Текст книги "Год после чумы (СИ)"
Автор книги: Linda Lotiel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)
Немало написано о перипетиях этой битвы во французских летописях, я же отмечу лишь одно: я не сомневаюсь, что Орифламма могла бы принести в тот день победу французам, несмотря на пленение короля и ранение принца. Но всем известно, какой выбор сделал в решающий момент Анри де Руэль-Морсан. Не все тогда были склонны благодарить его за это, но, как показала история, это был правильный выбор.
Гертруда Госхок, май 1348
Первым, кто это предложил, был Этьен. Или всё-таки Кристина? Гертруда задумалась об этом уже потом, когда смогла более-менее спокойно перебрать в голове события того страшного дня. На копии свитка Этьена среди надписей, касавшихся спасения Седрика, появилась также короткая фраза, на которую она тогда просто не обратила внимания: «Конечно, конфигурация». Теперь же, когда к ней без конца подходили один за другим коллеги и ученики, сообщая, что им пришла в голову гениальная мысль о том, как остановить войну Англии и Франции, она кивала в ответ и мысленно усмехалась. Кристина была первой, кто это предложил. Или Этьен?
– Заметьте, – говорил ей Артур Рейнолдс как-то на перемене после урока заклинаний. – Я ведь заинтересован в том, чтобы война продолжалась! Ведь если её остановить, то Хогвартс будет принимать Триволшебный турнир. А в мои планы это не входит! Так вот, несмотря на это, считаю своим долгом сообщить: я придумал, как остановить войну! Надо собрать новую конфигурацию! Есть у них там во Франции какие-то подходящие артефакты?
А Этьен тем временем уже составил в библиотеке список таких артефактов и начал продумывать возможные цели конфигурации. Когда Гертруда получила письмо от господина Улисса Буассара, директора Бобатона, с аналогичным списком, то она с гордостью подумала, что подборка Этьена куда более основательна. Все эти мысли помогали ей прожить день за днём, от рассвета до ночи, не задыхаясь в едком дыме отчаяния. От Седрика не было никаких вестей. И невозможно было не ждать их каждую минуту и не прислушиваться к малейшим изменениям на волнах ментальной связи. Но там царила полная тишина. Невыносимая, убийственная тишина.
Вытесняя эту тишину, она часто возвращалась к разговору с Тормодом, который первым поведал ей про битву под Пуатье. От него она узнала, что Кристина, обещав не вмешиваться в бой, решила, что ничто не мешает ей попытаться не дать этому бою разразиться. Для этого она попросила помощи Зореславы, с которой вместе они срывали манёвры обеих армий ветром и туманом. «Да только ветры-с-туманами не шибко напужают вояков, которые рвутся разорвать друг дружке глотку», говорил ей Тормод. «Французы как назло сами лезли под стрелы – вот шо ты будешь делать? Мэри, бедняга, из сил выбилась, прикрывая Кристину, пока та гоняла тучи. Ты ж знаешь, что она давненько уже при ней фрейлиной прикидывается – в плане этикета-то она сильна – а на самом деле морочит головы магглам, когда Кристина магичит. Но через часа два утомились уж и французы, и англичане – и заслал Эдуард к противникам парламентёров. Вскоре те вернулись в ужасе: караул, мол, король Филипп в ударе, все предложения отверг и идёт в новую атаку, куда более слаженную, чем предыдущие. И Орифламму поднимают – мол, пощады не будет».
Гертруда пыталась представить себе штандарт, реющий над головами скачущей в атаку кавалерии. Хаос битвы, смертоносные стрелы, которые могут унести любую жизнь в любой момент, безумный водоворот из людей, коней, оружия, боли и смерти… И тут – яркое пятно флага, который берёт на себя роль маяка и не даёт воинам терять ориентацию в сумятице боя. Она вспомнила своё состояние, когда находилась под воздействием зелья умников: вьющиеся в голове узоры, расщепляющие саму идею хаоса на составляющие. Не это ли основное в магии – да и в любом творчестве – найти и зацепиться за некий центр, который поможет увидеть связи в бессвязности и порядок в хаосе? Этот центр может оказаться и флагом, и узором, и маяком – каждый находит своё средство. И тут же память подбросила ей образ Седрика, пишущего трактат о магическом творчестве, пока она лежала в постели с головной болью. Не отвлекаться на это… Гертруда заставила себя вернуться к размышлениям о битве под Пуатье.
