Текст книги "Эстетика однополой любви в древней Греции"

Автор книги: Антон Сватковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 74 страниц)

Если б теленка жена родила, а ягненка – корова?

Вот в позументах и в платье до пят, в покрывале огнистом –

Тот, кто носил на священном ремне всю тяжесть святыни

И под щитами скакал и потел. Откуда же, Ромул,

Рима отец, нечестье такое в пастушеском роде?

Что за крапива, о Марс-Градив, зажгла твоих внуков?

Вот за мужчину выходит богатый и знатный мужчина, -

Шлемом ты не трясешь, по земле не ударишь копьем ты, (130)

Даже не скажешь отцу? Так уйди и покинь этот округ

Марсова поля, раз ты пренебрёг им. – «Мне завтра с восходом

Солнца нужно исполнить дела в долине Квирина».

«Что ж за причина для дел?» – «Не спрашивай: замуж выходит

Друг, и не всех приглашал». – Дожить бы нам только: уж будет,

Будет всё это твориться при всех, занесётся и в книги;

Женам-невестам меж тем угрожает ужасная пытка –

Больше не смогут рожать и, рожая, удерживать мужа.

К счастью, природа душе не дает еще права над телом:

Эти «супруги» детей не оставят, и им не поможет (140)

Толстая бабка-лидийка с ее пузырьками и мазью

Или удар по рукам от проворно бегущих луперков»

(№ 2528). (Ювенал II 117-142, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.249])

«Те, кого мы победили, не делают вовсе того, что

Ныне творит народ-победитель в столице; однако

Ходит молва, что один армянин Залак – развращенней

Всех вместе взятых эфебов: живет, мол, с влюбленным трибуном.

Только взгляни, что делают связи: заложником прибыл –

Здесь человеком стал; удалось бы остаться подольше

В городе мальчику, – а уж ему покровитель найдется…»

(№ 2529). (Ювенал II 162-168, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.250])

Из Сатиры III

«Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,

Или же честной жены, иль Дориды совсем неприкрытой,

Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера –

Женщина там говорит: настолько пусто и гладко

Под животом у нее, где тонкая щелка двоится»

(№ 2530). (Ювенал III 93-97, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.252])

«Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого:

Будь то семейства мать, будь дочь-девица, будь даже

Сам безбородый жених или сын, дотоле стыдливый:

Если нет никого, грек валит и бабушку друга…»

(№ 2531). (Ювенал III 109-112, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.253])

Из Сатиры V

Тема сатиры V – бедняк, приглашенный на пир богача.

«Перед «самим» – всей Азии цвет, что куплен дороже,

Нежели стоил весь ценз боевого Тулла иль Анка,

Или, короче сказать, всех римских царей состоянье.

После всего посмотри на гетульского ты Ганимеда,

Если захочется пить: этот мальчик, что куплен за столько

Тысяч, – вино наливать беднякам не умеет, но облик,

Возраст, – задуматься стоит. Неужто к тебе подойдет он?»

(№ 2532). (Ювенал V 56-62, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.264])

Из Сатиры VI

Сатира VI – о женщинах.

«Если из многих смертей ни одна тебе не по вкусу,

Разве не лучше тебе ночевать хотя бы с мальчишкой?

Ночью не ссорится он, от тебя не потребует, лежа,

Разных подарочков там и тебя упрекать он не станет,

Что бережешь ты себя и ему не во всем потакаешь»

(№ 2533). (Ювенал VI 33-37, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.268])

«Вот и любуйся теперь, как с презрительной фыркнет ужимкой

Туллия, Мавры известной сестра молочная, тоже

Мавра, коль древний алтарь Стыдливости встретят дорогой.

Ночью носилки здесь остановят они – помочиться,

Изображенье богини полить струей подлиннее,

Ерзают в свете луны, верхом друг на друга садятся,

После уходят домой; а ты, проходя на рассвете

К важным друзьям на поклон, на урину жены наступаешь»

(№ 2534). (Ювенал VI 306-313, пер. Д.Недовича [Сатира 1989, с.274-275])

Из Сатиры IX

«Ты ведь, развратник почище Авфидия, помню, недавно

Храмы сквернил Ганимеда и Мира, Исиды, Цереры,

Храм Палатина с его таинственным Матери культом

(Проституируют женщины всюду, где только есть храмы!),

И втихомолку склонял к своей похоти даже супругов.»

