Текст книги "Год после чумы (СИ)"

В этот день Гертруда отменила их занятие, но, к радости Седрика, не изгнала его опять в Хогсмид. Поэтому вечером он устроился в своём излюбленном месте – на полу возле камина, держа в руках чашу с горячим отваром из огнетрава и глядя на свою наставницу. Она сидела за столом, заставленным горящими свечами, и писала что-то на пергаменте. Писала она уже давно – ему не терпелось подойти к ней и вытащить перо из рук, но он не смел. Как-то раз он уже прервал её таким образом, когда она работала над очередным трактатом, и поразился тому, как резко она застыла, меняясь в лице. Потом он понял, что задел болезненное воспоминание, застрявшее в ней занозой со времён её брака с Гринграссом. Седрику хотелось расспросить про то, что за призраки из прошлого тревожили её порой, но он боялся причинить боль. Вот бы направиться в Гринграсский замок и запустить Конфринго в надменный портрет сэра Ричарда! Возможно, в один прекрасный день он именно так и поступит.

Седрик отхлебнул из чаши и начал рассматривать зажившие царапины на руках. Какие-то из них оставят шрамы, подумал он. Зато теперь он столько нового знает про то, как работает Эмансипаре! И об этом ему тоже не терпелось поговорить с Гертрудой. Он снова взглянул на неё и увидел, с приливом жаркой радости, что она уже отложила перо и смотрит на него с улыбкой.

– Вообще, конечно же, стоило бы тебя высечь розгами, как мне посоветовала Зореслава, – произнесла она.

– Готов всё принять из рук госпожи души моей, – ответил Седрик, и тут Певец вцепился в эту фразу, как ветвяник в незадачливого мага, переделывая её и затягивая в балладу, которую сочинял с утра.

Седрик поднялся и подошёл к столу, скрывая, насколько мог, своё нетерпение. Но разве с ментальной связью такое скроешь? А рифмы тем временем тоже требовали его внимания, не менее настойчиво, чем желание обнять Гертруду.

– Но если госпожа сочтёт возможным, прежде чем высечь, одолжить мне перо, я буду признателен. И чистый лист, если можно.

Теперь был его черёд: он писал и писал, не давая рифмам сбежать и наклонившись над столом, опасно близко к свечам. Гертруда убрала упавшую на пергамент прядь волос и закинула ему за спину.

– Ты хоть что-нибудь прочёл про драконов, а? – спросила она, когда он закончил писать, покрыв весь лист кляксами и зачёркнутыми по многу раз фразами.

– Эээ, не успел. Зато я обнаружил, как ещё работает Эмансипаре! – наконец-то взялся он за желанную тему. – Оно действует не только, как противочары к Инкарцерусу!

Седрик принялся рассказывать, как он освобождался из плена грозной астролябии и кровожадных кустов. Гертруда провела пальцами по одной из его царапин, отчего он сбился с мысли и, перехватив её руку, поднёс к губам. Но тут в голову нагрянула новая мысль, и он замер.

– Возможно, и другие заклинания работают не только так, как нам известно? – сформулировал он, наконец, свой вопрос.

– Вполне возможно. Насколько я знаю, использование патронусов в качестве средства для передачи сообщений тем, кому ты доверяешь, было открыто совсем недавно. В начале нашего века.

– А сколько ещё вовсе не открытых заклинаний! – воскликнул Седрик. – И витают они где-то в магическом эмпирее, ожидая, пока кто-то не войдёт в изменённое ментальное состояние и не вытянет их оттуда.

– Ты так себе это представляешь? – с интересом спросила Гертруда, проводя рукой по его губам, а затем скользя ниже – по подбородку и шее.

– А как же ещё это может быть? – удивился Седрик, кровь у которого стучала в висках. – То есть, я не знаю, где именно они витают или хранятся, но достигнуть их можно явно в особом состоянии. Как это было с тобой и со мной.

