Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)
По залу разлилось оживление. Кто-то в третьем ряду сказал своему соседу довольно громко:
– И бобик сдох…
Кряквин услышал с трибуны эту реплику. Напрягся. Кашлянул в кулак. На скулах его задвигались желваки…
Сидящий рядом с министром человек – Кряквин, кажется, видел его однажды в отраслевом отделе ЦК – наклонился к министру и сказал:
– Напрасно вы, Василий Максимович… Дельные вещи говорит. Познакомьте потом…
Сорогин кивнул. А Кряквин, услышав это, вдруг ухмыльнулся, нервно поджимая верхнюю губу, цвикнул, засасывая сквозь передние зубы воздух, внимательно посмотрел на президиум, а потом на тех, лысых, из третьего ряда, и, чувствуя в себе какую-то непонятную, веселую удаль, грохнул кулаком по трибуне.
– Не-ет, милые мои… Не сдох еще бобик! Живой… И о трудовых наших успехах я еще расскажу… Расскажу. Только сперва уж выложу все, что вот тут накипело… – Кряквин показал на сердце. – Так что уж будьте любезны дослушать меня. Очень прошу. А в отмеренное мне регламентом время я уложусь… Уложусь… – Кряквин улыбнулся. – Так что не беспокойтесь… – Он опять отхлебнул из стакана, со стуком поставил его на блюдце и взглянул на руку, где часы. – Значит, так… Все вы отлично знаете, что деятельность предприятия строится на основах хозрасчета и на сочетании централизованного руководства с хозяйственной самостоятельностью самого предприятия. Централизованное руководство осуществляет только один вышестоящий орган. Он утверждает годовые и перспективные плановые задания. Ему принадлежит право назначения и замены руководства предприятием. Он проводит ревизии и оценивает результаты деятельности предприятия. Вместе с тем вышестоящий орган обязан обеспечивать предприятие материальными, финансовыми ресурсами и фондами зарплаты, необходимыми для выполнения плана. Изменение утвержденных заданий допустимо лишь в исключительных случаях, с ведома предприятия и с внесением поправок во все взаимосвязанные показатели. Так должно бы быть. По идее…
Но так ли это бывает на самом деле?.. Скажу откровенно и с горечью – далеко не всегда. Начнем с планирования… В соответствии с полученными исходными заданиями наш комбинат подготовил план текущей пятилетки, увязанный по всем показателям и основанный на тщательных расчетах. Темпы роста производства мы предусмотрели более высокие, чем в предыдущем пятилетии… Однако главк, без предварительного обсуждения с предприятием, значительно увеличил план по товарной продукции и реализации и одновременно сократил испрашиваемые нами капиталовложения в четыре раза. Наши попытки доказать при помощи расчетов необоснованность таких действий ни к чему не привели… Далее. У комбината практически отнято предусмотренное «Положением» право самим утверждать квартальные планы. Материальные ресурсы под годовой план, вопреки «Положению», редко выделяются в полном размере. Нам ограничен годовой маневр фондами зарплаты, и так далее и тому подобное… Обладая административными правами, вышестоящий орган может дать предприятию любой оперативный приказ, не считаясь с его хозяйственными последствиями. Вот почему повторяю снова: остро назрела необходимость решения общих вопросов правового регулирования хозяйственных отношений. Причем не ответственность сама по себе, не план или договор сам по себе, а весь комплекс неразрывно связанных между собой хозяйственных отношений должен регулироваться в едином законодательстве.
