Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)
– Он зверь. С него чего и взять, – вздохнула Дуся. – Таких мало.
– Но ведь есть.
– Такие сами переводятся. Ты забудь его. Вокруг-то тебя люди, товарищи…
Тихо оплывали свечи. Языки их потрескивали в душном воздухе. Говорил Лебедь. Он стоял над столом с кружкой в правой руке, в белой рубашке, при галстуке, серьезный.
– Предлагается выпить по первой за молодых. За счастье. И хотя само по себе счастье – понятие фигуральное, оно все-таки есть. Пусть живут Кретовы сто лет на земле, и пусть земля повернется к ним своим теплым боком.
В избу влетел Кулик, куда-то отлучавшийся совсем некстати, и загремел табуреткой.
– Так вот я и предлагаю выпить за счастье, а Дусе нашей позвольте надеть на пальчик вот это обручальное колечко, которое презентую с волнением и радостью. Прошу вашу ручку…
Дуся смущенно протянула руку. Лебедь поцеловал ее и надел кольцо. За окном грохнул взрыв, и стекла зазвенели. Все соскочили. И тут же остановились, заорал Кулик:
– Это салют! Я шашку подорвал. Тоже на счастье…
Выпили. Васька крякнул и грохнул стаканом об пол.
– Горько! – неуверенно заявил Всем Дали Сапоги.
– Горько!
– Го-орь-ко-о!
Васька смущенно притянул к себе голову Дуси, она закрыла глаза, бледная, с плотно стиснутыми губами.
– Эх! Васька! – зашумел Гуржап. – Отбил. Горько!..
И загудело, распаляясь, застолье. Оплывали свечи. Говорили все разом, стучали кружками, пели.
Семен подарил Дуське табуреточку.
Всем Дали Сапоги вручил Ваське нож в хорошо отделанном чехле.
Котелок – книгу. Он сказал:
– Тургенев. Про любовь…
Кулик – пластмассовую канистру с вином.
Глухарь долго мялся, мычал, тряс головой, забрасывал назад длинные волосы и наконец вручил: тоненькую цепочку с искристым голубым камнем.
Веточка и Домовой преподнесли набор кастрюль, откопав на складе у Лебедя.
Но больше всех поразил Гуржап. Его подарок вызвал дикий, яростный взрыв хохота. Смеялись до слез, падали на койки. Васька стонал, обхватив голову руками, а Дуся и вообще ничего не могла вымолвить.
То, что подарил Гуржап, была вещь знаменитая на все гольцы. Она годами висела на Чае в магазине, странно споря со стеганками, сапогами, керосиновыми лампами, железными бочками, селедкой и мукой. Эта вещь была источником неиссякаемых подначек. Брал горняк в магазине водку и непременно отмачивал: «Дай-ка я хоть потрогаю, как оно…»
И в том же духе, и так далее. Вещь была колоссальных размеров комбинацией уже неизвестно какого цвета.
Когда наконец утих хохот, Гуржап сказал:
– Ржете? А? Ни черта вы в женщинах не смыслите. Гуржап все понимает, однако. Постирает Дуся рубаху, спать в ней будет. Все насквозь видать, Васька мужчиной будет все время. Ржете, а?
А потом поднялся Кретов. Отошел в сторону, взял что-то из-под подушки и, держа «это» за спиной, вернулся к Дусе:
– Вот…
Он протянул Дусе маленький букетик в целлофане из-под конфет, и все увидели в нем хрупкие веточки ягеля.
Дуська взяла букетик и вдруг заплакала. Затряслись ее худенькие плечи. Васька стоял и растерянно светил глазами.
У Семена заныло сердце. Он закрыл ладонью глаза: как все, оказывается, просто – взял Кретов, поднял с земли то, что они каждодневно топтали, и… вот… как все просто…
– Лебедь, будь другом, спой нашу…
Струны всплеснули тишину. И печаль светлая тронулась по жилухе. Дуся слушала странную песню, широко раскрыв глаза, все так же бережно прижимая к груди Васькины цветы.
И до рассвета гуляла бригада, выпив за каждого в отдельности. Семен вспомнил про Голована и вдруг решил пойти к нему на Красную канаву. Там и сидел и думал, а когда вернулся – уже знал, как будет жить дальше.
Чуть подживет плечо, и он пойдет на Чаю, получит расчет, слетает к матери в Нижнеудинск, а оттуда махнет в Москву по адресу – Флотская, 9, кв. 13… Семен привезет Ирине ягель – суровые лунные цветы, будет валяться в ногах, но выпросит себе прощенье, без которого нет у него покоя и светлоты в жизни.
