Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
– А к чему? – говорила мать, шевеля отверделыми губами. – Что я, министр какой-то там, чтобы меня стричать, что ли? Вы сами по себе, а я сама по себе. Деньги есть – ума не надо. Сел в этот, как его… ту-ту и полетел себе. Ни трясет, ни каво! Еще и кормют.
– Здоровье-то, мам, как? – с нежностью спрашивал Егор.
– А чиво с им сделатся? У нас теперь в колхозе хорошо… Ий! Мужаки, чуть чиво, в больницею прут, давление мериют и бульлютенют. С песнями, с гармошкой… Лечутца, говорят, внутрь. Мой сосед-то, старик Супонин, не помнишь, поди, шорником был еще? – во-о… дак и тот в больницею сходил. Ему какую-то болезнь мудреную-мудреную подыскали… Не выговоришь… Язык сломатца. На «ги» поначалу-то слово идет, а далее не помню. И чо ты думаешь? – я тоже в больницею собралась. Раз, думаю, всем можно, дак и я не хуже других. У Супонина уж вон две пердинки до смертинки осталось, а летчицца, черт кожаный. Пойду, мол, и я себе… – Мать прикрыла рот кончиком платка и прыснула, вспомнив про что-то. – Тьфу ты! Господи, прости… Срам-то какой!.. Он, ну этот, доктор-то, заголитца велел мне, ага. А я ему говорю, не-е, мол, милок, ты меня этими проводками слушай уж через чо на мне есть – все равно услыхать… Ий! Ну, он потыкал в меня, потыкал, рот заставил открыть широко-широко, к сердцу ухом припадал и говорит: «Ты, Романовна, у нас ничего. Крепенькая. Сердце у тебя, говорит, конечно, не фонтан уж, но ты не робей. Как бегаешь, говорит, так и беги. Не останавливай ритму…» Я и подумала: а чиво? Айда погляжу, как вы тут без меня кукуете… Закрыла дом, наказала Супонину, чтобы он поглядывал за им, и поехала… У-ух! И чиво токо нету на белом свете, оказыватца!.. Страсть одна.
Егор наклонился и взял материны руки в свои. Ладони были грубы и шершавы. Он перевернул кисти другой стороной – перевитой толсто разбухшими корневищами вен, – погладил их и прижал к своему лицу.
– Ну, ты каво уж, Егорка – красная горка… Не надо. Я теперича радая. Все хорошо живут, ладют… Толька-то, ой – весь прямо такой секретный. Чо-то тако важное-важное изобретат. Орден показывал. За выслугу. Ага… За ем машина приезжает. А Дуняха! Дуняха – не узнаешь… Ни за что! Толстущая стала, как эта!.. Я ей говорю – ты куда стоко ешь? Мяса нажарила – гору! Пирогов напекла – другую! Ест, аж от тута у ее похрустывает. – Мать показала на уши. – А мужик у ее хиляк хиляком, в очках, антилехентный такой. Все тебе спасибо норовит сказать, извиняюсь… На пианине сыграл… Пальцами так и перебират, перебират, будто журчит… Мне понравилось. У тебя-то вроде пианины нету?
– Нет, мам… Я на других игрушках играю. Ты бы вот чего… Сделай для меня, а? Я уж столько раз во сне это видел – будто ты мне поешь. Ту, нашу… Спой, мама, а? На колени стану…
– Не надо, Егорушка… Я и за таг спою. Это ведь тока ты один из наших помнишь… – Она вздохнула, примолкла, чуть потуже натянула за концы платок, снова устроила на коленях руки, задумалась…
Боковой свет торшера темнил и чеканил ее остренький профиль. По каемке его, отслаиваясь, держался как бы нимбовый блик. Егор это видел и чувствовал, что опять у него начинают влажнеть глаза.
Куда в эту секунду смотрела мать? Что припомнилось ей там, в существующей только в ее памяти дали? Дорога ли та, с размочалившимся над ней пыльным вьюном?.. Или поле ржаное с тенями от низкого облака?.. Ну а может, лицо увидела того, кто вот с ней полюбовно зачинал всех троих, а потом и ушел насовсем в сорок первом?..
