Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)
– На этом, на этом… – Кряквин встал с кровати и пересел на кресло напротив матери.
– Я тебя нынче во сне видала. Маленьким… Это, говорят, к неприятности.
– Сон в руку, – улыбнулся Кряквин.
– Рассказывай. – Она снова чуть-чуть плеснула в стакан и выпила.
– Не вредно? – Кряквин кивнул на бутылку.
Мать хмыкнула.
– Вот когда до семидесяти дотянешь – поймешь… Он мне валидол заменяет. Так для чего позвал?
– Соскучился…
– Врешь. Варька-то ведь, поди, опять не велела?
– Не велела.
– Я знаю… Мы, бабы, величины постоянные. Что уж втемяшится – колом не вышибешь.
– Не надо об этом, мать. Тебе не все ли равно?
– Да теперь-то… да.
Они замолчали. Задумались.
– Слушай, Алешка, – сказала мать, – а ты не находишь, что мы каждый раз, ну… вот при таких наших встречах… одинаковы?
– Есть что-то вроде… А что?
– Да ничего… Ты начинай, начинай, рассказывай. Вижу же, что не терпится… Изливай душу-то.
Пробно дзинькнул телефон и тут же рассыпал по номеру заливистую, по-междугородному нетерпеливую трель. Кряквин снял трубку.
– Будете говорить с Полярском, – сообщила телефонистка. – Говорите.
– Привет, Алексей Егорович, – донесся до него знакомый голос. – Это Беспятый. Извини, конечно, что мы тебя беспокоим…
– Здорово, Егор. А кто это «мы»?
– Ну… тут компания целая. Я, Скороходов, Гаврилов с сыном и Тучин. Мы до тебя на Верещагина выходили. Думали, он что-нибудь знает, а он говорит – вы на гостиницу «Москва» наваливайтесь. Так что вот так… – Беспятый кашлянул и замялся.
– Говори, Егор, я слушаю тебя, – сказал Кряквин.
– Да нет… Это мы тебя хотели услышать. Выступал?
– Да.
– Ну и как? Жив?
– Приеду – расскажу.
– Речь-то дошла? – допытывался Беспятый.
– Я уже сказал – приеду, расскажу.
– Вот тут Григорий лезет с вопросом – мол, про него говорил?
– Говорил.
– Говорил, говорил, – сказал Беспятый в сторону и через паузу добавил: – А он не верит…
– А ты ему скажи, что вот поснимают нас с работы – тогда и поверит.
– Ну, это ты брось, Алексей Егорович, – забасил Беспятый.
– А-а… Испугался? – улыбнулся Кряквин. – Как у вас там дела?
– Все в норме. Варваре чего передавать?
– Не надо. Я ей сам позвоню.
– Ну, тогда все. Будь здоров.
– Вы тоже. Пока.
Кряквин положил трубку и подошел к окну. Постоял молча. Потом, не оборачиваясь, заговорил:
– Не доволен я, мать, собой… Ужас как недоволен. Вон мужики звонят с комбината, беспокоятся за меня, а мне от этого еще тошнее. Я же за директора сейчас на комбинате…
– Знаю. Колька рассказывал.
– Ну и… горим мы. Синим огнем горим, мать. План-то как на соплях тянем. И что самое интересное, я же знаю почему… Знаю! Вот и рванул сегодня обо всем на активе… А вот пришел сюда, в нумера эти, подумал по дороге и вроде бы понял… действительно, ерунда какая-то! Ведь если бы я своевременно, ну… годика так с три назад заговорил об этом же – во! – это была бы норма! В самый раз! Понимаешь? Короче, сам для себя сочинил я нынче подвиг, тьфу!.. Ты-то, надеюсь, меня поймешь, мать, правильно, а? – Кряквин с надеждой посмотрел на нее.
Она сидела в кресле прямая и какая-то величественная. Взгляд сквозь прищур. Прищур этот очень сейчас походил на кряквинский. Да и во многом обнаруживалась сейчас между сыном и матерью схожесть: в манере говорить – просторечно и грубовато; смотреть – как бы вглядываться; двигаться – свободно и одновременно угловато.
