Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
– Вы уж простите меня… – невнятно пробубнил Михеев и, подойдя к шкафу, откинул со скрипом дверку верхнего отделения. Привстав на носках, потянулся за чашкой…
– Они же на столе, – встревоженно подсказала Вера Владимировна.
– Да? – как-то отрешенно спросил Михеев и обернулся. В то же мгновение снятая им уже с полки чашка выскользнула у него из пальцев, цокнула донцем о резной край шкафа, отскочила немного и с коротким, обрывистым звоном рассыпалась на паркете… Звук был такой, будто кто-то щелкнул ногтем по тонкой струне и тут же прижал ее.
У Веры Владимировны перехватило дыхание. Она с трудом проглотила набухший у горла комок.
– Вы… разбили… мамину чашку.
Михеев, нелепо соглашаясь, закивал головой:
– Да, да… я сейчас… – и, подгибая колени, бесформенной грудой опустился на пол. Начал медленно собирать осколки и почему-то складывать их в карманы пальто. Вера Владимировна, кусая губы, смотрела на ползающего Михеева и вдруг, не выдержав, вытолкнула из себя задушенным шепотом:
– Не надо, Мих-х-хеев… И-идите… – «ко мне» – хотелось сказать ей, но она почему-то так и не договорила последнего слова.
Михеев замер, стоя на четвереньках, несколько секунд так и глядел на Веру Владимировну, затем, помогая себе руками, поднялся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.
Поплыли перед ним, свиваясь в тугие жгуты, оранжево-черные кольца… В сердце вцепилась, не отпуская, протяжная, жгучая боль. Михеев упрямо добрел до лифта, прижался всем телом к решетке ограждения и вдавил наконец выскальзывающую из-под пальца пластмассовую кнопку вызова, ненужно запомнив кроваво налившийся в ней свет.
У него еще хватило сил дождаться прихода кабины, открыть дверь и со стуком сойти на шатучую, просевшую под его тяжестью площадку… Он выронил портфель, но сумел все-таки захлопнуть лифт. Последним усилием, уже не видя ничего, заставил себя приподнять руки и ладонями, наугад, упереться сразу во все клавиши отправления…
Белая точечка вздрогнула в нем, стронулась с места и толчками, подпрыгивая, стала приближаться к нему из какой-то немыслимой темной бездонности… Она все росла и росла, и все ослепительней и невозможнее делался ее блеск…
Страшная боль согнула Михеева пополам и швырнула на зашарканный, пыльный линолеум кабины.
Он упал лицом вниз…
И ничто не помешало гудящему движению лифта. Погромыхивая разболтанными суставами, сухо скрипя, лифт послушно и мягко доставил Ивана Андреевича по назначению.
НОЧЬ
(Продолжение)
– Ко-нец, – вслух повторила Ксения последнюю надпись на экране и, наваливаясь плечом на Варвару, жарко дохнула ей в прикрытое тонким пушистым платком ухо: – Вставай, Кряквина!
В зале зажгли свет. Сразу задвигались, заговорили люди. Зазвякало звучно возле дверей сорванное с петель железо крюков. Покатились по узким проходам впущенные в теплоту с темной наружи морозные, белые шары.
Ксения поднялась с места, и сиденье, откидываясь, резко приподняло подол ее модного кремового пальто, заголяя красивые, чуть полные ноги, обтянутые капроном.
Варвара быстрым движением оправила ткань.
– Что? – обернулась Ксения. – А-а… – Она игриво подмигнула. – Чего ты беспокоишься?
Варвара укоризненно посмотрела на нее черными, влажными глазами и ничего не сказала. Придерживая сиденье рукой, встала, и они боком начали выбираться к выходу.
Уже на улице, отделившись от общей людской массы, Ксения, ныряя лицом в лисий воротник, зевнула и спросила про фильм:
– Ну как тебе?
– Мне понравилось… – задумчиво ответила Варвара.
– А мне никак. Не люблю про деревню… Одно да одно – коровы, председатели.
– Не понимаешь, значит.
– О-хо-хо… Куда там! Ты много в ней понимаешь…
– Понимаю, – серьезно сказала Варвара. – Я деревенская.
– Ну и что? – фыркнула Ксения. – А я-то, по-твоему, откуда?
– Не знаю.