И еще один чрезвычайно важный момент. Вы все, конечно, помните, как еще в самом начале экономической реформы предпринималась попытка связать напрямую размеры поощрительных фондов с ростом производственных показателей работы предприятия… Ну вот… Идея эта в своей основе была вполне даже разумной. Еще бы!.. Размеры поощрительных отчислений ставились в непосредственную зависимость от увеличения объемов реализации продукции и повышения рентабельности, а это, в свою очередь, немедленно заинтересовывало предприятие в увеличении плана и максимальном использовании своих ресурсов. Что может быть прекрасней? Живи – не хочу!.. Но… И фонды экономического стимулирования стабилизировались в своих размерах, превратившись сегодня в обыкновенную добавку к фонду заработной платы, мало чем связанную с повышением эффективности работы предприятия. К чему это привело – вы тоже знаете не хуже меня: у предприятия подзатух стимул к разработке и выполнению напряженных планов. Так что многие из сидящих здесь руководителей, я не боюсь сказать это, сейчас вот так вот! – Кряквин полоснул себя пальцем по горлу, – заинтересованы прежде всего в получении как можно более низких заданий, заранее гарантирующих им премиальные, и все… А как же? Так-то оно поспокойнее и вернее. Ведь главный-то критерий пока оценки деятельности предприятия на всех уровнях при подведении итогов социалистического соревнования один… Не рост объемов производства, не улучшение качества продукции и так далее, а факт, слышите? – факт! – выполнения установленных показателей плана на сто процентов. Победителями в большинстве случаев считаются те, кто выполнил план по реализации продукции и производительности труда в денежном выражении. Показатели эффективности использования рабочей силы и материальных ресурсов становятся известными значительно позже и лишь узкому кругу лиц. Поэтому за их невыполнение в худшем случае «пожурят в рабочем порядке»… Зато – дал сто процентов – садись в президиум. Не дотянул одного процента – сами знаете… Лишат, как миленьких, если не всей, то большей части фондов материального поощрения. Вот так вот!.. А если посчитать – какой вариант выгоднее нашему обществу: чтобы предприятие приняло напряженный план, предусматривающий увеличение выпуска… ну, скажем… вот таких стаканов на десять штук больше, и выполнило бы его на девяносто девять процентов, то есть на один стакан меньше, или бы оно же взяло на себя облегченные обязательства с ростом всего на пять процентов – стаканов, и выполнило бы их на сто один процент?.. Тут, я думаю, все понятно и лишних слов не требуется.
Поэтому скажу сразу – сегодня как никогда назрела необходимость некоторого изменения оценочного критерия деятельности предприятия. Это факт! И в этом я убежден на сто процентов!.. Чем же его заменить? – спросите вы меня… Отвечу. Думаю над этим. Думаю… – Кряквин на мгновение смолк, вспомнив о зале, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы ощутить на себе пристально-гипнотизирующую его тишину… Он кашлянул. – Я считаю, что научная достоверность эффективности работы хозяйственных звеньев обеспечивается на основе комплексного применения стоимостных, трудовых и натуральных показателей, которые являются важнейшими рычагами использования объективных экономических законов и, в первую очередь, основного экономического закона социализма. Что же касается поощрительных фондов, то их, по-моему, стоит формировать самым простейшим способом – в виде отчисления твердого процента от массы чистой прибыли, которая остается у предприятия после всех расчетов с государством. Причем процент этот должен быть достаточно велик, чтобы стало возможно оплачивать из него не только текущие премии за выполнение плана, но и все другие виды материальных поощрений. Короче, надо, чтобы предприятие было в состоянии обеспечить свое саморазвитие в нормальных размерах. Я не против того, чтобы небольшая часть этих фондов централизовалась в рамках министерства. Ну а теперь, в связи со всем этим теоретическим, конкретно о комбинате «Полярный»… В моем запасе еще имеется несколько минут… – Кряквин взглянул на часы, выдернул из кармана платок и с силой вытер им блестко вспотевший лоб.
А ввечеру́ над санаторием, в котором отдыхал Михеев, разразилась стремительная летняя гроза. Но сначала, всего за несколько минут до нее, случилась надо всем: парком, прудом, коттеджами – теплая тишина… И Иван Андреевич замер, подчиняясь мгновению, над пишущей машинкой, так и не добив одним пальцем слово «встретиться»… Оно куцевато и нелепо оборвалось на четвертой букве… «Встр…» Он посмотрел перед собой в уже завороненное сумеречью стекло веранды, и… тут же прямо в глаза ему косо и рвано смигнул похожий на растянутую за ноги букву «и» зигзаг молнии… Одновременно в шелесте и шорохах накатилась на сад ветровая волна. Иван Андреевич увидел, как низко и плоско пригнулись к земле цветы… Раскатисто громыхнуло, до звона в ушах, а после обрушился на сад светлый, прямостоячий ливень. Разом потемнели дорожки, и на мокрой трепещущей листве запрыгали блики от молний. В раскрытую дверь веранды густо вошел удивительно свежий, настоянный на чем-то неземном аромат.