«Атаку французов Эдуард-то отбил, но какой ценой это далось! Зато короля Филиппа захватили в плен – ну, думаем, тут-то и битве конец! Но стоило пленённому королю глянуть на Кристину, как она поняла: дело нечисто. Там уж и выяснилось, что никакой это не Филипп, а, здравствуйте-пожалуйста, Анри наш слизеринский! Ну, Кристина под прикрытием Мэри всё из него вытрясла. И уж потом сразу Зореславу отправила настоящего короля разыскивать, а меня попросила Филиппу в битве защитить, коли выйдет. Я как раз с шотландским отрядом в бой шёл – французы даже после пленения короля не успокоились! Так и ломились в атаку, теперь уж под командованием принца ихнего, Иоанна, да с Орифламмой в руках Филиппы – как мы теперь уже знали. Ну, я в бою до неё и добрался, как только смог, и пришлось исподтишка Репелло вставлять, иначе смёл бы её король Давид. Да только сильно опешил он, натолкнувшись на невидимый барьер. А там его принц Иоанн и зарубил с криком «предатель!». Вот оно как вышло, Гертруда. Нас теснили сильно, так что я уж с королём-то раненым и рванул назад – думал, спасти его ещё можно. Но не успел. Умер он от ран. По моей вине».
Гертруда убеждала его, что ему не в чем себя винить. Поступок Анри и Филиппы всех застал врасплох, да и в любом случае – судьба воинов в битве непредсказуема. Кто угодно мог пасть, включая и его, Тормода. И кто ж его осудит за то, что он защищал ученицу своего Дома, даже если она сражалась на стороне противников? По крайней мере, Гертруда точно не посмеет. И она старалась не представлять себе ситуацию, в которой она с Седриком оказалась бы в разных армиях во время боя. Или с любым из своих учеников…
Мысли об Орифламме, которая, конечно же, фигурировала в списках артефактов для французской конфигурации, навели её на размышления о пророчестве Иды. Эли уже поведал ей то, что он узнал от портрета Томаса Лермонта. Его версия создания Кубка Огня не во всём совпадала с тем, что рассказала Эльвира Макгаффин. Лермонт был несколько точнее в своих формулировках: вложенная в чашу гоблинской работы витальность была, по его словам, «избытком, рождённым огненной любовью». Изначально Эльвира и Томас не собирались делать чашу Кубком Огня – перманентность своему творению они хотели придать именно этим самым «избытком», а основным её магическим назначением должен был стать поиск истины. Однако Эльвира каким-то образом вложила в артефакт свою связь со стихией огня, после чего утратила её сама. Чаша вобрала её дар в себя, и теперь на работу с ней могут настроиться только маги огня. «Столько возможностей!» восклицал Эли. «И пророчество Иды, конечно, гласит о том, что нужно создать новый Грааль, чтобы остановить войну. Видимо, он должен стать одним из элементов новой конфигурации!» Глаза Эли горели, когда он говорил об этом всём, а Гертруда призывала все свои силы, чтобы спрятать боль. Где ты, Седрик? Где наш с тобой избыток огненной любви, при помощи которого мы могли бы сотворить новый Грааль? Быть может, это всё ещё реально? Почему ты не возвращаешься?