Мать запела:
Поезжает-то милый да во дороженьку,
во дороженьку…
Ой во недальнюю дорожку да во печальную,
во печальную.
Ой да не воротитца мой милый да со дороженьки,
со дороженьки…
Ой да, мой милый, да мне тошнешенько,
мне-е то-о-шнешенько…
После распева вступил и Егор, негромко пристроив к материному голосу свой, с хрипинкой… Получился лад – печальный, щемящий. Пели мать с сыном:
Ой да надорвется сердечко, ой да слезно плачучи,
слезно плачучи…
Ой да во слезах-то дружка, дружка да поминаючи,
поминаючи…
Ой да во слезах-то дружка да и помяну всегда,
помяну всегда.
Ой да помяну-то его да во каждый час,
да во каждый час…
Ой да и во каждый час, да час с минуточкой,
в час с минуточкой…
Мать опустила веки и заметно качнулась вперед.
– Спать хочешь, мама? – спросил Егор.
Она кивнула, не открывая глаз.
– Я тебя сейчас отнесу, ладно?
Она улыбнулась:
– Отнеси.
Егор подошел к ней и осторожно взял на руки, невесомую совсем. Перенес, прижимая к себе, на широкий диван, заранее приготовленный к ночи женой. Уложил мать, накрыл одеялом и встал рядом с ней на колени.
Она посмотрела на сына ласково, не мигая, и сказала едва различимым шепотом:
– Я уж больше, однако, никуды не поеду, Егорушка, ладно?
– Конечно, мам… – радостно закивал Егор. – Конечно… Я ведь тебя сколько звал? Живи у нас. О-о!.. – Он прильнул к ней лицом.
А мать продолжала шептать:
– Ты токо вот что, Егорий… Как помру если… крест мне поставить не забудь… Настоящий, православный… Чтобы он долго-долго стоял…
– Ну что ты про это, мам? – остановил ее Егор. – До креста еще мы с тобой поживем! Вот увидишь!
– Да-а… – со вздохом шепнула она. – Ступай себе… с богом… – Она привстала на локте и осенила Егора крестом.
Он улыбнулся, еще раз поцеловал мать, подбил одеяло и счастливый-счастливый пошел к себе в спальню, где посапывала жена. Было уже половина пятого…
А через час ровно Егора разбудил телефон. Он снял трубку, буркнул в нее и услышал встревоженный голос диспетчера Верхнего:
– Егор Павлович, извините… Сейчас только звонили со второй фабрики. У них там одна за другой полетели дробилки…
– Куда полетели? – спокойно спросил Егор.
– К черту! – сказал диспетчер. – Наша руда к ним пришла с металлом…
– Интересно… – сказал Егор. – В чем дело?
– Авария была, Егор Павлович… Шестой экскаватор при погрузке зацепился кормой с противовесами за борт забоя. Вывалились из противовеса шары. А у нас тут метель началась как раз. Зачистили забой от шаров плохо. Сменный экипаж пришел и стал грузить самосвалы. С шарами, естественно. Вот они и приплыли на фабрику. Три дробилки тю-тю…
– Та-ак… – протянул Егор. – Хорошо излагаешь. Машину мне отправили?
– Да.
– Ну тогда, значит, ждите. Аварийный экипаж чтобы был на руднике. Буду разговаривать. Они, поди, в кашу себе, когда кушают, дроби не насыпают. Берегут челюсти… Все.
Он стал одеваться, мыться. Жена сонно спросила:
– Ты куда?
Ответил коротко:
– Погулять.
– А завтрак?
– На Верхнем наемся. Ты тут за матерью гляди.
Уже готовый для улицы, в унтах, шапке и полушубке, Егор все-таки вернулся от двери, прошел в комнату, где спала мать, опустился с улыбкой перед ней на колени, потянулся губами к ее лицу… Губы ожгло вдруг каким-то отстойным, тягучим холодом. Он отпрянул – еще не поняв ничего… Прислушался, сжавшись в комок, и услышал, как тонко стригут тишину часы на его руке… Егор медленно-медленно стал наклоняться к матери, напрягаясь глазами, и увидел ее остановившийся взгляд и дождинку слезы в морщинистой трещине возле белого-белого носа…
Егор обнял мать, задохнулся от невозможности вдоха и как-то совсем уж по-детски, беспомощно, закричал:
– Ма-ам-ка! Мма-а-ам!..