– Насчёт особого состояния – спору нет, – ответила Гертруда, склонив голову набок и отрывая от Седрика руку. – Но почему ты считаешь, что они уже существуют в некоем готовом виде? Словно заданный заранее мир идей, с которого мы можем что-то «считать».

– Ну да, как-то так я это себе и представляю – все магические явления, чары и формулы уже существуют как часть мира, а нам остаётся лишь их открывать и использовать.

– Хотела спросить, не заглянул ли ты нынче случайно в труды Платона или Аристотеля, но вовремя вспомнила, что кое-кто, кроме трубадуров и прогулок на свежем воздухе, ничего не успел.

– Ну, высеки уж, только не издевайся больше, – воскликнул Седрик, и Гертруда поднялась со стула, подошла и прижалась к нему всем телом.

– Tu peux m’aider?[1] – прошептал он на французском, обнимая её одной рукой, а другой направляя палочку на свечи. Он хотел было загасить их, но потом передумал и поднял их в воздух, а за ними и пергаменты, перо и чернильницу. Гертруда тоже прошептала «Вингардиум Левиоса», и их чары переплелись, заставляя предметы в воздухе кружиться в хороводе. Седрик отложил палочку, поддерживая левитацию только мысленно и наслаждаясь возбуждающим соприкосновением их магии, и аккуратно усадил Гертруду на стол перед собой. Она хихикала и шептала ему на ухо о том, что говорил Айдан на Островах про левитацию свечей, пока он расстегивал уже хорошо знакомые пуговицы её рукавов – я скоро каждой из них дам имя, думал он, – снимал с неё мантию, нежно разводил её ноги, ощущая, как они обвиваются вокруг него – освобождался от собственной одежды, отмечая где-то на задворках сознания, что и тут можно опробовать Эмансипаре, – помолчи, Мудрец, а ещё лучше погрузись на время в медитацию – целуя, обнимая, проникая, соединяясь и сплетаясь, теряя способность поддерживать левитацию – и краем глаза отмечая, что пергаменты, перо и чернильница опускаются на пол, а свечи продолжают кружиться и плясать вокруг, набирая скорость, превращаясь в сплошную полосу света…

Когда бешеное кружение прекратилось, огарки свечей снова примостились на столе, а они сами перебрались на кровать. Приходя в себя, Седрик снова мысленно вернулся к своей балладе, прислушиваясь одновременно к дыханию Гертруды и отголоскам её эмоций.

– Возможно, ты и прав, и мир устроен именно так, как ты себе представляешь. Но я надеюсь, что магия работает иначе, – сказала она вдруг.

– Mais pourquoi? – на английский он перейдёт позже, не сейчас.

– Потому что это сильно ограничивает наши способности к магическому творчеству, дорогой мой трубадур. Если всё уже где-то существует – нам остаётся лишь открывать. А как насчёт сочинять? Творить?

– Ты думаешь, магия – как поэзия?

– А разве нет? Как бы мы могли иначе уточнять заклинания и сочинять формулы для зелья? А как же афористичность? Почему зелья с афористичной формулой работают лучше? А магические конфигурации? Ну, чем они не баллады?

– А артефакты?

– Артефакты – тем более, – говорила Гертруда, переворачиваясь на живот и подкладывая руки под голову. – Наверняка создание каждого из них – история, достойная пера трубадуров. Если бы только эти истории не терялись в чащах времени! Ну ничего, Этьен когда-нибудь выпытает у Кубка Огня, откуда он взялся на самом деле…

– Долго он будет выпытывать, если Кубок говорит только «да» и «нет»!

– Этьен, в отличие от некоторых, не сгорает постоянно от нетерпения на пути к познанию, – проговорила Гертруда с улыбкой.

– У нас с ним разные пути к познанию, к счастью, – ответил Седрик, проводя рукой по её обнажённой спине, привычно задерживаясь на руне огня под её левой лопаткой. – А вообще, мне нравится твоё видение магии. Если оно верно, мы можем создавать не только артефакты, но и миры…

– В заданных рамках, конечно, – сонно ответила Гертруда. – Но да, создавать миры… и купаться в пламени собственных идей.