– Из Копенгагена… – захохотала Ксения. – Ты погляди, деревня, хорошо-то как…
Они остановились. Курчавился пар от дыхания. Несильный морозец приятно студил лицо. Небо вверху было светлым от звезд и как бы выгнутым от этой светлоты. Узкая прорезь сбывающей на нет луны косо мерцала над высиненным, млечно поблескивающим снегами склоном хребта. Там, в вышине, возле шахтных отверстий, тускло и зябко перемелькивались огоньки, будто кто-то украдкой курил там, зажимая цигарки.
– Луна стоит на капитанской вахте… На сотни верст рассыпался прибой… – нараспев прочитала Ксения, размахивая в такт снятой варежкой. – И словно белая, трепещущая яхта, уходит женщина, любимая тобой. А? Как?
– Чьи это? – спросила Варвара.
– А вот и не скажу-у… – обняла ее Ксения. – Пойдем ко мне, тогда узнаешь…
– Поздно уже, – начала было Варвара.
– Да ты что! Десять же часов только. Пойдем, а? Ну, пожалуйста. Скучно ведь до смерти! Я тебя чаем напою. Или коньяком?
Варвара подумала: «А что?.. Алексей раньше двенадцати все равно не придет…»
– И водки дадите?
– Спрашиваешь!
– Тогда пойдем, – улыбнулась Варвара. – Только на часок, ладно?
– Умница! – Ксения обрадованно чмокнула Варвару в щеку и, схватив за руку, потянула ее, валко прихрамывающую на левую ногу, через застеленную свежим снежком улицу.
Подругами, тем более близкими, Ксения Павловна Михеева с Варварой Дмитриевной Кряквиной никогда не были. И хотя знали они друг друга давно, чуть ли не с девичьих лет, когда еще начинали на комбинате простыми работницами, а теперь вот и жили в одном доме, в самом центре Полярска, неподалеку от управления, причем в одном и том же подъезде, только на разных этажах: Михеева – повыше, на четвертом, а Кряквина на третьем; и в личной их жизни много удивительно совпадало: почти одинаковый возраст, – Ксения лишь на год постарше Варвары; трагическая утрата детей – Варвару на последнем месяце беременности сбила машина; образование – обе заочно, в один и тот же год, закончили институт: Ксения – библиотечный, а Варвара – педагогический, – в отношениях их между собой, кроме слегка фамильярного и, в принципе, совсем не сближающего обращения на «ты», предложенного Ксенией, а не Варварой, больше, пожалуй, ничего и не значилось, – так, обычное, корректно обособленное и замкнутое добрососедство.
В какой-то мере этому определенно способствовало служебное положение их мужей. Михеев, например, с самого начала, как только заступил в должность директора комбината, настойчиво и терпеливо насаждал по всей иерархии управленческого аппарата так называемый им «элемент должностного разобщения». Он считал, что в среде подчиненных ему начальников не должно было быть никакого панибратства и чрезмерного дружелюбия. Конечно, все человеческое: радости, счастье, тревоги, горе – должны быть общими. Но должностное – только должностным. Здесь ценилась прежде всего умная, вежливая деловитость. И никакого самовлюбления. Если руководитель позволит себе однажды всерьез подумать о том, что он кого-то выше, хотя бы на «дельту эль», – нет-нет да и говорил своим подчиненным Михеев, – конец… Больше такого руководителя на комбинате не будет…
А каких только начальников не перевидали на «Полярном»: и горлохватов, и «кулачных бойцов», что чуть не так, не по-ихнему, дубасили по столу кулаком…
Каждое время привносило на комбинат свой стиль руководства. И стиль этот, незримо просачиваясь в каждую семью городка, сопричастного ко всему, что делалось на комбинате, так или иначе, но повторялся, как эхо, в каждой семье Полярска, сказываясь на общем поведении жителей и их бытие.
С приходом Михеева на комбинат «горловой» стиль командования производством исчез, будто его и не было раньше. Заметно поумерился и вообще приказной темперамент. Наступила пора приглушенной, замедленно-вдумчивой манеры общения с людьми. Даже на явочных диспетчерских совещаниях уже спорили без крика, подменяя его вежливо-язвительной иронией.
Директорский кабинет Михеева стал своеобразным размножителем этого нового.