Тугим поршнем продавливался по рудничному стволу шахматный подъемник. Лязгал металлом… Изредка, когда проскакивал рабочие горизонты, освещался оттуда резко и неожиданно. На площадке подъемника стояли муж и жена Гавриловы, Анатолий Юсин, начальник отдела техники безопасности «Полярного», сигнальщица Агриппина Сыркина и Клыбин, предрудкома Нижнего. Все в горняцком снаряжении: в брезентухах, в каскетках с лампами…
Прозвонил вызов. Надежда Гаврилова отлепила от аппарата здоровенную трубку.
– Ну? Чего тебе? Щас… Кого везу? Да начальников. Ага… Главного инженера, к примеру… – Она прикусила губу, с усмешкой поглядев на Ивана Федоровича. – Еще технику безопасности с профсоюзами… – Это уже относилось впрямую к Клыбину, хмуро ссутулившемуся у самой решетки подъемника. – Ладно, ладно… Агриппина тебя заменит. Здесь она, здесь… – Надежда пристроила трубку к аппарату и пояснила: – Девки мои интересуются. Сигнальщицы… Зачем это вас в гору несет?
– Это не вашего ума дело, Надежда Ивановна, – оборвал ее Клыбин. – Работайте и не отвлекайтесь.
– Слушаюсь, – с ехидцей сказала Надежда и подшагнула к мужу. – А ты чего злой?
– Да ну его! – Гаврилов сплюнул, кивнув на Юсина. – Всю мою душу вымотал со своей техникой безопасности! Я тебе, Анатолий, сколько раз буду говорить?.. Не лезь ты не в свое дело!.. Нет… Как об слона валенком! Взял, понимаешь, и остановил третий скреперный… «Тяги нет…» – изобразил в сердцах Гаврилов. – Да я что, где тебе воздуху возьму, а? Ты же мне план срываешь!..
– Приведите все в норму, Иван Федорович, и работайте на здоровье, – спокойно сказал Юсин.
– В но-орму… Вырастил на свою шею казуиста. Ты вот лучше скажи, когда сосунком у меня по участку мастером прыгал, я тебе в книжки твои смотреть мешал?
– Нет, Иван Федорович. Спасибо, – улыбнулся Юсин.
– Чего же ты теперь в каждую дырку со своими горлохватами лезешь? Что это, понимаешь, за недоверие? Что я, может, хуже тебя эту горку знаю?..
– Работа у нас та-кая… – пропел, подмигнув, Анатолий.
– Пошел бы ты знаешь куда?
– Знаю…
Спуск закончился. Надежда врубила пневматику, и она, сработав со свистом, раскрыла гремучие двери. Все вышли. Агриппина обратилась к Ивану Федоровичу:
– Вы моего Сыркина там случайно не увидите?
– Прямо мечтаю увидеть… А что?
– Тогда передайте ему вот это, а? Поесть тут кое-чего… – Она вытащила из-за пазухи сверток. – Мы нынче проспали с им. Он не поевши и убег. Жалко ведь… – В грубоватом голосе Агриппины прозвучала нежность.
– Жалко… – буркнул Гаврилов. – Спать надо поменьше.
– Да мы с им на картину ходили… – смутилась массивная, грудастая, выше Гаврилова ростом, Агриппина.
– Передам, передам – не волнуйся, – сказал уже потеплее Иван Федорович и взял у нее сверток.
– Домой-то когда? – окликнула его Надежда. – Опять, поди, заторчишь тут?
– Видно будет.
Надежда оттянула его за рукав в сторону, заговорила шепотом:
– Гришку увидь. Погляди на него. Что-то он мне последнее время не нравится… Шебутится, нервный весь.
– Сама с ним и говори. Ты – мать.
– А ты – отец, понял? – строго сказала Надежда.
