Текст книги "Сборник статей 2008гг. (v. 1.2)"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 75 страниц)

СААКАШВИЛИ – НЕ АЛЕКСАНДР II, А АБХАЗИЯ – НЕ АЛЯСКА, ПРОДАТЬ ЕЕ НЕ УДАСТСЯ

Татьяна Красногорова

Первый постпраздничный день принес сразу несколько новостей о том, что ситуация вокруг непризнанных республик СНГ начинает меняться и весьма кардинально.

Как и прогнозировали эксперты, официальное признание независимости Косово значительно активизировало руководителей трех непризнанных республик СНГ – Абхазии, Южной Осетии и Приднестровья, а также изменило позицию России, которая официально объявила о снятии экономических санкций с Абхазии.

Российские СМИ со ссылкой на инсайдерские источники информируют, что вопрос о признании независимости Абхазии якобы уже готова обсуждать и грузинская сторона, которая считает, что в этом случае в качестве компенсации экономических потерь Россия должна выплатить ей 20 млрд. долларов.

«Новый Регион» провел традиционный опрос экспертов на тему: можно ли сегодня вести разговор о том, что многолетние конфликты размораживаются, процесс пошел и в скором времени в СНГ хотя бы одной непризнанной республикой станет меньше?

Президент фонда «Политика» Вячеслав Никонов:

«Конфликты вокруг непризнанных республик сегодня действительно начинают размораживаться. Причиной во многом послужил прецедент с Косово, который подтолкнул остальные республики. Впрочем, конфликты размораживаются в совершенно противоположных направлениях, если брать Молдавию с Приднестровьем и Грузию с Абхазией и Южной Осетий. Но, как правило, подобные проблемы не имеют окончательного решения. То, что произошло с Косово, в какой-то степени уникальная ситуация. Хотя конечная точка там также не поставлена. Пока неизвестно, к чему этот процесс приведет».

Директор московского Института глобализации и социальных движений Борис Кагарлицкий:

«Да сегодня можно говорить, что процесс начался, так как после прецедента с Косово это стало неизбежно. Ситуация изменилось даже на уровне общественного мнения. И лидеры, как непризнанных республик, так и стран, которые хотят их вернуть, вынуждены разом реагировать на данные обстоятельства.

Но я не прогнозирую быстрых решений. Пример с Грузией. Она сегодня может требовать у России не только 20 миллиардов долларов, но все 100. Но кто ей даст эти деньги? Это не более чем односторонний обмен упреками. Хотя грузины в этом случае затеяли рискованную игру, потому что на определенном этапе Россия может сказать «Ладно, сколько вам нужно денег, мы забираем Абхазию». То есть, если вы сводите все к деньгам и материальному ущербу, то мы вам их предоставим. И Саакашвили будет вынужден отказаться от подобного предложения. У президента Грузии есть определенные обязательства по восстановлению территориальной целостности страны. Он не может торговать суверенитетом в отличии от Александра II, который продал Аляску.

С другой стороны ситуация с Приднестровьем. Даже если Владимир Воронин (президент Молдовы – «НР») договорился с Москвой разменять Приднестровье, сама непризнанная республика вдруг может сказать «нет». Та же самая ситуация может произойти и с Абхазией. Сейчас она настроена пророссийски, но если абхазские элиты по каким-то причинам решат, что Москва их больше не удовлетворяет, они могут повернуться в другую сторону.

Поэтому говорить о размораживании подобных конфликтов сегодня можно, но сам процесс ничем не кончится и скоро затормозится. Так как существует два варианта решения вопросов вокруг непризнанных республик, и ни один из них не возможен. Один – насильственный вариант. Второй – вариант многостороннего комплексного решения, когда все стороны, вовлеченные в конфликт, приходят к общему направлению. Но представить, что это произойдет, сложно».

