Текст книги "Коглин (ЛП)"
Автор книги: Деннис Лихэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 81 страниц)
Уйдя из особого отряда, Дэнни снова начал патрулировать свою прежнюю территорию, подотчетную 1-му участку, здание которого располагалось на Хановер-стрит. В напарники ему дали Неда Уилсона, которому оставалось два месяца до пенсии и на службу было начхать уже пять лет как. Почти всю свою смену Нед проводил в «Костелло» за выпивкой и картами. Обычно они с Дэнни видели друг друга только сразу после того, как заступали (минут двадцать), и перед самым окончанием вахты (минут пять). Все прочее время Дэнни был предоставлен самому себе. Если выпадало трудное задержание, он звонил в «Костелло» с уличного полицейского телефона, и Нед поспевал как раз вовремя, чтобы отвести задержанного вверх по ступенькам участка. А так Дэнни бродил один. Он обошел весь город, заглядывая во все участки, до каких только мог добраться за день: во 2-й, что на Корт-сквер, потом в 4-й, на Лагранж, потом в 5-й, что в Саут-Энде, и так далее и так далее. Три участка – в Западном Роксбери, Гайд-парке и на Джамайка-плейн – поручили Эммету Стрэку; 7-й, на востоке, – Кевину Макрею, а Марк Дентон занимался Дорчестером, Югом и брайтонским участком – номер 14. Дэнни же взял на себя остальные – в центре, в Норт-Энде, в Саут-Энде и в основной части Роксбери.
Перед ними стояла задача вербовать сторонников и получать свидетельства. Дэнни вовсю строил из себя рубаху-парня, улещал, уговаривал и в итоге убедил многих написать отчеты о своих расходах в сравнении с доходами и об условиях работы. Он привлек также шестьдесят восемь человек на собрания Бостонского клуба.
Работая под прикрытием, он испытывал такое острое отвращение к себе, что теперь даже поражался, как ему вообще удавалось с этим заданием справляться. Между тем время, которое он уделял клубу в надежде создать профсоюз, наделенный действенной переговорной силой, порождало в нем чувство страстной, едва ли не проповеднической целеустремленности.
Вернувшись однажды днем к себе в участок с тремя новыми свидетельствами патрульных из 10-го, он решил: вот оно, то, до чего он пытался доискаться со времен Салютейшн-стрит, та причина, по которой судьба его пощадила.
Среди своей почты он обнаружил записку: отец просил заглянуть вечером после смены. Дэнни знал по опыту, что такие отцовские вызовы обычно ничего хорошего не предвещают, но все же сел на трамвай и отправился в Южный Бостон. За окнами сыпал легкий снежок.
Дверь открыла Нора, и Дэнни сразу понял, что она его не ожидала. Она одернула на себе свитер домашней вязки и отступила назад:
– Дэнни.
– Добрый вечер.
После гриппа он ее почти не видел, да и своих родных почти не видел, если не считать того воскресного обеда несколько недель назад, где он познакомился с Лютером Лоуренсом.
– Заходи.
Он переступил порог и размотал шарф:
– А где мама и Джо?
– Уже легли, – ответила она. – Повернись.
Он послушался, и она щеткой отряхнула снег у него с плеч и со спины.
– Вот так. Теперь давай его мне.
Он снял пальто и уловил слабый аромат ее духов, которыми она пользовалась очень редко. Розы, чуть-чуть апельсина.
– Как ты? – Дэнни посмотрел в эти светлые глаза, думая: «А ведь я умереть за нее готов».
– Отлично. А ты?
– Все в порядке.
Она повесила его пальто и аккуратно разгладила шарф рукой. Это было для нее необычно, и у Дэнни на секунду перехватило дыхание, он стоял и смотрел на нее. Она повесила шарф на отдельный крючок, снова повернулась к нему и почти сразу же опустила глаза, словно ее поймали на чем-то постыдном.
Я все сделаю, хотел сказать Дэнни. Что угодно. Я был дурак. И с тобой, и уже после тебя, и теперь, когда вот так стою перед тобой. Дурак дураком.
Он произнес:
– Я…
– Ммм?
– Прекрасно выглядишь.
Она снова встретилась с ним глазами, и взгляд у нее был ясный и почти теплый.
– Не надо.
– Что не надо?
– Ты знаешь, о чем я. – Она глядела в пол, сложив руки на груди и обхватив ладонями локти.
– Я…
– Что?