– Но ты не думай, – продолжал Кряквин, – не думай… – Он нервно закурил. – Я не скис. Нет. Я знаю, за одного битого двух небритых дают…
– Какой остроумный… Это надо же! – съязвила мать. – Хотела бы я посмотреть, какой ты там остроумный был… на активе… Уж представляю… поди, как этот… петух на завалинке, закукарекал… А нужно уметь заставлять себя слушать. Уметь!.. Если, конечно, тебе есть чем заставлять себя слушать. Понял? А после драки-то чего руками размахивать? И воздух трясти… вот ведь интересно, сколько же вас, вот таких остроумных, вместо трибун перед матерями да женами выступает, а? Страсть, поди, сколько таких развелось… А почему? Да потому как безопаснее эдак… Слышала я эту формулу гадкую, и не раз причем… Лучшая форма риска – это когда уж совсем без риска…
Тьфу! Безобразие! Межеумочность! Мозговое плоскостопие! А твой отец, Алексей, умел слушать и умел заставлять себя слушать! Он работал как зверь… Годами не выставлялся. Голодал… Но – верил до конца в свою идею… Если бы не война, черт возьми!.. У-у… Мне рассказывали, как он в ополчении, на Волоколамском шоссе, в окопах лепил. И говорил, что там прекрасная глина… Я-то видела, как Егор вынашивал свой план. «Понимаешь, говорил, это будто мне кто-то сверху шепнул в ухо – твори! Вот и встала она перед глазами…» А? Не здорово ли?.. Он перепробовал десятки материалов… Глину, гипс, керамику, гранит, мрамор… Все не то! Кое-кто посмеивался над ним, считал его за помешанного… Идиоты! Сегодня я, я знаю, из чего будет скульптура Егора. Из альгарробо… Это такое дерево, Алексей. Мне удалось достать великолепный спил. Из Австралии. Все-таки какое счастье, что я жила с ним, твоим, Алексей, отцом… И смогла до конца разгадать смысл его идеи. Ты послушай… Егор хотел изваять «Мать и ветер»… Да, да! «Мать и ветер»…
Она стояла сейчас посреди комнаты – сухонькая, стройная женщина, пронизанная каким-то необыкновенным, внутренним озарением… Сбилась на лоб седая прядь. Лицо раскраснелось. Руки ее, все еще сильные, чертили воздух:
– Ты можешь себе представить русскую мать? Пророчицу и прародительницу… Женщину! Перед ней необозримая Русь… Без конца и края! Как жизнь, как надежда, как ожидание. Мать ждет и верит… Ветер бьет ей в лицо. Теребит седые волосы… Она одна на всем свете со своим ожиданием… Что она ждет? Кого?.. Что ей надо на этой земле, продутой ветрами?.. Может быть, она и видит-то недалеко… Постарели, выцвели глаза. Утратили силу былую… Я знаю такие… В них совсем мало голубого. Они цвета слез… А ветер все сильнее и сильнее! На большой Руси большие ветры… Вот и попала какая-то соринка матери в глаз… Высекла слезу. Мать хочет достать ее. Она ей мешает вглядываться в даль. А сама все смотрит и смотрит… Вот так. Одной рукой придерживая старенькую шаль, а другой поправляя что-то вот здесь… Мешает ей соринка. Мать и ветер… Они породнились в одном ожидании. В безудержной вере, что что-то будет… Теперь я все знаю… Все! Как знал это твой отец… И хожу. И ищу! Мне нужна модель… Матери все похожи. Русские и нерусские. Я знаю это… Но тем не менее они все каждый раз неповторимы… Если я смогу найти модель – я сотворю чудо. Я не имею права не сотворить его. Тогда можно будет и умереть спокойно…
Кряквин, захваченный ее порывом, слушал.
– Ну что же ты молчишь, Алексей? – спросила она.
– Я… Я, кажется, знаю такую модель…
– Где?! Кто? Я поеду немедленно.
– Не надо никуда ехать, мать. Это ты!
