Текст книги "Эстетика однополой любви в древней Греции"

Автор книги: Антон Сватковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 74 страниц)

(№ 2306). «…среди них [ казненных] был и молодой Авл Плавтий, которого он перед казнью изнасиловал и сказал: «Пусть теперь моя мать придет поцеловать моего преемника!» – ибо, по его словам, Агриппина любила этого юношу и внушала ему надежду на власть» (Светоний. Нерон 35, 4 [Светоний 1993, с.159])

Светоний. Нерон 46, 48, 49.

(№ 2307). «В том же году [ 62 г.] Нерон, как полагают, умертвил ядом своих виднейших вольноотпущенников – Дорифора, якобы противодействовавшего его браку с Поппеей, и Палланта…» (Тацит. Анналы XIV 65 [Тацит 1993, с.267-268])

(№ 2308). «(5) Начав с того, что он [ Нерон] выступал перед публикой как певец по греческому образцу на соискание венка, он дошел в конце концов до того, что, не щадя стыдливости ни своей, ни других, облачившись в наряд невесты и приняв от сената приданное, когда все, согласно обычаю, собрались на многолюдное празднество, вступил в брак с мужчиной. (6) Но это еще для него (если вспомнить все преступления Нерона), надо признать, – не самое плохое. (7) Привязав людей как осужденных на казнь к столбу, накрывшись шкурой дикого зверя, он прижимался лицом к половым органам как женщин, так и мужчин, и с еще большим бесстыдством расправлялся с теми и другими» (Аврелий Виктор. О цезарях V. Нерон 5-7, пер. В.С.Соколова [Римские историки 1997, с.83])

(№ 2309). (13) … Особенно поощрял его [ Нерона] в этом посол парфян. Как-то раз на пиру, где, по обычаю, играли музыканты, (посол) потребовал, чтобы ему дали одного кифариста, и когда ему ответили, что это – свободные люди, он сказал, пусть (Нерон) сам возьмет себе кого захочет из числа его спутников, пирующих с ним, потому что при таком управлении никто не свободен» (Аврелий Виктор. О цезарях V. Нерон 13, пер. В.С.Соколова [Римские историки 1997, с.84])

(№ 2310). «Он дошел до того, что, не щадя ни своей, ни чужой стыдливости, под конец, облачившись в наряд невесты, объявив о своем приданом перед лицом всего сената, когда все, согласно обычаю, собрались на многолюдное празднество, вступил в брак с мужчиной. Одевшись в звериную шкуру, он терся лицом о половые органы людей того и другого пола» (Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров V. Нерон 5, пер. В.С.Соколова [Римские историки 1997, с.129])

(№ 2311). «2. Пороки Нерона можно было бы описать и более наглядно, если бы они и так хорошо не были известны; ограничусь лишь тем, что скажу, – он убил родную мать, а после этого по образцу свадебного торжества вышел замуж за некоего Пифагора и, надев на императора свадебное платье, они выставили на всеобщее обозрение приданое, брачное ложе и все прочее, что даже женщины не без смущения отмечают про себя» (Сульпиций Север. Хроника II 28, 2 [Сульпиций 1999, с.71])

(№ 2312). «В то же время он [ Нерон] был настолько сладострастен, что, как передается, … не удержал себя ни от матери, ни от сестры; он познавал мужа как женщину и сам принимался мужчиной словно женщина». (Орозий VII 7, 2 [Орозий 2004, с.440])

(№ 2313). «Пресловутый Нерон, погрязший в роскоши, суетный гордец, ненасытный мужеложец … исчерпав свои злодеяния, первый начал жестокие гонения против церкви Христовой и верующих». (Григорий Турский. История франков I 25 [Григорий 1987, с.16])

(№ 2314). «[ Нимфидий Сабин] между тем, изображая свержение Нерона делом единственно лишь своих рук, он все полученные награды – и почести, и богатства, и Спора, возлюбленного Нерона, за которым он послал, еще стоя у погребального костра, когда тело убитого императора еще горело, и с которым спал, обращаясь с ним как с законной супругой и называя Поппеей, – все эти награды считал недостаточными и исподволь прокладывал себе путь к императорской власти» (Плутарх. Гальба 9, пер. С.П.Маркиша [Плутарх 1994, т.2, с.555])

Приложение.