Всем в Хогвартсе уже было известно про похищение Седрика всё, за исключением того, что показал шар Элианоры Роул под конец. Об этом Айдан, Зореслава, Перенель и Захария обещали молчать, а исчезновение Седрика после несложившегося ритуала официально объяснили тем, что он временно вернулся к родителям в Нормандию, чтобы прийти в себя. С Меаллана же Зореслава взяла тем же утром нерушимую клятву не покидать Хогвартс и не использовать магию, кроме как в учебных целях на своих уроках, до тех пор, пока Гертруда не примет решение, как с ним поступить. А Гертруде, чтобы принять это решение, надо было поговорить с ним, наконец, но она откладывала и откладывала этот разговор. В Главном зале он теперь появлялся редко, никогда не сидел с ней рядом и почти ни с кем не разговаривал. Однажды она услышала краем уха, как Филлида выпытывает у него, почему он так невесел, а Меаллан отвечал ей какой-то расплывчатой несуразицей. Надо уже покончить с этим, говорила Молния, и Профессор с ней соглашался. Жрица же молчала, уйдя ещё глубже в туманы, а Руди пропала с того самого утра, когда она проснулась в Гринграсском замке, и больше не появлялась.
С Берной Макмиллан Гертруда поговорила при первой же возможности, поблагодарив за всё и попросив прощения за недоверие. Так вот что за тени будоражили призрака Морганы! Задание Берны – продумывать всевозможные варианты искажения идей конфигурации и отслеживать по различным признакам, не приходят ли такие же мысли в голову кому-то ещё и не начинают ли они воплощать их в жизнь. Вот откуда взялось ощущение «рока», которое Гертруда увидела при помощи Специалис Ревелио. Не погубить, а спасти обещал этот рок. Если бы она это тогда поняла…
Гертруда печально думала о том, сколько она совершила ошибок и чего они ей стоили. Если бы она больше доверяла Моргане и Берне, она бы не отправилась в пещеру, где застряла в самый неподходящий момент; если бы она меньше думала о Ричарде, она бы не пошла по ложному пути хоркрукса, если бы она научилась понимать свои вспышки озарения, если бы, если бы… Если бы она поела тогда с утра, добавил Профессор. И сейчас, между прочим, время обеда. Волынку слышишь?
Настойчивый зов волынки она действительно слышала. Гертруда глянула на себя в зеркало – нерадостный вид, прямо скажем. Она перестала беспокойно ходить по комнате – сколько она уже так прошагала за сегодня? – оправила причёску и мантию, а затем вышла в коридор. Гулкий звук её шагов по каменному полу немного успокаивал – вот она идёт, вот у неё есть цель – простая и осязаемая: поесть и набраться сил, чтобы потом поставить новую цель, а за ней – ещё одну. Она сбежала по мраморным ступеням парадной лестницы, отбивая ритм, – Берна ей рассказала, как именно ритм стал для неё основой для нанизывания других ощущений, которые помогли раскрутить клубок видений, ведущий к теневому граалю.
Гертруда уже не застала этот артефакт, так как он не дожил до утра, несмотря на всю потраченную на него кровь единорога. Однако Зореслава ей потом показала, как он выглядел. Что ж, замёрзшее дыхание дракона – это не метафора. И мы теперь знаем, из чего сделать новый грааль, о котором гласит пророчество. Она бежала вниз, и стук её шагов складывался в узор, помогавший думать. Но потом ритм стал отстукивать неумолимое седрик, седрик, седрик, и мысли снова спутались и затянулись пеленой дыма.
Пока она шла по галерее, за ней летел Пивз и тараторил всё на ту же тему:
– Я тут поразмыслил, что пора вас всех спасать. И вас, и французишек. А то что же – если тут их больше не будет, кого я буду дразнить за дурацкий акцент? – дальше Пивз пытался говорить с французским акцентом. – Так вот, собрала б ты эту, ля фигурасьон! Там у них в Бобатоне, говорят, есть горшок райских видений – ну или что-то в этом духе.
Когда она уже входила в зал, Теренс Пикс нежно отругал Пивза за то, что он надоедает профессорам, и отправил его поболтать со статуями на пролётах лестницы в Западной Башне – совсем, мол, заскучали горемычные. Гертруда подняла глаза на потолок – небо было голубым и без единой тучи. Почему от этого только тяжелее на душе? Она добрела до учительского стола и села с самого края, рядом с Зореславой. И хотя она совершенно не смотрела в его сторону, она ощущала присутствие Меаллана, как ощущают внезапный обрыв, притаившийся за поворотом. Надо, надо с этим кончать. Быть может, сегодня? Сколько уже дней ты говоришь это «может, сегодня»? произнёс Профессор. Не мешай мне есть, буркнула она и взялась за похлёбку. Почему у всей еды в последнее время вкус пепла?