Она вздрогнула. Резко повернулась и шагнула к зеркалу. Прищурилась… В зеркале, из представляемого ей куска дерева, стало медленно возникать лицо… Темный платок прикрывал лоб… Рука, с изъеденными работой пальцами, затемнила глаза, помогая уйти им от света… Ветер рванул в лицо, чуть расправил, натягивая, глубокие морщины…
В дверь постучали.
– Да, да… войдите! – раздраженно крикнул Кряквин.
Дверь не открывалась, но стук повторился.
– Да входите же вы! Открыто!
И опять никто не вошел… Тогда Кряквин стремительно шагнул к двери, рывком распахнул ее. Перед ним на пороге стояла Ксения Павловна.
– Вы?.. Ну… проходите…
Ксения Павловна покачала головой:
– Выйди, пожалуйста… Мне только на минуту…
Кряквин растерянно шевельнул плечами и оглянулся на мать. Она не обращала на них никакого внимания. Продолжала стоять возле зеркала.
– Хорошо… – сказал Кряквин.
Они прошли в пустынный холл. Коридорная дежурная проводила их наметанным, охотничьим взглядом. Ксения Павловна опустилась в кресло. Не торопясь, достала из сумочки сигарету и зажигалку. Закурила. Кряквин ждал стоя.
– Так в чем дело, Ксения Павловна? – сердито спросил он.
– Сейчас… Ты бы сел?..
– Постою…
– Я приехала, чтобы рассказать тебе, что тебя… наверное… снимут с работы. Только что приезжал к Михееву Сорогин… Я случайно подслушала. Министру нужен заместитель директора НИИ в Ленинграде…
– Та-ак… – сказал Кряквин.
– И Михеев предложил тебя…
– Этто еще… почему?!
– Он продал тебя, как последний мерзавец. Все! – Ксения Павловна воткнула сигарету в пепельницу. – А выводы делай сам. Я пошла… – Она встала с кресла.
– Подожди… – задышал носом Кряквин.
– Мне некогда… – Она отвела его руку и побежала по коридору.
Кряквин взъерошил пятерней волосы, шагнул было за ней, остановился… и тоже побежал…
Он догнал ее на лестничной площадке. Сильно поймал за плечо и рывком развернул к себе…
Ксения Павловна, заранее готовая к этому, – она ждала… знала, что Кряквин догонит ее, – лукаво прищурилась и шепнула, как бы не понимая, в чем дело:
– Что?
– Повтори… повтори, что ты сейчас сказала? – сдавленно прошипел он.
– Михеев продал тебя. С потрохами…
Кряквин схватил Ксению Павловну за плечи и притиснул к стене.
– А-ах ты!.. – Он захлебнулся.
Ксения Павловна, откинувшись, смотрела на Кряквина широко раскрытыми глазами… Вот… вот о какой ярости мечтала она!.. То, что она увидела сегодня в глазах Михеева, было лишь отвратительным… То, что сейчас видела она… Ксения Павловна, затаив дыхание, блаженно улыбнулась…
– Как же мне хорошо сейчас… – выдохнула она. – Это тебе за все…
– Что-о?! – скрипнул зубами Кряквин.
– За все… – с презрением повторила Ксения Павловна и, рассмеявшись, злорадно добавила: – А теперь вот… дыши глубже… милый мой! – Она, гордо держа красивую голову, не спеша перестукивая каблуками, закачалась по лестнице вниз.
Кряквин вытер о себя ладони, достал сигарету и, все еще затравленно дыша, закурил… Потом вернулся в номер…
– Слушай, Алешка! – рванулась к нему мать. – Как она к тебе пришла?
– Кто? Дешевка-то эта?..
– Какая дешевка! – отмахнулась мать. – Мысль эта, насчет меня?.. Ну чтобы я стала моделью? Ведь у меня же недоброе лицо…
– А у добра-то оно, мать, и недоброе… Да-а. Чтобы каждый за него не хватался!..
– Ты думаешь?
– Не-е… Уже подумал.
Зазвонил телефон. Кряквин медленно подошел к столику и снял трубку. Мать опять вернулась к зеркалу.
– Слушаю. Кряквин.
– Алексей Егорович? – тиховато, сквозь шорохи поинтересовался чей-то голос в трубке.
– Да, Алексей Егорович, – громко сказал Кряквин.