И когда Седрик мысленно перевёл эти её слова на французский, последняя рифма стала на своё место, и Певец в восторге заиграл на внутренней лютне, и вихрь из бабочек сложился в очертания огромного пламенеющего феникса на фоне голубого неба.

[1] Ты мне поможешь? (фр.)

========== Глава четвёртая ==========

Из сборника песен магов-поэтов «Carmina Magi»

Отрывок из баллады неизвестного автора «Quand notre deux magiques se touchent…[1]»

(Перевод с французского)

Стихии страстное движение,

Чар пламенных прикосновенье

Миры рождают в россыпи огней,

О госпожа души моей.

Когда сплетаются два заклинанья,

Выходим мы за грань сознанья

И в пламени купаемся идей,

О госпожа мечты моей.

И огненные буквы проникают

В души чертог, где воспевают

Тебя и трубадур, и чародей,

О госпожа любви моей.

Ида Макгаффин, 1 – 2 февраля 1348 года

Имболк в Кардроне и весь февраль за ним – моё любимое время в году. Хотя нет – летом всё же привольнее и веселее, но что-то за душу берёт, когда начинается сезон рождения ягнят. Конечно, время это нелёгкое: маги в криохе сутками не отходят от овец и их требующего постоянной заботы приплода, но до чего же здорово наблюдать за появлением новой жизни и за её робкими попытками встать на ноги! Нынче зима стоит суровая, так что за каждую жизнь придётся бороться, но пока ещё на свет появилось всего несколько ягнят, так что сегодня, в праздник, можно перевести дух перед битвой.

Мы с мамой и Саймоном вернулись домой сразу после Рождества, и Эли провёл с нами в Кардроне почти все каникулы. Сегодня мы ждём его к нам на Имболк – как только закончатся уроки в Хогвартсе, он примчится сюда вместе с Эйриан. А вдруг с ними и Этьен наведается? думаю я. Он уже навещал нас два раза – расспрашивал меня подробно обо всём, что я ощущаю после «трансформации», как он её называет. Удивительное дело – я сама порой не знаю, что ощущаю, но от вопросов Этьена мысли текут яснее и находятся нужные слова. Но это если его не «заносит», как говорит Эли. Вопросы Этьена, которого «занесло», распугивают мысли, как кот стаю галок.

Нынче мы с мамой печём два баннока – один пресный, из ячменной и овсяной муки, а другой – сладкий, с мёдом и изюмом. Мама раскатывает лепёшку для пресного, выкладывает его на плоский камень с углублением внутри и делает восемь надрезов: каждому достанется по ломтю баннока, а восьмой – приношение для Старухи Калех, владычицы зимы. Говорят, сегодня она выберется собирать дрова для последнего зимнего костра. Если день будет ясным, значит, Калех понадобится много дров, и зима продлится ещё целый месяц. Я гляжу за окно – солнечный свет уже вовсю пробивается сквозь утренние тучи, быстро летящие по небу.

Саймон пытается стащить изюминки из теста, замешанного для сладкого баннока, а потом просится к своим друзьям-магглам. Те сегодня собираются на холмы и в окрестные рощи, чтобы смотреть, проснулись ли уже барсуки и змеи. Отпускать его самого играть с детьми из Кардроны уже не так опасно, но мы всё же проявляем осторожность. Я обещаю проводить его на холмы немного позже и помогаю маме с очагом. Котёл бабки Макгаффин сиротливо стоит рядом – она сильно сдала в последнее время, так что дни напролёт лежит и лишь изредка встаёт, чтобы сварить зелье. Формулы я придумываю для неё полностью сама – она лишь мешает и мешает варево в котле. Слёзы частенько наворачиваются на глаза, когда я смотрю на неё, но сегодня я спокойно думаю о неизбежном, а моё собственное внутреннее зелье переливается умиротворяющими оттенками бирюзового цвета.