После обеда она снова долго говорила с Этьеном, который уже успел выяснить, как именно Филиппе удалось активировать Орифламму. Затем выслушала сестёр Уизли и все их предложения по новой конфигурации, а также сводку новостей из теплиц, где луковицы-валькирии достигли небывалых высот в прыжках. После этого она подумала, что пора бы сделать табличку на дверях в духе «Всем спасибо: идея о конфигурации уже поступила», но засела вместо этого за письмо Кристине, с которым она провозилась до самого ужина. При этом её словно жгло присутствие другого письма – здесь, рядом, в её сумке. Тот свиток, который она подобрала на полу в своей бывшей спальне и приняла за черновик баллады, оказался письмом, которое Седрик пытался написать ей накануне тех событий, но так и не закончил. Она хотела его прочесть, но это было слишком больно, и после двух-трёх фраз она откладывала покрытый кляксами пергамент. Но сейчас она собралась с духом и вытащила его из сумки. До какой строки она дочитала в прошлый раз?
«Я слишком хорошо знаю, что порой надо остановиться. Я чувствую этот момент прекрасно – как бег вниз с горы: понимаю, что если сейчас увеличить скорость, то велика опасность упасть и сломать себе ноги. Но этот бег слишком захватывает – и я хочу увеличить скорость намеренно, назло всему, и тебя заставить бежать быстрее, схватив за руку, даже если ты её вырываешь – ведь меня охватывает порыв – разве он может при этом не охватывать тебя? И даже если мы покатимся кубарем под откос, разве мы не будем держать в объятьях друг друга, крича от полноты бытия? Боже, что за чушь я пишу… Гертруда. Гертруда, ты – и бег, и порыв, и необходимость остановиться, и причина, по которой я не могу этого сделать…»
Она прекратила читать, уронила голову на руки и пролежала так до ночи, не обращая внимания ни на стук в дверь, ни на волынку, ни на укоры Профессора, ни на пытающиеся достучаться до неё мысли об артефактах. А потом заставила себя дойти до совятни и отправить Кристине письмо, после чего поднялась к себе на шестой этаж и забылась тревожным сном, в котором ей шептала что-то чаша, наполненная зловещим рубиновым светом.
*
Утренняя волынка издавала свой жизнерадостный вопль, и Гертруда, распахнув глаза, внезапно решила прислушаться к ней. Что это – какая-то новая нота? Что-то не так в её звуке. Сегодня Гертруда собиралась «взять себя в руки» – пожалуй, уже можно начинать. Она поднялась и долго плескалась, обливая себя водой из кувшина, убрав затем лужи Эванеско. После умывания она натянула старую мантию, взяла в руки метлу и решительно направилась к выходу. Взять себя в руки, можно лишь взяв метлу в руки и возобновив утренние прогулки, сказала она себе твёрдо. Мантия, однако, казалась непривычной, нижняя сорочка под ней словно натирала, и метла в ладони ощущалась «как-то не так». Это меня подменили за ночь или мир вокруг? Выйдя из замка, она закружила над квиддичным полем и направилась в сторону Папоротникового Леса. Утренний майский мир выглядел совершенно обычным, да и у неё внутри было всё то же, что и вчера. И всё-таки что-то было иначе. Гертруда сцепила зубы и увеличила скорость. Намеренно, назло. Кубарем…
Но она не свалилась кубарем с метлы и вернулась к завтраку вовремя, отмечая, правда, что шум голосов в Главном зале тоже звучит как-то не так. Голубизна неба, обещающая ещё один великолепный день, которым она не сможет насладиться, резала глаз. Утренние совы завалили её почтой, которую она немедленно проверила на наличие подозрительной магии, а потом сгребла в сумку, чтобы разобраться с ней позже. Надо было прислушаться к словам Меаллана и давно завести привычку проверять свою почту – как выяснилось на допросах Роулов, они ей прислали письмо с отслеживанием, которое забрала потом Августа. Не Августа, а Мелюзина, выпившая оборотное зелье, поправил её Профессор. Да, именно так, согласилась она и прогнала из головы образ Августы Лестранж с фиалом в руках.