Иван Андреевич глубоко и часто задышал носом. Ему вдруг сделалось хорошо, и сама собой исчезла из затылка весь день просидевшая в нем щемливая боль. Он прикрыл левый глаз и прицелился правым в уже отпечатанные строчки… Теперь они показались ему глупыми и слюнявыми… «Уважаемая Вера Владимировна! Чувствую себя чрезвычайно виноватым перед Вами. Давно уже и не раз притом собирался дать знать о себе, да все как-то откладывал, сам не знаю почему. Вероятно, необходимо поступить просто. Взять и рискнуть приехать к Вам. Но вот опять что-то мешает мне сделать это, а следовательно, и мешает встр…» Иван Андреевич решительно взялся обеими руками за лист и со звуком выдернул его из машинки. Тщательно и мелко изорвал и только потом сбросил клочки в корзину. «Тоже мне, Онегин…» – подумал о себе, сунул руку в карман пиджака, висящего на спинке стула, и сразу же наткнулся там на замшевый, туго набитый железом кобурок. Отодвинув машинку, Иван Андреевич расстегнул его и быстро отыскал на кольце ключ от квартиры Грининой… Вспомнил, как она, нанизывая ключ, сказала ему, неподвижно глядя сквозь стекла очков:
– На всякий случай, Михеев. Мало ли что… Будете приходить, когда захочется…
Сейчас ему очень захотелось прийти к ней, на Сретенку, и снова подышать знакомым, смешанным запахом…
Иван Андреевич встал, посмотрел на порог и начал одеваться…
Гроза уже далеко сдвинулась в сторону от санатория, да и ливень, теряя упругость, теперь только слабо шипел по листве.
Он с минуту постоял на крыльце, так и не зная – идти или не идти? – шагнул по мокрым ступенькам на дорожку, поднял воротник плаща, ощущая в себе все усиливающуюся и усиливающуюся неуверенность, но все-таки заставил себя пойти в парк, понимая заранее, что далеко он на этот раз все равно не уйдет.
«Ну с какой такой стати я заявлюсь к ней? – думал Иван Андреевич. – Да и зачем?..»
– Иван Андреевич! Товарищ Михеев! – услышал он за спиной чей-то женский голос.
Нервно оглянулся. К нему подбегала в наброшенной на халат прозрачной накидке медсестра.
– Как хорошо, что вы не ушли!.. – запыхавшись, сказала она. – А там к вам приехали… Очень прямо интересуются… Пойдемте скорее! Ой, извините, вам же быстро нельзя… – тараторила она, шурша своей накидкой, – господи, вот грозища-то, да?! Прямо страсть! Ка-ак ударит! Я чуть кипятильник для шприцов не уронила… Вот как! Ну, дальше вы сами, вон они, которые к вам… А я побегу… – Медсестра забавно, сомкнув коленки, зашлепала по лужам, бело мелькая бугристыми, сдвинутыми набок икрами.
У коттеджа стояла захлестанная дорожной грязью черная «Волга». По ветровому стеклу елозили «дворники».
На веранде, уже раздевшись, по-домашнему, без пиджака, в тонких подтяжках через массивные плечи, поджидал Михеева, полулежа в шезлонге, человек с блестящей, будто отполированной головой.
– Василий Максимович? – искренне удивился Михеев. – Каким это вас ветром?
Сорогин пожал протянутую руку, не вставая с поскрипывающего шезлонга.
– А ты думаешь, министры не люди, да? – басовито загудел он. – Они, по-твоему, только и делают, что про план говорят… Заблуждаешься. С актива я… Закончили, вот я и решил малость подсанаториться. Не тебе же одному весь озон отдавать. Больно жирно будет, понял? А по дороге такая небесная диверсия – хоть караул ори… Вот и заскочил… Не рад, что ли? Сейчас встану и уйду. Хотя, по правде, вставать неохота… Так бы и лежал в этой скрипучей холере… Красота!
– Вот и лежите на здоровье. Чем прикажете угощать?
– Да уж от рюмки-то коньяку не отказался бы… Не-е… Не повредит, не испортит внешний вид.
Михеев принес бутылку, рюмку и яблоки. Вспомнил про минеральную воду и сходил к холодильнику еще раз.
Сорогин выпил и сильно выдохнул:
– О-о… Благодарствуем. Соколом прошла. Тебе-то нельзя, я знаю… – Он снял с вазы яблоко, потер о рукав и с хрустом разгрыз его. – Да-а… Самое же главное! Слушай, будь другом, подай портфелюгу. Я же сказал, что вставать неохота…
Михеев подал ему портфель.