(№ 2535). (Ювенал IX 22-26, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.298])

«Рок управляет людьми; есть свой рок и у тех наших членов,

Что прикрывает одежда. Коль звезды тебе не позволят,

То даже уд непомерной длины твой ничем не поможет,

Хоть бы и зрел тебя голым Виррон и текли его слюнки,

Хоть бы и звали тебя постоянно записочкой сладкой,

«Ибо миньон сам собой прилипает к деснице мужчины».

Но ничего нет чудовищней, нежели жадность миньона:

«Я подарил тебе то, дал это, немало унес ты». –

Все сосчитает, виляя. – «Пусть выложат счеты, таблицы

Пусть принесут нам рабы. Считай: пять тысяч сестерций

В общем итоге, да сверх того труд мой чего-нибудь стоит.

Разве легко и удобно вгонять в тебя член мой изрядный –

И натыкаться в нутре у тебя на остатки обеда?

Менее жалок тот раб, что копает садовую землю,

Чем бороздящий господ. Наверно, считал себя нежным

Мальчиком ты и красавцем, достойным небес и киафа.

Разве патроны дадут что-нибудь своим прихвостням жалким,

Разве они снизойдут к нам, клиентам? Дадут лишь болезни.

Вот подарил бы ты зонтик зеленый, янтарь покрупнее, (50)

Лишь наступает сырая весна иль рождения праздник:

И твой любовник лежит на подушках длинного кресла,

Перебирая подарки секретные к первому марта.

Ну, для кого бережешь ты, голубчик, холмистые земли,

Столько в Апулии вилл и пастбищ, что коршун устанет

Их облетать? Трифолин в преизбытке несет тебе лозы,

Так же как Кумский хребет и склоны пустынного Гавра:

Больше, чем нужно, ты бочек смолишь с молодым еще суслом.

Что тебе стоит клиента усталого бедра утешить

Малым участком земли? Разве лучше детей деревенских

С матерью, с хижиной вместе, с игривым щенком предоставить

По завещанию другу-скопцу, что кимвалом бряцает?»

(№ 2536). (Ювенал IX 32-62, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.299])

«О Коридон, Коридон! разве есть у богатого тайны?

Пусть даже слуги молчат, – говорят его кони, собаки,

Двери и мраморы стен. Хотя бы и окна замкнул ты,

Щели завесой прикрыл, запер входы и свет потушил бы,

Выгнал бы из дому всех, чтоб никто и вблизи не ложился, -

Все-таки то, что к вторым петухам будет делать хозяин,

До наступления дня уж узнает соседний харчевник…»

(№ 2537). (Ювенал IX 102-108, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.300])

«Не беспокойся: пока эти холмы стоят невредимо,

Будет всегда у тебя и развратный дружок; отовсюду

Станут сюда приезжать на судах и в тележках такие

Гости, что чешут по-бабьи башку…»

(№ 2538). (Ювенал IX 130-133, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.301])

Из четвертой книги «Сатир»

О старости.

«…грозят ему сомкнутым строем

Всякого рода болезни: попробовать их перечислить

Было б труднее, чем всех, кто в любовниках Оппии были,

Иль Темизона больных, за одну только осень умерших,

Иль малолетних, что Гирр обобрал, или жертвы Басила,

Или мужчин, изнуренных за день долговязою Маврой,

Иль, наконец, совращенных Гамиллом его же питомцев»

(№ 2539). (Ювенал X 218-224, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.307])

Из пятой книги «Сатир»

«Пиршеств еще никаких не справляли живущие выше

Облак и кубка еще не давал илионский им мальчик

Иль Геркулеса жена…»

(№ 2540). (Ювенал XIII 42-44, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.321])

«Мальчику нужно вниманье великое: если задумал

Что-либо стыдное ты, – не забудь про возраст мальчишки;

Пусть твой младенец сын помешает тебе в преступленье»

(№ 2541). (Ювенал XIV 47-49, пер. Ф.А.Петровского [Сатира 1989, с.327])

Светоний

Его известия разбиты по рубрикам. См. «О грамматиках». 3, 23.

