Текст книги "Сборник статей 2008гг. (v. 1.2)"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 75 страниц)

ИРЛАНДСКОЕ СЧАСТЬЕ

Почему Ирландия проголосовала против Лиссабонского договора, похоронив очередную попытку принять новую конституцию Европейского Союза? Ответ прост: потому что другие народы объединенной Европы лишили права сделать это.

Всё началось с серии договоров, которые за спиной населения принимали политические элиты в Маастрихте, Ницце и других приятных и старинных городах, где уполномоченные чиновники могли без помех собраться на свои конспиративные сходки. О чем ведутся переговоры, чем грозит рядовому европейцу подписание очередного протокола, обыватель узнавал лишь в последний момент, когда принятые решения вступали в силу. На любой вопрос относительно содержания того или иного документа гражданам отвечали потоком общих мест и высокопарной демагогии об общем светлом будущем, единстве континента и величии европейских ценностей. Создавалось впечатление, что во всех, без исключения, документах написано одно и то же. На самом деле, договоры и соглашения были полны технических деталей, и именно ради этих деталей они заключались. Однако как раз эти «мелочи» никто за пределами узкого круга экспертов и бюрократов не обсуждал.

Между тем обыватель на собственной шкуре ощущал, что после каждого нового соглашения его жизнь становится хуже. Ведь речь в них идет не о декларациях единства, а об отмене социальных гарантий, ограничении прав граждан на принятие решений в рамках собственной страны, снижении заработной платы и отказе от государственной политики поддержания занятости. Иными словами, суть процесса, начатого Маастрихтским договором, состоит как раз в поэтапной ликвидации европейской социальной модели и отказе от типичных для Европы культурных норм, включая традиционные представления о гражданском суверенитете. Европейский Союз является мощнейшим инструментом американизации Европы, устранения её привычной исторической идентичности. Более точно было бы назвать его антиевропейским союзом.

Ликвидация демократических процедур была декларирована идеологами союза совершенно откровенно, когда они заявляли, что населению нельзя доверять решение по-настоящему серьезных вопросов. А именно, из сферы народного суверенитета должны быть удалены вопросы, касающиеся экономики, социальной системы, внешней и оборонной политики. Что остается? Возможность назвать имя конкретного чиновника, который будет на местах проводить заранее согласованную и утвержденную на уровне общеевропейской бюрократии политику.

Народы Западной Европы с изумлением наблюдали, как против их воли одно за другим принимали ключевые политические решения. Подавляющее большинство западноевропейцев были против присоединения к Евросоюзу восточноевропейских стран, тем не менее, это произошло. Большинство населения Германии и, по некоторым оценкам, Франции было против введения новой единой валюты, но это случилось. Граждане большинства стран недовольны Маастрихтским договором, и всё же он исполняется. К тому же решения ЕС по определению необратимы. Даже если принятое решение откровенно провально, даже если в общественном мнении существует единодушное его неприятие, отмена его невозможна. Такая процедура просто не предусмотрена. Как говорят многие политологи, на конституционном уровне Евросоюз организован гораздо более жестко, чем СССР. Ведь Советский Союз можно было распустить, а республики имели право выхода. Из Евросоюза право выхода не предусмотрено.

Последним рубежом защиты гражданского суверенитета оказались референдумы. Забавно, что российские оппозиционеры всё ещё сетуют по поводу того, что Кремль фактически отнял у нас право на референдум. Но Москва лишь шла в фарватере Брюсселя. Большинство граждан единой Европы лишились права на референдум задолго до нас.

Там, где какой-либо вопрос «европейской интеграции» выносился на референдум, её сторонники почти неизменно проигрывали. Так шведы отвергли евро, норвежцы неоднократно отвергали присоединение к Евросоюзу как таковому. В некоторых случаях, когда избежать всенародного голосования было невозможно, представители еврократии заставляли людей переголосовывать свое решение снова и снова, пока со второго или третьего раза не добивались – не мытьем, так катанием – нужного исхода. Любопытно, что если при негативном исходе референдума его итоги почти всегда переголосовывались, то после позитивного исхода – никогда.

Венцом процесса демонтажа европейской социальной модели должна была стать новая конституция, в которую вписаны были все прежние договоры и решения. Эту конституцию провалили на референдуме во Франции и Голландии. Как только стало ясно, что конституция мертва, чиновники, собравшись в Португалии, приняли её заново, в немного сокращенном варианте, обозвав Лиссабонским договором. Этот договор уже нигде не выносился на голосование, кроме Ирландии – единственной страны, где законодательство не дает возможности избежать референдума.