Император Тиберий Клавдий Нерон

Фрагменты поэм. Собрание русских переводов

«Словно бы гром прогремел под землей…»

(№ 2315). (Светоний. Лукан 2,

пер. М.Л.Гаспарова [Светоний 1993, с.241])

«шейка блестит Киферейской голубки при каждом движеньи…»

(№ 2316). (Сенека. О природе I 5, 6,

пер. Т.Ю.Бородай [Сенека 2001, с.195])

Гальба

(№ 2317). «Похоть он испытывал больше к мужчинам, притом к взрослым и крепким: говорят, что когда Икел, давний его наложник, принес ему в Испанию весть о гибели Нерона, он не только нежно расцеловал его при всех, но и тотчас попросил его приготовиться к объятиям, а потом увел» (Светоний. Гальба 22 [Светоний 1993, с.177])

(№ 2318). «(2) Он постыдно обращался с юношами и был безмерно невоздержан в пище. Он все делал по совету трех своих друзей – Винния, Корнелия и Икела, поэтому все они жили на Палатине и в обществе их называли педагогами.» (Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров VI. Гальба, пер. В.С.Соколова [Римские историки 1997, с.130])

См. Светоний. Гальба 14, 17.

Икел. (Плутарх. Гальба 7, 20)

См. Тацит. История I 13, 33, 37, 46, II 95. (про Икела)

Отон

(№ 2319). «…он вкрался в доверие к Нерону и легко стал первым из его друзей из-за сходства нравов, а по некоторым слухам – и из-за развратной с ним близости» (Светоний. Отон 2, 2 [Светоний 1993, с.178])

Вителлий

(№ 2320). «Детство и раннюю юность провел он на Капри среди любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил позорное прозвище Спинтрия; думали даже, что именно красота его лица была причиной и началом возвышения его отца» (Светоний. Вителлий 3, 3 [Светоний 1993, с.185])

(№ 2321). «…затем он стал властвовать почти исключительно по прихоти и воле самых негодных актеров и возниц, особенно же – отпущенника Азиатика. Этого юношу он опозорил взаимным развратом; тому это скоро надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он торговал водой с уксусом, заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любимчики…» (Светоний. Вителлий 12 [Светоний 1993, с.189])

См. Тацит. История II 57, 95, IV 11 (про Азиатика).

Витрувий

(№ 2322). «…при изобретении двух различных видов колонн они подражали в одном из них [ дорийском] неукрашенной и голой мужской красоте, а в другом [ ионийском] – утонченности женщин, их украшениям и соразмерности. (8) … третий же ордер, называющийся коринфским, подражает девичьей стройности…» (Витрувий IV 1, 7-8 [Витрувий 2003, с.65])

Колумелла

О сельском хозяйстве

(№ 2323). «…оглушенные, мы восторгаемся женоподобными актерами, потому что они обманывают глаза зрителей, представляя в женственных движениях и позах пол, несвойственный им по природе». (Колумелла I Пред. 15 [Сергеенко 1970, с.116])

(№ 2324). «Прежде всего советую не назначать вилика из тех рабов, которые нравились своей внешностью, а также из тех, которые служили городским прихотям». (Колумелла I 8, 1 [Сергеенко 1970, с.132])

Сенека

Трагедии

« Хор

…По заслугам гибли

Все – но ты за что, Геркулесов мальчик,

Жизнью заплатил? Поглотили волны

Тихие тебя».