А разговор за столом пошел очень серьезный. Кто его начал, Семен прослушал.
– И если кто кого когда спросит, где Ледокол, – говорил Кретов, – не знаем… Ушел сам. Поняли?
– Конечно…
Рассвет мыл окна густущей синью, догорели свечи, давно уже храпели Веточка с Домовым, а свадьба продолжалась. И конечно же, дело дошло до Глухаря…
Ночь была теплой, и капель не уснула. Она только замедлилась и теперь роняла звоны редкие, но отчетливые. Пела труба, звала куда-то, пронизывала навылет хмарь… И далеко уносились в пространство протяжные чистые звуки.
Собирался в дорогу Семен. Не спеша укладывал старый, повидавший виды рюкзачишко. Ничего в нем ни убавилось, ни прибавилось: майки, трусы, ковбойки, бритва, помазок, мыло – немудрящий скарб. Под конец, когда уже взялся затягивать мешок, вспомнил про кружку и ложку, а Лебедь предложил папирос, спичек, консервы.
Потом присели все, закурили.
– Надолго? – замял паузу Кретов.
– Кто его… – отозвался Семен.
– Ой! – подхватила Дуся. – Чуть не забыла. Ты только не сердись, а возьми, мамаше своей увезешь.
Она протянула Семену пуховый платок.
– Да ты что? Рехнулась…
– Возьми, Сема, не обижай, а?
– Бери, – замерцал глазами Кретов. – От чистого же…
Семен вертел смущенно в руках пушистый теплый платок.
– Ладно… Я тебе после…
– Да брось ты… Защебетал…
Семен оглядел товарищей. Ему стало грустно уходить от этих людей, так хорошо сбившихся в дружную стаю за долгую зиму.
Всем Дали Сапоги… Семен подмигнул ему, и разноцветное лицо горняка задобрело улыбкой.
– Слышь, а как тебя все-таки звать-величать? – спросил у него Семен.
Всем Дали Сапоги шмыгнул растерянно, заморгал:
– Иннокентием…
Котелок раскрыл даже свой железный рот:
– Ишь… А меня Александром…
И впервые за все время, можно сказать, и познакомились. Оказалось, что Котелок – Александр Котельников, Всем Дали Сапоги – Иннокентий Букин, Глухарь – Михаил Петрович Локтев, Кулик – Николай Кравцов, Веточка – Виктор Макушенко, Домовой – Петр Сиволов, а Дуся…
– Кретова, – подсказал Гуржап. – А могла бы стать Харахиновой. Харахин – Черная гора. Черногоровой, значит. Ээ, Васька, зачем отбил девку?! – нарочно запричитал Гуржап, щуря и без того узкие глаза.
– Ну, пойду, – сказал Семен. – Пока…
– Обсохнешь если, пиши. Вышлем денег, – сказал на прощание Лебедь. – Запомни, Сергей Юрьевич Лещев…
Семен мотнул головой и, не оглядываясь, зашагал по тропе, мимо баньки, через речушку, к подножке гольца, потому что не хотел показывать им, столпившимся возле жилухи, свои глаза. А творилось с Семеном внутри непонятное, и хотелось завыть на всю округу. Семен поднимался все выше и выше, к вершине перевала, где юлила по белому седлу поземь.
Перевалив, Семен с трудом отдышался, посидел на камне, машинально разгреб сапогом снег и докопался до земли, до синеватого ягеля. Зачем-то оглянулся, достал из кармана целлофановый пакет из-под конфет и, сорвав несколько веточек, аккуратно вложил их внутрь. Снег холодил руки, тонко подвывал ветер, шумел по распадку ручей, и небо опрокинулось над Семеном огромное, без облаков. Пахло талым.
Утром на Чае Семен довольно быстро оформил расчет, получил деньги и вечером – вертолет ожидался на следующий день – сидел в клубе и смотрел кино. Лента рвалась, мельтешила царапинами и называлась «Женщины Востока».
Фильм смотрели напряженно, со вздохами, на экране страдали красивые женщины, обманутые красивыми мужчинами, и особенно понравилась Семену та, которая отказалась лететь в самолете, но принесла перед самым отлетом туфли с запрятанными в каблуки бриллиантами, а сама ушла босая и гордая опять в кабак, к проституткам.