– Ну ладно, – отмахнулся Иван Федорович. – Нашла время… Поговорю, поговорю.
Он побежал догонять Юсина и Клыбина. Догнал на повороте. Навстречу погромыхивал состав с рудой. Они прижались к стенке штрека, пропуская вагонетки. Потом, закурив, Иван Федорович сказал:
– Толя, ты отойди-ка от нас подальше. Я с Петром Николаевичем секунду хочу по секрету…
Юсин пошел не спеша вперед.
– Петя, – заговорил Иван Федорович, глядя на Клыбина, вернее на его огромное родимое пятно на щеке, – ты почему людей не уважаешь?
– Каких это еще людей? – сощурился Клыбин.
– Рабочих, – уточнил Иван Федорович.
– С чего это ты так решил?
– Вижу.
– А я тоже кое-чего вижу, Иван Федорович, дорогой… – окрысился Клыбин. – Вижу, как вы с этим Тучиным шуры-муры разводите! Семенова спихнули. А он ведь дельный специалист. И потом, сейчас, когда вся страна, понимаете, охвачена трудовым подъемом и повсеместно разворачивает социалистическое соревнование, вы с Тучиным…
– Что мы с Тучиным?
– О Тучине будет кое-где особый разговор еще… – зашипел Клыбин и задохнулся. – Вы занимаетесь на руднике всякими переустройствами, а не заботой о перевыполнении плана. Как это делал Альберт Анатольевич Студеникин.
– А ты знаешь, за счет чего он перевыполнял?
– Да уж знаю, знаю!..
– Вот и хорошо, – посуровел Гаврилов. – Ты ведь вместе с ним грабил рудник, понял?
– Руководить, Ваня… – затрясся в нервном смешке Клыбин, – нужно талант иметь и образование. Куда ты лезешь со своим техникумом? А?..
Гаврилов с секунду помолчал.
– Ну, ладно, Петя… Поговорили, и хватит. Но учти… Я тебе это в последний раз говорю…
– Не пугай, не пугай. Михеев скоро вернется. Мы еще поглядим!..
– Ты, слушай! – рявкнул, не выдержав, Гаврилов. – Так вот… – Клыбин смотрел на него с явным испугом, – Если ты при мне… Или без меня, понял?.. Еще хоть раз потянешь на кого-нибудь, как вот сейчас в клети на мою бабу… То я тебе лично рога отверну. Понял? И второе. Кончай носиться в партком и стучать по пустякам. Богом прошу, Петя. Я тебе Тучина обижать не позволю. Ты меня вроде давно уже знаешь. А теперь дуй по холодку.
Клыбин вытер лицо ладонью.
– Хорошо, Иван Федорович. Мы и этот разговорчик запомним…
Гаврилов пошел на него грудью. Клыбин отшатнулся, а Иван Федорович, как бы и не замечая его, крупно зашагал по штреку.
В разнарядке, только они вошли в нее с Юсиным, сменный мастер протянул ему трубку.
– Гаврилова спрашивают.
– Гаврилов слушает…
– Это ты, Гриша? – уточнила трубка.
– Нет. Это другой Гаврилов… – сказал Иван Федорович. – А что?
– Скажите, Григорий Гаврилов сегодня в которой смене? – спросила трубка.
– А простите, кого это интересует?
– Это звонят из ресторана «Пурга». Руководитель оркестра.
– Ясно… – Гаврилов аж засипел носом. – От восемнадцати до ноля. Еще что?
– Все, спасибо, другой товарищ Гаврилов, – съехидничала трубка.
Гаврилов швырнул ее на рычаг, зло сказал мастеру, заполняющему на краешке стола какие-то бумаги:
– Не рудник, понимаешь, а народный театр! Композиторы… Певцы! Гамлеты всякие! А третий сортиры расписывает. Тоже поэт… С кем только руду брать?!
– Ну ты что это, Иван Федорович, икру мечешь? – улыбнулся мастер.
Гаврилов дернул щекой.