(№ 2325). (Сенека. Медея 646-649 [Сенека 1983, с.24])

« Кормилица – Медее [про Ипполита]

Он даже слова «женщина» гнушается,

В суровом юность проводя безбрачии,

Бежит объятий: виден амазонки нрав».

(№ 2326). (Сенека. Федра 230-232 [Сенека 1983, с.41])

« Хор

Феб гонял коров в Фессалийских долах,

Разномерной их созывал свирелью,

Отложив свой плектр ради стад рогатых».

(№ 2327). (Сенека. Федра 296-298 [Сенека 1983, с.43])

Трактаты

(№ 2328). «Но вот уж что поистине никак нельзя назвать свободным временем, так это, клянусь Геркулесом, их [ богачей] пиры! Посмотри, как озабочены их лица, когда они проверяют, в каком порядке разложено на столе серебро; сколько внимания и терпения требует подпоясывание мальчиков-любовников, чтобы туника, не дай бог, не была длиннее, чем надо…» (Сенека. О скоротечности жизни XII 5 [Сенека 2001, с.54])

(№ 2329). «(1) … Был такой Гостий Квадра, непристойный до того, что был выведен даже на сцене. Богатый, жадный, раб своего стомиллионного состояния. Когда его зарезали его собственные рабы, божественный Август не счёл его достойным даже обычного возмездия; еще немного, и он объявил бы во всеуслышание, что зарезали Квадру совершенно справедливо.

(2) Этому человеку недостаточно было осквернять себя с одним полом – он равно жаждал и мужчин и женщин и завёл у себя те самые зеркала, о которых я только что говорил: изображение в них чудовищно увеличивается, так что палец выглядит гораздо толще и длиннее руки. Зеркала эти он расставил так, чтобы, отдаваясь мужчине, видеть каждое движение находящегося сзади жеребца и наслаждаться искаженными размерами его члена так, как если бы они и вправду были такими.

(3) А ведь он сам ходил по всем баням, выбирая себе мужчин, и сам измерял то, что ему было нужно; и тем не менее услаждал свою ненасытную похоть еще и фальшивыми образами. …

(5) Так он рассматривал сладострастные проделки собственного своего рта; рассматривал, как кроют его одновременно во все возможные дырки нанятые им мужчины; иногда, распростёртый между мужчиной и женщиной, отдаваясь всем телом, рассматривал недозволенное; да оставалось ли вообще хоть что-нибудь, что этот грязный человек делал бы в темноте? Он не только не стеснялся дневного света, он сам себе устраивал зрелища из собственных чудовищных соитий, сам себе при этом аплодировал, да что там – он, наверное, согласился бы и художнику позировать, чтобы его нарисовали в этом положении. …» (Сенека. О природе I 16, 1 [Сенека 2001, с.206-207])

Нравственные письма к Луцилию

(№ 2330). «Когда Пакувий, присвоивший Сирию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку: βεβίωται, βεβίωται [он прожил жизнь]. И каждый день он устраивал себе такой вынос». (Сенека. Письма к Луцилию 12, 8 [Сенека 1977, с.22])

(№ 2331). «А этот – виночерпий в женском уборе – воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне – мужчина, в столовой – мальчик». (Сенека. Письма к Луцилию 47, 7 [Сенека 1977, с.78])

(№ 2332). «А что мне предпочесть? Чтобы распутные мальчишки разминали мне ручки? Чтобы какая-нибудь бабенка или превращенный в бабенку юнец вытягивал мне каждый пальчик? Почему не считать мне счастливее Муция, протянувшего руку в огонь, как протягивают ее рабу для растирания?» (Сенека. Письма к Луцилию 66, 53 [Сенека 1977, с.120])

(№ 2333). «Как влюбленным, чтобы избавиться от своей страсти, следует избегать всего, напоминающего о любимом теле (ведь ничто не крепнет легче, чем любовь), так всякому, кто хочет погасить в себе прежние вожделенья, следует отвращать и взор, и слух от покинутого, но еще недавно желанного». (Сенека. Письма к Луцилию 69, 3 [Сенека 1977, с.124-125])

(№ 2334). «Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного и всем известного своею изнеженностью, что он говорит?