После завтрака Гертруда отправилась на занятия, во время которых самые обычные заклинания звучали странно, и магия имела незнакомый привкус. Не выдержав, после обеда она развела огонь в своём кабинете и настроилась на работу со стихией. Сосредоточившись на преследующем её с раннего утра ощущении, она растворилась в огненных узорах, ища свой маяк в сумятице шторма. Когда же она вынырнула из медитации, её сердце стучало, мешая думать. Мир не изменился – источник странности был в ней самой. Ментальная связь с Седриком – она снова звучала, но тихо и непривычно, словно ускользающий писк комара, в существовании которого ты сомневаешься. И, тем не менее, это именно она. И, если на неё настроиться, то становится ясно, что он – в Британии. Близко. Хогсмид?
Порыв немедленно перенестись туда погас, как только появилась следующая мысль: это началось с раннего утра! Если он тут с утра – почему не нашёл её? Не дал о себе знать? Ты знаешь, почему, сказала Молния. Взять себя и метлу в руки – и вперёд.
Полёт дал время собраться с мыслями. Что сказать ему прежде всего? То, что она объясняла ему в своём воображении ежедневно, много раз, каждый раз подбирая слова всё убедительнее. Про ту ночь. Но не может же она с этого начать? Где ты был? Почему так долго? Или просто – ты жив! Может, этого будет достаточно? Ты жив… Пролетая недалеко от Круга Камней и держа курс на Хогсмид, она внезапно осознала, что Седрик совсем рядом. Она развернулась и увидала его, стоящего в центре Круга. Ощущая, как все мысли разлетаются стаей перепуганных чаек, она приземлилась и спрыгнула с метлы. Замерла в нерешительности – что сделает он?
Он не делал ничего – просто стоял и смотрел на неё. На секунду мир снова стал непривычным и чужим, но Гертруда уже знала, как вернуть его на место. Непривычным стал Седрик, а не мир. Как и угасающий звук ментальной связи с ним – он стал другим. Преодолевая страх перед этой неизвестностью, она подошла к нему и сказала.
– Седрик. Ты жив. Ты вернулся.
Он посмотрел на неё непривычным, странным взглядом, затем глубоко вздохнул и произнёс.
– Да, я жив. Я рад тебя видеть. В моей комнате в Хогсмиде я нашёл письмо, оставленное мне там Перенель. Она рассказала мне всё, что сама знала, про тот день и ту ночь. Так что я знаю, что у тебя была магическая интоксикация. И про Конфундус я знаю. Тебе ничего не нужно объяснять.
Ужас нарастал внутри Гертруды от каждого его слова. Не может быть. Этого не может быть. Но это происходит…
– Поэтому мне осталось сделать только одну вещь, и это надо сделать прямо сейчас. Только я не знаю, как лучше…
Она уже знала и летела с этим знанием под откос. Вспомнился тот водопад над обрывом на Гебридских островах – срывающаяся с высокого утёса стена воды, падающая в море. Она сейчас падала точно так же, разбиваясь с каждой каплей, но надо было выстоять и выслушать его.
– Пожалуй, лучше будет просто показать. Если ты не против.
Собирая всю свою храбрость для этого шага, она подошла к нему вплотную – его запах был прежним, его рыжие волосы были так близко – лишь протянуть руку и отбросить прядь. Подаренная ею фибула в виде дракона, скалывающая плащ. А под камизой, на спине, под левой лопаткой – нанесённая её рукой руна огня, сокрытая от неё сейчас, но горящая перед внутренним взором. Всё тот же Седрик… Но его ореховые глаза были другими. То есть, такими же, но взгляд… Гертруда встретила этот взгляд, как встречают стрелу, летящую в грудь. И провалилась сквозь открытую дверь.