– Виноват.
– Я знаю. – Она кивнула. – Ты уже достаточно наизвинялся. Более чем достаточно. Ты пекся, – она подняла на него глаза, – о респектабельности. Разве не так?
Господи, только не это слово, опять это слово, и прямо ему в лицо. Если бы он мог, то изъял бы это словцо из своего лексикона, безвозвратно уничтожил, чтобы оно никогда не приходило ему в голову, а следовательно, никогда не слетало с губ. Он был пьян, когда его произнес. Пьян и к тому же поражен ее ужасными откровениями об Ирландии. О Квентине Финне.
«Респектабельность». Вот черт.
Он развел руками, словно ему не хватало слов.
– Теперь моя очередь, – проговорила она. – Респектабельной стану я.
Он покачал головой:
– Нет.
И по гневу, залившему ее лицо, он почувствовал, что она снова неправильно его поняла. Он имел в виду, что респектабельность – недостойная для нее цель. Но она, как видно, решила, что он хотел сказать – она и респектабельность две вещи несовместимые.
Прежде чем он успел объяснить, она проговорила:
– Твой брат сделал мне предложение.
Сердце у него застыло. И легкие. И мозг. И кровь в жилах.
– И?.. – спросил он придушенно, как будто горло ему оплели какие-то лианы.
– Я ответила, что подумаю, – сообщила она.
– Нора.
Он протянул к ней руку, но она отступила назад.
– Твой отец в кабинете.
Она ушла. Дэнни знал, что снова ее разочаровал. Он должен был прореагировать иначе. Быстрее? Не так быстро? Не так предсказуемо? А как? Если бы он упал на колени и сделал предложение сам, могло ли случиться чудо и она не убежала бы? Но он чувствовал, что ему следовало совершить что-то безумное, хотя бы для того, чтобы дать ей шанс это безумство отвергнуть. И тогда чаши весов уравновесились бы.
Дверь в кабинет открылась, отец стоял на пороге.
– Эйден.
– Дэнни, – поправил он сквозь стиснутые зубы.
За окнами отцовского кабинета падал снег, белый на черном фоне. Дэнни сел в одно из кожаных кресел напротив стола. В камине горел огонь, наполняя комнату приглушенным теплым сиянием.
Томас Коглин еще не снял форму – ворот кителя расстегнут, капитанские нашивки блестят на синих рукавах. Дэнни же был в штатском, и ему казалось, что нашивки издевательски скалятся. Отец протянул ему виски и присел на угол стола.
Коглин-старший выпил. Налил из графина еще. Покатал стакан между ладонями, глядя на сына.
– Эдди мне сказал, ты обратился в другую веру.
Дэнни поймал себя на том, что тоже катает стакан в ладонях.
– Эдди сгущает краски.
– В самом деле? А то в последнее время я уж думал, Эйден, не подхватил ли ты большевистскую заразу. – Он мягко улыбнулся и сделал глоток. – Видишь ли, Марк Дентон – большевик. Как и половина членов БК.
– Господи, папа, мне кажется, они больше смахивают на копов.
– Они большевики. Эти люди говорят о забастовке, Эйден? О забастовке?
– Ни один из них не произносил этого слова в моем присутствии, сэр.
– Следует чтить один важный принцип, мой мальчик.
– И что же это за принцип?
– Для всех, кто носит полицейский значок, общественная безопасность – превыше всего.
– Но существует еще один принцип, сэр: надо, чтобы на столе у человека была еда.
Отец отмахнулся от этого заявления, точно от дыма:
– Ты сегодня читал газеты? В Монреале восстание, хотят сжечь город дотла. И нет полиции, чтобы защитить имущество и людей, нет пожарных, чтобы потушить огонь, потому что все они бастуют. Прямо Петербург в чистом виде.
– Может, это все-таки Монреаль, – заметил Дэнни. – И Бостон.
– Мы не наемные рабочие, Эйден. Мы служим обществу. Мы стоим на страже его интересов.
Дэнни позволил себе улыбнуться. Ему редко случалось видеть, чтобы старик так кипятился, и знать при этом, как его утихомирить. Он затушил окурок, и усмешка исчезла с его губ.
– Смеешься?
Дэнни успокаивающе поднял ладонь:
– Папа, папа. У нас тут не будет Монреаля. Правда.
Отец прищурился:
– Почему так?
– Что ты, собственно, слышал?
Отец полез в ящичек и извлек оттуда сигару.