– Закрой глаза и замри. Я тебе серьезно говорю. – сказал Сорогин. – И не открывай, покуда не разрешу. – Он заклацал застежками. – Во-от… – Зашелестела бумага. – Та-ак… А теперь гляди!
Михеев открыл глаза и увидел на журнальном столике чашку Веры Владимировны. Почувствовал, как кровь приливает к лицу…
– А-а! – восторженно забасил Сорогин. – Ну, что скажешь? Из кучки дерьма, прости за выражение, конфету сделали? У-у… мастера!.. Они у меня такое творили… Только диву даешься! Тебе повезло, Михеев… Повезло!
– Да-а… – кашлянул Иван Андреевич. – Абсолютно как целая… Поразительно!..
– Не то слово! Осколки-то, парень, ты не в полном составе представил, видать, торопился… Может, признаешься, чья это штука? Шерше ля фам?
Михеев смущенно повел головой.
– Ладно, ладно, молчи… Меня уже, так сказать, внебрачная половая жизнь не интересует. Увы!.. Теперь мое главное хобби разбитые чашки… А кстати, ты знаешь, что это такое? – Он показал пальцем на чашку.
– Нет, – сказал Михеев.
– Понятно. Бьешь, не интересуясь… Широкая душа! А эта штуковина, между прочим, из кофейного сервизика короля Людовика Шестнадцатого, понял?.. Да, да… Вот, посмотри на донышко… Эта закорючечка его фамильная. Вот так! Чрезвычайно редкостная вещь. Истинный севр. По некоторым данным, ты ведь в курсе, что я неплохо эрудирован по части фарфора и фаянса, и сам кое-что имею наиредкостное… остаточек этого сервиза якобы находился у такого известного в России сахарозаводчика Терещенко. А этот сахарозаводчик приобрел его в Париже на одном аукционе. Да-а… А потом якобы… это уже в тысяча девятьсот шестнадцатом году… презентовал свое приобретение родной сестрице, понял? Нине Дмитриевне… На пятидесятилетие. Ты часом с Терещенками не в родстве? – Сорогин раскатисто захохотал. – Ну, скажи, скажи, а, чья чашечка? Может, я подговорюсь под нее?
– Не скажу, – улыбнулся Михеев.
– Как немой?
– Как Андрей Рублев.
– А он-то что? – удивился Сорогин.
– Он обет молчания давал. Я фильм видел…
– А-а… Ну это кино… Враки художественные, цветные, широкоформатные…
– Сколько же я обязан за такую работу? – осторожно спросил Михеев.
– Нисколько. Это мои заботы. Я для тебя подарок сделал.
– Ну… что вы, Василий Максимович. Так нельзя… Я должен рассчитаться.
– Прекрати, Иван, – приказал Сорогин. – А то я ее живо расколочу! Сам возродил, сам и разобью. Я ведь твои глаза, когда ты меня попросил в больнице об этом, никогда не забуду. Для тебя это было тогда… чуть ли не важнее жизни. Так что уймись по-хорошему. Я человек серьезный… И может быть, добрый…
– Спасибо вам… Тронут.
– То-то, – Сорогин с наслаждением затянулся сигаретой.
– Что же мы водителя-то позабыли? – заполнил паузу Михеев.
– А ему ничего не надо, лишь бы поспать… Серьезно. Во, уникальная фигура! Готов дрыхнуть двадцать восемь часов в сутки. При малейшей возможности!.. Я его так и зову… спящая водительница! – Сорогин заскрипел шезлонгом и взял своими толстыми пальцами чашку. Михеев обратил внимание на какую-то трепетную, чуткую нежность, с которой эти пальцы, желтоватые от курева, держали и ощупывали эту вещь. – Что ж ты меня про актив-то не спрашиваешь? Ждешь, когда я сам расколюсь, да?..
– Да.
– Терпеливый… И хитрый ты, Иван. У-у, насквозь тебя вижу… Твоя, поди, работка-то была, а?
– Что вы имеете в виду?
– Да твоего партизана…
– Кряквина?
– А кого же еще?.. Ты представляешь хотя бы, что он устроил сегодня?
– Не представляю.