Быстро отметив, как много тут разрушенных столбов, у подножья одного из которых сидел Храбрец, и заметив волчьи следы на земле, она посмотрела на стоящего перед ней Мудреца. Он взмахнул рукой, и ландшафт сменился на такой же, но уже без разрушений и без следов. Да, он действительно был в Китае, куда перенёсся после того, как оторвался от преследования Зореславы. Боль от того, что он увидал в шаре, жгла его невыносимо. На него навалилось всё – и их ссора, и все накопившиеся обиды, и его не находящая полного выхода страсть, и неудовлетворённая жажда совместного творчества, и сомнения, и страхи, и снова – невыносимое видение в шаре. Гертруде Мудрец показывал лишь отголоски этих эмоций, но она легко узнавала каждую из них. Вот он соединяет всё это вместе, вот он представляет себя связанным этими эмоциями, как жгущими верёвками из кожи саламандры, вот он собирает весь остаток своих магических сил – всё, что есть, до капли, и кричит «Эмансипаре». И всё исчезает. Гертруда разорвала контакт и закрыла глаза.
– Мне очень жаль, Гертруда. Правда. Я всё-таки полный идиот.
И только после этой фразы она ощутила, что вот-вот расплачется, потому что услыхала наконец голос того Седрика, которого она любила. И который больше не любил её. Зато мы теперь знаем, как далеко можно зайти с метафоризацией заклинаний, отметил Профессор. И пожалуйста, добавил он, возьми в руки себя и метлу. И лети отсюда. Что она и сделала, оставив его стоять одного в центре Круга Камней среди благоухающего и тёплого майского дня.
*
Вечером она сидела в своём кабинете и разбирала полученные утром письма в надежде, что её разум зацепится хоть за что-то, и она перестанет падать вместе с водопадом со скалы. Письма от Кристины не было, а остальное было слишком незначительным, чтобы отвлечь её хоть на минуту. Но одно послание – не письмо, а просто сложенный пополам лист – всё-таки завладел её вниманием. Косым, плохо разборчивым почерком на нём был написана всего одна фраза: «Ожидание казни хуже, чем сама казнь». Подписи не было, но Гертруда поняла, кто написал эти слова. Что ж, значит, сегодня. Хуже уже не будет.
Она вышла из кабинета и направилась к директрисе: только у неё можно было раздобыть то, что ей было нужно для предстоящего разговора. Гертруда надеялась, что та не станет спрашивать, зачем. Сказав нахмуренной горгулье пароль – берёзовый сок – и отогнав воспоминания о трёхадресном зелье защиты от магического огня, она поднялась по каменной лестнице в круглый кабинет директрисы. Госпожа Клэгг задала множество вопросов про новую конфигурацию и предложила несколько своих идей, а затем выдала Гертруде то, за чем она пришла, и не стала больше задерживать. По дороге обратно Гертруда перехватила в коридоре Констанцию Рэбнотт и попросила её передать профессору О’Доновану, что она ждёт его в своём кабинете, чтобы обсудить программу экзаменов. При словах «программа экзаменов» Констанция сделала большие глаза и быстро закивала, а затем шустро убежала. Послать Меаллану патронуса Гертруда не могла. Пожалуй, я просто не смогу сейчас вызвать патронуса, призналась она себе.
Вернувшись в свой кабинет, она поставила на стол склянку, развела снова огонь в камине, а сама забралась на подоконник и закуталась в плащ. Несколько свечей поднялись в воздух и медленно поплыли перед ней, но и это вызывало болезненные воспоминания, так что Гертруда загасила их и вернула на стол. Струйки дыма потянулись от огарков к потолку, и пока она бездумно следила за ними, дверь скрипнула, и на пороге появился Меаллан.
– Можно?
– Да, заходи.
– Я думаю, программу экзаменов обсуждать не будем?
Она подняла на него глаза. Нет, он не издевался и не пытался шутить. На его лице не было и тени улыбки, а во взгляде она прочла отражение такой же боли, какую испытывала сейчас она сама. Сочувствие шевельнулось в ней, но быстро закралось поглубже, вспугнутое другими эмоциями.