Апулей

Флориды

(№ 2542). «[ Описание храма Геры на Самосе] …много и бронзовых изделий стариннейшей и замечательнейшей работы. Среди них, напротив алтаря, – статуя Бафилла, пожертвованная тираном Поликратом, выразительнее которой я, кажется, не видывал. И ее-то некоторые ошибочно считают изображением Пифагора.

Это юноша восхитительной красоты, с кудрями, спереди расчесанными надвое и спускающимися вдоль щек, а позади волна волос, сквозь которую просвечивает шея, отпущена даже до самых лопаток. Шея наливная, щеки тугие, видом округлы, и лишь в середине подбородка ямочка. Стоит он впрямь как кифаред: взоры обращены к богине, сам словно поет, туника с переливчатым узором ниспадает до самых пят, препоясан по-гречески, плащ покрывает обе руки до самых запястий, остальная же ткань ниспадает живописными бороздами-складками. Кифара на тисненом ремешке закреплена в уверенной готовности. Руки у него нежные, продолговатые, расставленными пальцами левой он ласкает струны, а правой, словно лирник, заносит над кифарою плектр, будто собираясь им ударить, как только голос в пении сделает передышку; пение же его, мнится, изливается меж тем из полуотверстых с напряжением губ округленного рта. Видимо, это статуя некоего мальчика, который, будучи в милости у тирана Поликрата, дружбы ради распевает для него Анакреонтову песню». (Апулей. Флориды 15, пер. Р.Урбан [Апулей 1988, с.317-318])

(№ 2543). «Но мой духовный наставник Сократ, напротив того, когда заметил юношу прекрасного, но долгое время безгласного: «Скажи что-нибудь, – предложил ему, – чтобы я тебя увидел!» Выходит, Сократ человека молчащего не воспринимал, поскольку считал, что людей следует постигать не остротою глаз, но остротою ума и духовным взором». (Апулей. Флориды 2, пер. Р.Урбан [Апулей 1988, с.305])

Апология

(№ 2544). «Итак, ты только что слышал, какими словами начинается обвинение, а слова такие: «Мы обвиняем пред тобою философа миловидного, а также» – вот ведь кощунство! – «равно и весьма искушенного в греческом и латинском красноречии». … О, если бы он и вправду уличил меня в столь тяжких преступлениях – в миловидности и в речистости!

… Можно припомнить к слову еще множество весьма почтенных философов, у коих лепота телесная украшалась добротою честного нрава; но подобные оправдания имеют ко мне весьма отдаленное касательство…». (Апулей. Апология 4, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.30])

(№ 2545). «(9) Но довольно о сем предмете – перехожу к другим моим стишкам, которые они тут называют любовными, хотя прочитали их так грубо и безграмотно, что слушать их было скорее ненавистно. Да и какое отношение к злонамеренному чародейству имеют эти строки, в коих воспел я малолетних сыновей друга моего Скрибония Лета? Или я чародей уже потому, что поэт? Слыхано ли когда-нибудь столь правдоподобное подозрение, столь многоумный домысел, столь надежное доказательство? «Стихи сии сочинил Апулей». Что ж, если стихи плохие, то это вина не философа, а поэта, если же стихи хороши, то в чем вообще здесь вина? «А в том, что стихи он сочинил игривые и любовные». Стало быть, в этом-то и заключается мое преступление, а вы просто перепутали обвинения, волоча меня к ответу за чародейство?

Да ведь подобные стихи сочиняли и другие поэты, о которых вы и понятия не имеет: был у греков один такой сочинитель с Теоса, и другой – с Лакедемона [ Алкман], и еще один, с Кеоса, и еще множество было таких; даже одна женщина с Лесбоса сочиняла, хоть и шаловливо, но столь сладостно, что прелестью песен возмещается нам чуждость ее наречия. И у нас так сочиняли Эдитуй и Порций и Катул и несчетное множество других стихотворцев. «Но они не были философы». Но не станешь же ты отрицать, что весьма почтенным гражданином и сущим философом был Солон, – а ему тем не менее принадлежит вот такой весьма игривый стих:

Лакомых уст и чресл сласть вожделея вкусить.