Семен расстроился после такой картины и крепко выпил в столовке, угощая незнакомых помбуров, густо облепивших стол.
А над Огарском весна глумилась вовсю. Летное поле разбухло, дорога, уходящая в порт, расползлась, и показалась жирная грязь. И первым делом отправился Семен в парикмахерскую. Ему пришлось выждать солидную очередь, день был субботним, пока не замотала его незнакомая девчонка, с толстыми, ярко крашенными губами, простыней.
– Как будем стричься? – спросила она Семена.
– Как покрасивше…
– Канадку сделаем. Самая мода. – Девчонка застучала ножницами, и полетели на пол густые белесые волосы Семена.
Бороду Семен решил сбрить, и бритва зашуршала, отвоевывая у пены белую кожу. Когда все кончилось, перед Семеном в зеркале сидел незнакомый парень.
В универмаге Семен купил кожаную куртку на «молнии», светлый плащ, брюки и ботинки на толстой подошве. Ковбойку он выбрал поярче и со всем этим подался в гостиницу, где работала администратором знакомая Семену эвенка Мария.
К вечеру из гостиницы вышел крепкий молодой мужчина, одетый если не по последней моде, то довольно выразительно: завтра он полетит над Байкалом в Иркутск, и… все было нормально.
А пока решил Семен отдохнуть в чайной.
Полгода прошло с того дня, как сидел последний раз Семен здесь с Голованом, а ничего не изменилось вроде. Все те же бородачи толпились возле буфетной стойки, за которой возвышалась тетя Поля, тот же фикус маслянисто поблескивал широкими листьями, а в крашеной бочке, как всегда, было полно окурков. И та же картина, шедевр неизвестного живописца, рассказывала посетителям страшную историю.
– Здравствуй, Полина! – сказал Семен.
Гора в накрахмаленном кокошнике зашевелилась, глянула на Семена цепко и внимательно.
– Чего тебе?
– Не узнаешь? Семен я…
– А-а… А я думаю, откуда такой красавец?
– Оттуда, – мотнул Семен головой куда-то в сторону.
– Ну-ну… Пить будешь? Коньяк есть.
Полина плавно заколыхалась за стойкой. Когда-то давно она работала на Бурундукане. Там ее Семен встретил впервые и запомнил навсегда таскающей мешки с мукой. Полина не спеша подхватывала под каждую руку по кулю и, шаркая слоновыми ножищами, несла их в склад. Парни столбенели от этакой силушки.
– А где Голован? – спросила Полина, пододвигая Семену бутылку. – Восемь семьдесят…
Семен сунул десятку.
– Без сдачи. Нет Голована…
Полина еще раз глянула на него.
– Слыхала я… Такого артиста потеряли.
– Ты-то со мной выпьешь?
– Не… Печень болит. Отгулялась я, Сема…
И Семен усмехнулся про себя, вспомнив нелегкую строчку Голована: «Недолго музыка играла…»
– А может, чутельку?
– Отстань, – отрезала Полина. – Сам пей. И вот возьми яблоки… По старой дружбе…
Семен взял четыре крупных желтых яблока и пошел к столу. Знакомых лиц не встречалось, только однажды, когда Семен уже допивал бутылку, ему почудилась в двери знакомая личность. Играло на стене радио, за окнами темнело. От нечего делать Семен крутил в руках толстую обложку меню.
Сколько раз за свою жизнь попадалась ему на глаза эта знакомая цветная картинка с надписью: «Будете в Москве, посетите ресторан «Прага».
«Посетите ресторан «Прага»… Сидели за столиками какие-то люди, в широкие окна лился свет, на скатертях поблескивал хрусталь… «Посетите ресторан «Прага»…
Семен вглядывался и вглядывался в картинку… Потом она ожила, задвигалась, зашумела…
…Ресторан жил от Семена отдельно: своими звуками, шумами, музыкой, блеском, запахами. И тощую, сильно крашенную певицу на эстраде он почти не слышал. Вся эта белизна, блеск, шум стояли где-то сейчас далеко-далеко, по ту сторону фразы «потому что ее нет…», и Семен, повторяя ее без конца про себя, все ясней и глубже ощущал горечь смысла, заложенного в нее.
И еще – «потому что ее нет…», и еще, и еще…
– Почему ее нет? – спросил Семен, мысленно придя к Ирине в Москве, на Флотскую улицу.
– Потому что ее нет, – сказал веселый парень и, прицелившись в Семена левым глазом, добавил: – Прывет!