– Там на столе склянка. Выпей, пожалуйста.
– Что в ней? Я выпью в любом случае, но просто хотелось бы знать, к чему готовиться.
– Это Веритасерум, конечно.
Меаллан молча кивнул, затем сделал глубокий вдох и взял со стола склянку. Откупоривая её, он произнёс.
– Я прошу тебя, Гертруда. Прежде чем задать те вопросы, которые ты собралась задать, спроси про гейсы. Пожалуйста. Так… будет проще.
Сказав это, он опустошил склянку и сел на стул. И тут же поднялся, подошёл к ней ближе и прислонился спиной к той стене, в которой было окно.
– Что ж, расскажи мне про свои гейсы, Меаллан, – сказала, наконец, Гертруда, надеясь, что он не заметил дрожь в её голосе. Может, всё-таки не стоило сегодня? Впрочем, отступать поздно. – Ты давно собирался.
– Да, и виню себя за то, что так и не сделал этого раньше. В общем, история такова. Когда я был молод и глуп – лет двадцать назад – была в моём родном селении, на юге Ирландии, одна женщина. Мейв её звали – в честь той известной Мейв, которая прославилась победами в метаморфозах. Мейв из моего селения, однако, гордилась другими победами – над мужчинами, чьи сердца она разбивала, как иные разбивают яйца над сковородкой. Конечно, она была и красива, и умна, и искусна в магии – в общем, сопротивление было бесполезно. Но я был, как уже сказал, молод и глуп и, что хуже всего, уверен в своих силах. И вот, когда она намечала очередную цель, её взгляд остановился на мне. Недолго думая, она принялась меня обольщать, а я решил, что проучу её. Если бы я просто отказался с самого начала от встреч и общения с ней, всё могло бы быть иначе, но я на первых порах делал вид, что увлечён. То есть, я и был увлечён ею – Веритасерум не даст соврать – сложно было не попасть под её очарование. Но я не любил её и в решающий момент собирался её оттолкнуть. Так оно и случилось: настал день, когда она вернулась с охоты и пригласила меня отпраздновать с ней удачный лов. И я пришёл к ней после захода солнца, и слушал её речи, и пил её вино, и гладил её пса, и дождался момента, когда она прильнула ко мне, чтобы, наконец, сказать, что не желаю быть с ней. Мейв пришла в ярость и немедленно наложила на меня три гейса. Первый ты знаешь и второй тоже. А третий был таков: не отказывать женщине, которая меня возжелает.
Гертруда подняла на него глаза. Он оторвался от стены и начал ходить по кабинету. Она ощутила, что ему, как и ей сегодня, нигде не найти удобной позы или просто капли уюта в мире. Она сильнее закуталась в плащ, а он продолжил свой рассказ.
– Я рассмеялся тогда – мол, что за ерунда? Подумаешь, не пить после захода солнца! Можно и днём напиться! Не гладить чужих питомцев – ну, обидно слегка, потому что я любил их потрепать за ухом, но не смертельно. А уж третий-то и вовсе забавный – вот уж будет повод наслаждаться любовью женщин. Но мой смех разозлил её ещё больше, и последнее слово было за ней. Не слово, а настоящее проклятье, утверждавшее, что не сладость, а горечь принесёт мне третий гейс. А уж самой горькой будет та любовь, кричала Мейв в яростном вдохновении, о которой попросит тебя женщина, которую ты искренне полюбишь. Я не представлял себе, как это может случиться, но тогда я многого ещё себе не представлял.
Гертруда вновь зажгла свечи, и они завертелись между ней и Меалланом. Он продолжал говорить.