Генеральный директор Совета по национальной стратегии Валерий Хомяков:

«Вряд ли можно говорить, что сегодня подобные конфликты начинают размораживаться. Вопросы о статусе Приднестровья, Нагорного Карабаха, Абхазии и Южной Осетии до сих пор не решены. Поэтому говорить, что эти конфликты рассасываются, я бы не рискнул. Безусловно, у России есть возможность влиять на внешнюю политику этих республик. Но понятно, что Молдавию в НАТО в необозримом будущем никто не примет. Туда с подобными проблемами не берут. В Грузии конфликт может решиться только одним способом, если Саакашвили пойдет на создание федерации или конфедерации. Может тогда, Россия использует свое влияние на руководство Абхазии и Южной Осетии, чтобы они согласились на такой вариант».

Заместитель директора Института стран СНГ Владимир Жарихин:

«Сегодня нельзя говорить, что конфликты вокруг непризнанных республик начинают размораживаться. По поводу заявлений, что Грузия может потребовать от России 20 миллиардов долларов за снятие блокады с Абхазии, – так мало ли что Грузия может потребовать.

Что касается конфликта в Приднестровье… мы давно этим занимаемся. Рецепт один – создание конфедерации. За последние полвека объединения двух республик на федеративной или конфедеративной основе еще не было. Если такой прецедент возникнет – это будет принципиально важно.

Что касается заявления президента Молдавии Воронина, если речь идет о возрождении меморандума Козака, то России не надо ни на чем настаивать. Любое образование, где будут находиться Молдова и Приднестровье, в НАТО никогда не вступит. Поэтому России подобных условий выдвигать не надо. Понятно, что новое объединенное государство просто не имеет возможностей, чтобы вступить в НАТО. Понятно, что сейчас Воронину нужно сделать вид, что он что-то на что-то обменял. Потому что президент Молдавии находится в тяжелейшем положении. Большинство жителей Приднестровья сегодня являются гражданами Украины и России, а значительное число граждан Молдовы подали заявки о принятии гражданства Румынии. Если господин Воронин не решит сейчас вопрос с Приднестровьем, то он может оказаться президентом без граждан».

Генеральный директор центра политической конъюнктуры Михаил Виноградов:

«Сегодня нельзя ставить вопрос таким образом, что конфликты вокруг непризнанных республик размораживаются. Что касается Абхазии, то снятие Россией экономических санкций с республики было отчасти способом не признавать ее независимость, но ограничиться только символическими ходами. Я думаю, что Россия осознает существующие риски, которые, прежде всего, связаны со стремлением Грузии заменить российские миротворческие силы международными. Спор сейчас состоит, по сути, только в этом. Понятно, что любые неосторожные действия России могут настроить международное сообщество в пользу Грузии. А заявления Грузии о неких 20 миллиардах долларах, которые Россия ей обязана заплатить, – обычная риторика. Она является ответом на снятие РФ блокады с Абхазии».

© 2008, «Новый Регион – Москва»

УРОКИ МАРТОБРЯ

Что показали президентские выборы в России?

Губернатор Петербурга Валентина Матвиенко, например, в очередной раз убедилась в своей женской проницательности: сразу после голосования она призналась прессе, что заранее догадывалась, кто выиграет. Прокремлевские политологи в очередной раз смогли опубликовать глубокомысленные рассуждения на тему о доверии народа к власти. А политологи оппозиционные снова повторили заклинания об отсутствии подлинной демократии, фальсификациях и прочих ужасах путинского режима.

Между тем, выборы 2 марта 2008 года очень поучительны и заслуживают серьезного анализа. Ибо это были, некоторым образом, самые демократические выборы за много лет. Во всяком случае, если под демократией мы понимаем скрупулезное соблюдение правил и процедур, предписываемых либеральной политической теорией. Фальсификации и нарушения были, конечно, но явно не в тех масштабах, что в ельцинские времена – никто до сих пор не может сосчитать, сколько на самом деле голосов получили Ельцин и Зюганов на выборах 1996 года и кто в действительности тогда победил.

Чего требуют принципы либеральной демократии? Во-первых, чтобы было соревнование между несколькими кандидатами. Ведь было! Кто же будет отрицать. Целых четыре кандидата, всё как у людей.