Пахнет духами Букилл…

А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и встанет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет Букиллу!» (Сенека. Письма к Луцилию 86, 13 [Сенека 1977, с.183])

(№ 2335). «Грамматик Дидим написал четыре тысячи книг. Я пожалел бы и того, кто прочел столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других – кто истинная мать Энея, в третьих – чему больше предавался в жизни Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых – была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть». (Сенека. Письма к Луцилию 88, 37 [Сенека 1977, с.196])

(№ 2336). «Величайший врач, создатель этой науки, говорил, что у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют, и ноги у них больные. Изменилась не природа женщины, а жизнь: уравнявшись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. (21) Женщины и полунощничают, и пьют столько же … И в похоти они не уступают другому полу: рожденные терпеть, они (чтоб их погубили все боги и богини!) придумали такой извращенный вид распутства, что сами спят с мужчинами, как мужчины». (Сенека. Письма к Луцилию 95, 20-21 [Сенека 1977, с.233])

(№ 2337). «Я не говорю о толпах несчастных мальчишек, которых по окончании пира ждут в спальне новые надругательства, не говорю о целом войске юнцов-наложников, разделенном по племенам и мастям, – чтобы все были одинаково гладки, у всех одинаково отрос первый пушок, одинаковы были волосы, – не дай бог, если среди курчавых окажется один с прямыми прядями!» (Сенека. Письма к Луцилию 95, 24 [Сенека 1977, с.233])

(№ 2338). «(1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век повинен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нравами и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. … (2) Некоторые думают, будто деньги были заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря и в осквернении таинств жертвоприношения … Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денежной сделки!) возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и подростками из знатных семей. (3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. … Я приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно: (4) «Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми подростками из знатных семей» [К Аттику I 16, 5]. (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное надбавка!» (Сенека. Письма к Луцилию 97, 1-4 [Сенека 1977, с.242])

(№ 2339). «Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на арену; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без какой-нибудь крупной мерзости, – и тебе станет ясно, что опасаться тут можно скорее, чем надеяться». (Сенека. Письма к Луцилию 99, 13 [Сенека 1977, с.249])

(№ 2340). «Но по мере того как болезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жадность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и утробу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он печалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так мало вмещает». (Сенека. Письма к Луцилию 114, 25 [Сенека 1977, с.292])

(№ 2341). «Или, по-твоему, живут не вопреки природе те, кто меняется одеждой с женщинами? Не живут вопреки природе те, кто старается, чтобы отрочество блистало и за пределами должного срока? Есть ли что-нибудь более жестокое и более жалкое? Он никогда не станет мужчиной, чтобы дольше быть утехой для мужчины! Но если ради этой гнусности у него пришлось отнять его пол, почему бы не отнять и возраст?» (Сенека. Письма к Луцилию 122, 7 [Сенека 1977, с.315-316])

(№ 2342). «И в конце концов дело доходит до таких разговоров: «Добродетель, философия, справедливость – все это треск пустых слов. … У тебя нет ни любовницы, ни мальчика, которому даже любовница позавидует; каждый день ты выходишь трезвым; обедаешь ты так скромно, будто должен давать ежедневную запись расходов отцу на одобренье. Это значит не жить, а смотреть, как живут другие…»» (Сенека. Письма к Луцилию 123, 10 [Сенека 1977, с.319])

(№ 2343). «Я считаю вредными для нас и тех, кто под видом стоического учения поощряет наши пороки. Вот что они болтают: «Только мудрец и ученый умеет быть любовником. И в искусстве есть и пить с сотрапезниками мудрец понимает больше всех и только один к нему и пригоден. Исследуем, до какого возраста юноши могут служит для любви». (16) Пусть греческим обычаям это позволено, а мы лучше будем слушать другое: «… Наслажденье – вещь и низменная, и ничтожная, не имеющая никакой цены, общая у нас с бессловесными животными …» (Сенека. Письма к Луцилию 123, 15-16 [Сенека 1977, с.319-320])