– Это Михеев. Вы слышите меня? Я вас неважно слышу… Добрый вечер.
– Добрый вечер, Иван Андреевич… Слушаю вас.
– Алексей… Ксения не у тебя?
Кряквин напрягся и кашлянул:
– С какой стати, Иван Андреевич? А что?..
– Да так… Извините, пожалуйста… Чем занимаетесь?
– Добротой.
– Чем, чем, не понял?
– С матерью про доброту разговариваю. Какое у добра выражение лица, выясняем…
– Извините, что помешал…
– Да нет, ничего, Иван Андреевич… У вас какое-нибудь дело ко мне?
– Да нет вроде…
– А может, все-таки что-нибудь есть? Ты говори, Иван. Тебе, может быть, там плохо? – крикнул Кряквин.
– Очень… – коротко отозвалось в трубке.
– Иван! Але! Ты меня слышишь?! – кричал Кряквин и услышал, как в мембране певуче зазуммерили отбойные гудки…
Кряквин, недоумевая, посмотрел на трубку, потер ее белой пластмассой лоб и осторожно уложил в гнездо аппарата…
Вера Владимировна задумчиво шла коридором восьмого этажа, направляясь к гостиничному лифту, когда навстречу ей, совершенно неожиданно, появился Николай… Посвистывая, он нес двумя пальцами поблескивающий целлофаном сигаретный блок. Весь в белом, высокий, красивый.
Она остановилась. Николай, приблизившись, остановился тоже.
– Здравствуй, – сказал он и улыбнулся.
– Здравствуй, – сказала она с серьезным лицом и поправила на переносье очки.
– Сколько лет, сколько зим… – сказал Николай, явно не зная, о чем говорить.
– Не считала, – сказала Вера Владимировна.
– Да-а… – протянул Николай, постукивая себя по ноге сигаретным блоком.
– Да, – сказала Вера Владимировна.
– Выглядишь ты прекрасно! – с излишней приподнятостью произнес Николай.
– А уж как ты-то!.. – в тон ему сыронизировала Гринина.
– Понимаешь… Завтра в Париж улетаю… Ну, тут дела разные…
– Рапорт принят. Вольно, – сказала Вера Владимировна. Она ощутила в себе какое-то странное преимущество над этим, безразлично существующим для нее человеком.
– А ты что тут делаешь? – глуповато спросил Николай.
– Отвечать обязательно?
– Да нет, конечно… Это я так, к слову… «Сам не знаю, о чем…» – пропел он, стараясь замять неловкость.
– Я понимаю… Поешь ты хорошо.
– Да ладно тебе язвить. Я ведь и вправду рад тебя видеть.
– А вот мне как-то все равно… Правда, я в курсе твоих творческих успехов. Читала в «Экране» о съемках в Полярске…
– Пишут… – шевельнул плечом Николай.
– Ты там случайно с директором комбината не встречался? – суховато и как бы между прочим поинтересовалась Вера Владимировна.
– С Михеевым?
– А что, там уже другой человек?
– Сейчас другой…
– Кто?
– Кряквин. Он вообще-то там главный инженер, но сейчас… замещает Михеева.
– В связи с отпуском, что ли?
– Да нет… Болеет Михеев. У него месяца три назад здесь, в Москве, инфаркт получился…
– Вот как? – Вера Владимировна, чтобы хоть как-то замаскировать охватившее ее жаркое волнение, нагнула голову, вынула из сумки, висящей на плече, носовой платок и закашлялась.
– Ты что, простыла? – участливо спросил Николай.
– Слегка… Ты не знаешь, где он сейчас находится?
– Кто?
– Михеев.
– Где-то здесь, под Москвой… А тебе это очень важно?
– Он мой автор.
– А-а… Тогда я тебе могу помочь.
– Удивительно…
– Я серьезно…
– Помоги.
– Здесь… – Николай постучал каблуком по ковровой дорожке, – в четыреста двадцать первом номере, на четвертом этаже… находится Кряквин. Он все знает про Михеева…
– Мам…
– Что?
– Понимаешь… я должен уехать.
– Валяй, – отмахнулась она. – Я привыкла… Вот посижу еще маленько и сама поеду домой.