Разом очистились обычно заваленные черт знает чем рабочие столы в отделах. У Михеева же на столе поблескивала только автоматическая шариковая ручка…
Белые рубашки и галстуки на инженерно-техническом персонале властно вытеснили разношерстные свитера и ковбойки. Михеев всегда приходил на работу в строгом костюме.
Иван Андреевич носил обручальное кольцо, и вскоре кольца искрились на руке чуть ли не каждого женатого мужчины.
Иван Андреевич жил в личной жизни обособленно, с мало кому известными подробностями, и это тоже, по-своему, перенималось полярскими жителями.
Так что не упроси сегодня Ксения Варвару Кряквину сходить с ней в кино и не затащи так настойчиво к себе на чай, еще неизвестно, когда бы они, соседки, сошлись столь близко, да и неизвестно – сошлись ли…
Варвара Дмитриевна, без пальто и платка совсем маленькая, сухонькая женщина, сгорбленно, уложив руки на колени, сидела на краешке обширного кожаного дивана в гостиной Михеевых и спокойно наблюдала за порывистой, шумной хозяйской суетой Ксении.
В гостиной было уютно и красиво. Толстый, неброской расцветки ковер гармонировал со светлым неполированным орехом мебели: стенка под потолок, кресла… Приятно посвечивала хрусталем и бронзой люстра. Книги, гравюры и шторы дополняли убранство, а дымчатая линза большого цветного телевизора выпукло вбирала в себя все это со вкусом подобранное великолепие, на фоне которого так странно и бедно смотрелась сейчас ссутулившаяся на диване Варвара Дмитриевна, одетая в коричневый домашней вязки жакет без рукавов поверх скромной голубенькой блузки в горошек и темные брюки.
На первый, не очень внимательный взгляд со стороны жена Кряквина некрасивая, а в сравнении с Ксенией так и вовсе дурнушка: чернявая, с узкими губами… Черты оттянутого книзу лица одновременно и мелковатые и резкие. Заметно расставлены скулы. Короткая стрижка. Волосы прямые, и на затылке, несколько старомодно, гребенка. Вот глаза только большие… Прекрасные, умные глаза. Они-то и оживляют худое лицо Варвары Дмитриевны и украшают его… Какие-то очень спокойные они, эти глаза. В черной их живой глубине постоянное удивление или недоумение. Оттого они и раскрыты широко… Перед такими наверняка невозможно лгать. Ясные и требуют ясности…
– Ну вот и все… – громко сказала Ксения, входя в гостиную с подносом в руках. – Кушать подано!
Она водрузила поднос на журнальный столик перед Варварой, подтащила кресло, бухнулась было в него, но тут же вскочила и, порхнув к бару, вмонтированному в стенку, выудила бутылку и рюмки.
– Вот теперь, кажется, полный порядок… Хотя погоди, без музычки как же? Ты Зыкину любишь?
– Люблю, – сказала Варвара.
– Тогда сейчас… – Ксения включила проигрыватель и поставила пластинку. – Слушай.
Пошипев, корунд добежал до первого всплеска струн. Мягко набрали они певучую переборность, а после и родился, пока еще издалека, знакомый голос, наполненный светлой, бабьей печалью…
За окошком свету мало,
белый снег валит, валит…
А мне мама, а мне мама
целоваться не велит…
Ксения посмотрела на часы – половина одиннадцатого… Подошла, покачиваясь в песенный такт, к темному окну, внимательно приценилась к собственному отражению… Нет, вроде бы несильно пока видать морщинки… Хотя, если вот так, вплотную, – заметны все же… Бережно помассировала под глазами, вздохнула и резко повернулась к Варваре, задумчиво и неподвижно слушающей песню.
– Давай, Варя, выпьем, а? По капельке. Что нам терять? Мужья нас покинули… А потом я тебе спою. – Она убавила звук и села напротив Варвары. Наполнила маленькие, похожие на бочечки, хрустальные рюмки. – За что?
– За что хочешь…
– Ну, тогда за нас с тобой. Ведь сам за себя не выпьешь – никто не догадается. Поехали! – Они чокнулись.
Варвара пригубила чуть-чуть и поставила рюмку. Ксения свою выпила всю. Нарочно, по-мужски крякнула и, проводя пальцем под носом, нарочно же шмыгнула:
– Наливай, Варя, чай. Хозяйни-чай… Ишь – в рифму получилось. Будь как дома, а то мне тут все опротивело… Все!