– Ты пошел против Стивена О’Миры. Мой сын. Коглин. Нарушил субординацию. А теперь ты ходишь по участкам, собираешь свидетельства? В служебное время вербуешь людей в ваш так называемый профсоюз?
– Он меня поблагодарил.
– Кто?
– Комиссар О’Мира поблагодарил меня, папа, и сам попросил меня и Марка Дентона собрать эти свидетельства. Он считает, что скоро мы разрешим эту проблему.
– О’Мира?
Дэнни кивнул. Волевое лицо отца вдруг сделалось белым как мел. Чего-чего, а этого Коглин-старший никак не ожидал. Дэнни прикусил губу, чтобы не расплыться в улыбке. «Я тебя уел, – подумал он. – Двадцать семь лет живу на свете, и вот наконец я тебя уел».
Но отец продолжал его удивлять: он встал и протянул ему руку. Пожатие у отца было крепкое; он притянул Дэнни к себе и хлопнул по спине.
– Бог ты мой, а ведь мы можем тобой гордиться. Еще как гордиться, черт побери. – Он хлопнул сына по плечам и снова уселся на стол. – Еще как гордиться, – повторил отец со вздохом. – Я рад, что все это закончилось, вся эта нервотрепка.
Дэнни сел:
– Я тоже.
Отец потрогал настольный блокнот, и Дэнни видел, как его лицо вновь обретает свое обычное, волевое и сметливое выражение. Итак, в недалеком будущем – новый порядок ведения дел. Отец, судя по всему, уже начал к нему применяться, обдумывать планы.
– Скажи, как тебе предстоящее бракосочетание Норы и Коннора?
Дэнни выдержал взгляд отца и ответил недрогнувшим голосом:
– Отлично, сэр. Красивая пара.
– Верно, верно, – откликнулся отец. – Даже выразить тебе не могу, каких трудов нам с твоей матерью стоит удерживать его вдали от ее комнаты по ночам. Ну просто как дети.
Он обошел стол и стал смотреть в окно на снег. Дэнни видел в стекле и отцовское, и свое отражение. Отец тоже его увидел и улыбнулся.
– Ты – вылитый дядюшка Подрик, – произнес он. – Я тебе когда-нибудь говорил?
Дэнни покачал головой.
– Самый здоровенный мужик был в Клонакилти, – сказал отец. – А как налижется – начинал колобродить. Однажды хозяин кабака отказался его обслуживать – так Подрик проломил стойку. А стойка-то из крепкого дуба, Эйден. Он вырвал из нее кусок, пошел и сам нацедил себе еще пинту. Легендарный был человек, скажу я тебе. Женский пол его обожал. И в этом вы очень похожи. Все ведь тебя любят, сынок, верно? Женщины, дети, шелудивые итальянцы и шелудивые псы… Нора.
Дэнни поставил стакан на стол:
– Что ты сказал?
Коглин-старший отвернулся от окна:
– Мой мальчик, я же не слепой. Кона она, видно, любит по-другому. И может быть, это «по-другому» – лучше. – Отец пожал плечами. – Но ты…
– Сэр, вы ступаете на зыбкую почву.
Отец воззрился на него, приоткрыв рот.
– Я просто предупреждаю, – сказал Дэнни и сам услышал, какой у него напряженный голос.
Наконец Коглин-старший кивнул. Это был мудрый кивок отца, означающий, что он принимает одну сторону характера сына, но одновременно размышляет над недостатками другой. Он взял стакан Дэнни, налил ему и себе.
– Знаешь, почему я тебе разрешил боксировать?
– Потому что не смог бы меня остановить, – ответил Дэнни.
Они чокнулись.
– Именно. Еще когда ты был мальчишкой, я понял, что иногда тебя можно пошлифовать, но нельзя из тебя ничего лепить. Ты все равно не поддашься. Так было с тех пор, как ты научился ходить. Ты знаешь, что я тебя люблю, мой мальчик?
Дэнни встретился с ним взглядом и кивнул. Он знал. Всегда знал. Под всеми личинами, которые отец показывал миру в зависимости от обстоятельств, Дэнни всегда видел его сердце.
– Разумеется, я люблю Кона, – продолжал отец. – Люблю всех своих детей. Но тебя я люблю по-особому, потому что в моей любви много горечи.
– Горечи?