– Ага… – кивнул Кряквин, надевая пиджак. – А если хочешь, то ночуй. Я коридорную предупрежу… Понимаешь, очень мне надо в одно место… Нехороший сейчас был звонок. Аж у самого вот здесь закололо…
– Рановато, – усмехнулась мать. – Хотя… черт его знает. Вы же нынче все сумасшедшие. Завтра-то хоть позвонишь?
– Обязательно.
– Тогда иди. – Она поманила его к себе пальцем.
Кряквин, здоровый, рослый, подошел к ней, сухонькой, маленькой. Наклонил голову. Она поцеловала его в лоб, закрыв прохладными, узкими ладонями уши.
– А теперь ступай, ступай… с богом.
Кряквин хлопнул дверью и уже зашагал по коридору, когда услышал:
– Простите, ваша фамилия не Кряквин?
Он обернулся. Спрашивала, подходя к нему, довольно-таки приятная женщина в искристых очках.
– Кряквин.
– А я… Вера Владимировна Гринина.
– Во-он как…
– Вы не скажете мне, где сейчас находится Михеев Иван Андреевич?
– Я еду к нему сейчас. А что?
– Возьмите меня с собой…
– Вас?
– Да. Это крайне необходимо.
– Пожалуйста. Пошли ловить такси.
Дальний берег пруда прихватило клубливым, белесо шевелящимся туманом. Низ его плотно лепился к черной и гладкой воде, неровно подрезая не доходящий до берега лунный мосток. Пахло сырью, тиной и нагревшимися за день лодками.
Редкие свечи фонарей, расставленных по пруду, горели желтым подрагивающим светом. Было тихо и волгло.
Иван Андреевич сидел, нахохлившись, в лодке, зачаленной цепью к дощатому мокрому пирсу, на средней ее банке, держа на коленях портфель, и смотрел перед собой, на просвеченную фонарным окружьем воду. Локти его упирались в колени, а ладони поддерживали и грели лицо.
Между локтями, на коже портфеля, неясно поблескивал перламутровой ручкой крохотный, меньше ладони, браунинг…
Браунинг этот с единственным и совсем уж малюсеньким патроном в стволе передал Ивану Андреевичу весной сорок пятого неожиданно выживший в госпитале лейтенант-танкист. Его машину в упор расстреляли на западной окраине Заксендорфа мальчишки-фаустники…
Танкист разбудил тогда Ивана Андреевича посреди ночи и, протянув ему через промежуток между койками браунинг, горячо зашептал… Половину слов Иван Андреевич не расслышал: к нему накануне только-только вернулся слух, но в правом ухе все еще сипело и переливалось что-то от того, черного с красным, разрыва перед ним, когда он бежал под бомбежкой по летному полю к своему истребителю, на котором лишь завтра… завтра должен был стартовать в свой первый в жизни боевой вылет… да так и не полетел…
«Возьми… возьми… – горячо шептал танкист, – уже не надо… выжил… бери… отдашь еще… нибудь…»
И все эти долгие годы после войны, так неудачно и сразу окончившейся для Ивана Андреевича, он протаскал, испросив разрешения, этот изящный, поставленный на предохранитель, сувенир. И вот сегодня, с полчаса назад, вспомнил о нем. Но – не сразу… Вначале, после ухода Ксении, Иван Андреевич долго сидел на веранде, вслушиваясь, как булькают в лужице под водостоком редкие капли… В душе все сильней и тревожнее саднило от понимания несправедливости и нелепости обвинения, которое только что обрушила на него жена. Он попытался взять себя в руки и спокойно разобраться во всем, но неожиданно подумал о Вере Владимировне. Ведь она-то тогда… тоже, не поняв его искренности, обвинила его… «В чем дело? В чем?..» Он решительно встал и позвонил Грининой. Телефон не ответил… Он тут же набрал номер Кряквина… Мир, оказывается, замкнулся сегодня для Ивана Андреевича на этих двух людях. Больше ему не с кем было сегодня поговорить… Это открытие наполнило его такой невыносимой тоской и отчаянием, что Иван Андреевич заметался по пустому коттеджу. Он впервые разговаривал сам с собой вслух и впервые же вслух ругался, костеря себя всяко, за мгновенную слабость, которую допустил в разговоре с Алексеем. Это вырвавшееся из него слово «очень» теперь мучило его.