Как и следовало ожидать, ирландцы сказали «Нет».

Не помогло ни трогательное единство правящей партии и оппозиции, дружно уговаривавших население поддержать договор, ни давление из Брюсселя, ни миллионы евро, потраченные на пропаганду, ни десанты высокопоставленных чиновников и политиков с континента.

Когда утром 13 июня счетные комиссии, открыв коробки с бюллетенями, обнаружили, что страна сказала «Нет!», политики и комментаторы в лучших традициях орвелловского «новояза» начали бормотать про то, что их кампания в поддержку договора «сталкивается с некоторыми трудностями». Затем прозвучали утешительные рассуждения важных лиц из разных стран, объясняющих, что соблюдать закон, требующей ратификации договора всеми странами Евросоюза вовсе даже не обязательно, а Ирландия слишком маленькая страна, чтобы считаться с мнением её жителей.

К середине дня всё было кончено, надеяться было не на что. Против договора дружно голосовали аграрные графства и рабочие кварталы Дублина. Даже значительная часть среднего класса выразила несогласие. Лишь в богатых пригородах столицы – ирландской Рублевке – прозвучало слово «Да». Перевес «Нет» был подавляющим.

Значительная часть граждан осталась дома, мотивируя это тем, что не будут голосовать за договор, которого не понимают. Это вызвало возмущение брюссельских чиновников и либеральных пропагандистов. Как можно голосовать против решения, только потому, что его не понимаешь?! Поддерживать решение, не понимая его, видимо, лучше!

Между тем, напрашивается вопрос, от которого, кстати, не удержались и многие журналисты: как получилось, что после многих месяцев разъяснительной кампании, которую вели правительство, пресса, местные и континентальные чиновники, либеральные публицисты и лидеры бизнеса, большинство ирландцев констатировало, что не понимает договора. Ответ прост: цель кампании состояла не в том, чтобы разъяснить содержание договора, а в том, чтобы скрыть его содержание и смысл от широкой публики, подменив обсуждение конкретных статей и формулировок общей красивой риторикой. Оно и понятно: если бы больше людей разобралось в смысле написанного, число голосующих против выросло бы ещё больше.

Сразу же после подведения итогов референдума на нас обрушился поток публикаций, утверждающих, будто маленькая Ирландия блокировала общеевропейский процесс, поддержанный другими странам. На самом деле ирландцы прекрасно понимали, что голосуют не за себя. Как видно из опросов и публикаций ирландской прессы, основным мотивом для тех, кто голосовал против Лиссабонского договора, было именно то, что жителей других стран лишили права голоса. Как писали листовки противников договора, Ирландия оказывалась «последним бастионом демократии в Европе».

Европейскую конституцию в свое время потому и не выносили на референдум в Германии, Австрии или Швеции, что там она бы провалилась с ещё большим треском, чем во Франции. На сегодняшний день явное большинство за Евросоюз (в нынешней его форме) имеется лишь в Испании, Италии и Португалии, в остальных западных странах большинство против. Если бы вопрос о выходе из Евросоюза был поставлен на референдуме, с большой вероятностью эту идею поддержал бы электорат Дании, Швеции, Англии и Германии, а возможно и Франции. Даже в странах Восточной Европы, где люди некогда мечтали об объединении с Западом как о ключе от ворот рая, ситуация изменилась. Если бы был проведен общеевропейский референдум по вопросу о новой конституции, то её поражение было бы гарантировано, причем не большинство, но заметную часть голосов за «Нет» отдали бы в Польше, Венгрии и Литве.

Единодушное неприятие массами нового порядка контрастирует со столь же явственным консенсусом европейских политических элит, включая так называемых «левых». Последние озабочены разрушением европейской социальной модели даже больше, чем консерваторы и либералы. В большинстве европейских стран нет более ярых сторонников рынка, частной собственности и свободного предпринимательства, чем «социалисты».

Голосование ирландского электората знаменует не только крушение Лиссабонского договора. Оно показывает, что общеевропейское сопротивление низов политике элит становится всё более эффективным, а раскол между массами и верхами общества всё явственнее осознается на уровне общественного сознания.