Отец кивнул:
– Я не могу быть в тебе уверен, Эйден. Я не могу вылепить из тебя то, что мне хотелось бы. Нынешняя история с О’Мирой – отличный тому пример. В этот раз сработало. Но ты поступил опрометчиво. Ты мог поплатиться карьерой. И на такой шаг я бы сам никогда не отважился и тебя бы не благословил. Вот чем ты отличаешься от других моих детей: я не могу предсказать твою судьбу.
– А судьбу Кона?
– Кон рано или поздно станет окружным прокурором, – сказал отец. – Несомненно. И наверняка сделается мэром. Возможно, губернатором. Я надеялся, что ты дослужишься до начальника полиции, но в тебе этого нет.
– Во мне этого нет, – согласился Дэнни.
– А уж представить тебя в роли мэра вообще смешно.
Дэнни улыбнулся.
– Таким образом, – продолжал Томас Коглин, – свое будущее ты строишь собственными руками. Что ж, я готов признать поражение. – Он улыбнулся. – Но будущее Кона я взращиваю, как любимый сад. – Глаза у него вспыхнули и влажно заблестели: верный признак, что близится страшный суд. – Нора когда-нибудь говорила с тобой об Ирландии, о том, что ее сюда привело?
– Со мной?
– Да, с тобой.
Он что-то знает.
– Нет, сэр.
– Никогда не рассказывала о своей прошлой жизни?
Может быть, знает всё.
Дэнни покачал головой:
– Мне – нет.
– Забавно, – произнес отец.
– Забавно?
Отец пожал плечами:
– По-видимому, у вас были не такие близкие отношения, как мне казалось.
– Вы на зыбкой почве, сэр. На очень зыбкой.
Отец беззаботно улыбнулся:
– Как правило, люди рассказывают о своем прошлом. В особенности… близким друзьям. Однако Нора никогда этого не делает. Ты заметил?
Дэнни попытался сформулировать ответ, но тут зазвонил телефон. Громко, пронзительно. Отец посмотрел на часы, стоявшие на каминной полке. Почти десять.
– Звонить мне после девяти вечера? – вскинулся Коглин-старший. – Кто это подписал себе смертный приговор? Господи помилуй.
– Папа. – Дэнни слышал, как Нора взяла трубку в коридоре. – Почему ты…
Нора тихо постучала в дверь, и Коглин произнес:
– Открыто.
Она толкнула створку:
– Эдди Маккенна, сэр. Говорит, срочно.
Нахмурившись, Томас вышел в коридор.
Дэнни, не поворачиваясь к Норе, попросил ее:
– Подожди.
Он встал с кресла; они встретились с Норой в дверях.
– Что? – спросила Нора. – Дэнни, я устала.
– Он знает, – произнес Дэнни.
– Что знает? Кто?
– Отец. Он знает.
– Что? Что он знает? Дэнни?..
– Думаю, про тебя и Квентина Финна. Может, и не все, но что-то. Месяц назад Эдди меня спросил, нет ли у меня знакомых с фамилией Финн. Я решил, это просто совпадение. Фамилия довольно частая. Но мой старик только что…
Он не увидел замаха и, когда пощечина влепилась ему в щеку, почувствовал, что ноги у него подгибаются. Росту всего-то пять футов пять дюймов, а чуть не сшибла его на пол.
– Ты ему сказал. – Она почти выплюнула эти слова ему в лицо.
Она уже отворачивалась, но он схватил ее за руку.
– Ты что, рехнулась? – выговорил он хриплым шепотом. – Думаешь, я мог бы тебя продать, Нора? Даже под страхом смерти? И нечего отводить глаза. Смотри на меня. Даже под страхом смерти?
Она поглядела ему в глаза, и глаза у нее были как у загнанного зверя, взгляд заметался по комнате, словно она искала, где бы спрятаться. Чтобы прожить хоть еще одну ночь.
– Дэнни, – прошептала она, – Дэнни…
– Ты же не можешь в такое поверить, – сказал он, и голос у него сорвался. – Не можешь.
– Я и не верю, – ответила она. Прижалась лицом к его груди. – Не верю, не верю. – Она подняла голову и посмотрела на него. – Что мне делать, Дэнни? Что?
– Не знаю.
Он услышал, как отец кладет трубку на рычаг.
– Он знает?
– Что-то знает, – ответил Дэнни.
Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и Нора отпрянула от него. Посмотрела потерянным взглядом и повернулась навстречу Томасу Коглину:
– Сэр…
– Нора, – проговорил Коглин.