Видно, он уловил складность фразы и, закрывая перед вконец ошарашенным Семеном дверь, с удовольствием еще раз весело повторил:
– Потому что ее нет. Прывет!..
…На этот раз певица возникла перед микрофоном в голубом, наглухо обтянувшем ее платье. «Что она там нудит?» – вяло и почти беззлобно подумал Семен.
Прислушался. В песне было про снег, которым все «запуржило, замело» и куда-то «не дотянутся провода…».
– Все! – громко сказал про себя Семен и гулко сглотнул полфужера коньяка. – Потому что ее нет. Прывет… – Семен пальцами отлепил от тарелки тонкий розовый пласт рыбы, зачем-то поднес к глазам и посмотрел на свет. Только сейчас, в разрыве, он увидел, что напротив него сидят двое. И Семен, не убирая от лица рыбного среза, хрипло сказал неожиданным соседям:
– Здорово!
Срез выскользнул из пальцев. Семен проводил его до самого пола глазами, подумал и сильно шаркнул ногой. На столике зазвенела посуда. Нога, скользнув, сильно уперлась во что-то. Сосед поморщился, но улыбнулся любезно:
– Извините…
– Ладно, – сказал Семен, – давай выпьем за то, что ее нет.
Проливая на скатерть коньяк, он наполнил два фужера. Самому не хватило. Семен пошарил глазами по залу. Громко подозвал официанта. Когда тот подошел, вывернул из внутреннего кармана кожанки деньги – много красных и зеленых бумажек.
– Еще того… коньяку…
– Сколько прикажете?
– Килограмм… И деньги возьми.
Заказывая весь вечер вино, закуску, Семен платил сразу, считая, что это очень важно.
Официант двумя пальцами выбрал из кучи двадцатипятирублевку.
– Без сдачи бери, – сказал Семен, – потому что ее нет.
– Кого-с?
Семен сморщился.
– Ее. Давай коньяк. Я вот с вашими, московскими, желаю выпить.
Соседи попротестовали, но все-таки пригубили из своих фужеров. Семену опять стало грустно.
…На эстраде тощая, как микрофонный стержень, певица меняла песни и платья, а Семен чем больше пил, тем все больше и больше раздражался. В голову лезла рвано и несвязно всякая чушь, потом он вспомнил о Женьке Головане, Ваське Кретове, Дуське и загрустил еще сильнее.
«Но почему же ее все-таки нет? – думал Семен. – Почему?..»
В какой-то момент он как будто очнулся. Вспомнил. Залез в карман и нащупал в нем целлофановый пакет. Вынул и показал соседям – они до этого шептались между собой, изредка и не без опаски поглядывая на Семена.
Парень взял целлофан и долго смотрел на то, что просматривалось в нем. Смотрела и соседка.
– Не знаю. Какая-то трава, наверное?
Семен брезгливо сплюнул в ладонь апельсиновую косточку.
– Сама ты трава! Ягель это. Цветы. Дура!
– Товарищ, – заступился за даму сосед, – вы бы аккуратней. Я не люблю, когда грубят женщинам. Не люблю…
Семен словно ждал этого слова. Все, что томилось в нем последние шесть месяцев, этот день, этот вечер, вдруг лопнуло.
– Не любишь? А што ты понимаешь в этом деле? Дай-ка пакет. – Семен деловито спрятал целлофан в куртку. – Значит, не любишь? А вот это ты любишь?..
Семен, качнувшись, встал и подсунул под самый нос парня свой здоровенный, темный кулак. Парень остолбенел.
– Любишь? Эх ты, щебетун!
– Официант! – позвала девушка. – Он угрожает.
У Семена от ярости перехватило горло. Он, размахнувшись, грохнул кулаком по столу, почувствовав, что сломал что-то. Потом он не помнил себя…
– Который тут Кудлан? Выходи!..
Коридор показался длинным…
– Садитесь.
– Ничего, – глядя капитану в переносицу, сказал Семен. – Постою.
– Садитесь, гражданин.
– Ладно, – Семен сел.
– Фамилия?
– Кудлан.
– Имя, отчество?
– Семен…
– Полностью?
…Мгновенно вспомнилась сцена прощания с товарищами с Огиендо…
– …Сергеевич…
– Год рождения?
– С тридцать шестого я…
– Откуда и зачем прибыли в Москву?
– Хватит, начальник. Дай лучше закурить.