– Да вы что же это, братцы мои?.. Он же, как этот… Цицерон! Господи… Порвал на себе тельняшку и все, донага, раздел!.. Не знаю… И, главно, не удержать. Я было его за узду, а он на дыбы! Настырный товарищ, скажу я тебе… Только чем эта настырность окончится, тут я сказать затрудняюсь… У-фу-фу!.. Скажи честно, ты его науськал?
– Да вы что! – возмутился Михеев. – У Кряквина своя голова на плечах. И причем отличная голова! Не пойму, чем вы недовольны, Василий Максимович?.. Я ведь помню, как вы буквально мечтали о таком выступлении и допрашивали меня, почему я не выступил.
– Потому и допрашивал, что знал, что ты не выступишь.
– То есть? – в упор посмотрел на Сорогина Михеев.
– А вот так… Знал, и все. Опыт… Таким-то, как ты, к тому дню я уже был, понял? По одним горкам ходили… Я – пораньше, ты – попозже… Все очень просто, Иван… Но то, что сегодня устроил твой Кряквин… нонсенс! Я лично не знаю, как буду расхлебываться… Густая кашица-то. Очень густая… Молитесь на ночь, чтобы вдруг вам не проснуться утром знаменитым, – неожиданно процитировал Сорогин. – Вот так!
– Это что? – спросил Михеев.
– Это стихи Анны Ахматовой.
Они замолчали…
Ксения Павловна в эту минуту босиком, наслаждаясь, бесшумно подходила к коттеджу. Держала в руках туфли и теннисную ракетку в чехле. Сама вся мокрая… Увидела машину, а в ней спящего на заднем сиденье водителя. Прислушалась, наматывая на палец обвисшие волосы…
– Я бы эту строку такими жирными-жирными буквами напечатал для таких вот, как твой Кряквин… – басил из веранды голос министра.
Ксения Павловна присела под окнами на завалинку.
– А он бы ее читать не стал, – ответил Михеев.
– Ну-ну… Дело хозяйское. Давай-ка малость сменим пластинку… А то как бы чего не вышло. Я хоть и министр, но тоже иногда за себя не ручаюсь… Ты это… помнишь о нашем разговоре тогда?.. Я тебя просил еще подумать насчет кадра на ленинградский НИИ? А ты обещал подумать. Подумал?
– Подумал.
– Ну?
– Есть у меня такая фигура…
– Кто?
Михеев ответил не сразу. Он просчитывал сейчас варианты возможной реакции Сорогина на то, что он сейчас скажет ему. Михееву необходимо было как можно точнее и полнее узнать шансы Алексея Егоровича после сегодняшнего выступления на активе. А Сорогин, безусловно, уже был в курсе его дальнейшей судьбы… Интуиция старого, опытного руководителя сама предложила Михееву этот неожиданный и заманчивый ход. И Михеев, мгновенно оценивая его качество, спокойно ответил:
– Мой главный инженер. Кряквин.
– Мм… Ты это серьезно? – играл свою игру министр.
Ксения Павловна напряженно слушала раскрыв рот. Она не замечала, как на ее плечо и колени струисто сбегает вода с крыши…
– А что? Он кандидат. В ближайшем наверняка доктор наук. Инициативен. Клад во всех смыслах. Ленинградский НИИ точно засверкает…
– Погоди, погоди… – загудел министр. – Тебе ведь, Иван, дипломатии не занимать. Ты мне вот что скажи… И тебе не жалко отдавать такого инициативного?
– Жалко.
– Тогда чего ж ты мудришь?
– Вы меня попросили нацелить на кандидатуру? Я это сделал. При чем тут психологические нюансы? Потом… насколько я понял… – Михеев стрелял последним патроном и внимательно следил за своим выражением лица. Оно сейчас было абсолютно бесстрастным. – Кряквин сегодня… Выступил неудачно… Назовем это так. И следовательно, сам случай предлагает ему сделать два шага назад. Для своей же пользы… В дальнейшем, естественно. Он же всегда сможет вернуться на производство. Я же вернулся?.. И тоже из НИИ. Помните?..
– Резонно, резонно… – задумчиво пробасил министр. – В твоих руках комбинату будет понадежнее. Я это сегодня решил. Да и мне будет поспокойнее… Старый конь борозды не испортит. А молодые пускай тренируются на запасных полях… Так что мы с тобой еще поиграем, а, Иван Андреевич? В основном составе причем…
– Поиграем.