– Ты вот что, милый… Не рассиживайся. А валяй-ка за меня в партком. Учись и учись. Не мешай нам вот с этим начальником разбираться…
Мастер собрал бумажки и, пожимая плечами, удалился.
– Ну? – спросил Гаврилов у Юсина. – Зажгутся вечером огни, и снова будем мы одни? Так чего тебе еще от меня надо?
Юсин, выслушав это, рассмеялся:
– Предлагаю на планчик взглянуть.
– Давай, давай. Поглядим…
Юсин развернул на столе чертеж участка. Показал пальцем:
– Вот здесь, Иван Федорович, именно здесь, у вас магистраль и буксует…
– Скажи, какой умный…
– Пойду до грузина… – сказал, потянувшись, с зевком во весь рот, Сыркин. – Про Гамлета с им погутарю. Как он там с этой… Афелией… С вами меня тута скука загрызла.
– Катись, катись, – отозвался из полутьмы забоя Григорий.
Он заряжал пробуренные Сыркиным веерные скважины. С потолка блока уже зависли бесконечные хвосты огнепроводных шнуров.
Григорий работал споро, без остановок, изредка поглядывая на Нелю, что вела в стороне маркшейдерские замеры. Рвал на аммонитовых пачках маслянистую упаковку, всовывал в шпуры взрывчатку и далеко и сильно уталкивал ее специальным «шомполом» – длинной палкой.
Неля еще разок взглянула в окуляр прибора и затем стала снимать его с треноги.
– Все вроде в норме, Гаврилов… Как там у тебя роман с газированной водой?
– А как у тебя… с техникой безопасности?
– Абсолютно безопасно, – съязвила Неля.
– Динаму крутишь, что ли?
– Рассказать, да? – отпарировала она.
– Не надо… Это мне без разницы.
– А может, придешь ко мне, Гриша? – неожиданно ласково, с тем, прежним, всегда волновавшим Григория придыханием, спросила Неля. Она скинула с головы каскетку и игриво подправила волосы.
– Отгул, чо ли, взяла у Юсина? – насторожился Григорий.
– Приходи, а?
– Ты серьезно? – обрадовался он.
– Серьезно…
Григорий, гремя сапогами о породу, подошел к ней. Вгляделся в ее немигающие глаза, взял за плечи и потянул к себе… Неля почти допустила его к губам, а потом зло фыркнула прямо в лицо:
– Пробьешься в судорогах, бугай!.. Вот так вот вас дураков и покупают! Пей газированную воду. Она бесплатная!
Григорий опешил, а Неля выскользнула из его рук и добавила:
– И только попробуй еще раз ко мне прикоснуться…
В забой всунулась голова Сыркина. Осклабилась довольно и тут же исчезла.
Григорий аж сплюнул.
Неля расхохоталась…
Серега Гуридзе в это время подтянул скреперный ковш до самого люка и вырубил лебедку. Грохот стих. Серега залез за ограждение в орт и заглянул в подающий палец. Посоображал, в чем дело, схватил шуровку и потыкал, отскакивая каждый раз, когда начинала «капать» порода… Но большого поступления не выходило, и Серега отбросил шуровку. Сказал сам себе вслух:
– Зажим. Рват надо. Григория зват надо.
– Один вот так-от тожа сам с собой толковал – повернулся. В дурдом загрохотал… – хихикнул неожиданно появившийся Сыркин.
– Ишак! – ругнулся Серега. – Гдэ Григорий?
– У меня в забое. Заряжает… Нельку Чижову. Маркшейдершу. У-ух и баба!..
– Снова ишак. Молчи! Зачэм за всэми подглядываешь, а? Мнэ взрывник нужен, а нэ твои дурацкие сплетни.
– Прикажете позвать, гражданин начальник? – изогнулся в поклоне Сыркин.
– Ага… Будь, Сыркин, человеком – позови…
– Не-е… Гамлет… – зевая, сказал тот. – У нас теперь самообслуживание, понял? Холуев нема. Мне покурить хотца…
Серега сплюнул и пошел за Григорием. А Сыркин высморкался, зажимая ноздри пальцем, и привалился спиной к нагретому кожуху лебедки. С наслаждением затянулся сигаретой.