– Что?
– Да все вот это! – Ксения широко махнула рукой. – Вот так вот сидишь здесь одна, как эта… – Она не договорила и встала с кресла. – И старишься. Понимаешь, Варвара Дмитриевна? Мы ведь все время старимся. Жуть одна! А охота пожить… О-о… И чтобы все коромыслом летело! Вот ты сейчас Зыкину слушала… А что Зыкина? Мы ведь и почище умеем, только никто про это не знает. Иногда… так и вижу себя на сцене. – Ксения быстро подошла к проигрывателю и опять отыскала самое начало. – Значит, так. Ты только представь… Михеева идет по сцене… На ней чудное, до пола, белое платье. Зал – ждет, не дышит. Тишина – мертвая… Легкий поклон, – Ксения кашлянула, – и…
За окошком свету мало,
белый снег валит, валит…
Запела Ксения и озарилась вся… Конечно, по-другому, совсем даже и не по-зыкински выходило у нее это, а все равно хорошо…
Варвара была потрясена и удивленно смотрела на Ксению остановившимися, враз завлажневшими глазами…
А мне мама, а мне мама
целоваться не велит…
Светлые, с соломенным отливом волосы Ксении пышно и свободно лежали на окатых плечах, плотно охваченных черным свитером тонкой вязки. Серая замшевая юбка высоко открывала красивые, стройные ноги. На остростоящей груди серебрилась цепочка с поблескивающим крестиком.
– Вот так, – неожиданно обрывая песню, сказала Ксения. – Хорошего помаленьку.
– Ну-у… – разочарованно протянула Варвара и вдруг захлопала в ладоши.
Ксения недоверчиво покосилась на нее.
– Что?
– Вы… – Варвара остановилась, не находя сразу нужных слов. – Я просто не знала… какая вы!
Ксения рассмеялась. Встряхнула головой, отбрасывая назад волосы. Подошла к телевизору и взяла с него открытую пачку с сигаретами и зажигалку. Закурила. Изучающе посмотрела сквозь дым на Варвару и спросила с иронией:
– Так какая же она, эта «вы»? Интересно.
Варвара смущенно шевельнула плечом.
– Неожиданная.
– Да-а? – Лицо Ксении стало серьезным. – Скажите пожалуйста… Не-о-жи-данная, – она задумчиво расчленила слово. – Хм… А ведь, пожалуй, вы угадали, Варвара Дмитриевна. Верно. Я действительно разная. И столько могу всякого… У-у… Кто бы только знал – сколько! Но вот почему-то все как-то не так. Не совсем так. Или совсем не так получается… Понимаешь, Варя, то, что я хочу и могу, – я знаю. Но вот как это сделать, что я могу и хочу… не знаю. Оттого и идет все куда-то. Мимо, мимо… Как вода. И пусто вот тут, – Ксения показала на сердце. – Ни сына нет, ничего… Ненужность я свою понимаю. Никчемность… Вот что противно до жути! А мне ведь еще до пенсии далеко-о. Девушка… – Ксения презрительно фыркнула. – Про таких, как я, наверное, и говорят – с жиру бесятся. А?.. Барынька… Приходилось слышать небось? Факт, что слышала. Но это не важно… А вот почему? Почему мы бесимся и чего нам, вот таким, как я, не хватает, а? Наконец, кто виноват в этом? Только ли мы сами? – Она распалилась. От жаркого ее, непонятного Варваре негодования лицо Ксении, и без того яркое, броское, сейчас похорошело еще сильнее. – То-то и оно… – Ксения жадно затянулась сигаретой и с шумом выдохнула дым. – Вот ты мне тогда, как из кино вышли, сказала – мол, деревню я не понимаю. Напрасно считаешь так. Понимаю и люблю… И если хочешь знать, то и Шукшин мне твой нравится, – Ксения загадочно улыбнулась. – Сам-то он ничего… настоящий вроде… С силой. И волей… Знает, о чем собирается говорить. И недоговаривать… «Миленький ты мой, возьми меня с собой…» – жалобно запела Ксения. – Во-от… Действительно получается – странные мы. Очень странные…
– Не понимаю… – вздохнула Варвара.