– Вам что-нибудь понадобится, сэр? Чаю?
– Нет, милая. – Голос у него дрожал, лицо было бледное, губы тряслись. – Спокойной ночи, милая.
– Спокойной ночи, сэр.
Томас Коглин закрыл дверь. Прошел к столу, осушил стакан и тут же налил себе еще. Что-то пробормотал.
– Что такое? – спросил Дэнни.
Отец повернулся, словно удивившись, что он здесь:
– Кровоизлияние в мозг. Свалился на пол и отправился в рай еще до того, как жена успела добежать до телефона. Господи боже ты мой.
– О ком ты?..
– Комиссар О’Мира умер, Эйден. Боже, помоги нашему управлению.
Глава двадцать перваяСтивена О’Миру похоронили на бруклайнском [64]64
Бруклайн – пригород Бостона.
[Закрыть] кладбище Холихуд белым безветренным утром. Оглядывая небо, Дэнни не обнаружил на нем ни птиц, ни солнца. Смерзшийся снег покрывал землю, верхушки деревьев отливали мраморно-белым, над могилой стоял пар от дыхания людей. В морозном воздухе прозвучало эхо прощального салюта почетного караула.
Изабелла, вдова О’Миры, сидела рядом с тремя дочерьми и мэром Питерсом. Всем дочерям было за тридцать, слева от них разместились их мужья, а дальше – внуки О’Миры, дрожащие и беспокойно ерзающие. В самом конце этой длинной цепочки расположился новый комиссар – Эдвин Аптон Кёртис, невысокий человек с лицом, напоминавшим засохшую апельсиновую корку, и уныло-безжизненными глазами.
Еще когда Дэнни под стол пешком ходил, Кёртис уже был мэром, самым молодым в истории города. Теперь он уже не был ни молодым, ни мэром, но тогда, в 1896 году, этого наивного белобрысого республиканца скормили оголтелым демократам из районных боссов, пока «брамины» подыскивали более подходящую кандидатуру. Он покинул главный кабинет ратуши уже через год после того, как его занял; далее последовала череда все менее значительных должностей, и два десятилетия спустя он служил всего лишь мелким таможенным чиновником. И тут уходящий губернатор Макколл назначил его комиссаром вместо О’Миры.
– Не могу поверить, что у него хватило духу явиться, – позже заметил Стив Койл в Фэй-холле. – Между прочим, он ненавидит ирландцев. И ненавидит полицию. Ненавидит католиков. И что же, он станет с нами поступать по справедливости?
Стив по-прежнему относил себя к «полиции». И по-прежнему ходил на собрания. Больше ему податься было некуда.
На трибуну в передней части сцены поместили мегафон, чтобы сотрудники полиции могли поделиться теми воспоминаниями и чувствами, которые всколыхнула в них смерть комиссара, в то время как остальной личный состав толпился у кофейников и пивных бочонков. Капитаны, лейтенанты и инспекторы устроили отдельные поминки в другом конце города, в «Лок-Обере», с французскими яствами на тонком фарфоре, а рядовые собрались здесь, в Роксбери, пытаясь выразить скорбь – скорбь по человеку, которого они едва знали. Речи постепенно сливались одна с другой: каждый считал нужным поведать небольшую историю о случайной встрече с Великим Человеком, с руководителем «строгим, но справедливым». Сейчас на трибуне стоял Милти Маклоун, вспоминая о требовательности О’Миры к полицейской форме, о его способности углядеть неначищенную пуговицу за двадцать ярдов в служебной комнате, набитой людьми.
Потом все окружили Дэнни и Марка Дентона. За прошедший месяц цены на уголь подскочили. Люди возвращались с работы в ледяные спальни, где висел пар от дыхания. А на носу Рождество. Женам надоело вечно штопать старые вещи, подавать все более жидкий суп, они злились, что рождественские распродажи в «Реймонде», «Джилкристе», «Хоутоне и Даттоне» – не для них. А ведь другие-то могут себе это позволить – жены водителей трамваев и грузовиков, портовых грузчиков, докеров. Почему же это не по карману супруге полисмена?
– Мне до смерти надоело, что меня вечно вырывают из моей собственной постели, – жаловался один из патрульных. – Я в ней сплю всего-то два раза в неделю.
– Они наши жены, – вещал еще кто-то. – Получается, они живут в бедности только потому, что за нас вышли.