Ирландцы сыграли за всю Европу. И выиграли.

В английском языке термин «Ирландское счастье» значит примерно то же, что «еврейское счастье» в русском. В общем, сплошные неприятности. Однако в данном конкретном случае ирландцы, приняв на себя удар общеевропейской пропагандистской машины, выстояли и спасли от крупных неприятностей своих сограждан из многих других стран.

Специально для «Евразийского Дома»

ПЬЯНЫЙ ТЕРМИДОР

Конец истории

В.Дени. Долбанем! 1930

Эта история произошла в середине семидесятых годов – задолго до того, как Михаил Горбачев провозгласил борьбу с пьянством общегосударственной задачей. В разгар другой – менее знаменитой – антиалкогольной кампании комсомольский функционер обнаружил в горячем цеху металлургического завода двух рабочих, откупоривавших бутылку водки. Не долго думая, он выхватил бутыль у них из рук и выбросил в мартеновскую печь. «Ее туда, и сам туда!» – мрачно сказал старший сталевар и бросил функционера вслед за бутылкой.

Несмотря на то, что преступление было крайне жестоким, и к тому же могло быть представлено как политическое, суд отнесся к убийце удивительно снисходительно, констатировав, что он действовал в состоянии аффекта. Как ни парадоксально, смягчающим обстоятельством оказалось и то, что сталевары еще не успели приступить в выпивке. Если бы убийство было совершено в состоянии алкогольного опьянения, это сочли бы отягчающим обстоятельством.

На протяжении нескольких столетий водка была своего рода магическим элементом русской народной жизни, ее употребление обрастало многочисленными фольклорными историями, мифами и анекдотами. Лично я не уверен, что русские пьют больше других народов Европы. Во всяком случае, по количеству алкоголя, ежегодно выпиваемого на душу населения, Россия всегда уступала Франции или Италии, а по потреблению крепких напитков не сильно опережала Польшу или скандинавские страны, где властям приходилось принимать специальные запретительные меры, чтобы остановить повальное пьянство. Беспошлинный паром, курсирующий между Стокгольмом и Хельсинки, вызывает зависть и восхищение даже у видавших виды русских туристов – к двум часам ночи там не удастся найти ни одного трезвого пассажира. «Как они героически пьют! – восхищался мой знакомый, посетивший Финляндию. – И цены им нипочем!»

Нет, дело не в том, что мы пьем больше. Просто мы пьем интереснее! Мы не просто пьем, а постоянно обсуждаем этот процесс, превращая простое употребление спиртных напитков в культурный акт, имеющий прямое отношение к нашей культурной идентичности.

Между тем проблема водки не сводима к количеству употребляемого народом алкоголя и бесконечному обсуждению этого процесса и его последствий. Это проблема, не в последнюю очередь, политическая, имеющая большую и драматичную историю.

Убежденные трезвенники в Российской империи считались людьми не совсем благонадежными. Но не из-за того, что по каким-то культурным, моральным или метафизическим причинам пьянство тесно связано с русской идентичностью, а из-за обстоятельства куда более прозаического и конкретного: продажа водки была казенной монополией.

Династия Романовых правила в стране, где одним из важнейших источников бюджетных средств была торговля спиртным. Зависимость государственной казны от торговли водкой становится важным политическим фактором в середине XVII века: после Смутного времени цари из новой династии были ограничены почти парламентским режимом Земских соборов, да и просто боялись собственного населения, прекрасно помня, как сбрасывали с кремлевских стен их предшественников. Введение новых налогов и манипуляции с финансами заканчивались впечатляющими народными восстаниями – достаточно вспомнить медный и соляной бунты в Москве. Торговля спиртным в казенных кабаках была в этом плане наиболее безопасной альтернативой. Эта сторона правительственной деятельности у населения протеста не вызвала. Государственная алкогольная монополия сохранялась столетиями, хотя в XVIII веке изрядная часть доходов оседала в руках откупщиков.

На протяжении двух с половиной столетий царский кабак являлся не менее важным элементом государственного хозяйства, чем выплавлявшие пушки уральские казенные заводы, судоверфи или поместья императорской фамилии. Надо сказать, что финансовая эффективность государственного сектора в царской России была куда выше, чем обычно принято думать, но даже на фоне относительно успешных казенных заводов кабаки были предприятием фантастически прибыльным. К тому же они приносили живые деньги.

