папиросу, поднеся ее к губам девушки, и она открыла рот, чтобы затянуться.
– К жене и сыну, – ответил Лютер.
Тот на секунду закрыл глаза, кивнул:
– Это хорошо.
– Да, сэр, так и есть. – Лютера вдруг охватило такое чувство одиночества, что он едва с ним совладал.
– Счастливого Рождества, – произнес мужчина, вынул папиросу изо рта у девушки и вставил в свой собственный.
– Вам также, сэр.
В прихожей у Жидро он снял пальто и шарф, повесил их сушиться на батарею. Из столовой доносились голоса; он пригладил волосы, засыпанные снегом, и вытер ладони о пальто.
Открывая дверь в коридор, он услышал смех и разговоры: похоже, смеялись и говорили все одновременно. Звенело столовое серебро, звенели рюмки, и он учуял жареную индейку и запах корицы от горячего сидра. По лестнице навстречу ему сбежали четверо ребятишек, трое цветных, один белый; расхохотались, потом ринулись по коридору на кухню.
Он раздвинул двери столовой, и гости повернулись к нему. Тут сидели в основном женщины, несколько пожилых мужчин и двое парней Лютерова возраста – надо полагать, сыновья миссис Грауз, экономки семьи Жидро. В общей сложности чуть больше дюжины, половина – белые; Лютер узнал женщин, помогавших в НАСПЦН, и сообразил, что пожилые – их мужья.
– Франклин Грауз, – представился молодой негр, пожал руку Лютеру и протянул ему стакан эггнога .[66]66
Эггног – популярный в США напиток из взбитых яиц с сахаром, ромом или вином; разновидность гоголя-моголя.
[Закрыть] – А вы, должно быть, Лютер. Мать мне о вас рассказывала.
– Рад познакомиться, Франклин. С Рождеством. – Лютер взял стакан и глотнул.
Обед был знатный, чего уж там. Исайя накануне вечером вернулся из Вашингтона и обещал не говорить о политике до самого десерта, так что они просто ели, и пили, и журили детей, если те начинали слишком уж шуметь, и разговор перескакивал с последних кинокартин на всякие популярные книги и песни, на слухи о том, что скоро радио начнут продавать в магазинах и по нему – только представьте! – можно будет слушать новости, голоса, спектакли, песни со всего мира. Лютер не мог себе представить, как это пьесу можно играть через ящик, но Исайя сказал, что это будет. Кругом телефонные линии, телеграфные провода, «сопвич-кэмелы» ,[67]67
«Сопвич-кэмел» – британский одноместный истребитель времен Первой мировой войны. Впервые поднялся в воздух в декабре 1916 года.
[Закрыть] и вообще будущее мира – воздух. Воздушные путешествия, воздушные коммуникации, идеи, распространяющиеся по воздуху. Земля уже исчерпана, океан – тоже, но воздух – словно рельсы, которые никогда не упрутся в море. Скоро мы научимся говорить по-испански, а иностранцы – по-английски.
– Это хорошо, мистер Жидро? – спросил Франклин Грауз.
Исайя покачал головой:
– Зависит от того, как это использует человек.
– Белый человек или черный? – уточнил Лютер.
Все так и закатились.
Чем ему было лучше, чем уютнее, тем сильней он чувствовал грусть. Это могла быть – должна была быть – его жизнь с Лайлой, и сидеть бы ему за столом не гостем, а главой большого семейства. Он заметил, что миссис Жидро ему улыбается, и он ответил ей улыбкой; она подмигнула, и он снова увидел ее душу – во всей ее нежности и доброте, и душа эта, казалось, так и лучится голубым светом.
Под конец вечера большинство гостей разошлись, а Исайя с Иветтой стали пить бренди с четой Партанов, потому как дружили с ними еще с тех времен, когда мистер Жидро учился в Морхаус-колледже ,[68]68
Морхаус-колледж – частное мужское учебное заведение в Атланте для чернокожих.
[Закрыть] а Иветта – в баптистской школе Атланты.
Лютер извинился и поднялся с бокалом бренди на крышу, вышел на «вдовью дорожку». Снегопад уже прекратился, но снег успел толстым слоем засыпать все окрестные кровли. От бухты доносились гудки; огни города желтой полоской тянулись вдоль горизонта. Он закрыл глаза, впитывая запах ночи, и снега, и холода, и дыма, и сажи, и кирпичной пыли. Казалось, он втягивает в себя небо, лежащее над самым краем земли. Он зажмурился и постарался изгнать из себя смерть Джесси и боль в груди, имевшую одно имя: Лайла. Хотя бы на одну минуту вытеснить их этим воздухом, который чуть не до разрыва заполнил его легкие, его тело, его мозг.
Но все тщетно. Джесси ворвался в сознание Лютера со словами: «Вот потеха, а?» – и тут же его голова раскололась, и он упал на пол. И следом за Джесси из памяти выплыл Декан, который тянул к нему руки, хрипя: «Сделай как надо», а когда Лютер ткнул ему ствол под подбородок, его выпученные глаза молили: «Не убивай. Я не готов к смерти. Подожди».