Те, кто брал мегафон, уже начали говорить о том же. Речи в память О’Миры постепенно сошли на нет. Снаружи набирал силу ветер, на стеклах все четче вырисовывались узоры.
На трибуну поднялся Доум Ферст, закатал рукав, чтобы все увидели его руку:
– Вот как меня сегодня ночью искусали клопы в нашем участке, парни. Они прыгают к нам в кровать, когда им надоедает кататься на крысах. И теперь эти отвечают на все наши жалобы тем, что дают нам Кёртиса? Он же с ними одного поля ягода! – Ферст указал куда-то в сторону холма Бикон-хилл голой рукой, усеянной красными точками. – Есть много таких, кем они могли бы заменить Стивена О’Миру и тем самым сказать: «Нам нет до вас дела». Но, выбрав Зазнайку Кёртиса, они все равно что сказали: «Идите на хрен!»
Некоторые начали колотить стульями по стенам. Другие швыряли в окна стаканчиками с кофе.
– Надо бы что-нибудь сделать, – заметил Дэнни, обращаясь к Марку Дентону.
– Давай, вперед, – отозвался Дентон.
– «Идите на хрен»? – прокричал Ферст. – А я говорю – пускай они идут на хрен! Слыхали? Пусть идут на хрен!
Дэнни еще пробирался сквозь толпу к мегафону, когда весь зал принялся скандировать:
– Пусть идут на хрен! Пусть идут на хрен!
Он улыбнулся и кивнул Доуму, а потом встал позади него, поближе к мегафону.
– Джентльмены, – начал он, но его заглушили крики.
– Джентльмены! – попробовал он снова.
Он увидел, что Марк Дентон глядит на него из толпы, изогнув губы в улыбке, приподняв бровь.
Еще раз:
– Джентльмены!
Кое-кто посмотрел в его сторону. Остальные кричали, месили кулаками воздух, выплескивая друг на друга пиво и кофе.
– Заткнитесь на хрен! – проорал Дэнни в мегафон; перевел дух и обвел взглядом зал. – Мы – представители вашего профсоюза. Так? Я, Марк Дентон, Кевин Макрей, Доули Форд. Дайте нам переговорить с Кёртисом.
– Когда? – крикнул кто-то в толпе.
Дэнни посмотрел на Марка Дентона.
– В Рождество, – ответил тот. – У нас назначена встреча у мэра.
Дэнни сказал:
– Похоже, он принимает нас всерьез, раз уж встречается утром в Рождество, как по-вашему, парни?
– Видать, он наполовину жид, – выкрикнул кто-то, и все захохотали.
– Может быть, – отозвался Дэнни. – Но встреча эта – важный шаг в нужном направлении, парни. Акт доброй воли. А пока давайте отнесемся к мужику непредвзято.
Дэнни оглядел эти сотни лиц; люди явно прониклись идеей не до конца. В задних рядах снова завопили: «Пусть идут на хрен!», но Дэнни указал на фотографию О’Миры, висевшую на стене слева от него. Десятки глаз проследили за его пальцем, и в этот миг он вдруг нечто осознал – и устрашающее, и одновременно наполняющее восторгом:
«Они хотят, чтобы я повел их за собой. Не важно куда».
– Этот человек, – провозгласил он, – сегодня упокоился в могиле!
В зале притихли, больше никто не кричал. Все уставились на Дэнни, гадая, к чему он клонит. Он сам не знал к чему.
Дэнни понизил голос:
– Он умер, но его мечта осталась неисполненной.
Несколько человек опустили головы.
Господи, как он собирается выпутаться из этого дурацкого словоблудия?
– Эта мечта была и нашей мечтой. – Вытянув шею, Дэнни обозрел собравшихся. – Где Шон Мур? Шон, я же тебя видел. Объявись.
Шон Мур вытянул вверх вялую руку.
Дэнни пристально посмотрел на него:
– Ты был там в тот вечер, Шон. В баре, накануне его смерти. Ты был со мной. Ты его видел. И что он сказал?
Шон заозирался по сторонам, переминаясь с ноги на ногу. Он бледно улыбнулся Дэнни и покачал головой.
– Он сказал… – Дэнни окинул зал взглядом. – Он сказал: «Обещание есть обещание».
Половина зала захлопала. Кое-кто засвистел.
– Обещание есть обещание, – повторил Дэнни.
Новые аплодисменты, отдельные выкрики.