Найдется ли во всех моих виршах хоть что-нибудь, сравнимое озорною своею игривостью с этою единой строкой? Я уж помолчу о стихах киника Диогена и того Зенона, который основал стоическую школу, – а писано их много и в подобном же роде. Лучше я прочитаю собственные свои стихи: пусть все знают, что я отнюдь их не стыжусь:

Критий мне мил, и тебе, любезный Харин, половину

Я от любови моей в вечную власть уделил.

Истинно огнь и огнь меня жгут, однако не бойся:

Пламени жар двойной я терпеливо снесу.

Лишь бы быть мне для вас, как вы для меня, драгоценну –

Вы же, как пара очей, дороги будете мне!

А вот еще и другие стихи, которые оглашались под конец обвинения в качестве примера полнейшего моего бесстыдства:

Вот тебе, сладкий ты мой, цветы в подарок и песня:

Песня – тебе, а венок – дивному стражу души!

Песнею, Критий, да славится свет благодатного утра

В день, как твоя занялась дважды седьмая весна;

Да увенчают чело на радость долгую розы,

Дабы в цветущих летах прелесть цветами цвела!

Ты же за вешний цветок воздай твоею весною,

Щедрой наградой твоей щедрость мою превзойди:

Крепкосплетенный венок отдари объятием крепким,

Пурпур роз отдари ласкою розовых уст;

Тоже и песни мои медовой уступят цевнице,

Ежели в гулкий тростник ты соизволишь подуть.

(10) Вот в чем, оказывается, состоит мое преступление, Клавдий Максим [ судья]: в венках да песенках – точно как у распоследнего гуляки! Ты наверняка заметил, как меня корили тут даже тем, что я называю этих мальчиков Харином и Критием, хотя на самом деле их-де звать иначе. … Вот я скорее попрекнул бы за нескромность Гая Луцилия, хотя он и ругатель, – за то, что в стихах своих он вывел на позорище юных Гентия и Македона под их подлинными именами. Насколько же скромнее мантуанский стихотворец, который в игривой эклоге хвалит юного раба приятеля своего Поллиона и при этом – точно как я! – избегает подлинных имен, а зовет себя самого Коридоном, а мальчика – Алексидом.

Мало того: Эмилиан, превзошедший невежеством всех Вергилиевых пастухов и подпасков, этот сущий грубиян и дикарь почитает себя куда как добронравнее любых Серранов, Куриев и Фабрициев, а потому со всею строгостью утверждает, что философу Платоновой школы сочинять подобные стихи никак нельзя. Даже тогда нельзя, Эмилиан, если я объясню, что в стихах мне примером сам Платон? А ведь от него никаких стихов не осталось, кроме любовных: все прочие стихотворения он сжег, ибо они были не столь изящны, – я уверен, что поэтому. Так послушай же научения ради стихи философа Платона к отроку Астеру – если только в твои годы не поздно учиться словесности. Слушай:

Прежде всходил для живых ты, Звезда моя! ясной Денницей, -

Ясной Вечерницей днесь, мертвый, для мертвых взошел.

Вот и другое стихотворение того же Платона сразу к двум мальчикам – Алексиду и Федру:

Только я молвить успел, сколь милый Алексид прекрасен,

Всюду и все на него с жадностью стали глазеть:

Псам костей не кажи, любезный! после придется

Каяться – разве не так Федр улизнул от меня?

Больше перечислять не стану, только прочитаю для завершения последнюю строку из его же стихотворения к Диону Сиракузскому:

О вожделенный Дион, разум отхитивший мой!

(11) Да и сам-то я в своем ли уме, ежели распространяюсь тут перед судом о подобных предметах? Или еще безумнее клеветники, твердящие в обвинении, будто по таким вот игривым стишкам можно распознать и собственные нравы сочинителя? Неужто вы не читали, как ответил Катулл зложелателям по сходному поводу:

Благочестьем и скромностью повязан

Сам поэт, а стишки живут без правил?..