– Что не понимаешь?
– Да к чему ты все это?..
– А ни к чему… – сердито прищурилась Ксения. – Чтобы ты ничего не поняла. Не может быть понимания вообще, понимаешь?.. Все так устроено. Все!.. Ты думаешь, я понимаю, почему у меня ничего нет?.. Ни сына, ни любви, на которую я способна… ни черта?! Конечно, не понимаю… Пока еще был жив Сергей, мир этот хоть как-то да держался… Хотя я и это преувеличиваю. Сын-то ведь с годами все дальше и дальше отдалялся от меня. Отец его интересовал куда больше… А потом… после его гибели… все совсем расползлось… Не знаю, как ты, но я… вот в этой искусственной клетке… давно не прижилась… Я здесь искусственница, понимаешь?.. Мне все это абсолютно до лампочки… Что есть, что нет…
Ксения воткнула окурок в пепельницу. Села в кресло. Схватила конфету и нервно распотрошила ее. Кинула обратно в конфетницу.
– Иногда я думаю, что вот если бы мне все сначала… А потом – все равно. Знаю, начала уже не будет. Точка. А что будет? А вот что. Завтрак. «Сколько я раз тебе говорил – не переваривай мне яйца…» Сидение на работе. Бумажку сюда, бумажку туда… Обед. Ужин… Пыль. Тряпка. Хлопоты о свежих простынях. Трепотня по телефону… «Я вас сегодня видела, как вы прекрасно выглядите…» Ну конечно, стоило для этого кончать институт. А с другой стороны, как же? «Необходимо соответствовать…» – И опять Ксения явно кого-то копировала. – Книги? Да – книги. Вот тут уж один на один… И в результате – даже изменять ему неохота. – Она исподлобья взглянула на Варвару. Та не смотрела на нее. Слушала, опустив голову. – Лень даже это. Лень! Круг завершен. Обкатан до блеска. Катиться по нему распрекрасно – не качнет, не подбросит… И наружу не вывалишься. Лень, она, оказывается, тоже центробежную силу имеет…
– Ерунда! – резко остановила ее Варвара. – Глупости все это.
Ксения удивленно моргнула наточенными тушью ресницами. Удобно откинулась в кресле и расхохоталась.
– Ну конечно, конечно… Для тебя все ерунда. Ты же, как и Кряквин, из нержавеющей стали… Шучу, шучу. Не обижайся, пожалуйста.
– Не на что, – сказала Варвара. – Продолжай.
– С удовольствием. Только ты мне сначала скажи… вот чего бы тебе лично хотелось еще от жизни, а?
– Мне?.. Немного. Чтобы все хорошо было.
– У-уу… А что же это такое… все хорошо?
Варвара задумалась.
– Молчишь… А все, Варюша, это, по-моему, как раз – ничего. Все – это ерунда. Такого не бывает. Все, весь, всё… Да не нужно нам, бабам, всё. Не нужно… Странно, конечно, но ведь было когда-то время великих женщин. И они, великие женщины, творили великих мужчин!
Варвара прыснула.
– Смешно, да? – укоризненно сказала Ксения. – Ну, смейся, смейся… А тут бы наоборот – реветь надо. Ведь утратили мы себя, бабы. Ты вот скажи, что такое красота женщины? Тьфу, и все!.. Дополнение к импортному гарнитуру, да? Довесок к служебному авторитету мужа? Сопутствующий его иерархическому продвижению элемент?.. Так и есть. На людях блестит, как солдатская пряжка, а дома – хоть с помойным ведром на голове… Во-от! А вернись бы назад Время Великих Женщин – я бы – ей-бо! – смогла воспитать, выдрессировать Великого Мужика!
– А Иван Андреевич? – спросила Варвара.