Закончив помогать маме, я готовлюсь отвести Саймона в деревню, как обещала. Мама даёт нам по чаше тёплого молока, которое мы пьём, стоя у очага и глядя на раскалённые камни, на которых начинают подрумяниваться банноки. Братец ставит пустую чашку на пол возле очага и проводит рукой близко к огню – пламя на мгновение белеет и начинает немного искриться.

– Когда мы вернёмся в Хогсмид, мама? – в который раз спрашивает Саймон, но она лишь отмахивается от него с улыбкой. – Допивай уже, Ида! А то всё пропустим.

Когда мы взбираемся на холм между криохом и деревней, солнце заливает светом всю округу, словно весна уже вступила в свои права. Но мы-то знаем, что это лишь ради старухи Калех и её вязанки дров. На завтра опять грянет мороз, и всё тепло, какое смогут создать люди, нужно будет отдавать новорождённым ягнятам. Холм засыпан снегом: мы с криками скатываемся с противоположной стороны, перебегаем замёрзший Твид, который угрожающе трещит под ногами, и вот уже несёмся к центру Кардроны. Процессия из девочек и девушек, несущих соломенную фигуру святой Бригиты, идёт нам навстречу – мои подруги Лиззи и Мэри окликают меня и зовут присоединиться к ним, но я киваю на Саймона – мол, одного не оставить.

Жаль немного – Девчонке из Кардроны всегда нравился этот ход по деревне с соломенными фигурами, крестами и свечами. Одеваться нужно в белое, а если нет белого – хотя бы вплести белую ленту в волосы. И песни надо петь при этом – красивые и печальные. Ведьма Ида вспоминает «трансформацию» и сколько белизны было тогда, и мелодия из музыкального сундучка начинает звучать в голове. Надо будет попробовать добраться до Источника Желаний попозже – если повезёт, процессия заглянет туда же, и тогда можно будет спеть с ними пару песен.

Друзья Саймона уже ушли, так что мы пускаемся их догонять. Не успеваем мы даже запыхаться от бега и смеха, как настигаем их за первым же поворотом тропинки – там вовсю кипит потасовка в снегу. Оказывается, один из мальчишек решил напугать остальных россказнями про страшную Жёлтую Безрогую Козу, живущую на этом самом холме – а то где же ещё? Убедив всех, что Коза эта обитает, согласно легендам, в Россшире – далеко отсюда на севере, я разняла дерущихся, и мы поспешили к норам змей и барсуков. Конечно, ни тех, ни других мы не увидали, зато набегались и насмеялись все вдосталь – родители не напасутся сегодня банноков для своих отпрысков. На обратном пути мы сделали крюк и прошли мимо Источника Желаний, старый боярышник над которым весь увешан приношениями. Моё желание исполнилось сразу – процессия девушек добралась до Источника, и мы спели гимн Святой Бригите, прося её об исцелении тела и духа. Пока я пела вместе со всеми, я думала о бабке Макгаффин.

Когда мы вернулись с прогулки, все уже были в сборе: и отец вернулся от овец, и Эли с Эйриан прибыли из Хогвартса. Этьен в этот раз не наведался, что меня немного огорчило, но дел было так много, что некогда было грустить. Бабка поднялась с постели и даже пыталась помочь маме со стряпней, чего она не делала уже очень давно. Критически осмотрев банноки, она решила, что они «сойдут», и принялась замешивать сован, игнорируя мамины протесты и мольбы «лучше уж вы отдохните». «Сама уж сядь да отдохни», ворчливо отвечала ей бабка, энергично работая над месивом в горшке. Я заметила, что Эйриан с ужасом смотрит на сован – да уж, такой кашищи она явно не пробовала в своём Уэльсе. Впрочем, и не попробует: совану ещё два дня настаиваться. Так что, считай, повезло ей.