Законы соблюдались, выборы проходили в точном соответствии с принятыми в государстве правовыми нормами, все получили доступ в телеэфир. Не было и типичных для России «черных пиар-технологий», массовых нарушений, воспрепятствования предвыборной агитации, провокаций и т.д.

Что, кандидаты не нравятся? Выбирать не из кого? Не отражает предложенный выбор всего спектра позиций, присутствующих в обществе? Так это и в более свободных странах сплошь и рядом встречается. Во Франции, например, большинство населения против Европейской Конституции, а среди серьезных политиков существует консенсус прямо противоположного свойства.

Вообще либеральная политическая теория про полноту спектра ничего не говорит. Она требует лишь плюрализма как такового, и это требование администрация Путина четко выполнила. Да, мартовские выборы в России были фарсом, но этот фарс лишь выявил природу либеральной демократии, продемонстрировал, насколько пусты, бессодержательны и поверхностны её принципы, показал, что, даже соблюдая их в точности, можно лишить политический процесс всякого смысла и содержания.

Именно поэтому оппозиция, противопоставляющая практике Кремля принципы либеральной демократии, обречена: администрация эти принципы последовательно и неукоснительно соблюдает, хоть и трактует несколько своеобразно. Но вопрос трактовки для граждан второстепенен.

Между тем выборы 2008 года граждан всё же обидели. Задели, озадачили, сконфузили. В общем, вызвали какое-то смутное неудовольствие, смысл которого даже сами избиратели четко сформулировать не могут. И дело отнюдь не в том, что сняли с дистанции Михаила Касьянова или не дали выступить Владимиру Буковскому. Позволь власть им баллотироваться, итог был бы в процентном отношении примерно тот же, а вот чувства обиды, возможно, не было.

Во-первых, избиратель почувствовал, что начальство ему почему-то не доверяет. Главное, за что? Разве не демонстрировал он своим поведением все эти годы полномасштабную и непременную лояльность. Но нет, всё равно что-то не так.

Обывателю это недоверие обидно. И от того, что оно открыто не формулируется, легче ему не становится.

С другой стороны, что-то явно не так с победившим кандидатом. Сам по себе итог, при котором лидер получил около 70% голосов избирателей, конечно, не совсем типичен для европейских демократий, но ничего чрезвычайного в нем нет. И победа Путина с примерно таким же счетом четыре года назад подобного неприятного осадка в душах россиян не оставила. Но в этом сравнении с Путиным как раз и состоит вся неприятность. Путин был знаком и популярен. Можно сколько угодно демонстрировать, как эта популярность формировалась, насколько она была организована искусственно, насколько связана с факторами, к которым сам Путин не имел ни малейшего отношения. Можно на уровне психоанализа показать, как возникли массовые надежды 1999-2000 годов, сложившиеся в миф о президенте Путине. Но всё это не отменяет того простого факта, что граждане к Путину относились положительно. Любили они его! А за дело или нет, какое это имеет значение? Любовь зла.

Увы, Дмитрий Медведев подобных чувств не вызывает. Он вообще не вызывает никаких чувств. Никто не пытался массам внушить, что именно этот человек является их спасителем. Не было любви. Никто даже не попробовал её организовать. Просто людям предъявили нового президента и сказали – принимайте его, он ваш.

Люди приняли, но почувствовали дискомфорт. Не из-за принуждения, а из-за того, что незнакомого Медведева механически поставил на место любимого Путина. Всё это было бездушно. Даже со стороны Путина выглядело до известной степени, как подстава: бросил нас, ушел, и какого-то незнакомого мужика вместо себя поставил.

Если у России периодически проявляется женское начало, то поведение Путина как законного мужа выглядит, по меньшей мере, двусмысленно. Замену приняли, но с каким-то нехорошим чувством. В конце концов, если уж нужно, сами бы себе нового кого-нибудь нашли. И к тому же, что за странное поведение: не то уходит, не то остается. Мужчина так поступать не должен. Или уходи, или оставайся. Не морочь голову.