– Кто? – сморщила нос Ксения. – Муж-то?.. А-а… Давай лучше о чем-нибудь другом. О тебе, к примеру… – наставила она на Варвару палец. – Боишься?.. Ты тратишь себя на школу. У тебя же на ней свет клином сошелся. Торчишь в ней до посинения, как эта… И живешь синим чулком. Для тебя ведь слова «ресторан», «вино», «мужчины», «развлечения» – одинаково, что «преступление». Считаешь, не так? Так. А ведь если тебя одеть как следует, выхолить, стилизовать… – разошлась Ксения, – да тебе бы цены не было! Кряквин бы твой на руках бы тебя носил. И сам стал великим! Будь бы он моим, я бы… – Ксения замолчала. Остановил ее взгляд Варвары – она смотрела на нее в упор черными, жгучими глазами…
Ксения попыталась выдержать его, но не смогла, слишком уж пронзителен был этот взгляд. Она опустила голову и медленно покраснела… Даже на шее у нее вспыхнули неровные, алые пятна. Она поняла, что перешагнула сейчас через что-то совсем запретное… А Варвара Дмитриевна спокойно, по-учительски твердо, как на диктанте, отчеканила:
– Не кажется ли вам, уважаемая Ксения Павловна, что мой Кряквин… именно такой потому… что он мой. Разрешите откланяться.
Ксения закрыла лицо руками…
Варвара Дмитриевна, прихрамывая, вышла из гостиной. И одновременно протрещал в тишине телефон.
Ксения вскочила и выбежала в коридор. Сняла трубку, видя, как торопливо надевает пальто Варвара.
– Слушаю вас. Да, я. А-а… Добрый вечер, Юлий Петрович. Ничего, ничего… Не спала? Что? Нет, Иван Андреевич сегодня не звонил. Нет… я думаю, завтра. Да… Как всегда, наверное, утренним рейсом… Кого провожаете? Студеникина? Понимаю… И ему от меня. Что? Это хорошо, что весьма… Одну минуту…
За Варварой Дмитриевной сухо стукнула дверь. Ксения растерянно стояла в коридоре, забыв о трубке. На двери раскачивалась, тускло поблескивая, стальная цепочка.
Юлий Петрович Шаганский, начальник бюро социальной психологии и социологических исследований комбината, звонил на квартиру Михеевых из кабинета директора ресторана «Пурга». Никто его об этом не просил, и особой надобности в дополнительном узнавании о приезде Ивана Андреевича, конечно же, не было. Просто Юлию Петровичу надо было хоть чем-нибудь да заняться, надоело ему сидеть без внимания в уже основательно подогретом обществе сослуживцев, собравшихся в этот вечер в банкетном зале «Пурги», чтобы отметить отъезд из Полярска в Москву бывшего начальника рудника Нижний – Альберта Анатольевича Студеникина.
Поначалу еще все шло ничего, Юлий Петрович с ходу перехватил инициативу, многозначительно произнес заранее отрепетированный тост в честь «изменника ро… (пауза), извиняюсь, ру… дника…», удачно подкинул пару самых свежих анекдотов, которые притаил до подходящего случая после недавней ночевки у него знакомого лектора-социолога из Ленинграда, хорошо скаламбурил в адрес главного экономиста Гимова, известного на комбинате потрясающей осторожностью и скупой предусмотрительностью во всем, активно высказал свое отношение к последним событиям в Ливане – так что был вполне удовлетворен собой. Но постепенно, по мере провозглашения последующих тостов, Юлий Петрович все трудней и трудней отыскивал в нарастающем гаме и разговорной неразберихе паузы, когда бы мог еще и еще явить свое неисчерпаемое остроумие и полемический блеск, и он заскучнел, подзамолк, отошел в тень, все более и более тяготясь своим пребыванием здесь.
Если бы Юлий Петрович мог позволить себе выпивать, как все, что когда-то, не так уж и давно, он умел делать, или хотя бы хорошо закусывать – это бы хоть как-то компенсировало вынужденное бездействие его за столом, но, к сожалению, и то, и другое Юлию Петровичу было категорически запрещено врачами после случившегося с ним два года назад в Кисловодске инсульта. Прихватил он его основательно, и впоследствии, выкарабкавшись-таки из болезни, Юлий Петрович остался заметно помечен ею: при ходьбе подволакивал правую ногу и говорил теперь с некоторым затруднением. Последнее было для него, пожалуй, самым тягостным. Ведь он славился по всему району своими лекциями, докладами, выступлениями…
Юлий Петрович по натуре был человек чрезвычайно деятельный. Он любил говорить. И мог говорить вечность, лишь бы слушали. Он знал все и обо всем. На трибунах и перед аудиторией он возгорался благороднейшим пламенем оратора, логично и неколебимо отстаивающего свою уверенность и убежденность. В такие минуты Юлий Петрович делался как бы выше ростом, стройнее и элегантнее. Голос его был звучен, он слегка грассировал. Скользкая седина поредевших волос и отлично ухоженные усы импозантно дополняли чуть восточную внешность. Каждый жест был необходим и важен.