Петроний

(№ 2344). «[ Петроний] Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием. …

[ Рассказ о самоубийстве Петрония] Даже в завещании в отличие от большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда и, приложив печать, отправил его Нерону» (Тацит. Анналы XVI 18-19 [Тацит 1993, с.305-306])

«Сатирика»

Перевод А.К.Гаврилова (проза) и Б.Ярхо (стихи). [Сатира 1989, с.131-240]

Роман состоял, видимо, из 20 книг. Гл.1-26 – выписки из кн.14, гл.27-68 («Пир Трималхиона») – полностью кн.15-16, гл.69-141 – выписки из кн.17-20. [с.465]

Из книги XIV

(№ 2345). (8) «Блуждаю это я, – говорит [ Аскилт], – по всему городу, не умея отыскать места, где наш двор, вдруг подходит ко мне некий отец семейства и великодушно предлагает меня сопровождать. Потом ведет темными закоулками, приводит в это самое место и, показав кошелек, делает мне гнусное предложение. Уже блудница вытребовала асс за комнату, уж он и руки ко мне потянул, и не хвати у меня силенок, мог бы я поплатиться…»

Соединив усилия, мы потеснили докучливого»

(9) «Да твой же, – говорит [ Гитон], – не знаю, брат или товарищ прибежал пораньше в снятую нами комнату и вознамерился одолеть мою стыдливость. Я кричать, а он меч вытащил и «коли ты Лукреция, нашелся, – говорит, – твой Тарквиний».

Услыхав это, я потянул руки к Аскилтовым глазам и «что скажешь, – кричу, – шкура ты, волчица позорная, чье смрадно и дыхание?».

Аскилт изобразил напускной ужас, а затем, размахивая руками, возопил что было мочи. «Молчи, – кричит, – ты, гладиатор паскудный, кого из праха отпустила арена! Молчи, ляд полуночный, ты, который и прежде, когда не был еще слабак, ни с одной приличной женщиной не управился и кому я в садах был тем самым братцем, каким теперь служит тебе мальчуган этот на постоялом дворе». [ с.135]

(11) «Обшарив глазами целый город, возвращаюсь в нашу комнатку и, наконец, расцеловав как следует, обнимаю мальчишку тесным объятием, так что сбываются мои желанья, да и на зависть счастливо. Признаться, не все еще было кончено, когда Аскилт, тихо подкравшись к дверям, шумно и решительно отворил запоры и застал меня за игрою с братиком» [ с.136]

(№ 2346). «(21) … Под конец, прихорошившись одеялом миртового цвета и перехваченный поясом, явился кинед… Он то шлепал нас своими порочными ягодицами, то марал смрадным лобзанием, пока Квартилла, с китовым усом в руках и высоко подпоясанная, не распорядилась отпустить несчастных.

(23) … Входит кинед, существо несообразное и совершенно достойное этого дома, а войдя и защелкав извивающимися своими руками, он с жаром исполнил такую песнь:

Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!

Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,

Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!

Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер»

Исчерпав поэзию, кинед осквернил меня нечистым своим поцелуем. А там и на ложе взлез и, преодолев сопротивление, обнажил насильно. Долго и упрямо трудился он над моими чреслами – и втуне. Потоком стекала с его потного чела смола акации, а поскольку в морщинах была пропасть мела, теперь казалось, будто видишь стену, пострадавшую от влажных бурь» [ с.142]

Песенка кинеда написана в размере сотадея (комм. А.К.Гаврилова [Там же, с.470]).