За суетой на кухне, едой и разговорами время пролетело быстро. Саймон требовал новостей о Хогвартсе и Кристине, по которой сильно скучал. Эйриан насмешила всех рассказами об их уроках трансфигурации, где какие только животные нынче не получались – и белки с павлиньими хвостами, и ежи с крыльями стрекозы. «Это ещё что», говорил Эли. «Вот на уроках боевой магии, если верить слухам, скоро придётся с троллем воевать!» Саймон широко распахнул глаза и захлопал в ладоши от восторга – я по привычке ожидала, что полетят искры, но этого не произошло. После Солнцеворота магия не брызгала из братца во все стороны, и к тому же он быстро уставал. Вот и сейчас он уже начинал зевать, несмотря на то, что требовал ещё и ещё рассказов про Хогвартс и Хогсмид. Меня, признаться, тоже тянуло поскорее вернуться туда, но и остаться хотелось не менее сильно. Так или иначе, а вернуться мы сможем только, когда ягнята подрастут. Сейчас мама никак не сможет оставить криох.

Соседи прибежали позвать родителей – пришёл срок для нескольких овец сразу. Отец ушёл немедленно, распрощавшись с Эли и Эйриан, а мама отправилась торопливо укладывать Саймона. Вскоре и она убежала к овцам, а бабка Макгаффин тоже ушла к себе, и мы остались втроём – Эли, Эйриан и я.

– А Мэгги сегодня получает свою руну земли, – сказала Эйриан. – Наконец-то.

– Знаешь, куда она отправилась для этого с профессором Макфасти, Ида? – обратился ко мне Эли. – Снова на Гебридские острова! Она говорит, что там место есть такое замечательное – долина Фейри или что-то в этом духе – где они занимались, когда гостили на Островах на каникулах. Ей так понравилось это место, что она упросила Макфасти и инициацию там устроить. Говорит, её там прозрение посетило. Про время!

– А что за прозрение? – спросила я.

– Да она нам пыталась объяснить, но никто ничего толком не понял. Эйриан, ты поняла что-то?

– Ну, там было что-то про время, которое идёт по спирали, и что можно открывать куда-то двери, и что витки спирали прибывают постепенно, как растущий стебель, поэтому в будущее дверь открыть нельзя, а вот в прошлое – можно. Она собирается найти способ это сделать, наша Мэгги.

– Только хочет подбить Этьена сначала спросить у Кубка Огня, точно ли это возможно, – добавил Эли. – Чтобы не тратить зря время на время.

Меня захватывал их азарт, когда они говорили о возможностях магии и своих поисках. Обрету ли я для себя то, что мне захочется искать? Вспомнились замок Хогвартс с его звериным дружелюбием и внимательный взгляд Кристины Кэррик. Пришла уверенность: Сестрёнка Эли найдёт себе занятие в мире магов, а уж Ведьма Ида – и подавно.

– День сегодня выдался ясный, – вздохнула Эйриан. – Значит, жди ещё зимы и мороза.

– Это верно, – ответила я. – Ни одного подснежника сегодня на холмах не видала. А ведь они уже порой расцветают в эту пору.

– Эйлдонские холмы наверняка сейчас полностью покрыты подснежниками.

Мы втроём оглянулись, как по команде. Бабка Макгаффин стояла в дверях со свечой в руках. Голос её прозвучал очень непривычно – я не могла понять почему – да и сама она выглядела странно: длинные седые волосы распущены – пушистыми волнами спускаются ниже пояса, а на теле – зелёная мантия, которой я не видела ранее.

– Ба, тебе нехорошо? – взволнованно проговорил Эли. – Сбегать за родителями?

– Вовсе нет, малыш, сиди, где сидишь. И родителям твоим стоит быть там, где они сейчас. А мне нынче и вовсе хорошо. Долгой была разлука, но подходит уже к концу.

– О чём это ты, ба?

Бабка Макгаффин подошла к очагу, поставила на каминную полку свечу и взяла свой котёл, погладила его по чугунному боку и вновь вернула на место. Затем тяжело опустилась на стул и долго молчала, глядя в ночь за окном. Мы следили за ней, еле дыша, ощущая, что происходит что-то необычное. Наконец, она заговорила.