– А потом её предсказание начало сбываться – на всю мою жизнь бросал свою горькую тень третий гейс. Впрочем, как выяснилось, что и первых два – вовсе не мёд. Первый меня часто оставлял вне круга друзей – точнее, тех, с кем я пытался подружиться. Второй порой лишал меня доверия тех, чьих животных я отказывался гладить. А уж третий… Горечь следовала за мной по пятам, и не складывались раз за разом мои любовные дела, а за ними рушилось и то, чем я занимался и что создавал. Так покидал я разные места, где находил пристанище, – меня прогоняли из-за гнева, мести или ревности. Иногда я уходил сам до того, как они успевали разразиться. Постепенно я научился обходить гейс на поворотах, становясь всем другом и выбивая у влюблённостей почву из-под ног. И, конечно, храня гейс в строгой тайне. Бывало, год-другой проходил без каких-либо приключений, но рано или поздно гейс делал своё дело. И вот я покинул Ирландию – надеялся, видимо, оставить там своё проклятье. Но оно тянулось за мной верной тенью, и вот я привёз его сюда. Думал, что в Хогвартсе я начну с чистого листа и в этот раз приложу все усилия, чтобы избегать любви какой бы то ни было – своей ли, чужой ли – чтобы не было гейсу поживы. Дружить – со всеми, любить – никого, и никому не дать полюбить меня. Таков был мой план. Как он тебе?
– Он был обречён на провал, потому что ты своими руками создал вокруг себя сеть истории, как сказала бы Моргана. Не могла она не затянуть кого-то в плен.
– Он был обречён, Гертруда, потому что я встретил тебя. И полюбил с первого же дня. Надо было сбежать тогда же, но мне не хватило смелости. К тому же, я наивно полагал, что справлюсь. Я ведь к моменту встречи с тобой уже накопил ворох опыта. Я научился распознавать не просто любовь, а самые первые её позывы. Овладел стихией воды, чтобы чувствовать людей лучше – вода ведь везде, включая и нас самих. А ещё вода есть в зельях, так что я не боялся, нанимаясь на работу в школу, что какое-нибудь невинное существо тринадцати лет от роду явится ко мне как-то ночью и потребует любви. Стоило моим ученицам хотя бы немного погрузиться в подобные грёзы, я уже знал и принимал меры.
– Какие меры?
– У меня есть несколько способов. Возможно, ты их не одобришь, но в моём случае лучше прибегнуть к ним, чем потом расхлёбывать. Вода, зелье и капля легилименции – и вот я уже знаю, что именно во мне понравилось студентке, и о чём она замечталась. Немного усилий – и её иллюзия рассыпается: лишь надо знать, куда щёлкнуть. Но я больше люблю другой способ: старое доброе сводничество. Ведь для каждой девчонки найдётся где-то влюблённый в неё парнишка. Остаётся его найти и подтолкнуть её незаметно в его сторону. А если такого нету – найти подходящего и подсказать ему мысль, что есть, мол, такая славная девчушка. С Берной, правда, пришлось мне помучиться. Отчего-то она упрямо не замечала влюблённого в неё Мартина и продолжала смотреть на меня томными глазами.
– Берна Макмиллан?!
– Она самая. Пришлось прибегнуть к первому способу и поискать, куда щёлкнуть. Так я сбрил бороду, ибо почему-то это было местом разрыва. И сработало это как-то пугающе хорошо: Берна теперь на меня смотрит, как на слизь бандимана. Зато Мартина заметила наконец – а я уж как-нибудь переживу её отвращение.
– А что было тогда с Филлидой?
– С Филлидой чуть не вышел прокол, потому что я слишком много смотрел на тебя и не замечал её. Она же ведь не ученица; зелья в моём классе не варила. Если бы ты сама мне тогда не указала на очевидное, мог бы и пропустить. Тогда я немного поддался панике и потому попросил тебя о помощи на балу. То есть, я, конечно, хотел танцевать с тобой – ещё бы мне этого не хотеть. Поверь, всё, что касается тебя, слишком непросто для меня – слов нужных не найти, хоть Веритасерум и не даёт замолкнуть.
– И как, помогли эти танцы?
– Танцы дали мне необходимую отсрочку, а потом я уже взялся за ум и быстро нашёл для Филлиды ухажёра. Мне, конечно, понадобился тут сообщник, с которым я сплетничал вслух, дескать, некто влюблён в Филлиду и страдает, чтобы она смогла случайно подслушать.