Только вот Лютер не стал ждать. И теперь Декан где-то вместе с Джесси, а Лютер тут, на земле. Всего одна секунда – и твоя дорога пересекается с чьей-то другой, и твоя жизнь меняется, да так, что назад не переменишь. Всего-то одна секунда.
– Чего это ты мне не пишешь, женушка? – прошептал Лютер в беззвездное небо. – У тебя внутри мой ребенок, и я не хочу, чтоб он рос без меня. Не хочу, чтоб он знал, каково это. Нет-нет, девочка, – шептал он, – есть только ты. Только ты.
Он взял бокал с кирпичного выступа и сделал глоток, который обжег ему горло, согрел грудь, расширил ему зрачки.
– Лайла, – прошептал он и глотнул еще.
– Лайла. – Он сказал это желтой дольке луны, черному небу, запаху ночи, крышам, заваленным снегом.
– Лайла. – Он пустил это слово по ветру, точно ему хотелось, чтобы оно долетело до Талсы.
– Лютер Лоуренс, познакомьтесь, это Элен Грейди.
Лютер пожал руку пожилой женщине. У Элен Грейди было такое же крепкое рукопожатие, как у капитана Коглина, и она была такая же подтянутая, и волосы у нее так же отливали сталью, и взгляд был такой же бесстрашный.
– Отныне она будет работать с вами, – сообщил капитан.
Лютер кивнул, заметив, что она вытерла руку о белоснежный фартук, едва окончив пожатие.
– Капитан, сэр, а где же?..
– Нора больше здесь не работает, Лютер. В этом доме о ней больше не упоминают. – Капитан опустил жесткую руку на плечо Лютеру и изогнул губы в не менее жесткой улыбке. – Вам ясно?
– Ясно, – ответил Лютер.
Лютер подкараулил Дэнни как-то вечером, когда тот возвращался к себе на квартиру. Лютер отделился от стены дома и заорал:
– Что ты, черт дери, натворил?!
Правая рука Дэнни нырнула в пальто, но тут он узнал Лютера и опустил руку.
– Без всяких «здрасте»? – спросил Дэнни. – Без всяких «с Новым годом»? Вот так, сразу?
Лютер не ответил.
– Ладно. – Дэнни пожал плечами. – Во-первых, это не самый подходящий район для цветных, ты не заметил?
– Заметил. Я тут уже битый час торчу.
– Во-вторых, – продолжал Дэнни, – ты охренел – так говорить с белым? Да еще и с копом?
Лютер сделал шаг назад:
– Права она была.
– Кто?
– Нора. Говорила, ты только прикидываешься бунтарем. А теперь указываешь мне, куда ниггеру можно ходить в этом городе, поучаешь, как мне разговаривать с вашим братом белым. Где Нора?
Дэнни развел руками:
– Откуда я знаю? Почему бы тебе не пойти к ней на обувную фабрику? Тебе же известно, где это?
– Потому что мы работаем в одни и те же часы.
Лютер надвинулся на Дэнни и заметил, что на них стали обращать внимание прохожие. Кто-нибудь вполне может двинуть его по затылку тростью или просто подстрелить, только за то, что он вот так наезжает на белого в итальянском квартале. Да и в любом квартале, чего уж там.
– С чего ты взял, что Норин уход связан со мной?
– Потому что она тебя любила, и тебе это было невмоготу.
– Лютер, отойди.
– Сам отойди.
– Лютер.
Лютер набычился.
– Я серьезно, – произнес Дэнни.
– Серьезно? Всякий, кто к ней приглядится, увидит, что на нее уже обрушилось цельное море страданий. А ты, ты… Теперь еще и ты ей добавил? Ты и вся твоя семейка?
– Моя семейка?
– Она самая.
– Если тебе не нравится моя семья, Лютер, обсуди это с моим отцом.
– Не могу.
– Почему нет?
– Потому что мне нужна эта чертова работа.
– Тогда лучше ступай-ка домой. Надеюсь, утром она у тебя еще будет.
Лютер чуть-чуть отступил назад:
– Как там твой профсоюз?
– Что?
– Твоя мечта о всеобщем рабочем братстве? Как она поживает?
Лицо у Дэнни стало плоское, словно по нему проехались катком.
– Иди домой, Лютер.
Лютер кивнул и пошел.
– Эй! – окликнул его Дэнни.
Лютер оглянулся.
– Зачем ты сюда явился? Чтобы пристыдить белого человека?
Лютер покачал головой и отвернулся.
– Эй! Я задал тебе вопрос.
– Потому что она лучше, чем вся твоя вшивая семейка. – Лютер отвесил поклон, стоя посреди тротуара. – Понял, белый мальчик? Валяй, хватай веревку, вздерни меня, как тут у вас, у янки, принято. Я помру, но хоть буду знать, что помер, говоря правду супротив твоего паршивого вранья. Она лучше всей твоей семейки. – Он ткнул пальцем в Дэнни: – А особенно – лучше тебя.
Губы у Дэнни шевелились.
Лютер шагнул к нему:
– Ну чего? Чего еще?