В общем, расстроили эти выборы народ. Испортили настроение.

Посмотрим теперь, что нам Медведев предложит. Любовь народную ему завоевать будет трудно. Но может, хоть развеселит?

Специально для «Евразийского Дома»

БАРХАТНЫЙ РАСИЗМ

Новые европейцы как жертвы мультикультурности

В России издеваться над политической корректностью считается хорошим тоном. Западные интеллектуалы, которые боятся лишний раз употребить собирательное понятие, если оно предполагает использование мужского рода, американские кадровики, отдающие при приеме на работу предпочтение черной лесбиянке, особенно если она еще является инвалидом, – все это уже многократно осмеяно и выставлено в качестве образца европейской или американской нелепости.

С другой стороны, неожиданно для самого себя российское общество в середине двухтысячных годов столкнулось со всем комплексом проблем, типичных для «смешного» Запада. Города стали мультикультурными, наполнившись разноликой толпой, представляющей самый широкий спектр этнических, религиозных и даже расовых вариантов. Иммигранты стали необходимым элементом, без которого невозможно представить себе рынок труда. И никакие призывы повысить деторождение среди «коренных россиян» ничего изменить не могут, ибо, даже если россияне примутся рожать как кролики, потребуется еще добрых полтора десятка лет, чтобы улучшившаяся демографическая статистика сказалась на рынке труда. Да и с демографической точки зрения самый оптимальный (но и самый ужасный для национально озабоченных граждан) вариант состоит в том, чтобы иммигранты, натурализовавшись и переженившись с местными, резко увеличили рождаемость (благо они как раз сплошь люди в репродуктивном возрасте).

Национально озабоченная часть общества отреагировала на перемены в духе вполне традиционных фашистских лозунгов – громить чужих, беречь чистоту расы и дальше в том же духе. Либералам отечественным ничего не осталось, как взять на вооружение многократно осмеянную ими же политкорректность, благо ничего лучшего или более оригинального придумать они оказались не в состоянии. Есть, впрочем, и промежуточные варианты, вроде необходимости защищать нашу замечательную белую культуру от нашествия черномазых варваров на том именно основании, что наша культура толерантная, демократичная, уважает права женщин и даже (спросите Жириновского!) гомосексуалистов. Ну а варвары – что с них взять, они ни женщин, ни «голубых» не уважают и вообще о человеческом достоинстве понятия не имеют.

Мягкий расизм предполагает ссылаться не на биологические различия, а на конфликт цивилизаций, благо соответствующая книга Сэмюэля Хантингтона давно уже стала всемирным бестселлером. Сколько всего существует цивилизаций, как они разграничиваются и чем определяется их самодостаточность – на эту тему ни малейших признаков согласия нет. Сторонники подобных теорий насчитывают от трех-четырех основных цивилизаций до нескольких десятков. Но в чем все они дружно сходятся, так это в наличии непроходимых границ между «нашими» и «не-нашими». Выводы просты и очевидны. Нет, господа, никто ничего не имеет против арабов, черных, раскосых и прочих. Только у них своя цивилизация, а у нас своя. Так что пусть держатся от нас подальше! А если уж приехали к нам, должны знать свое место.

Именно такой «бархатный расизм» получил в двухтысячные годы широкое хождение на Западе. Кризис классической политкорректности породил подобную гибридную идеологию, наилучшим выразителем которой стал покойный голландский политик Пим Фортейн, защищавший права «голубых» от посягательства «черных». Идеи Фортейна в Голландии не всем понравились, его застрелил молодой активист общества защиты животных.

Однако на другом конце политического спектра можно наблюдать присутствие тех же идей. Когда датская провинциальная газета опубликовала карикатуры на пророка Магомета и исламский мир взорвался возмущением, именно лидер Социалистической народной партии Дании заявил, что извиняться его соотечественникам не за что, а прощения просить должны сами мусульмане за свою нетерпимость.