Пир Тримальхиона

(№ 2347). «(27) … И тут глазами нашим вдруг предстал лысый старик, облаченный в аленькую тунику и развлекавшийся игрой в мяч в обществе подростков-рабов. На мальчишек этих, быть может, и стоило посмотреть, но не они привлекли наше внимание, а сам отец семейства, обутый в туфельки и усердно швырявший зеленый мячик». [ с.144]

(№ 2348). (41) … Пока шла эта беседа, красавец-мальчишка, увитый плющом и виноградом, представлял пред нами то шумного Вакха-Бромия, то его же как пьяного Лиэя, а то как Евгия-победителя; в корзинке он разносил виноградные грозды, тоненьким голоском исполняя творение своего господина. На эти звуки Трималхион обернулся и промолвил: «Дионис-Свободный!» Тотчас раб стащил с кабана шапку и надел себе на голову. А хозяин еще добавил: «Теперь не сможете вы отрицать, что у меня ОТЕЦ Свободный». Мы расточаем похвалы этому хозяйскому решению и, конечно же, целуем красавца, обошедшего все столы» [ с.152]

См.43, 46, 68.

(№ 2349). (64) … Теперь и сам Трималхион, изображая трубача, обернулся к своему любимчику, коего именовал Крезом. Мальчишка этот был подслеповатый, с гнилыми зубами; он все кутал в зеленую тряпку черненькую, непристойно разжиревшую собачонку…» [ с.167]

(№ 2350). (74) … Пришел с новой сменой совсем недурной мальчонка, тут Трималхион и кинься на него с лобзаньями. А потому Фортуната, чтобы не уронить своих прав, принялась поносить мужа, величая его отребьем и срамником, раз он не умеет похоть свою придержать. [ с.175]

(75) [ Речь Трималхиона] … Что мальчишку этого славненького чмокнул, так ведь не за красу его, – славный, вот что.

… Четырнадцать годков у хозяина за жену ходил – а что худого, коли господин желает? Хозяйка, та тоже была премного довольна. Смекнули? …

Что говорить: он меня вместе с Цезарем наследником сделал, получил я наследство – с сенаторской каймой»

Из книг XVII-XX

(№ 2351). (79) [ от лица рассказчика] …

Что за ночка, о боги и богини!

Что за мягкое ложе, где, сгорая,

Мы из уст на уста переливали

Души наши в смятенье! О, прощайте,

Все заботы земные! Ах, я гибну!

Но тщетно было мое ликование. Стоило мне, ослабевшему от вина, расцепить опьяненные руки, как Аскилт, основоположник всяческого зла, под покровом ночи похитил мальчишку, и перенес его к себе в постель, и жестоко ее измял с несвоим братиком, [ с.179] который, либо не слыша оскорбления, либо на него согласившись, уснул в незаконных объятиях, поправ права человека. Когда, чуть пробудившись, я ощупываю ложе, коего радость была похищена, я – верьте словам влюбленного – помышляю о том, не следует ли мне мечом пронзить обоих, чтобы не было просвета между сном и смертью.

… [ Гитон уходит с Аскилтом]

(81) … «…И кто же меня во все это ввергнул? Юноша, запятнанный наглым развратом и, по собственному своему признанию, достойный изгнания, в блуде свободный, блудом свободнорожденный, коего одни годы без просвета сошлись с другими, кого нанимал, как девку, и тот, кто сознавал, что перед ним мужчина. А тот, другой? Кто в день облачения в тогу надел женское платье, кого мать уговорила, что он не мужчина; кто женское в мастерских исполнял дело; кто, все смешав и переменив опору своих услад, покинул имя старой дружбы и – о, позор! – словно послушливая жена, из-за касаний единой ночи все продал. Лежат теперь, связанные столькими узами, ночи напролет и, быть может, в изнеможении от взаимных ласк, смеются моему одиночеству…» [ с.180]

(83) Заглянул я в пинакотеку, замечательную разнообразием картин. … Но Апеллес и его, как греки зовут, «Монокнемон» вызвали во мне благоговение. Контуры фигур были прорисованы с такой тонкостью и так верны, что казалось, их начертал некий дух. Здесь орел парящий уносил на небо бога, там прелестный Гилас отталкивал настойчивую наяду; Аполлон проклинал виновные свои руки и только что народившимся цветком утешал примолкшую лиру.