К несчастью, по мере распространения просвещения увеличивалось и число людей, считающих пьянство не только большим грехом, но и препятствием для умственного и духовного развития. И если церковные проповеди о пользе воздержания на протяжении столетий оставались не более чем фоном для привычного поклонения русскому Бахусу, то новые просветительские идеи явственно предполагали необходимость конкретных действий, активной борьбы против алкогольного дурмана.

Власть, со своей стороны, оказывалась в двойственном положении. С одной стороны, ни одно правительство не заинтересовано в спаивании собственного населения. Как бы ни были прибыльны кабаки, есть в стране еще много других мест, где требуется трезвость. Полицейские чины и бюрократы должны быть трезвыми, по крайней мере, – при исполнении своих служебных обязанностей, а мастеровые не должны засыпать на рельсах во время ремонта железной дороги. Солдатам можно дать водки для храбрости, но если командный состав лыка не вяжет, это может закончиться трагически.

Кроме того, массовый перегон зерна в спирт создавал и экономическую проблему, поскольку именно зерно было основой экономики, важнейшей статьей экспорта. Хорошо известен лозунг «Недоедим, но вывезем!» Проблема усугублялась тем, что оставшиеся в стране излишки зерна немедленно перегонялись на спирт, в то время как в неурожайных губерниях могло элементарно не хватать продовольствия. Иными словами, пьянство в одной губернии грозило обернуться голодом в другой.

Но как бороться с пьянством, не сокращая одновременно доходов казны? Каждый раз, когда вопрос этот ставился всерьез, обсуждение практических мер захлебывалось в бюрократических согласованиях и бесконечных дискуссиях. Короче, борьба с пьянством правительством велась, но как-то непоследовательно.

Напротив, просвещенная общественность не только выступала с проповедями среди масс народа, но в нарастающей степени испытывала досаду и раздражение по поводу политики власти. Мысль о том, что царское правительство сознательно или бессознательно спаивает народ, превратилась в общее место интеллигентского сознания. Первыми тему подняли либеральные авторы. Они писали скучно и академично, перегружая свои тексты банальными обобщениями и ни о чем не говорящей статистикой. Однако вскоре в официальном российском обществе трезвости господствующее положение захватили народники, к которым затем присоединились социал-демократы. В их устах призывы к трезвому образу жизни быстро дополнились анализом, указывающим на социальные и культурные причины пьянства, а потом и обличением существующего общественно-политического порядка.

Впрочем, успехи борцов за трезвость были до поры весьма скромными, а жандармское ведомство больше интересовалось нелегалами, вооруженными бомбами. Публичная критика со стороны трезвенников власти была неприятна, но не слишком опасна. Надо сказать, что политические расколы, происходившие в среде передовой интеллигенции, не обошли и антиалкогольное движение. Идеологические противоречия между правыми и левыми трезвенниками были никак не меньшими, чем между большевиками и меньшевиками, либералами и марксистами.

Неожиданно для всех, ситуация резко изменилась с началом Первой мировой войны, когда правительство, сознавая остроту ситуации, ввело сухой закон. Царская власть, веками не находившая решения проблемы, неожиданно пришла к выводу о необходимости радикальных перемен. Отказ империи от «алкогольной зависимости» был грозным экономическим симптомом, свидетельствовавшим не только о тяжелом положении на фронтах, но и о том, что начинался постепенный распад рыночной экономики. Паралич рынка, про который много говорят в связи с Гражданской войной, вовсе не был следствием политики «военного коммунизма». Напротив, экономический крах являлся ее главной причиной. Этот процесс начался задолго до прихода большевиков и оказался важнейшим условием, сделавшим этот приход возможным и необходимым.

Задолго до Октября и даже Февраля 1917 года власти в Петрограде поняли, что деньги теряют цену. Куда важнее было производство снарядов, снабжение войск боеприпасами и подвоз продовольствия в крупные города, которые уже не могли за это продовольствие платить. С этой последней задачей царский режим не справился, за что и поплатился Февральской революцией. Временное правительство оказалось в данном отношении не намного более успешным, и последовало за царским режимом. Настал черед большевистской диктатуры.