– Когда годы превращают тебя в зимнюю старуху Калех, кто тебе поверит, что когда-то ты была девой-невестой, свежей, как сама Бригита в прозрачном покрывале? Кто станет слушать повесть о том, как ты когда-то бродила по холмам и встретила там свою любовь?

– Бабушка, мы тебя послушаем, если ты нам расскажешь, – прошептала я, ушам своим не веря. – Я ведь столько раз тебя спрашивала про прадеда Макгаффина.

– Да про него сказ-то короткий. Хороший был муж: добрый да заботливый. Жаль только, что любви с ним не получилось. Да только, коли нет её, – ничего тут не поделаешь. Приворотными зельями можно скрасить ночь-другую, но жизнь ими не скрасишь.

Мы смотрели на неё поражённо и ждали, что она скажет дальше.

– Другой мужчина повстречался мне как-то раз, когда я собирала в мае первоцвет на склонах Эйлдонских холмов. Вот он-то и зажёг во мне пламя. Но уж полвека прошло, как он покинул этот мир. Память про него живёт – прославиться он успел, да только никто так не помнит его, как я.

Мы переглянулись. Прославленный маг, умерший полвека назад, Эйлдонские холмы…

– Ба, ты хочешь сказать, что ты была знакома с Томасом Лермонтом? – медленно проговорил Эли.

– Знакома, ха! Ну, давай, что ли, назовём это так, малыш.

– Невероятно, – сказала Эйриан. – Это было до или после его встречи с королевой фейри?

Бабка Макгаффин рассмеялась – я чуть ли не подскочила от неожиданности, так молодо и заливисто прозвенел этот смех.

– Фейри обитали когда-то по всей Британии, и в Иной мир затягивали людей так часто, что певцы едва успевали слагать о том баллады. Да только времена их подходили к концу – не уживались они со смертными на одной земле. Со времён короля Артура это началось – Иной мир уходил всё глубже и дальше. Терялся во времени, прятался в полых холмах, уплывал на Острова за океаном… В Ирландии ещё, говорят, остались Двери в него – или тамошним певцам просто хочется в это верить? В Шотландии – уж не найти их, а в Англии – и подавно. Некоторые считают, что магия людей, которая стала обрастать заклинаниями на латыни и книжной мудростью, оттолкнула их. Несовместима с магией фейри, дескать. Как знать, может, так оно и есть. Так или иначе, а не сыщешь их более в наших краях. Я знаю, поскольку долго искала.

Бабка остановилась и пристально поглядела на нас, переводя взгляд с меня на Эли и затем на Эйриан.

– Я бы эту историю предпочла рассказать трём младшим в роду, да Саймон мал ещё, а времени у меня более нет. Дала сил сегодня Калех, как старуха – старухе, и на том спасибо. Так что, слушай, Эйриан, а потом Саймону перескажешь, как время придёт. Будешь мне как внучка сегодня.

Эйриан молча кивнула в ответ.

– Так вот, бродила я по белу свету – травы изучала да деревья, а в глубине души лелеяла мечту найти пути в Иной мир да с фейри свидеться. Каждый по молодости своим безумием болеет – так вот это было моим. Однако, как быстро грёзы рождаются, так и разочарование не медлит – не найдя того, что я искала, рассердилась я на весь мир и решила осесть да семьей обзавестись. Тут и парень подвернулся хороший – Том Макгаффин из Кардроны, на волынке славно дудел и на меня смотрел с обожанием. Ну, думаю, вот и славно. Вот и заживём припеваючи.

Бабка начала говорить нараспев, и картины сами появлялись у меня в голове: юная прабабушка – о Мерлин – я ведь даже имени её не знаю! – с длинными золотистыми волосами и рядом весёлый Том-волынщик, курносый и весь в веснушках.