Буквально в это же время во Франции судили группу африканских мужчин, обвинявшихся в том, что они побили камнями свою соотечественницу, уличенную в супружеской неверности. Адвокат обвиняемых, француженка, придерживающаяся прогрессивных взглядов, настаивала на том, что ее подзащитных надо оправдать, поскольку они просто действовали в соответствии с обычаями своего племени. Если им запретить побивать камнями неверных жен, это будет нарушением принципов политкорректности и мультикультурности, на которых основывается современная европейская демократия.

Что-то явно не сходится.

Надо сказать, что идеи мультикультурности и политкорректности пришли в Европу из Америки, причем там они имели вполне конкретное политическое происхождение. В отличие от европейского общества, развивавшегося как более или менее органическое культурное целое, американские штаты представляли собой конгломерат этнических и религиозных общин, которые должны были сосуществовать по принципу «вы не трогаете нас, мы не трогаем вас». Внутри себя общины могли быть совершенно авторитарны и даже тоталитарны, но во взаимодействии друг с другом тщательно соблюдали демократические процедуры. Больше того, чем тщательнее поддерживались внешние (по отношению к группе) демократические нормы, тем более жестко сохранялся внутренний авторитарный порядок, и наоборот. Культурным продуктом подобного прошлого становится безупречный гражданин, ревниво оберегающий свои политические права и свободы, но совершенно несвободный внутренне. Свобода великолепно уживается с конформизмом.

С другой стороны, классы никогда не были сильны в американском обществе. Деление на классы ощущалось слабее, нежели различия между общинами и культурами. У рабочего движения в США было несколько ярких исторических моментов – в конце XIX века, когда на весь мир именно из Америки распространился праздник Первого мая, в 30-е годы ХХ века. Однако устойчивой пролетарской традиции, как в Германии, Франции или в Англии, здесь не возникло, не было ни рабочей партии, ни социал-демократической идеологии, а марксистская интеллигенция нашла убежище в университетах на кафедрах социологии и антропологии. Тех, кто пытался заниматься политикой, к началу 1950-х годов сенатор Маккарти до смерти напугал обвинениями в «антиамериканской деятельности».

Единственным способом выжить в официальной политике для левых было – слиться с либералами. А лозунги классовой борьбы сменились идеей помощи обиженным и угнетенным меньшинствам. Эти идеи великолепно служили объединению левых и либералов. Если отношение к капитализму и идеи классовой борьбы их разделяют, то желание помочь бедным и отстоять права обиженных их объединяют. Толерантность и сочувствие превращаются в политическую программу.

В таком виде леволиберальная идеология переселилась в Европу к концу 1980-х годов, когда там все острее ощущался кризис «старой левой». В европейском варианте идеи политкорректности совместились с несколько большими дозами социальной риторики, а также приобрели нового оппонента: вопрос о толерантности встал одновременно с резким притоком иммигрантов из стран «третьего мира».

Надо уточнить, что иммиграция и эмиграция были не новы для Европы. Викторианский Лондон был полон выходцами из самых разных стран. Итальянцы переселялись в США, а испанцы и португальцы во Францию и французский Алжир. Когда Алжир обрел независимость и европейское население (отчаянные патриоты, не желавшие жить под властью арабов) побежало во Францию, обнаружилось, что у них почти у всех не французские, а иберийские фамилии.

Однако прежние иммигранты были все-таки европейцами и христианами. В худшем случае евреями. К концу 1970-х – началу 1980-х годов возможности внутриевропейского перераспределения трудовых ресурсов были практически исчерпаны, а волна переселенцев из бывших коммунистических стран еще не хлынула. Демографическая ситуация требовала пополнения рынка труда новыми людьми, а положение в бывших колониях после обретения ими независимости оказалось совершенно катастрофическим. В Западную Европу двинулся поток беженцев, переселенцев и трудовых мигрантов – такой же точно, какой потек в Россию после краха СССР. Эти мигранты порой плохо знали европейские языки и приносили с собой весьма странные и экзотические обычаи. Причем переселялись во Францию из Марокко и Туниса не прекрасно владеющие французским и полностью европеизированные жители крупных городов (им и у себя дома было неплохо), а выходцы из диких деревень, которые даже по-арабски с трудом читали.