– Гражданин Кудлан…
– Уже и гражданин. Эх!
– Довольно. С протоколом знакомы?
– С каким еще протоколом?
– О вашем вчерашнем выступлении?
– Не знаком.
– Ознакомьтесь.
– Так, – сказал Семен, дочитав до конца бумагу.
– Ознакомились?
– Да. Ее нет…
– Кого нет?
– А это я так, к слову.
– Откуда и зачем в Москву?
– Из Огарска, в отпуск.
– Кстати, гражданин Кудлан, при обыске у вас обнаружено вот это. Что это такое?
Капитан показал Семену целлофан с засушенным цветком.
– Это, начальник, тебе не понять. Это ягель.
– Может быть, расскажете подробней?
– Нет, капитан. Это роковая тайна моего сердца.
– Ясно. Ну, а теперь начнем по порядку…
…Если бы Семен мог обо всем рассказать… Он отер вспотевший от напряжения лоб, картинка превратилась снова в обшарпанную обложку меню…
«Вот ведь, собака! Примерещится же…» – думал Семен. Он настолько реально увидел себя там, в Москве, в которой никогда не бывал, что долго хмыкал, крутил носом.
Потому что ее нет… А что, если на самом деле Ирины не окажется по этому адресу? Тогда что? Будет Семен ходить по огромному городу, по незнакомым улицам, глазеть на прохожих и ощущать пустоту и свою собственную ненужность. Ведь никому до него не будет дела… И вот ходит среди людей Семен, и все у нею вроде есть: деньги, свобода… А вот одинок до жути, пуст для него свет. И катится Семен по земле, как перекати-поле, без прощения, бездомно…
«Да ну… адрес верный. Вот только что ты, козел, будешь говорить ей? Ведь она на шею тебе не бросится… Езжай-ка ты лучше сперва к матери, она тебе все посоветует…»
«Правильно…» – согласились наконец оба голоса внутри Семена, но он тут же подумал: «А вдруг матери нет? Выбыла… бессрочно…»
В углу сильно зашумела подгулявшая компания. По всей вероятности, вот-вот должна была вспыхнуть потасовка. Тетя Поля не спеша выкатилась из-за стойки и направилась на шум. Что-то очень тихо сказала – и там все кончилось. Семен удовлетворенно проводил взглядом всю ее мощную фигуру.
«Выпить еще или хватит?» – подумал он. И снова мелькнуло в двери что-то знакомое, но Семен не успел разглядеть что.
Он подошел к стойке.
– А шампанское, Полина, душой принимаешь?
Полина изобразила улыбку, и на нижней ее губе задрожала бородавка.
– Печень у меня барахлит, Сема. Но шампанского можно. Бокальчик…
Пробка стрельнула в потолок. Застоявшаяся влага шумно запенилась.
– Твое здоровье, – сказала Полина и стала пить мелкими глоточками.
– Остальное потом съешь, – сказал Семен, – а мне дай еще две бутылки. С собой. В гостинице угощу Марию…
Семен рассчитался и, неся в каждой руке по увесистой бутылке, вышел на улицу. Тепловатый воздух приятно освежил лицо. Улица была пустынна, и в редком свете фонарей пропадали тени прохожих.
«Пойду-ка я в порт», – подумал Семен, пошевелил плечами и зашагал вниз под уклон, слегка поскальзывая на прихваченной морозцем неровной дороге.
На берегу ветер подул сильнее. В порту было тихо. По молчаливому пирсу уходили в темноту лампочки. Ветер раскачивал их. Море, закованное льдом, лежало в невидимом пространстве, и маяк не кололся через ровные интервалы.
«Ничего, – думал Семен, – вскорости ветер растащит лед, хорошо станет в Огарске…»
Семен поставил бутылки на землю, присел на кнехт, долго ловил папиросой ускользающий огонек спички. Снова защемило внутри. Завтра он улетит в Иркутск, оттуда поездом к матери, а после в Москву. Он вспомнил придуманного им же парня, который весело скалился на Семена, закрывая дверь: «Потому что ее нет… Прывет!..»
Плечо зазудилось сильно и сладко. Подживает… Да, не Лебедь бы, не Гуржап, не Дуся, черт его знает, где бы сейчас был Семен… Пашка, ворон! Ошибись он на каких-то двадцать сантиметров вправо – и разворотил бы жакан сердце… Еще бы один крест раскинул руки в долине, и лежал бы Семен в никелевой земле под холодным черным небом. А они поступили с Ледоколом по-божески. Ледокол бы не простил Семену кражу, окажись он на его месте. Точно бы… Сволочь!..