– Да только не всё так сложилось, как мне хотелось, – скучно мне стало с Томом моим, да и детей у нас не было, хоть годы шли. Зелья я варила для себя по рецептам старинным – не помогали они. Думала, не дано мне новую жизнь зачать. Как не дано и с мужчиной испытать счастья. С Томом-то жили мирно, не ссорились. Но я грустила и томилась. И вот как-то отправилась я на Эйлдонские холмы собирать первоцвет и колокольчики – да и принялась за старое. Стала искать – нет ли где хода в Иной мир?

– И там ты повстречалась с Томасом Лермонтом? – не выдержала я.

– Да, милая, там и повстречалась.

– И на тебе было это самое платье?

– Это самое, всё так и есть. И, кажется, всё я позабыла, что знала, а эту встречу, помню, словно это было вчера.

У меня перед глазами вспыхнул первоцвет на склоне холма – а вот и молодая прабабушка в зелёном платье, с синей охапкой колокольчиков в руках. Идёт в задумчивости и оглядывает склон – нет ли тут потайной двери в Иной мир? А Томас, как в балладе поётся, лежит у ручья под деревом – задремал, наверное. Когда он откроет глаза, жизнь его изменится.

– Так всё и началось для нас. Нелегко это было: у меня муж, у него – невеста и сотня всевозможных дел, которые он взвалил на себя. Таким был Томас Лермонт – загорался идеями и хватался за всё подряд, а потом не мог справиться и уходил страдать да чуть ли не в реке не топиться. В такой момент я его и повстречала. И любовь между нами вспыхнула тогда, как сухой хворост от удара молнии. Скоро я поняла, что и счастье могу познать, и зачать новую жизнь тоже.

– Ба, ты хочешь сказать, что…

– Да, Эли, малыш. Сын мой, Уолтер, да будет ему земля пухом, был сыном Томаса, да не Макгаффина, а Лермонта.

– Тогда выходит, что мы…

– Да, хороший мой. Так оно и выходит, что ж тут поделаешь.

Эйриан взяла Эли за руку – я видела, что он крайне растерян, да и я сама не знала, что и думать. Бабка тем временем продолжала свой рассказ.

– Оба мы огненными магами были, и окрылённые любовью, хотели создать нечто необыкновенное. Силы из нас, когда мы были рядом, так и плескались, а уж когда чары творили, то, казалось, горы можем свернуть. Томас был одержим идеей истинности тогда: помнится, сетовал, что магам только Веритасерум и помогает истину искать – да только толку-то от такой «истины»? Ведь, выпив Веритасерум, человек говорил лишь то, что считает истинным, а не то, что на самом деле таковым является. Надо, мол, спасать человечество, и сотворить для него то, что поможет вопрошать у самого мироздания, что есть правда.

Томас мне представлялся с тёмными волосами и горящими глазами – глубокими и немного безумными. Воображение рисовало их тайные встречи на склонах Эйлдонских холмов, когда ночи озарялись снопами искр, рождаемых их любовью.

– Быстро мой сказ сказывается, да только год за годом искали мы с Томасом способ осуществить то, о чём он грезил. Маленький Уолтер подрастал, называя отцом Тома Макгаффина, а муж мой то ли не догадывался ни о чём, то ли не считал нужным об этом говорить. В сыне души не чаял, да и меня окружал заботой, как и прежде. А мы с Томасом Лермонтом тем временем жили своей волшебной любовью – словно и правда создали Иной мир для нас двоих. К тому же, я не давала ему распыляться и за семь дел хвататься сразу. Так что, направив помыслы в одно русло, затеяли мы артефакт создать – да вы, поди, догадались уже, к чему я веду.

– Ба, это уже слишком, – проговорил ошеломлённый Эли. – Ты хочешь сказать, что ты – создательница Кубка Огня?!

И снова заливистый смех.

– А ты не удивляйся так, а то обижусь и не буду рассказывать дальше. Все волшебные кубки да кольца – кто-нибудь да создал. И почему бы этому кому-нибудь не оказаться вашей дряхлой прабабкой?