Обыватель реагировал на все это с возрастающим раздражением, а либеральная интеллигенция с неистребимым умилением. Обывателя с ходу записали в расисты и фашисты, полностью отдав его в распоряжение ультраправых агитаторов. Прогноз оказался самореализующимся. Чем больше левая и либеральная интеллигенция презирала обывателя, мещанина и «серого человека», видя в нем потенциального фашиста, тем скорее он становился восприимчив к агитации правых. О том, чтобы выслушать благопристойного западного мещанина, рабочего или мелкого служащего с его страхами и заботами, не могло быть и речи. Интеллектуалы были выше этого.

Однако удивительным образом не получили они со своими идеями мультикультурности и политкорректности поддержки и среди масс новых иммигрантов. Значительная часть приезжих мечтала только о том, чтобы ассимилироваться и вписаться в новую жизнь (сохранив, быть может, некоторые милые семейные традиции, но не более того). Уже к середине 1990-х годов обнаружилось, что иммигранты в большинстве своем не жалуются на попытки себя ассимилировать, а, наоборот, недовольны, что власти под влиянием политической корректности отказываются принимать меры для их ассимиляции. Показательно, что во время волнений в иммигрантских пригородах Парижа арабская молодежь, не знавшая ни слова на «родном» языке, жгла не только школы (где ее скверно учили), но и мечети.

Больше того, за сдерживание новых волн иммиграции решительнее всего выступали именно те, кто приехал в западные страны сравнительно недавно. Вопреки пропаганде правых, утверждавших, будто иммигранты отбирают рабочие места у коренного населения, конкурировали они в основном между собой. Каждая новая волна подрывала положение предыдущей, поскольку готова была работать за меньшие деньги и жить в худших условиях. Турки вытеснили в Германии итальянцев, арабы теснили турок, а африканцы арабов. Чем больше масштабы иммиграции, тем хуже положение иммигрантов. Леволиберальные интеллектуалы, призывавшие во имя политической корректности раскрыть пошире ворота европейских стран, вызывали глухое раздражение не только у «белого обывателя», но даже в большей степени у разноплеменной массы «новых европейцев», которых они – не спросив их согласия – взялись защищать.

На многочисленных собраниях левых в Берлине, Париже или Афинах, где мне пришлось побывать, среди публики, восторженно слушавшей ораторов, говоривших о мультикультурности, борьбе с расизмом и поощрении иммиграции, я ни разу не встретил ни одного араба, турка или негра, хотя на демонстрациях, посвященных социальным вопросам, представители новых национальных меньшинств становятся все более заметны.

Между тем к началу двухтысячных годов положение в очередной раз изменилось. Отвергаемые Европой меньшинства, возмущенные тем, что им не дают интегрироваться и ассимилироваться, стали все более восприимчивы к фундаменталистской идеологии. Заметим, что лозунг борьбы цивилизаций придумали все же не арабы и не мусульмане. Однако в общей атмосфере деморализации и предательства левых, роста правых настроений и усиливающегося злобного недоверия «белого» обывателя, в иммигрантских общинах стали расти собственные националистические и традиционалистские тенденции.

Вот тут-то кризис политической корректности проявился с полной силой. Леволиберальные интеллектуалы совершенно не ожидали, что с ультраправыми тенденциями придется столкнуться по обе стороны этнического спектра. Они воспринимали иммигрантские меньшинства как пассивную массу, являющуюся не более чем объектом принудительного покровительства и носителей забавных этнографических особенностей, которых надо защищать и поддерживать в исходном состоянии, так же как гренландских тюленей и певчих птиц. Когда же эти массы сами стали политизироваться, причем, увы, далеко не всегда по удобным и приемлемым для левых и либералов направлениям, это вызвало растерянность и шок.