– А про старое ты не поминай. Не надо. Как сердце?..
– Налаживается.
– Это хорошо. Лечись, Иван… Мы еще с тобой коньячком побалуемся. Еще не такие чашки склеим… Да, где же твоя супруга?
– В кино, наверно.
– Поклон ей. Был бы я покудрявей – берегись! – Министр гулко хохотнул.
Ксения Павловна, пригибаясь, скрылась за коттеджем. Прямо по клумбам перебежала пространство до оградки, легко перескочила ее и растворилась в потемках…
– В общем, за то, что надоумил – спасибо тебе, – сказал Сорогин. – Теперь-то мне было бы жаль, если бы ты согласился на Петербург…
– Значит, вы серьезно решили забрать Кряквина? – спросил Михеев.
– Откровенность на откровенность, Иван. А что? Ты сомневаешься?..
– Теперь нет.
– Стало быть… по рукам? У тебя же ведь с ним, как я понял, тоже… нюансы?..
– Тоже нюансы, – повторил Михеев и прошелся по веранде. – Только иные, Василий Максимович. Иные… Сейчас мы закончим наш разговор. И вот чем…
Сорогин исподлобья посмотрел на Михеева. Его насторожили интонации в голосе Ивана Андреевича.
– Слушаю тебя.
– Слушайте… Если ты, Василий, тронешь Кряквина, – твердо заговорил Михеев, – то действительно берегись… Я не позволю никому тронуть этого человека, понял? Кряквин должен стать директором «Полярного», а я уйду в ленинградский НИИ. Я уйду! Только так, а не иначе!..
– Значит, темнил, Иван? – прищурился Сорогин. – Та-ак… Любопытно, любопытно. Продолжай… – «молодец» – не договорил он, потому что именно сейчас наконец-то твердо убедился, как дороги эти люди друг другу: Кряквин – Михееву и Михеев – Кряквину. Вот это-то и было для него самым главным. И только для этого он так многоходово переигрывал Михеева, выводя его на абсолютную искренность. А то, что Михеев начнет сейчас говорить ему всякие пакости, – наплевать… Пускай говорит на здоровье. Придет час – сам поймет, как он относится к нему, и Сорогин машинально повторил, не видя Михеева:
– Продолжай…
– Я сказал все, – отрезал Михеев. – Напомню только, повторю… Кряквина не тронь! Ох, не трогай его, Сорогин… Эту чашку тебе не склеить!
Ксения Павловна постучала в окно веранды. Тренер как раз причесывался. Увидел ее и, улыбаясь, сказал:
– Входите, входите, Ксюша.
– Сережа, мне нужна твоя помощь… – задыхаясь, выговорила Ксения Павловна.
– Я готов на все. Ради вас…
– Отвезите меня в Москву.
– Когда?
– Сейчас.
– Но… вы… – Он оглядел мокрое платье Ксении Павловны.
– Да нет… Я переоденусь. А вы приготовьте машину.
– Хорошо… А ужин?
– Наплевать на него! – вскрикнула она. – Мне надо, понимаете?
– Понимаю…
– Тогда через полчаса я у вас. Все! – Ксения Павловна зашлепала по мокрым ступенькам крыльца.
Кряквин шел по Москве. Было еще светло… Постоял у перехода через Пушкинскую улицу, пропуская машинный поток, вышел к Большому театру. У него спрашивали:
– Нет ли лишнего билета?
Кряквин мотал головой и то растворялся в многолюдье, то снова возникал. Шумела Москва, и никому сейчас не было до него дела.
Возле входа в гостиницу «Москва» Кряквин приостановился. Подумал. Потом решительно зашагал к «Гастроному», где быстро купил печенье, коньяк, лимоны, коробку конфет.
Поискал двухкопеечную монету. Опустил в прорезь автомата, но тут же дернул рычаг, забрал монету и направился к гостинице…
Лифт мгновенно доставил его на четвертый этаж. В номере Кряквин швырнул портфель в кресло, а сам развалился на кровати. Включил радио.
– В Москве закончил свою работу Всесоюзный актив работников горнодобывающей промышленности. Актив обсудил важные… – Вывернул звук.