Пришли. Покрутились у пальца. Посветили в него фонариком. Действительно, верх заклинил огромный негабарит.
– Фугас надо ставить, – сказал Григорий. – Обожди, Серега, малость…
Серега присел рядом с Сыркиным. Тоже закурил.
– А теперь поговорим, дарагой…
– Про баб? – включился Сыркин.
– Тэбе за баб морду бить надо.
– Эт-то еще почему?
– Скотына ты.
– И-ин-те-ресно…
– Что ты в женщинах понымать можешь?
– А вот я тебе щас расскажу… – заелозил Сыркин. – Ты послушай… Сижу это я вчерась с бабой своей у камина. Электрического. И, понимаешь, нежность во мне возникла… Чуйство… Либида, по-научному. Я про его в одной книжке читал. Там про пол и гигиену разную написали. В общем, когда и с кем спать можно. Интересная книжка. Но не в этом дело… Значит, возникла во мне либида…
– Лыбидо, дурак, – поправил его Серега.
– Не важно… – оттопырил губы Сыркин. – Главное, что возникла она в мине. Вот в чем вопрос, Гамлет. Не встревай. Да-а… И берусь я тогда с этой самой либидой за Агриппинину коленку, чтобы чуйство в себе проявить до конца. А там, под чулком у ее – хрусь! – бумага… Я задаю вопрос, как Гамлет, – что это? И ставлю этот вопрос ребром напротив… Что же вы думаете? Она молчит. Я задаю второй вопрос – что там?.. А она вдруг на цырлы и убегать. Натуральным, физкультурным бегом, как наш начальник рудника Тучин.
– Это твоя Агриппина? – уточнил Серега.
– Но!
– Бэгом?
– Ну да! А чего? Бегом… Я за ей. Она от меня. Я опять же вперед… Ну, квартира наша, сам понимаешь, не стадион. Шибко-то не разбежисся. Двадцать четыре квадратных метра всегошеньки… Короче, ускакивает она за стол, выдергивает из чулка ту бумагу и в пасть к себе. Съела.
– Что съела?
– Бумажку. Кесь – любовное письмо. А каво же еще? Каво ей там прятать? Квитанцию за свет, что ли?..
Серега поглядел на Сыркина, как на ненормального: уж он-то представлял себе жену Сыркина, громадную женщину, сигнальщицу рудничного спуска Агриппину…
– Вай…
– Ага… Вот так-от, браток!.. Все бабы одинаковы, – с воодушевлением философствовал Сыркин дальше. – У всех у их одно на уме… Возьми хоть Афелию твою…
– Э-э… Молчи. Офелию ты совсэм нэ знаешь. Дальше-то что?
– Ну а что же, по-вашему, должон делать тут дальше всякий порядочный мужчина?.. Ясно – действовать…
– Отвалите отсюда! – резко скомандовал им Григорий. – Пошел ставить фугас.
Серега и Сыркин затрусили из орта в укрытие. Спрятались в нише. Сыркин перевел дыхание и продолжил:
– Но… я, конечно, не сразу… Посомневался малость, для приличия, а после – врезал Агриппине. Ага… Поучил малость. Мол, не ешь на ночь бумагу. Пищеварение испортишь… Врезал будь здоров. У меня, брат, рука тяжелая… – Сыркин показал грязный кулачишко.
– Скотына. Тьфу!
– Это почему же? – удивился Сыркин.
– Разве женщин можно бит?
– Законных можно, Гамлет. Можно. Я здесь, понимаешь, вкалываю, план даю, а она там… по своей разнарядке выступает? Мне бы токо узнать с кем… – зашелся Сыркин. Его так и распирало от собственной мужественности. – А вдруг да с тобой? Али с Григорием? Он же до баб-то липучий, прет на их, как на буфет с пивом… Ха!
Серега наотмашь залепил ему рот ладонью. Со звуком это получилось.
– Еще одын слово скажешь – конэц!