Юлий Петрович прожил на Севере много, и за эту жизнь кем только не был на Севере… Полярские старожилы помнили его еще в подтянутой форме офицера НКВД, это когда еще рудничные зоны бдительно охранялись с молчаливых сторожевых вышек, и по ночам, в подсиненном морозном безмолвии, бело дымились в горах бессонные луны прожекторов…
Потом он возглавлял руководство всем снабжением района… Потом верховодил подсобным хозяйством комбината… Позже числился кем-то в орсе, а перед тем как стать социологом, побыл снабженцем на руднике Нижний. Отсюда его и попросил уйти нынешний главный инженер комбината Кряквин. Он тогда заступил в должность начальника рудника.
Прощальный диалог Кряквина со снабженцем Шаганским тоже зафиксировался в памяти полярских старожилов. Кряквин вызвал Шаганского в кабинет и спросил, почему рудник до сих пор не обеспечен нужным количеством лесоматериалов.
Юлий Петрович кивнул, понимая, пошевелил губами, открывая золотые коронки, и, как всегда, намерился отвечать обстоятельно и логично:
– Видите ли, Алексей Егорович, для того, чтобы лес стал просто деловой древесиной… то есть крепежником, брусом, шпалой, тесом и… если хотите, даже дровами… э-э… необходимо понять и усвоить всю специфику существующей организации лесозаготовительного производства в суровых, полярных условиях…
– А для того чтобы крепежник был в руднике, – остановил его Кряквин, – я бы просил вас, Юлий Петрович, как можно скорее… вот прямо сейчас – освободить занимаемое вами место и на досуге усвоить и понять всю существующую специфику организации горных работ под землей. Всего наилучшего.
При Кряквине Юлий Петрович проработал на руднике всего три часа. Оттого, вероятно, и не мог никак позабыть столь обидно короткого стажа совместной деятельности. Вот почему и сейчас, спустя столько лет, он нет-нет да и отплачивал помаленьку Кряквину свой душевный должок, не упуская любой возможности намекнуть директору комбината, доверием которого он, к удивлению многих, пользовался в последнее время, о выдающихся способностях главного инженера и о его все возрастающем авторитете руководителя в сфере рабочего класса комбината.
Да, Юлий Петрович именно хвалил и умело возвеличивал перед Михеевым фигуру Алексея Егоровича… Никогда не опускался при разговоре с ним до обывательских, пускай и доверительных, сплетен, никогда не пытался подловить Кряквина на каких-то неизбежных житейских промахах и мелочах… Наоборот, именно каждую мелочь Юлий Петрович умело облекал в высшее проявление инженерного ума Кряквина, с не видимым никому удовольствием отмечая раз за разом или придумывая глухую пока еще и неосознанную неприязнь Михеева к своему главному инженеру…
Когда веселье компании в банкетном зале дозрело до «борьбы на локотках», Юлий Петрович, не замеченный никем, вышел в холл ресторана. С минуту подышал здесь свежим, клубливо струящимся из открытой фрамуги воздухом, затем демократично потрепался со знакомым метрдотелем, одетым в несколько необычный для Полярска отутюженный фрак, заглянул в основной зал ресторана, где электрически буйно гремел оркестр, сновали молоденькие официантки и одинаково неумело прыгали друг перед другом, размахивая руками, танцующие, а потом и надумал позвонить Ксении Павловне Михеевой, расположением которой – он этого добился неназойливым вниманием: цветы, информация о дефицитных товарах на складе, анекдоты, редкие книги и прочие милые пустяки – пользовался.
Метрдотель услужливо отомкнул ему директорский кабинет и вежливо удалился. И вот теперь, так и не договорив с Ксенией Павловной, хотя она ему и сказала «одну минуту…», Юлий Петрович, недоумевая, смотрел на молчащую трубку, пока в ней, не отозвавшись на его «алло», не раздались тягучие сигналы отбоя.
– Допустим, что у мадам на кухне сбежал кофе… – сказал сам себе вслух Юлий Петрович и тоже положил трубку на рычаг.