Можно сказать, что большевистская революция была единственной в русской истории серьезной попыткой покончить с пьянством в масштабе всего государства. Ни в какое сравнение с антиалкогольной кампанией Михаила Горбачева события того времени не идут, хотя бы потому, что в данном случае перед нами не кампания, провалившаяся за несколько месяцев, а длительная и упорная борьба, продолжавшаяся около десятилетия.

Пьянство воспринималось большевиками как своего рода идеологический вызов, а водка оказывалась единственной силой, способной препятствовать распространению среди пролетариата классового сознания. Это была борьба эпического масштаба. Американская исследовательница Кэйт Трэншел поместила на обложке своей книги о советском алкоголизме плакат времен сталинской индустриализации, на котором сознательный рабочий огромной кувалдой собирается разбить гигантских размеров бутыль с мутной жидкостью. На этикетке написано: «Алкоголь», а сама бутыль, стоящая на первом плане, расположена таким образом, что заслоняет собой многометровые дымящие трубы заводов. В верхнем правом углу плаката начертан выразительный призыв: «Долбанем!»

Бутыль самогона на плакате замещает мифического дракона, поверженного святым Георгием. Воплощение зла и тьмы, которые должны быть уничтожены.

Конечно, большевистская борьба с пьянством была облегчена в моральном и материальном плане, – придя к власти, лидеры коммунистической революции не только не несли ответственности за поощрение пьянства при прежнем режиме, но и не имели – в отличие от старого режима – никакой материальной заинтересованности в продаже алкоголя.

Другое дело, что Первая мировая война, как и последовавшая за ней гражданская, отнюдь не положили конец пьянству. Просто казенная водка была заменена деревенским самогоном. Производство самогона до Первой мировой войны не носило массового характера, тем более что во многих деревнях просто не знали способов его приготовления. Однако после введения сухого закона самогоноварение стало распространяться, как лесной пожар, – вместе с сопутствующими технологическими знаниями. Городское население, спасавшееся в сельской местности от голода, принесло с собой и эти знания, необходимые для изготовления самогонных аппаратов, налаживания их работы. Самогон – порождение индустриальной культуры.

Одновременно с распространением самогона зародилась и типичная для советского времени привычка употреблять внутрь одеколон и другие виды содержащей алкоголь парфюмерии. Что касается высших классов, то они накопили огромные запасы иностранных вин в своих погребах. Эти винные погреба стали большой проблемой сразу же после Октябрьской революции, когда в условиях крайнего ослабления государства массы ушедших с фронта солдат принялись просто грабить винные склады. В свою очередь верные большевикам части не только подавляли винные бунты, не останавливаясь перед применением пулеметов, но и систематически уничтожали содержимое складов. В своих воспоминаниях Троцкий с восхищением пишет о сознательных пролетариях, которые ходили по колено в мутной красной жиже, разбивая не дрогнувшей рукой бутылки с французскими элитными винами 50-летней выдержки.

Справиться с самогоном оказалось куда сложнее, чем уничтожить импортные марочные вина. Советская пропаганда 1920-х годов создала образ отвратительного самогонщика, кулака, классового врага, не просто наживающегося на пьянстве, но и сознательно стремящегося подорвать новую власть и препятствовать распространению просвещения. В менее зловещем, но не менее гротескном виде этот образ был воспроизведен великолепной троицей Никулина, Вицина и Моргунова в фильме «Самогонщики».

Увы, подобные образы не имели ничего общего с действительностью. Поскольку же сами большевики искренне в эту пропаганду верили, принимаемые ими меры результатов не давали. На деле подавляющее большинство самогонщиков оказывались женщинами из беднейших слоев сельского населения, зачастую – вдовами, лишенными иных средств к существованию. Изрядная часть задержанных оказывалась членами комсомола или партии; в любом случае они отнюдь не принадлежали к числу противников большевистского режима. Власти вынуждены были смягчать наказания и уменьшать суммы штрафов, которые, впрочем, все равно потом не выплачивались.

Борьба с самогоном оказалась безнадежным делом. Ни аресты, ни штрафы, ни пропаганда не помогали. А тем временем внутри самой большевистской партийной интеллигенции усиливались разногласия. Точно так же, как не было единства по вопросу о темпах индустриализации и о том, кто будет ее оплачивать, так не совпадали и мнения о том, что делать с алкоголем. И различия мнений по этому вопросу точно совпадают с общим разделением партии на левую и правую фракции.