Полежал с закрытыми глазами. Сел… Закурил. Подошел и распахнул окно. Номер мгновенно наполнился гулом вечерней столицы. Отсюда было хорошо видно, как трассируют по улице Горького похожие на дотлевающие угольки тормозные сигналы автомашин.
– «Гори, гори, моя звезда…» – спел Кряквин и снял с аппарата трубку.
Долго было занято, но он упорно вертел диск, повторяя и повторяя один и тот же цифровой набор. Наконец…
– Это такси? Девушка, милая, не могли бы вы направить таксомоторчик? Да?.. Прямо сейчас. Адрес? Пишите… Сивцев Вражек… ага… квартира одиннадцать. Во-от… Там необходимо будет взять одного человека и перевезти его в гостиницу «Москва». В номер четыреста двадцать первый. Точно. Кряквин моя фамилия. Да-а… Ну что поделаешь! Кря-кря. Мы такие… Пожалуйста. Прямо сейчас.
Он придавил рычажок и сразу же набрал новые цифры.
– Мать? Здравствуй. Это я.
– Слышу… – ответила трубка хрипловатым голосом. – Машина вышла?
– Да. Встречай. Мой номер в гостинице «Москва». Ага… Четыреста двадцать первый. Очко!
– Все?
– Пока все.
На другом конце повесили трубку. Кряквин возбужденно походил, походил по номеру, сбросил рубашку и прошел в ванную. Долго мылся, отдуваясь и фыркая, холодной водой. Достал из шкафчика свежую рубаху, причесался. Завалился на кровать.
Ксения Павловна лихорадочно переоделась. Белье… чулки… джинсовую, удлиненную, колоколом, юбку… Белый, весь испечатанный какими-то диковинными автомобилями прошлого века, батник-рубашку… Туфли… Когда в спальню вошел Иван Андреевич, она уже причесывалась возле зеркала, держа губами шпильки. Он посмотрел на ее порывистые, нервные движения и спросил:
– Далеко ли путь держим?
Она не ответила.
Иван Андреевич поднял с пола сброшенный Ксенией Павловной мокрый лифчик и повесил его на спинку кровати.
– Повторяем вопрос, – сказал он с усмешкой. – Далеко ли собрались?
Ксения Павловна видела в зеркало лицо Ивана Андреевича. Боковой свет торшера освещал только одну половину его. От этого лицо мужа показалось ей еще более старым и неприятным. Особенно неприятно смотрелась сейчас крупная бородавка на слегка раздвоенном, ровно подрубленном подбородке. Само лицо тоже ничего хорошего: одутловатое, с морщинами… И волосенки, реденькие, зализанные назад…
А Иван Андреевич видел сытое, стройно-тугое тело жены, ноги… рельефно обтянутый юбкой зад, покатые плечи… красиво закручивающийся на затылке глянцево-светлый комок волос…
– Ты что, дала обет молчания? – Он подошел к ней.
Ксения Павловна выдернула из губ последнюю шпильку, утопила ее в волосы и резко повернулась к Ивану Андреевичу:
– Ты… сволочь, Михеев!
Он опустил веки.
– Та-ак.
– Я ненавижу тебя! Ты мерзок, гадок, противен… мне! – жарко дышала, выкрикивая эти слова, Ксения Павловна. – Я все слышала, как ты продавал Кряквина… Я не знала, что ты такой мерзавец!.. Не подходи ко мне!.. Я еду сейчас к Алексею Егоровичу, понял? И я все расскажу ему, все-о!..
– Все? – не открывая глаз, тихо спросил Михеев.
– Все, все! – крикнула Ксения Павловна.
– И я тебе говорю теперь все.
– Что-о?! – оскалила белые зубы Ксения Павловна.
– Все. Уходи… А не то я тебя ударю… – перешел на свистящий шепот Иван Андреевич. Он открыл глаза, глядя на нее в упор, и Ксения Павловна попятилась от него… Черные, расширенные до предела зрачки Ивана Андреевича так и лучились багряным, донным светом ярости.
Дверь открылась без стука, только металлически звякнула рукоять, и на пороге кряквинского номера возникла невысокого роста, стройная женщина. Может быть, оттого, что одета она была в джинсовые брюки и замшевую потертую куртку, возраст ее сразу не ощущался. Седые волосы – мужской стрижкой, изрезанное глубокими морщинами лицо. Очень, чересчур даже, резкие черты…
Она стремительно вошла в номер, огляделась, коротко бросила:
– Здравствуй… – и тут же не спросила, а скомандовала: – Коньяк?