В небе над портом стояла бледная, источенная весной луна. Вокруг нее плавал тусклый ореол. Ветер налетал с мертвого моря порывами, звенел в каких-то цепях, качал огни над пирсом…
– Ну ладно, – сказал вслух Семен, – пойду в жилуху…
Он щелчком отбросил окурок, и далеко по дуге пролетел светлячок. Семен сплюнул, прокашлялся, взял бутылки и начал спускаться с пирса. Его сразу же окружила темь. «Фонарик бы…» – подумал Семен и вдруг почувствовал сильный рывок за больное плечо. В глазах мельтешнули зеленые искры. Он оглянулся.
– Здорово, Сема! – услышал Семен знакомый голос.
На мгновение он растерялся, соображая, откуда здесь мог взяться Ледокол. А голос повторил с недоброй усмешкой:
– Здорово, говорю! Не узнаешь, что ли?
Ближайший фонарь, раскачиваясь, на миг осветил фигуру человека, стоящего перед Семеном. Это был Ледокол.
– Не угостишь напитком, Сема?
– Пошли…
Они вошли в световой круг. Затомила внутри противная пустота.
– Чего молчишь? Не радуешься? Дай бутылочку-то.
Семен лихорадочно соображал, протягивая бутылку.
Пашка небрежно скрутил пробку, шипнул себе в рот, запрокинув бородатое, хищное лицо. Оторвался. Отер ладонью бороду.
– Закурить не дашь?
– Дам…
– Давай.
Семен не спеша полез в карманы брюк, ощутил теплоту складного ножа Голована и незаметно освободил его от цепочки. Оставив левую руку в кармане, правой подал пачку. Пашка закурил.
– Как плечо? Живой, одним словом… А я за должком пришел. Давненько тебя скрадываю. Давай должок-то… По-честному играю. Зуб на зуб…
– Гроши тебе, значит, надо?..
– Ага, правильно говоришь. Гроши…
– Еще чего?
Пашка осклабился, показывая зубы:
– Ты ишшо шутишь?
В правой его руке тонко блеснула сталь. Семен неожиданно повернулся и побежал, чувствуя за спиной дыхание Пашки.
– Стой, сука! Не уйдешь!
Семен обрадовался, ему очень надо было, чтобы Пашка кинулся за ним. Он не знает шутки, которую сейчас сыграет Семен…
…Ну, еще немного… Пусть нагоняет… Так…
Семен резко остановился, сделал шаг влево и, не оборачиваясь, бросил руку назад.
– А-а! – захлебнулся вскрик, а финка, искристо отлетев, вшилась в настил.
Семен удержал падающего на него Ледокола и коротко врезал ему по мохнатенькому подбородку. Ледокол закрыл глаза. Семен посадил его на кнехт, подождал, пока тот очухается. Подул в лицо, потрепал за уши.
– Ну вот, покурим, Павел… как тебя по батюшке-то? – сказал Семен, все еще тяжело дыша. – У меня же здоровье слабое. А ты бегать заставляешь…
Ледокол молчал, трогая скулы.
– Чего молчишь? Говори… Гроши тебе, значит, надо? Проголодался? Щас… – Семен достал из внутреннего кармана пачку денег. Выбрал бумажку, протянул. – Ешь…
И вдруг Ледокол взныл, отпрянул, заскользил ногами по пирсу и кинулся от Семена. Семен подождал, пока темнота не проглотила Пашку, и грустно сказал, складывая назад деньги:
– Не голодный, выходит…
А еще в эту ночь ветреная весна взломала лед на Южном Байкале, и первая стосковавшаяся в неволе волна высунула из пролома длинную зеленую шею, вздохнув жадно и шумно.
Северный Байкал – Москва
1967
ВОЛЧЬЯ ДРОБЬ.
ГАДЕНЫШ
…Вы можете убедить волка в дружелюбности ваших намерений. Но вам никогда не убедить его в безопасности ситуации, тут он решает сам. Лоис Крайслер
ВАСИЛИЮ ШУКШИНУ
…В эту ночь Гаденыш спал мало, может быть, оттого, что еще с вечера, когда только-только занялась метель-перено́ва и округа стала западать в серую снеговую муть, явилось к нему откуда-то изнутри чувство странное и обеспокоившее. Запросилось оно наружу, горьковато шевельнувшись возле горла, после вроде бы как утихло, но он уже не мог забыть его и ждал возвращения, а под самый рассвет, истомившись от нарастающего щемящего беспокойства, Гаденыш несколько раз кряду липко зевнул, теряя тягучую слюну, неожиданно для самого себя мягко привстал с нагретой затайки и – осторожно, чтобы не обронить нападавший на шкуру снег, так было теплее, – шагнул от крыльца в твердый и невидимый метельный всплеск.