Так он неожиданно вспомнил о браунинге. Так он быстро собрался, аккуратно упрятав в портфель чашку Веры Владимировны. Так он явился сюда, в тишину и туман.
Умереть Ивану Андреевичу было бы нестрашно. Он знал это точно. Жизнь, которую он прожил, прошла в общем-то ничего… Он не так уж и много напутал, наврал в ней. Совесть оставалась чистой… Только зачем было умирать? Он подумал об этом еще в коттедже, вспомнив о браунинге, а сейчас браунинг молча поблескивал между локтями. Зачем?.. Иван Андреевич напряженно думал, ища ответ. В конце-то концов, он должен же был быть – этот ответ. Раз есть вопрос, значит, и есть где-то ответ… Зачем умирать?.. А правда, зачем? Впрочем, при чем тут правда? Ведь он же собрался, – пускай и случайно подумав об этом, – умирать с помощью браунинга… Да, браунинг – это правда, но умереть с помощью браунинга… это что-то другое. Во всяком случае, неправда. Только зачем умирать не по правде? Зачем? Тьфу! Глупость какая-то… Странно вообще, что подобная мысль вдруг возникла в его голове…
Иван Андреевич смотрел в черную воду перед собой и только сейчас заметил в ней белую точечку. Он наклонился над бортом, но так и не разглядел, что там белеет… Иван Андреевич снял с коленей портфель, уложив его вместе с браунингом на дно лодки, а сам вытянулся вдоль борта… Уровнял и успокоил крен, стал опять вглядываться и опять не узнал, что там такое… Тогда он, не раздумывая больше, начал раздеваться, пока не остался в одних трусах. Свежий воздух с пруда ознобил его тело… Иван Андреевич опустился в воду, и у него тут же перехватило дыхание… Но вода была теплой, он скоро привык к ней… Коснулся ногами мягкого дна, глубины хватало до подбородка… Иван Андреевич сориентировал себя на белую точечку, вдохнул и нырнул с открытыми глазами… В несколько гребков дотянулся до точечки, схватил и зажал ее в ладони… Всплывая, Иван Андреевич уже знал, что достал монету. И, всплывая же, подумал, что если она на орле – все будет хорошо.
Вылез на пирс… Попрыгал по-мальчишески на одной ноге, вытряхивая из уха воду… Потом разжал ладонь… Гривенник был на орле. Иван Андреевич улыбнулся. Вскочил в лодку. Поднял браунинг вверх, отжимая предохранитель, и спустил курок… Выстрела не последовало. Он опять взвел пружину и опять надавил спуск… Тишина. Иван Андреевич отвел затвор и посмотрел на желтое темечко капсюля… На нем отпечатались вмятины бойка… «Ну еще раз… последний…» – решил Иван Андреевич и снова взвел курок. Надавил на спуск… Только клацнуло железо. «Ах ты, дерьмо!» – весело подумал Иван Андреевич и, широко размахнувшись, швырнул браунинг в пруд…
Рядом с лунным мостком через несколько мгновений тускло всплеснуло.
А еще в этот вечер… Вечер плыл над землей. Где-то с тихим дождем, где-то с ясной луной, где-то с ветром и грозами… Он венчал собой день. День – огромная жизнь… И был мудр, словно старость, и строг, как судья.
1974—1976
Librs.net
Данная книга была скачана с сайта
Librs.net
.
notes
Примечания
1
Необходимейшая оговорка. Иногда в этих кратких конспектах по собственной истории я позволю себе, не закавычивая, самоцитирование из разных своих сочинений. Делаю это не от, так сказать, творческой беспомощности. Нет. Это умышленный литературный прием.
Понимаете?.. (Здесь и далее примеч. автора.)
2
Стихи Николая Рубцова.
3
В речи Кряквина использованы материалы дискуссии о состоянии хозяйственного права, которую провел журнал «ЭКО» по статье видного советского хозяйственника Г. А. Кулагина.