– Он спросил, верим ли мы в него. И как мы верим? Это ведь была не только наша мечта, но и его.
«Вот чушь, – подумал Дэнни, – но гляди-ка, работает». По всему залу стали приподниматься головы. Гордость сменила гнев.
– Он поднял свой стакан… – И Дэнни повторил этот жест. Похоже, он бессознательно применял отцовские приемы: лесть, призыв к чувствам, нарочитая театральность. – И он сказал: «За ребят из Бостонского управления полиции – вы лучшие представители нашей нации». Выпьем за это, парни?
Все выпили и разразились приветственными возгласами.
Дэнни заговорил тише:
– Если Стивен О’Мира знал, что мы лучшие, то Эдвин Аптон Кёртис скоро это узнает.
Все снова начали что-то скандировать, и Дэнни не сразу разобрал слово, которое они выкрикивают, а когда разобрал, кровь бросилась ему в лицо. Они кричали:
– Ког-лин! Ког-лин! Ког-лин!
Он отыскал среди толпы лицо Марка Дентона, разглядел на нем мрачную усмешку – словно теперь тот в чем-то убедился: может, в верности своих давних подозрений, а может, в том, что от судьбы не уйдешь.
– Ког-лин! Ког-лин! Ког-лин!
– За Стивена О’Миру! – крикнул Дэнни, снова поднимая стакан. – И за его мечту!
Когда он отошел от микрофона, его просто осадили. Некоторые даже пытались его качать. Он сумел добраться до Марка Дентона только минут через десять; тот сунул ему в руку стакан с пивом и, склонившись к нему, заорал в ухо, перекрикивая толпу:
– Ну ты и дал.
– Спасибо, – крикнул Дэнни в ответ.
– Не за что. – Марк принужденно улыбнулся. Снова наклонился к нему: – А что будет, если у нас не получится, Дэн? Ты об этом подумал?
Дэнни посмотрел на этих людей, их лица лоснились от пота, кто-то тянул руку через Марка, чтобы похлопать Дэнни по плечу, чтобы поднять стакан в его честь. Восторг? Елки-палки, да он сейчас чувствует то же самое, что должны чувствовать короли. Короли, генералы, львы.
– У нас получится.
– Чертовски на это надеюсь.
Несколько дней спустя Дэнни выпивал с Эдди Маккенной в баре отеля «Паркер-хаус». Им посчастливилось найти свободные кресла у очага в этот промозглый вечер с мрачными порывами ветра, от которых дрожали оконные рамы.
– Есть что-нибудь о новом комиссаре?
Маккенна повертел стакан:
– А-а, лакей этих долбаных «браминов», уж поверь мне. Прожженная шлюха, которая нарядилась девственницей, вот он кто. Ты знаешь, что в прошлом году он наехал на самого кардинала О’Коннела?
– Что?
Маккенна кивнул:
– На последнем съезде республиканцев внес законопроект – полностью лишить приходские школы государственного финансирования. Принялись за нашу религию. Для этих богатеев нет ничего святого.
– Так что повышение зарплаты…
– О повышении зарплаты я бы даже и не заикался.
Дэнни подумал обо всех этих людях, несколько дней назад скандировавших в Фэй-холле его имя, и подавил в себе желание ударить по чему-нибудь кулаком. Они же почти добились своего. Почти добились.
Он сказал:
– В ближайшие три дня я встречусь с Кёртисом и мэром.
Маккенна покачал головой:
– При смене режима один выход – пригнуть голову.
– А если я не могу?
– Тогда готовься к тому, что в ней появится еще одна дырка.
Дэнни увиделся с Марком Дентоном, чтобы обсудить предстоящую встречу с мэром Питерсом и комиссаром Кёртисом. Они расположились за столиком в баре на Конгресс-стрит. В этой забегаловке, столь любимой полицейскими, их быстро оставили в покое, чувствуя, что в руках у Марка и Дэнни – ключи к их будущей судьбе.
– Повышения на двести в год уже недостаточно, – заметил Марк.
– Знаю, – отозвался Дэнни; за последние полгода стоимость жизни так резко возросла, что эта прибавка, обещанная еще до войны, теперь дотянет ребят лишь до уровня бедности, с которого они скатились. – А если мы попросим триста?
Марк потер лоб:
– Рискованно. Они могут встретиться с прессой раньше нашего и обвинить нас в жадности. А события в Монреале не укрепляют наши позиции.