И сразу же от избы была тропа. Ее каждодневно подновляла Полина. Тропа резала просторный двор кордона, уводя к поскотине, огороженной неошкуренными еловыми жердями, а снег вокруг густо пах вчерашними и более давнишними – заботами, к которым Гаденыш не то привык, не то заставил себя привыкнуть. Он шел по тропе в темь, как обычно опустив лобастую голову, ступая след в след, плотно прижав уши, пока не натолкнулся на совсем еще свежую чу́мницу.
Лыжня прибежала из-за реки, перевалив гладкий загривок безлесного берега, перечеркнула узкую сенную долинку, за которой в уплот поднималась тайга, споткнулась возле поскотины, а отсюда, во двор кордона, вошла уже тяжелыми, провалистыми следами человеческих ног, обувь на которых устало провоняла и резким потом, и каким-то жиром. Гаденыш подумал над чумницей, потом всем туловом обернулся на избу, поймав в ноздри съестной дух печи, вздохнул и снова липко зевнул, показав темноте страшноватый озевок пасти. В сараюшке гулко грохотнул коваными копытами конь, запоздало учуяв Гаденыша, забренчал железкой, фыркнул.
Вьюга бесилась в долинке, таская за собой снег, взвинчивала его, шипела, а вверху, в редких, почти мгновенных просветах слабо мелькала желтоватая луна.
Гаденыш неспешно шел и шел по долинке, точно отгадывая плотный наст, дыша учащенно и с наслаждением. За ручьем, возле обкусанного зайцами стожка, он опять постоял, слыша, как снова запросилось наружу то непонятное, сглотнул горький горловой комок, развернулся на ветер и сел. Он еще не знал, что сделает дальше, но, повинуясь чему-то безоговорочному, уже поднял голову, чувствуя приближение минуты невероятной и счастливой, вздохнул всей грудью, напрягся каждой клеткой молодого и послушного тела, коротко осознав, как это сладостно – вот так напрягаться, и…
Звук изначальный, вобравший в себя всю бесконечную густоту ожидания, мгновенно стончал и как бы ослепил Гаденыша. Звук этот заставил его вздрогнуть и тут же опять сжаться в сладостном и диком спазме. Тогда родился следующий – глуховато-стонущий, на обрыве своем вибрирующий. Оба они, эти звука, прожив недолго, тут же растворились в метели. Гаденыш шире расставил лапы, перехватил горячим языком летящий снег, чуть-чуть расслабился, повел головой, очерчивая плавный овал, и – больше уже ничего не слышал, кроме ознобной, перепадной в своей жуткой красоте песни, с которой сейчас он то взлетал к желтому лунному пятну, то низко тянул над темной землей, то глухо разбивался о неясную стену тайги.
Было в песне Гаденыша:
про невозможный, оглушительно яркий июньский свет, однажды с размаху влетевший ему в глаза, после чего весь мир разом перевернулся и встал на ноги, и мутная пелена куда-то после этого удара растворилась;
про землю и морок логова, что насквозь пропитались желанным запахом неизвестной крови;
про мятую, душную шкуру матери;
про ее остановившиеся от нежности зеленые глаза;
про серый склон леса, над которым призрачно расщепилась гроза и после этого вокруг очень долго пахло щекочущей гарью…
Гаденыш подумал, продолжая песню, затем разом перекрыл звук. Только на секунду, навряд ли больше, получилось в долинке молчание. За сладостной этой паузой шла другая – теперь как немая мольба. Ее лишь мгновение не мог услышать никто, потому как, собравшись пружиной в самом низу живота, отчего Гаденыш даже приподнялся на задних лапах, оторвав передние от снега, мольба эта стремительно переливалась все выше и выше, распирая ребра и легкие, а потом, докатившись до горла, сперва как-то обессиленно пролилась наружу, но тут же, окрепнув, проросла сквозь ночь ясным и страстным призывом.