А божественный Адриан на могильном памятнике друга своего, поэта Вокона, написал так:

Был ты стихом шаловлив и помышлением чист, -

хотя никогда не сказал бы такого, если бы некоторое поэтическое легкомыслие было верным доказательством житейского бесстыдства. А я помню, что читал многое в подобном роде, сочиненное даже и самим божественным Адрианом, – так не трусь, Эмилиан, скажи людям, сколь вредоносны достопамятные творения законоблюстителя и державного полководца – божественного Адриана! И притом неужто ты полагаешь, будто Максим, зная, что сочиняю я в подражание Платону, осудит меня за эти сочинения? Приведенные мною сейчас в пример Платоновы стихи столь же чисты, сколь нелицемерны, и столь же скромны слогом, сколь просты смыслом, ибо развратная игривость во всех подобных обстоятельствах лукавит и таится, а игривость шутливая признается сразу и откровенно. Воистину, невинности природа даровала голос, а порок наградила немотой!

(12) Не стану долго изъяснять возвышенную и божественную Платонову науку – людям благочестным она редко незнакома, а невеждам и вовсе неведома. Но есть Венера, богиня двойная, и каждая из сих близниц державствует над особыми и различными любовями и любовниками. Одна Венера – всепригодная, распаляется она любовью, свойственной черни, не только в людские души, но также и в звериные и в скотские вселяет она похоть и с неодолимою силою властно гонит к соитию содрогающиеся тела покорных тварей. А другая Венера – небесная – володеет наизнатнейшею любовью и печется лишь о людях, да и то о немногих: почитателей своих не понуждает она к разврату стрекалом и не склоняет прельщением, ибо отнюдь не распутная и беспечная прилежит ей любовь, но чистая и строгая, красою честности внушающая любовникам доблесть и добродетель. Ежели порой сия Венера и наделит плоть лепотою, то никогда не внушит желания осквернить прекрасное тело, ибо телесная миловидность и мила лишь оттого, что напоминает богодухновенным умам об иной красоте, которую зрели они прежде среди богов в истинной и беспримесной святости ее. Итак, хоть и с отменным изяществом сказано у Афрания:

«Будет мудрый любить, будет толпа вожделеть»,

однако же если тебе, Эмилиан, желательно знать правду и если ты в состоянии правду эту понять, знай: мудрый не столь любит, сколь воспоминает. (13) Посему прости уж философу Платону его любовные вирши, дабы не пришлось мне тут, наперекор Энниеву Неоптолему,

пространно слишком философствовать.

Ну, а если и не простишь, мне все-таки полегче будет за сочинение подобных стихов делить вину с самим Платоном». (Апулей. Апология 9-13, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.33-36])

(№ 2546). «И рукоплещет он [ Геренний Руфин] сам себе за подобные подвиги не зря, ибо воистину он – главный заводила всякой распри, главный сочинитель всякой лжи, главный построитель всякого обмана, главный сеятель всех пороков; воистину он – сущее вместилище распутства и похоти, сущее блудилище разврата, и чуть ли не с малолетства прославился он повсюду всеми непотребствами, сколько их не есть! Еще мальчишкою – в те давние времена, когда не безобразила его эта вот плешь, – он дозволял сквернить себя всем, кому угодно было его обабить; а потом, уже в юности, плясал на подмостках – говорят, плясун он был вялый и неуклюжий, однако же грубого любострастия неумелой его пляске хватало. (75) … Да, раньше ловко торговал он собою, а теперь женою…» (Апулей. Апология 74, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.85])

О божестве Сократа

(№ 2547). «Это – более высокий и священный род демонов, которые всегда свободны от пут и оков тела и начальствуют над определенными силами. В их числе – Сон и Любовь, которым даны силы противоположные: бодрость – Любви, а Сну – дрема. Как утверждает Платон, из этого высшего сонма демонов уделяется каждому человеку особый свидетель и страж жизни, который, никому не видимый, всегда присутствуя, судит не только дела, но даже мысли». (Апулей. О божестве Сократа 15, пер. А.Кузнецова [Апулей 1988, с.344])