Дэнни перебрал многочисленные бумаги, которые Дентон высыпал на стол:
– Но цифры же на нашей стороне.
Он показал статью из «Трэвелера», которую вырезал на прошлой неделе: о том, как подскочили цены на уголь, масло, молоко, общественный транспорт.
– А если мы попросим триста, а они упрутся на двухстах?
Дэнни вздохнул и тоже потер лоб.
– Мы с ходу выдвинем им предложение. А когда они заартачатся, можем съехать до двухсот пятидесяти для ветеранов и двухсот десяти для новичков. Установим шкалу.
Марк глотнул пива, худшего в городе, зато самого дешевого. Тыльной стороной кисти стер пену с верхней губы и снова взглянул на вырезку из «Трэвелера»:
– Может и сработать, может и не сработать. А если они просто откажут? Заявят, что денег нет ни цента?
– Тогда поднимем вопрос о ведомственном магазине. Спросим, нормально это – что полисмен вынужден сам платить за свой китель, шинель, оружие, пули? Каким образом, по их мнению, патрульный-первогодок может получать зарплату на уровне девятьсот пятого года, покупать на свои деньги экипировку да еще и кормить детей?
– Про детей мне нравится. – Марк улыбнулся. – Сыграем на этом, если попадутся репортеры.
Дэнни кивнул:
– И вот еще что. Надо сократить среднюю рабочую неделю на десять часов и платить надбавку за экстренные вызовы. В ближайший месяц через наши края поедет президент, верно? Прибудет из Франции, сойдет с корабля и торжественно двинется по этим улицам. И ты ведь знаешь, они сгонят на мероприятие всех копов до единого, не глядя на то, отработали они свою неделю или нет. Давай потребуем, чтобы за экстренные вызовы платили надбавку.
– Этим мы их страшно разозлим.
– Именно. А пока они будут злиться, мы объявим, что воздержимся от всех этих требований, если они просто обеспечат нам обещанную прибавку плюс компенсацию за повышение прожиточного минимума.
Марк попивал пиво, глядя в сереющие окна, за которыми шел снег.
– А еще – нарушение санитарных норм, – произнес он. – Вчера вечером я видел в Девятом участке крыс, которых, по-моему, даже пуля не возьмет. Думаю, ты прав. – Он чокнулся с Дэнни. – Только имей в виду, они не скажут «да» завтра же. Когда мы встретимся с прессой, будем вести себя осторожно. Мол, есть некоторые подвижки. Заметим, что Питерс и Кёртис – отличные ребята, которые честно пытаются помочь нам решить вопрос с ведомственным магазином. Тут журналисты спросят…
– «Что за вопрос с ведомственным магазином?» – Дэнни улыбнулся.
– Именно. То же самое – со стоимостью жизни. Мы, мол, знаем, что мэр Питерс твердо намерен заняться сокращением разрыва между тем, что зарабатывают наши люди, и высокими ценами на уголь.
– Неплохо, – согласился Дэнни, – но наш козырь – дети.
Марк усмехнулся:
– Вот ты и начал схватывать.
– Не забывай, – Дэнни поднял стакан, – я все-таки сын своего отца.
Утром он надел свой единственный костюм, тот самый, который ему выбрала Нора в семнадцатом году, во время их тайного романа. Костюм был темно-синий, двубортный, в мелкую полоску; теперь он оказался ему великоват, поскольку Дэнни похудел, изображая голодного большевика. Но когда он надел шляпу и провел пальцами по ее окантованному краю, чтобы придать полям нужный изгиб, то увидел, что выглядит вполне элегантно, даже франтовато. Покрутив головой и поправив узел галстука, чтобы не было видно, что воротничок не прилегает к шее, он поупражнялся перед зеркалом в хмурых и значительных взглядах. Он даже забеспокоился, не слишком ли у него щеголеватый вид. Примут ли его всерьез Кёртис и Питерс? Он снял шляпу, задумчиво наморщил лоб. Расстегнул и застегнул пиджак, и так несколько раз. Решил, что пиджак лучше выглядит застегнутым. Снова попрактиковался в наморщивании лба. Еще раз смазал волосы фиксатуаром и опять надел шляпу.
До площади Пембертон-сквер, где располагалось здание управления полиции, он дошел пешком. Утро было чудесное, холодное, но безветренное; небо над крышами – как яркая сталь, в воздухе пахнет каминным дымом, тающим снегом, раскаленным кирпичом, жареной птицей.