Может быть, Гаденыш молил о себе подобной и еще ни разу не встреченной, ведь знал же он от самого рождения, что у нежности остановившиеся зеленые глаза, помнил, как звучит шкура его породившей матери, догадывался, наверно, что и на его долю выделена где-то сейчас, в слепых от метели и стужи равнинах та, к которой он посылал свою неистраченную, перекопившуюся мольбу…
– Под волчью песню грешим, Федор… – сказала Полина. – К добру ли?
Она встала чуть раньше этих слов и сейчас слабо светилась длинной ночной рубахой подле едва различимого оконного проема. Фраза пришлась как раз на очередной обрыв изматывающей душу песни Гаденыша и оттого прозвучала в тепловатом мраке избы одиноко и отчетливо. Но Полина, произнося слова эти, первые слова свои после долгого, жаркого, шумного молчания с Федором, тем не менее не ощутила полного смысла их. Она просто обронила их, а затем вдруг почувствовала в себе острое желание потянуться, как когда-то давно в полузабытом девичестве, потянуться всем телом, и чтобы сладкая судорога свела пальцы на ноге. И Полина потянулась, а Федор, приподнявшись на локте, потому что слова Полины странно пугнули его, смотрел в сторону ее, угадывая в темноте изгиб желанного тела под мятым простором грубоватой ткани, и ждал теперь, что будет дальше.
– Што? – неожиданно переспросила себя Полина. – Я што-нибудь говорила, Федор?
Он завозился на койке, ощупью отшарил на полу папиросы и спички, скребнул по коробке.
– Дак ить вот ить… Говорила…
Полина медленно подошла к кровати и села рядом.
– Как же это, а, Федор? Што теперь будет?..
Федор взял ее руку и потянул к себе.
– Не надо…
– Тебе плохо разве?
Полина не ответила. Она сидела, пропустив локти между коленями, а лицо ее горело и жглось почти полузабытым стыдом.
– Поздно больно, Федя, все это стало. Оттого и грешно…
– Да ладно тебе.
Он опять попытался привлечь к себе Полину, но она резко встала, отстранив руку Федора:
– Уходить тебе надо.
– Ну, уж… На пургу гонишь?..
– Не гоню, Федя. Прошу… Што-то страшно мне стало…
– Когда?
– Да только што… Вставай. Вон и Гаденыш отмолился…
– Ладно, – сказал Ефим, – будя, дед… Поразговаривали.
– Чиво? – приставил ладонь к уху дед Парфен.
– Хватит, говорю, водку жрать. А то помрешь ишшо на радостный час. Идти мне надобно.
– А то ночуй, а? Дорога-то не близкая. Отемняло в пурге навовсе… Пропадешь.
Ефим придвинул к керосинке заросшее черное лицо, потянул сквозь папироску огонь, раскурился.
– Значит, говоришь, на Перехвате опять волки пошли?
– Пошли… И стая вроде бы как ухватистая. В дюжину штук, не дай бог, более… У Кольки Медникова из Подымахина намедни коня зарезали возле стогов. А у тебя, на кордоне, слыхивал я, баба твоя здоровенного зверя на ноги вытянула. Одно к одному, стало быть… Сообразуешь?
Ефим опять начал гонять вилкой по столу таракана. Прусак послушно носился в коротком пространстве между ополовиненным хлебным караваем и сковородкой, в другие стороны его не пускала вилка.
– Все-то ты, дед, знаешь… А вроде глухарь глухарем.
– Чиво?
Парфен наново приспособил к уху ладонь, а Ефим, неожиданно уловив, что похож этот жест старика на отдачу чести военными, вдруг хрипло расхохотался. Смеясь, он взял бутыль с парфеновским самогоном, покачал ее из стороны в сторону, успел между тем перехватить вилкой ушустрившегося в сторону прусака и вслух подумал:
– А может, и не стоит… Слышь, дед, Федор-то Стрелков жив, а?
Парфен смигнул обоими глазами и тем выдал себя.
– Федька-то?.. Могет, огурчиков еще принесть, Ефимушка?
Ефим посуровел:
– Не крутись, дед. Говори, как знаешь…
– Живой, живой Стрелков-то, охотницкий начальник. Надысь видал его. Крепкий ишшо мужик…
– Ну и што?
– И все…
– Кордон мой не забывает? А, дед?
– Етого уж не по моей части… Сам узнаешь…
Ефим с размаху проткнул вилкой таракана. Вилка согнулась, и Ефим, выдернув ее из грязной столешницы, отбросил.