Единственная серьезная попытка объединить левых и представителей иммигрантских азиатских общин была предпринята в Англии. Возникшая на этой основе коалиция Respect завоевала одно место в парламенте, некоторое количество мест в муниципальных собраниях, а затем со скандалом распалась. Причем, читая взаимные претензии участников коалиции, обнаруживаешь, что мусульманские общинные активисты многому научились у своих левых попутчиков, а те, в свою очередь, не научились ничему.

Левые метались от стремления не затрагивать «больные вопросы» (права женщин, гомосексуализм и т. д.) к агрессивным обвинениям по адресу своих недавних партнеров.

Однако что делать левым в подобной ситуации? Прежде всего – придется осознать, что политкорректность в нынешнем виде это не более чем идеология. Иными словами, одна из форм ложного сознания. И для того, чтобы выработать подход, который работает, надо, как минимум, разговаривать с теми, чьи права собираешься защищать.

Эти разговоры могли бы выявить много интересного. Например, что европейские ценности просвещения вовсе не обязательно должны отторгаться представителями исламской культуры. Или то, что вопрос о правах женщин стоит в этой культуре не менее остро, но отнюдь не в формулировке, предложенной западными феминистками.

Дилеммы политкорректности становятся неразрешимыми лишь в том случае, если ставятся в отрыве от конкретных общественных интересов. Как только мы перестаем рассуждать об абстрактных понятиях и соглашаемся взглянуть на реальные проблемы, многое становится ясно и просто.

Совершенно очевидно, что необходима социальная и культурная поддержка мигрантов, которая, в свою очередь, неотделима от регулирования миграции. За такую политику выступают сами «новые европейцы», только их упорно не хотят слушать – ни левые, ни правые.

Точно так же необходимо понять, что «исламская культура» так же неоднородна, как и «христианская культура», что в ней имеют место не только разные, но и прямо противоположные тенденции. Вопрос не в том, как относиться к исламу «вообще», а какие тенденции в его традициях поддерживать.

Любопытно, что все эти вопросы были уже не просто поставлены, но в значительной мере и решены в России 1920-х годов. Слова Ленина о «двух культурах в каждой национальной культуре» задним числом казались многим примитивным упрощением, но в них было куда больше практического смысла, чем в построениях либеральной политкорректности. Надо поддерживать не «чужую культуру вообще» во имя общего принципа «толерантности», а наиболее прогрессивные, демократические тенденции в этой культуре. Иными словами, надо относиться к чужой культуре так же, как к своей. Ведь не готовы же мы принять фашизм на том основании, что это тоже часть целостного мира европейской культуры!

Советская национально-культурная политика 1920-х годов была наивной и далеко не всегда успешной. Задним числом провал советского проекта (произошедший, впрочем, по совершенно иным причинам) бросил тень и на усилия первых послереволюционных лет, в результате которых многие народы бывшей империи обрели чувство собственного достоинства и возможность развивать собственную культуру, отнюдь не противопоставляя себя русской культуре.

Возможно, этот опыт несовершенен, противоречив и незавершен. Но это лучшее, что у нас есть в плане национальной политики. И левым в Западной Европе еще предстоит усвоить уроки ранней советской истории, если они вообще хотят куда-то продвинуться.

«Новые европейцы» хотят стать полноценной и равноправной частью общества, интегрироваться, не теряя своего лица и не порывая со своим прошлым. Арабы становятся французами, а турки немцами, но и французам предстоит стать немного арабами. Ценности европейского Просвещения с его идеей универсальных прав и свобод вполне могут и должны быть восстановлены в качестве руководящего принципа – именно потому, что эти ценности универсальные. Но в разделенном на классы и политические течения обществе работать они будут только в связи с конкретными интересами.

Эти интересы у трудящихся – в конечном счете – одинаковы. Независимо от цвета кожи, формы носа и религиозных воззрений бабушек.

© 2007-2009 «Русская жизнь»