Среди толпы этих живописных влюбленных я вскричал так, словно вокруг не было никого: «Так, значит, и богов задевает любовь! Юпитер в небе у себя не нашел, кого взять избранником, но и решившись грешить, на земле никому не сотворил обиды. Нимфа, похитившая Гиласа, смирила бы любовь свою, когда бы могла подумать, что придет Геракл, чтобы наложить на это запрет. Аполлон соединил с цветком тень мальчика; да и вообще баснословие знает объятия без соперника. А я-то принял в сообщество себе друга, которого не свирепей и Ликург». [ с.181]

(№ 2352). Рассказ Евмолпа.

«(85) Как-то взял меня квестор по службе с собою в Азию, и вот я прибыл на постой в Пергам. Проживая там с охотою не только оттого, что жилье было превосходно, но и оттого, что чудо как хорош был сын у хозяина, стал я изобретать способ, чтобы отец семейства не заподозрил во мне поклонника. Чуть зайдет за веселым ужином речь о красавчиках, я вскипал так яростно и возражал так строго, будто слух мой оскорблен непристойной речью, а потому матушка начала считать меня прямым философом. И вот уж я провожаю юношу в гимнасий, уже ведаю ходом его занятий, уже наставляю и обучаю, дабы не проник в дом какой-нибудь теловредитель.

Как-то раз возлежали мы в триклинии. Был праздник, занятия укорочены; под действием затянувшегося веселья поленились разойтись. И вот около самой полуночи я чувствую, что ведь не спит мальчишка. Тогда я и побожился робким таким шепотом. «Владычица, – говорю, – Венера, если я мальчика этого поцелую, да так, что он и не заметит, завтра же дарю ему пару голубей». Услышав, какая цена наслаждению, мальчишка принялся храпеть. Тогда приступился я к притворщику и несколько раз поцеловал его совсем слегка. Удовольствовавшись этим началом, я встал с утра пораньше, выбрал пару голубей и – во исполнение обета – поднес их поджидавшему.

(86) В другую ночь, как представилась такая же возможность, я изменил свое пожелание и говорю: «Если я этого вот обласкаю нескромной рукой, а он не заметит, так я же подарю ему этаких двух петь-петушков за его терпение». После этого обета юнец сам изволил придвинуться и, пожалуй, даже боялся, как бы я ненароком не уснул. Ну, я приголубил встревоженного и натешился всем его телом, не дойдя разве что до вершины утех. Затем, когда пришел день, принес я, ему на радость, что пообещал.

Когда же была нам дарована третья вольная ночь, приблизился я к чуткому уху сонного и «о бессмертные, – говорю, – боги, если я от него сонного возьму соитие полное и совершенное, то я за этакое счастье завтра же дарю мальчишке македонского жеребца, на том, конечно, условии, что он не заметит». Никогда еще юнец не засыпал более глубоким сном. И вот я сперва наполнил ладони млечной его грудью, потом приник поцелуем и наконец совокупил воедино все желания.

Наутро он остался сидеть в спальне, поджидая, что я поступлю по своему обыкновению. Да ты, верно, знаешь, что покупать голубей да петь-петушков много легче, чем купить жеребца? К тому же я и того боялся, что такой изрядный подарок сделает подозрительной мою щедрость. Вот почему, погулявши несколько часов, я вернулся в дом и просто-напросто расцеловал мальчишку. А он огляделся, за шею меня обнял и говорит: «Что же, наставник, где жеребец?»