Посидел, разглаживая пальцем усы, подумал… С кряхтением встал и вышел из кабинета. Увидел идущих по холлу к двери банкетного зала, безбожно опаздывающих на проводы Студеникина, начальников Нижнего и Верхнего рудников: Тучина и Беспятого.
– Кого я вижу! – громко сказал Юлий Петрович. – Господа, чем вы мотивируете опоздание?
– Да вот, понимаешь, все работаем… – сказал приземистый Беспятый. – У нас же наверху метет… Еле продрались.
– Суду все ясно… Прошу! – Юлий Петрович галантно распахнул перед ними дверь.
Они вошли и остановились. Никто на них не обращал внимания. Все сгрудились возле Студеникина, азартно следя за его борьбой с Гимовым.
– Кто… сле-дую-щий? – с напряжением в голосе спросил Студеникин и… со стуком припечатал руку Гимова к столу. – Пардон.
Высокий, костлявый Гимов сконфуженно вытер вспотевший лоб большим клетчатым платком и скривил тонкие губы, страдальчески реагируя на хохот и подначки вокруг.
– Я вам, Виктор Викторович, вот что могу посоветовать… – очень серьезно начал Студеникин. – Начинать с полотенца…
– Что с полотенца? – покосился недоверчиво Гимов.
– Все. По утрам перед работой берите обыкновенное полотенце, посильнее его мочите под краном и выжимайте. Сперва по часовой стрелке, после против. Ужасно помогает развитию бицепсов и трицепсов. За совет денег не беру. Бесплатно от сердца отрываю. Пользуйтесь и освободите стульчик. Кто следующий?
Гимов мешковато встал со стула и с трудом пролез сквозь хохочущее окружение.
– Смелее, смелее, товарищи! – призывал Студеникин, одаривая всех открытой улыбкой. По тому, как он пользовался этой улыбкой, можно было догадаться, что пользоваться своей улыбкой Студеникин умел. И вообще он производил весьма приятное впечатление: широкоплечий, широколобый, белозубый, веселый. – Да неужто перевелись на «Полярном» Калашниковы или, как их там, Кирибеевичи?
– Не шуми, не шуми. Не перевелись… – На стул против Студеникина уселся Скороходов, секретарь парткома, рыжеватый, скуластый мужчина. – Думаешь, ухряпал главного экономиста – так и все? Не-ет…
– Фью-у… – присвистнул Студеникин. – Вот это да! Коммунисты, вперед? Правильно, Сергей Антонович… Тем дороже будет и памятней победа.
– Это мы сейчас еще поглядим. Давай лапу.
Студеникин охотно приставил свой локоть к локтю Скороходова. Они обхватились ладонями. Напряглись. Закраснели лицами. Рука Скороходова было дрогнула и стала клониться, но он тут же с трудом выправил положение и в свою очередь пошел в наступление…
– Мо-ло-дец, парторг… – похвалил, кряхтя, Студеникин. – Первый… раунд… твой. Зато… второй… – Под белой рубашкой Студеникина вспухло обозначился плотный бугор мускула…
– Партком, держись!
– Конец… – злорадно хихикнул Гимов. – Не долго мучилась старушка, запутавшись в высоковольтных проводах… – Он ухватил вилкой ускользающий по тарелке грибок.
Несколько мгновений Скороходов еще пытался восстановить вертикаль, отчего руки обоих задрожали, но… это ему не удалось, крен увеличился, и Студеникин дожал руку парторга.
– Твоя, твоя взяла, Альберт Анатольевич, – отдуваясь, сказал Скороходов. – На тебя бы Кряквина натравить…
– А что?.. Можно и Кряквина… – небрежно подхватил Студеникин и тут же, прочитав во взгляде Скороходова что-то насторожившее его, заметно изменил интонацию. – Жаль, конечно, что Алексей Егорович так занят и не смог прийти, а то бы… – Он со шлепком поправил на себе яркие импортные подтяжки.
Скороходов, прикрывая губы ладонью, усмехнулся: он-то был в курсе настоящей причины отсутствия на проводах главного инженера, заходил к нему в кабинет сегодня. «Обойдется, – сказал Кряквин и с сердцем добавил: – Баба с воза – кобыле легче…»