Платон и его учение

(№ 2548). «Платон перечисляет три вида такой любви: одна – божественная, совпадающая с непорочным умом и добродетелью, – в ней не раскаиваются; другая, возникая в низменной душе, ищет порочнейших наслаждений; третья, смешанная из обеих, есть удел посредственного духа и умеренной страсти. Души потемнее поражает плотская страсть и у них одна цель: добиться телесного общения и в такого рода наслаждениях и удовольствиях унять свой пыл; а души милые и утонченные преисполнены любовью к добру, устремлены к нему и хотят как можно лучше овладеть достойными искусства и стать лучше и превосходнее. Средние причастны тому и другому: не совсем лишены телесных удовольствий, но могут пленяться и прелестью душевных достоинств. И как тот отвратительнейший, дикий и постыдный вид любви проистекает не из природы вещей, но от телесного недуга и болезни, так можно быть уверенным, что эта божественная любовь, уделенная нам богами в качестве дара и в знак милости, проникает в человеческие души, вдохновляемая неким небесным влечением. И есть третий вид любви, называемый средним, проистекающий из [ с.58] сочетания божественной и земной любви, и представляющий собой соединение и связь равных частей той и другой; как не чуждый разумности он есть божественная любовь, но это и земная любовь, поскольку она сочетается с вожделением и наслаждением». (Апулей. Платон и его учение II 14, пер. Ю.А.Шичалина [Учебники 1995, с.57])

(№ 2549). «…В любви такого рода людей [ тиранов] с самого ее начала и до конца есть нечто извращенное: при своих разнузданных страстях и неутомимой жажде она не только желает черпать все виды удовольствия, но, бессмысленно заблуждаясь, терзается из-за своего представления о красоте, поскольку подлинной красоты не знает, а влюбляется в томную, изнеженную красоту тела вялого, не опаленного солнцем, не укрепленного в упражнениях, но ценит матовых от тени, мягких от праздности и с немощными от чрезмерного ухода членами». (Апулей. Платон и его учение II 16, пер. Ю.А.Шичалина [Учебники 1995, с.58-59])

(№ 2550). «Мудрость заставляет любить юношу, правда, если он, благодаря хорошим задаткам, оказывается расположен к добрым поступкам. Такой склонности не может помешать телесное несовершенство: когда мила сама душа, мил и весь человек; так, когда домогаются тела, мила и его менее совершенная часть». (Апулей. Платон и его учение II 22, пер. Ю.А.Шичалина [Учебники 1995, с.61-62])

Метаморфозы

(№ 2551). «(26) Тот, получив нового слугу, повел меня к своему дому и, едва ступил на порог, закричал: – Девушки, вот я вам с рынка хорошенького раба привел! – А девушки эти оказались толпой развратников, которые сейчас возликовали нестройным хором ломающихся, хриплых, писклявых голосов, думая, что для их услуг припасен действительно какой-нибудь невольник; но, увидя, что не дева подменена ланью, а мужчина – ослом, они сморщили носы и стали по-всякому издеваться над своим наставником, говоря, что не раба он купил, а мужа себе.

… Находился там некий юноша, достаточно плотного телосложения, искуснейший в игре на флейте, купленный ими в складчину на малые сбережения из общей кассы, который, когда они носили по окрестностям статую богини, ходил вместе с ними, играя на трубе, а дома без разбора служил общим любовником. Когда он увидел меня в доме, охотно насыпал мне обильного корма и весело проговорил: – Наконец-то явился заместитель в несчастных моих трудах! Только живи подольше и угоди хозяевам, чтобы отдохнули уже уставшие мои бедра». (Апулей. Метаморфозы VIII 26, пер. М.Кузмина [Апулей 1988, с.239])

(№ 2552). «(IX 14) Мельнику этому, который приобрел меня [ осла] в свою собственность, человеку хорошему и прежде всего скромному, досталась на долю жена прескверная, хуже всех остальных женщин, которая до такой степени нарушала супружеские и семейственные законы, что, клянусь Геркулесом, даже я молча за него не раз вздыхал» [ с.250]

(22) … Солнце, уже погрузившись в океан, освещало подземные области мира, как является несчастная старуха бок о бок с отважным любовником, еще не вышедшим почти из отроческого возраста и столь миловидным по блеску безбородого лица, что сам бы еще мог составить усладу любовникам. Женщина, встретив его поцелуями, сейчас же пригласила сесть за накрытый стол. (23) Но не поспел юноша пригубить первой заздравной чаши и узнать, какой вкус у вина, как приходит муж, вернувшийся гораздо раньше, чем его ожидали. Тут достойнейшая супруга, послав мужу всякие проклятия и пожелав ему в сердцах ноги себе переломать, прячет дрожащего, бледного от ужаса любовника под случайно находившийся здесь деревянный чан…» [ с.254]