(87) Этой обидой закрыв себе подступы, уже было налаженные, я вновь решаюсь дерзать. Переждал я несколько дней, но лишь только схожий случай подарил нас тою же удачей и я услышал, как храпит отец, сразу начинаю просить юнца, чтобы он снова со мной подружился, иначе говоря, позволил бы, чтобы ему было хорошо и прочее, что подсказывает наболевшее вожделение. А тот, очень сердитый, все повторял: «Спи, или отцу скажу». Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность. Пока он твердил «отца разбужу», я таки подобрался и, преодолев слабое сопротивление, вырвал у него усладу. Тогда он, может быть даже не совсем недовольный моей проказливостью, принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный. В заключение «ты, однако, не думай, – сказал он, – что я таков, как ты. Хочешь, можно и снова». Я упрямиться не стал и скрепил дружбу с ним, а там, по его милости, провалился в сон. Так ведь не удовольствовался же этим повторением юнец, пришедший в пору и в самые лета, наклонные к терпимости! Он и сонного меня пробудил словами: «Не хочешь ли чего?» На этот раз уже оно было обременительно. Худо-бедно, с одышкой и в поту, помяв его, я дал ему то, чего он хотел, и, истомленный наслаждением, опять проваливаюсь в сон. И что же? Часу не прошло, а уж он меня под бок толкает и говорит: «Что ж мы время теряем?» Тут я, в который раз пробужденный, прямо вскипел от ярости, да его же словами ему говорю: «Спи, или отцу скажу». [ с.182-184]

(№ 2353). «(91) …вижу Гитона, который с полотенцами и скребками стоит, прислонясь к стенке, в тоске и смятении. … Я велю ему прервать эти жалобы … темным грязным ходом вытаскиваю Гитона и мигом лечу в свою гостиницу. А там уж, закрыв двери, кидаюсь с объятиями к нему на грудь и ласкаюсь лицом к его щекам, слезами залитым. Долго нам обоим не вымолвить было слова. И у мальчонки нежная грудь сотрясалась еще от обильных рыданий. …

Покрыв поцелуями эту грудь, преисполненную мудрости, я обхватил руками его шею, и, не желая оставлять сомнений, что мы помирились и что дружба наша оживает самым надежным образом, я приник к нему всей грудью. [ с.187-188]

(№ 2354). 109. Стихи Евмолпа.

Кудри упали с голов, красы наивысшая прелесть.

Юный, весенний убор злобно скосила зима,

Ныне горюют виски, лишенные сладостной тени.

В выжженном поле едва наспех торчат колоски.

Сколь переменчива воля богов! Ибо первую радость,

В юности данную нам, первой обратно берет.

Бедный! только что ты сиял кудрями,

Был прекраснее Феба и Фебеи.

А теперь ты голей, чем медь, чем круглый

Порожденный дождем сморчок садовый.

Робко прочь ты бежишь от дев-насмешниц.

И чтоб в страхе ты ждал грядущей смерти,

Знай, что часть головы уже погибла.

«Вот, по обычаю персов, еще недозрелых годами

Мальчиков режут ножом и тело насильно меняют

Для сладострастных забав, чтоб назло годам торопливым

Истинный возраст их скрыть искусственной этой задержкой.

Ищет природа себя, но не в силах найти, и эфебы

Нравятся всем изощренной походкою мягкого тела,

Нравятся кудри до плеч и одежд небывалые виды, -

Все, чем прельщают мужчин…»

(№ 2355). (119, ст.20-27 [ с.212])

(№ 2356). «И на том спасибо тебе, что меня сократически любишь. Сам Алкивиад не вставал с ложа своего наставника более нетронутым». – «Поверь ты мне, братик, уже я не понимаю себя как мужчину, не ощущаю. Похоронил я ту часть моего тела, которою прежде я был Ахиллес».

Опасаясь, как бы не быть застигнутым врасплох в укромном месте и не дать повода кривотолкам, мальчик вырвался и побежал во внутренние покои дома» (Петроний 129 [ с.222])