Дэнни положил ладонь на ручку двери:
– Я сказал, что ты, наверно, прав.
Он вошел в дом, а Лютер остался один на улице, где постепенно темнело, и обтрепанные итальянцы сверлили его своими миндалевидными глазищами, когда проходили мимо.
Он хмыкнул:
– Черт. Хорошенько же я этому говнюку задал! – Он улыбнулся какой-то сердитой старой даме, пытавшейся прошмыгнуть мимо него. – Это ж высший класс, как по-вашему, мэм?
Как только он пришел к Жидро, его позвала Иветта. Он вошел в гостиную, даже не сняв пальто, потому что ее голос звучал просто устрашающе. Но, войдя, он увидал, что Иветта улыбается, точно у нее какая-то невероятная радость.
– Лютер!
– Мэм? – Одной рукой он стал расстегивать пальто.
Она прямо-таки сияла. Исайя зашел в гостиную.
– Добрый вечер, Лютер, – сказал он.
– Добрый вечер, мистер Жидро, сэр.
Исайя слегка улыбнулся каким-то своим мыслям, садясь в кресло.
– Что? – спросил Лютер. – Что такое?
– Для тебя хорошо прошел нынешний год, тысяча девятьсот восемнадцатый? – осведомился Исайя.
Лютер отвел глаза от Иветты, увидел сдержанную улыбку Исайи.
– Н-ну, сэр, если уж на то пошло, год у меня выдался не очень. Малость хлопотный, если уж правду сказать, сэр.
– Что ж, он закончился. – Исайя взглянул на часы, стоящие на каминной полке: десять сорок три. – Почти сутки назад. – Он взглянул на жену: – И не тяни, Иветта. Уже даже мне от этого дурно. – Он посмотрел на Лютера – «ох, женщины, женщины» – и произнес: – Ну-с, дай его нашему мальчику.
Иветта подошла к Лютеру; тот только сейчас заметил, что руки она все время держала за спиной. По телу у нее словно бежала рябь, и улыбка будто ползла вверх по ее лицу.
– Это тебе.
Она наклонилась, поцеловала его в щеку и вложила ему в руку конверт.
Лютер поглядел на конверт: простенький, самый обыкновенный, кремового цвета. В центре он увидел свое имя. Внизу – адрес Жидро. Почерк он узнал: буквы стоят плотно, только вот каким-то образом в них умещаются петельки. Узнал штамп на марке: Талса, шт. Окл. Руки у него затряслись.
Он заглянул Иветте в глаза:
– А ежели это прощание? – Он почувствовал, как губы у него сжались.
– Нет-нет. Она уже с тобой прощалась, сынок. Ты говорил, что она закрыла свое сердце. Но закрытые сердца не пишут мужчинам, которые их любят. Так не бывает.
Лютер кивнул.
– Я наверху прочту, – выдавил из себя он.
Иветта похлопала его по руке:
– Только обещай, что не бросишься вниз.
Лютер засмеялся, звук получился тоненький, словно внутри у него что-то лопнуло.
– Я… я не брошусь, мэм.
Когда он поднимался по лестнице, его вдруг охватил ужас. Иветта ошибается. На свете полно женщин, которые пишут, чтобы сказать «прощай». Он подумывал сунуть письмо в карман и какое-то время не читать. Но он знал, что скорее уж завтра утром проснется белым, чем с нераспечатанным конвертом.
Он вышел на крышу и постоял там, опустив голову. Он не молился. Хотя нет, не то чтобы совсем уж не молился. Он не поднимал голову, он закрыл глаза и позволил омыть себя этому страху, этой жуткой боязни, что он всю жизнь теперь будет без нее.
«Пожалуйста, не делай мне больно, – подумал он, осторожно вскрыл конверт и так же осторожно вытащил письмо. – Пожалуйста, не надо». Он держал листок двумя руками, дожидаясь, чтоб ночной ветерок высушил ему глаза. Потом развернул.
Дорогой Лютер!
Тут холодно. Я теперь стираю на тех кто сюда посылает белье с Детройт-авеню в больших серых мешках. За это спасибо тете Марте потому что я знаю тут у людей хватает всяких других способов отправить белье в стирку. Тетя Марта и дядя Джеймс стали моим спасением и я знаю это Господь действует через них. Они просили передать что желают тебе всего хорошего…
Тут Лютер улыбнулся: вот уж сомнительно.
…и надеются что у тебя все благополучно. Живот у меня уже огромный. Тетя Марта говорит у меня будет мальчик потому что живот смотрит вправо. Я и сама чувствую что мальчик. Ножки у него большие и брыкаются. Он будет на тебя похож и ему будет нужен папа, то есть ты. Тебе надо бы найти дорогу домой.
Лайла. Твоя жена
Лютер перечел это еще шесть раз, прежде чем сумел перевести дух. Он много раз закрывал и открывал глаза, надеясь, что она приписала внизу «с любовью», но слово «любовь» на листке так и не появилось.
И все-таки… «Тебе надо бы найти дорогу домой», и «ему будет нужен папа, то есть ты», и «дорогой Лютер», и самое важное… «Твоя жена».
Твоя жена.