– Извини, ба. Пожалуйста, продолжай!

– Да я, поди, к концу уж веду. Сам кубок – то гоблинов работа, а вот волшебное его наполнение – наше с Томасом творчество. Силу любви пускать на созидание боязно было, и оказалось, что неспроста я терзалась тревогой. Три вещи случились после того, как мы сотворили Чашу Истины. Оба мы изменились, и наша любовь тоже стала иной. У Тома открылся дар прорицания: и это было мучительно для него. Пророчества накатывали как приступы, от которых его потом сильно мутило. Сам он их, как водится, не воспринимал, будучи в трансе, так что сохранились только те, которые кто-то другой услышал. Я же изменилась иначе: стихия огня мне стала чужой с того дня, как я вложила свои силы в Чашу. После этого больше потянуло меня к воде и земле.

– А любовь? – прошептала Эйриан.

– А любовь, милая, – неуловимее Иного мира и всех прихотей фейри. Не понять, не ухватить, не приручить, не найти, коли сбежала. От нас с Томасом она не ушла, но стала в тягость: томила, заставляла ревновать и ранить друг друга. Превратилась из живительного пламени в разрушающее, которое не может более творить. После одной из ссор мы так крепко обиделись друг на друга, что Томас схватил Кубок и отнёс его в Хогвартс, снабдив легендой про королеву фей, а сам – исчез из моей жизни на долгие годы. Но довелось нам с ним снова свидеться – когда вернулся он в родные края, разочарованный и с подорванным здоровьем. Он был намного старше меня – так что молодость его давным-давно уже минула, да и моя тоже утонула в водах Твида. Тогда стал он молить простить его, и ещё несколько лет, до его смерти, мы виделись с ним и даже умудрялись греться у костра ещё тлеющей любви. А когда он умер, я принялась тосковать да варить зелья. Да вас, внуков-правнуков, растить. Наследие моё от Правдивого Томаса.

Я ощутила, что слёзы текут по моим щекам. Бабка поманила рукой меня и Эли, и мы подбежали, к ней уткнувшись в грудь, обтянутую древним бархатом зелёного платья. Сколько же лет моей прабабушке? И как её зовут?

– Как тебя зовут, ба?

И в третий раз за сегодня заливистый смех. Я слышала, как забилось её сердце.

– Эльвирой нарекли родители. «Эльви» называли все, кроме Томаса Лермонта. Тот имя моё переиначил и называл «Эльфи», а порой «королевой» или «первоцветом». Ведь был ко всему ещё и Рифмачом.

Бабка Макгаффин, Эльвира Лермонт, Эльфи… картины завертелись в голове, и я увидала двоих влюблённых с Кубком в руках. А затем их же – спорящими и кричащими друг другу обидные и ранящие слова. А потом посмотрела на Эйриан. Хоть бы они с Эли не вспугнули свою любовь! Надеюсь, Грааль им не даст этого сделать.

Бабка похлопала нас по спинам руками и мягко отстранила.

– Утомили меня рассказы эти. Дала сил Калех, да не чтобы лясы точить до рассвета. Пора мне, дорогие. Помогите до кровати дойти, поскольку у меня самой сил не хватит. Спокойной вам всем ночи. Уж простите за всё бабку. И помните, о чём я вам поведала. Не сгорите в своём же пламени. Впрочем, вы оба – не дети огня, так что спокойна я за вас. А вот Саймона – берегите! Похож он на прадеда своего, ох, похож…

И тогда она замолкла, а мы с Эли довели её до кровати и уложили, и накрыли тёплым шерстяным одеялом. Платье она снимать не захотела – так и уснула в нём, с распущенными волосами, волнами лежащими на подушке. И так её утром мы и нашли – бездыханную, умершую во сне. А вскоре ударили морозы, как предсказало солнце Имболка, и после похорон начались для жителей криоха тяжёлые дни и ночи, наполненные жалобным блеянием рождающихся один за другим ягнят.