«(27) … Издав от невыносимой боли слабый стон, он отбрасывает и валит чан и, обнаружив себя непосвященным взглядам, выдает все козни бесстыдной женщины. Но мельник, не особенно тронутый нарушением супружеской верности, ласково обращается к дрожащему и смертельно бледному отроку с ясным и подбодряющим выражением на лице:

– Не бойся, сынок, для себя никакого зла с моей стороны. Я не варвар и не такая уж заскорузлая деревенщина, чтобы изводить [ с.257] тебя по примеру сукновала зловредным дымом ядовитой серы или обрушивать на голову такого хорошенького и миленького мальчика кару закона о прелюбодеянии, нет, я мирным и справедливым образом произведу дележ с женою. Прибегну я не к разделу имущества, а к форме общего владения, чтобы без дрязг и препирательств все втроем поместились мы в одной постели. Да я и всегда жил с женою в таком согласии, что у нас, как у людей благоразумных, вкусы всегда сходились. Но сама справедливость не допускает, чтобы жена имела преимущество перед мужем.

(28) С подобными милыми шуточками вел он отрока к ложу; тот не очень охотно, но следовал за ним; затем, заперев отдельно целомудренную свою супругу, лег он вдвоем с молодым человеком и воспользовался наиболее приятным способом отмщения за попранные супружеские права.

Но как только блистающая колесница солнца привела с собою рассвет, мельник поднял двух работников посильнее и, приказав им держать отрока в соответствующем положении, плеткой по ягодицам его отстегал, приговаривая: – Ах ты! сам еще мальчишка, молоко на губах не обсохло, на тебя на самого еще любители найдутся, а ты бегаешь за бабами, да еще за замужними, нарушая законы супружества и стараясь присвоить себе преждевременное звание прелюбодея». (Апулей. Метаморфозы IX, пер. М.Кузмина [Апулей 1988, с.256-257]

Адриан

(№ 2553). «Распространенная молва утверждала, что он [ Адриан] подкупил вольноотпущенников Траяна, что он ухаживал за его любимцами и часто вступал с ними в связь в то время, как он стал своим человеком при дворе». (Элий Спартиан (?). Адриан 4, 5 [Властелины Рима 1992, с.8])

(№ 2554). «Эта черта характера Адриана [ слежка за друзьями] подвергается особенному порицанию, равно как и его любовь к взрослым юношам и любовные связи с замужними женщинами, к чему был склонен Адриан» (Элий Спартиан (?) Адриан 11, 7 [Властелины Рима 1992, с.12])

(№ 2555). «[ 118 г.] Адриан был весьма образован в греческой и римской литературе, но был мало воздержан в любви к мальчикам». (Иероним. Изложение Хроники Евсевия Памфила. Под 120 г. от Р.Х. [Иероним 1910, с.339])

(№ 2556). «(5, 1) Вер вел очень веселый образ жизни, получил хорошее образование; злые языки говорят, что он был более приятен Адриану своей наружностью, чем своими нравами. …

(5, 9) Он [ Элий Вер], говорят, всегда имел у себя на ложе книги Апиция, а также и книги «Любовных стихотворений» Овидия; поэта Марциала, писавшего эпиграммы, он называл своим Вергилием и знал его наизусть». (Элий Спартиан (?). Элий 5, 1.9 [Властелины Рима 1992, с.24])

(№ 2557). «Тогда он [ Адриан] решил усыновить Цейония Коммода, зятя того Нигрина, который некогда готовил покушение; рекомендацией его в глазах Адриана послужила только его красота. (11) Таким образом, ко всеобщему неудовольствию он усыновил Цейония Коммода Вера и назвал его Цезарем Элием Вером». (Элий Спартиан (?) Адриан 23, 10-11) [Властелины Рима 1992, с.19])

Про Антиноя см. раздел о Греции.