– Все в портфеле… – кивнул Кряквин на кресло. – Хозяйничай.
– Прекрасно. У тебя душно. Я скину эту жамшу… – Она нарочно исковеркала последнее слово.
– Да будь как у себя дома.
– Уж постараюсь, мой милый… – съехидничала она. – Кстати… я же не одна. Там к тебе еще один экземпляр. За дверью… в сюрпризы играется.
– Кто там еще, мать? – Кряквин откинул дверь и увидел сияющего Николая. Он был весь в белом: в белых брюках, белой тенниске, в белой кепочке и в массивных, с широкими черными стеклами очках.
– А-а… – обрадовался Кряквин. – Кого я вижу! Звезда экрана, герой дня, святой отец… Заходи, заходи, деточка. На тебя аж больно смотреть… Садись!
– Я буквально на минуту, Алексей… Честное слово. Тороплюсь. Как говорят ассистенты режиссеров – время, которое у вас есть, это деньги, которых у нас нет… Меня ждет режиссер. Здесь, на восьмом этаже. Я же к матери подъехал попрощаться, а она как раз к тебе навострилась. Вишь, как удачно вышло?..
– Вам наливать? – спросила мать.
– Я пас, – покачал головой Кряквин.
– Я тоже… грамм сорок, – улыбнулся Николай.
– Слава богу, хоть один не отказывается. А еще туда же, в мужики… Народишь вот таких вот уродов на свою голову. Держи, Фернандель… – Она протянула Николаю стакан. – За встречу! – выпила и как-то сразу успокоилась. Закурила.
– Куда так спешишь, Колька? Посидел бы хоть малость… – предложил Кряквин.
– Не-е… Дел куча! Зашел обняться. Завтра за кордон… Привет из Парижа!
– О-ого…
– А как же! На том стоим… Картинку-то нашу, «Подъем», ну в которой я главный конструктор кораблей… французы решили купить. Вот мы и едем показываться… Повезло! – Николай достал сигарету. Кряквин щелкнул зажигалкой, поднес было… Но Николай, подмигнув ему, вынул свою. Улыбчиво переглянулись.
– Махнемся? – сказал Николай.
– Не глядя?
– Не глядя.
– Давай. Махнулись.
– Ну-с, дамы и господа, я пошел. Пока, Алексей. Гони план, досрочно выполняй и перевыполняй. Привет Полярску… Городок мне понравился. Природой и женщинами. У-у и горячие у вас там северяночки! – Они обнялись и крепко расцеловались. – Что тебе из Парижа доставить? Заказывай…
Кряквин задумался.
– А правда…
– Что?
Кряквину вдруг захотелось, чтобы Николай зашел к Анне… Визитная карточка до сих пор лежала в его бумажнике.
– Да, ладно… – махнул он рукой.
– Шерше ля фам? – подмигнул Николай.
– Иди, иди…
– А я тебе тоже хотел одну вещь рассказать… Про Полярск. Но… раз ты такая темнила – не расскажу. Тайну свято сохраню, понял? А история, скажу я вам, граждане и гражданочки!.. Неповторимая! До свидания, мама.
– Бывай, бывай, Абрикосов… – кивнула из кресла мать.
– Салуд, камарадэ! – поднял кулак Николай. – Но Мопассан, как сказала одна знакомая… – Он вышел из номера.
Мать внимательно посмотрела на Кряквина:
– Чем недоволен? Факты на лице…
– Устал, мать. Шибко устал, понимаешь? Но да ничего… Успеем, наговоримся. Как ты-то живешь?
– Как видишь… «А годы летят, наши годы как птицы летят…» – хрипловато пропела она и вздохнула: – Звали нынче на Памир. Большая экспедиция… Не поехала. Барахлит иногда вот здесь… – Она ткнула пальцем в сердце.
Светлая рубашка-кофточка странно деформировала ее возраст, то увеличивая его, то уменьшая.
– А ты здесь надолго?
– Послезавтра назад…
– Как Варвара?
– Ничего… Помаленьку.
– Понятно. В принципе-то я в курсе. Колька рассказывал. Вот уж баламут!.. Черт-те что! Гоняет по свету, как этот… Ты не на этом ли активе был? Я по радио слышала…