На протяжении 1920-х годов по мере перехода страны от «военного коммунизма» к новой экономической политике смягчался и сухой закон. Из-под его действия выводили сперва вина и пиво, потом спиртные напитки крепостью до 20 %, а в 1925 году разрешена была и сорокаградусная водка.

По мере того, как спиртное возвращалось на прилавки официальных магазинов, восстанавливалась и традиция пополнять государственный бюджет за счет продажи алкоголя. В 1930 году, несмотря на сопротивление ряда идеологических работников, Сталин принимает решение о резком увеличении производства водки. Стране были нужны деньги для подъема экономики!

Борьба с самогоноварением, разумеется, продолжалась, но ее социальный и экономический смысл постепенно менялся. Из заботы пролетарской власти о трезвости населения она превращалась в заботу о сохранении правительственной монополии на алкоголь. Государство устраняло конкурента.

Антиалкогольный плакат сталинской эпохи уже изображает не эпического рабочего с кувалдой, а опрятного функционера в галстуке, закрывающего рукой рюмку при попытке налить ему очередную порцию спиртного – очевидно, уже не первую. Вывод напрашивается очевидный: пей, но знай меру.

По-своему закономерно, что отступление советской власти от первоначально жесткой антиалкогольной политики совпадает с изменением самой власти, которая постепенно отходит от собственных революционных принципов, заменяя их прагматическими решениями. То, что Лев Троцкий называл «советским термидором», проявлялось и в алкогольной торговле!

В новой ситуации государство столкнулось с теми же противоречиями, что и при царском режиме. По мере того, как разворачивалась советская индустриализация, увеличивались и производственные мощности ликеро-водочной промышленности, реорганизовывалось и управление отраслью. Противовесом материальной тенденции по наращиванию водочного производства должна была стать просветительская и идеологическая деятельность «Общества борьбы с алкоголизмом» (ОБСА), но его радикальные лидеры, требовавшие возвращения если не к практике, то, по крайней мере, к принципам «военного коммунизма» и постепенного искоренения алкоголя из экономики, были осуждены. Сначала – политически. К началу 1930-х годов ОБСА прекратило свое существование. А наиболее рьяные трезвенники составили компанию троцкистам и зиновьевцам в застенках ГУЛАГа.

Разумеется, антиалкогольные кампании со стороны государства повторялись еще не один раз, заканчиваясь неизменными неудачами и печальными эксцессами, вроде описанного в начале данной статьи. Последняя и наиболее бестолковая из них была предпринята Михаилом Горбачевым уже на самом закате советской истории. С победой новой, рыночной идеологии страна окончательно была залита водкой, ставшей беспрецедентно доступной по цене и опасной для жизни из-за полного отсутствия контроля качества. Паленая водка и всевозможные технические суррогаты достигли такой дешевизны и доступности, что потеснили даже знаменитый деревенский самогон. То, чего не добились ни большевистские комиссары, ни сотрудники сталинского НКВД, было достигнуто за счет рыночной конкуренции. Результатом победы паленой водки и суррогатов над самогоном стал бурный рост смертности. Количество жертв алкогольной либерализации сопоставимо с потерями от небольшой войны. И войну эту никак не назовешь победоносной.

Однако, в соответствии с новыми общественными принципами, доходы от продажи алкоголя пополняли теперь уже не казну государства, а карманы частных предпринимателей. Правительство, наконец, освободилось от алкогольной зависимости, как, впрочем, и от многочисленных социальных обязательств, на которые у него давно уже нет денег.

Еще раньше подошла к концу история борьбы за трезвость. На уровне власти антиалкогольный дискурс сменился рассуждениями о наркотической угрозе. А просвещенное общество давно обнаружило всю тщетность попыток борьбы с пьянством. В пьянстве видят теперь культурную традицию и национальную доблесть, которой можно любоваться, гордиться или удивляться. И нет ни смысла, ни причины с этим бороться.

В преддверии последних новогодних праздников все основные телевизионные каналы проводили подробную разъяснительную кампанию по поводу того, как сохранить здоровье, несмотря на праздничный перепой, и как наиболее эффективно выходить из похмелья. По счастью зима 2007-2008 года выдалась теплой. Число людей, замерзших на улицах после праздника, оказалось не слишком высоким. Гораздо меньше, во всяком случае, чем потери от неправильного применения китайских петард и фейерверков.

© 2007-2009 «Русская жизнь»