Марк Аврелий

(№ 2558). «От отца [ получил я] нестроптивость, неколебимое пребывание в том, что было обдумано и решено; нетщеславие в отношении так называемых почестей; трудолюбие и выносливость; … как он положил предел тому, что связано с любовью к мальчикам…» (Марк Аврелий I 16 [Марк Аврелий 1993, с.7])

(№ 2559). «От богов получил я … И то, что я не воспитывался дольше у наложницы деда, и что сберег юность свою, и не стал мужчиной до поры, но еще и прихватил этого времени. …

Что не тронул ни Бенедикты, ни Феодота, да и потом выздоравливал от любовной страсти» (Марк Аврелий I 17 [Марк Аврелий 1993, с.8])

(№ 2560). «Сколько испорченного и показного в том, кто говорит: «Знаешь, я лучше буду с тобою попросту». Что ты, человек, делаешь? Незачем наперед говорить – объявится тут же; должно, чтобы прямо на лице это было написано, чтобы это было прямо в голосе, чтобы прямо исходило из глаз – так любимый сразу все узнает во взгляде любящего. Вообще простой и добротный должен быть вроде смердящего, так, чтобы стоящий рядом, приблизившись к нему, хочет или не хочет, тут же это почувствовал. А старательность – простоте нож» (Марк Аврелий XI 15 [Марк Аврелий 1993, с.63])

Коммод

(№ 2561). «(3, 2) Сына начальствовавшего над войсками Сальвия Юлиана он [ Коммод] тщетно соблазнял бесстыдными предложениями, а после этого стал строить козни против Юлиана. …

(3, 5) Войну, которую отец его почти закончил, он прекратил, приняв требования врагов, и возвратился в Рим. (6) Вернувшись в Рим, он отпраздновал триумф, причем посадил в колесницу позади себя своего любовника Саотера и, поворачивая голову, часто целовал его на виду у всех. То же самое делал он и в орхестре». (Элий Лампридий (?). Коммод Антонин 3, 2.5-6 [Властелины Рима 1992, с.63])

(№ 2562). «(4, 5) Префекты претория, видя, что Коммод вызывает к себе такую ненависть из-за Саотера, самовластие которого стало для римского народа невыносимым, ловко выманили Саотера из дворца под предлогом участия его в священнодействиях; затем, когда он возвращался в свои сады, они, подослав тайных агентов, убили его. (6) Это убийство было для Коммода более тяжелым ударом, чем заговор против него самого». (Элий Лампридий (?). Коммод Антонин 4, 5-6 [Властелины Рима 1992, с.64])

(№ 2563). «(5, 4) … Коммод безумствовал во дворце на пирах и в банях вместе с тремястами наложниц, которых он набрал из матрон и блудниц по признаку красоты, а также с тремястами взрослых развратников, которых он собрал из простого народа и из знати, насильно и за деньги, причем дело решала их красота». (Элий Лампридий (?). Коммод Антонин 5, 4 [Властелины Рима 1992, с.64])

(№ 2564). «(5, 11) Он дошел до такого позора, что сам отдавался молодым людям, и все без исключения части тела, даже уста, были осквернены сношениями с людьми обоего пола» (Элий Лампридий (?). Коммод Антонин 5, 11 [Властелины Рима 1992, с.65])

(№ 2565). «(10, 8) У него были любимцы, именами которых служили названия срамных частей мужского и женского тела; им он особенно охотно раздавал свои поцелуи. (9) Он держал у себя одного человека, у которого был необыкновенных размеров мужской орган; этого человека он называл своим ослом и очень дорожил им. Коммод сделал его богатым и поставил во главе жрецов сельского Геркулеса». (Элий Лампридий (?). Коммод Антонин 10, 8-9 [Властелины Рима 1992, с.67])

(№ 2566). «Был ребеночек, совсем маленький, – из тех, какие ходят без одежды, украшенные золотом и драгоценными камнями (ими забавляются живущие в роскоши римляне). Коммод чрезвычайно любил его, так что даже часто спал с ним; назывался он Филокоммодом – и это прозвание указывало на любовь к нему государя». (Геродиан I 17, 3, пер. А.И.Доватура [Геродиан 1996, с.24])