Перед тем как поставить фугас, Григорий еще на разок осмотрел пережатую негабаритом пальцевую воронку. Прошуровал, выверяя, «подушку»: порода больше не «капала», рудная пробка надежно заклинила выход. Он прикинул, что к чему, и решил – пары килограммов взрывчатки будет предостаточно. Машинально, по въевшейся уже привычке, огляделся: все вроде было в ажуре – Серега ладно зачистил скреперную дорожку и отогнал ковш от рабочего пальцевого восстающего на положенное по технике безопасности расстояние. И троса убрал…
Григорий задумчиво замурлыкал под нос какой-то мотивчик, очнувшийся в нем, и пошел снаряжать фугас.
Из трех реек-жердей, которые он подтащил к орту заранее, выбрал одну, самую прочную, и натуго примотал шпагатом к ее концу взрывчатку – фугас… Стал готовить запальник. Подрезал ножом конец детонирующего шнура, навертел на него ниточной канители для наилучшего уплотнения и аккуратно надел трубочку взрывателя. Когда все закончил, вернулся к пальцу с жердью. Облюбовал место для упора и хорошо утвердил жердь под негабаритом. Вывел детонирующий шнур на межвороночный целик и привязал к нему зажигательную трубку.
– Запалено-о-о! – от души заблажил Григорий, а прооравшись, дунул еще и в свисток.
Потянуло дымком…
Серега, услыхав Григория, врубил рукоять звукового сигнала. По орту поплыл, высверливая тишину, замирающий тягучий ной… Серега закрыл уши руками и сморщился…
Шнур горит со скоростью один метр в минуту. В полном одиночестве…
И чем дальше и дальше отползает по шнуру внешне неторопливая скорость огня, тем нестерпимей и стремительней нарастает скорость ожидания взрыва.
Если огонь доберется до цели – будет горячая, ясная вспышка. Если нет – тишина сделается еще громче…
Может быть, и сравнима жизнь огнепроводного шнура с жизнью человеческой, а? Кто знает…
К укрытию подошел Иван Федорович Гаврилов. Усмехнулся, глядя на припухшего Серегу:
– Тебя сейчас если по каске треснуть – точно штаны менять придется.
– По ушам сильно бьет. Нэ люблю… – начал было оправдываться Серега.
– А Сыркин вон хоть бы что… Орлом зырит! Инкубаторским, правда, но ничего… тоже с перьями. Я тебе, Сыркин, гостинца принес. От зайчика. На – держи… Агриппина, видать, и трясется над тобой, а?
– У меня затрясёсся… Я ее в кулаке держу.
– Это ты правильно, – подмигнул Сереге Гаврилов. – Она же у тебя транзисторная.
– Гори, гори, моя звезда… – подошел Григорий. – Привет главному инженеру! И выговор за нарушение техники безопасности. Почему не в укрытии?
– А много ль ты там поджег?
– Да каво… Пару килограмм.
– У-у… Страшно. Ка-ак фукнет!
– Не говори, батя. Только брызги в сторону…
И в это мгновение орт как бы осел, прогнутый адским усилием. Сморгнула огромная, белая зарница. Затем орт, выгибаясь назад, встряхнулся, рождая пока еще только глухой гул, а за ним почти сразу же, срывая и выламывая все на своем пути, промчался по тесным подземным пространствам ревущий, ураганный шомпол взрывной волны. Нет, на такое не мог быть способен заряд в два килограмма, что подвесил в Серегином скреперном взрывник Григорий Гаврилов.
Серегу и Сыркина, сидящих в укрытии, с хрустом приплюснуло к стенке проходки.
Григорий, всем телом ударив Ивана Федоровича, полетел, утрачивая тяжесть. Раза два его перевернуло и с размаху влепило в шершавый выступ породы.
Иван Федорович, с головы которого мгновенно слетела каска, кубарем катился по штреку, разбивая лицо…
Со скрежетом лопнули трубопроводы оросительной системы…
С лязгом и звоном упали с полков прожекторные осветители…
Зашипел, освободившийся от шлангов, воздух…
Хлынула вода…
От разнарядки цеха движения бежал навстречу погромыхивающему электровозу Анатолий Юсин… Остановил состав и крикнул машинисту:
– Где это?!
Машинист, недоумевая, пожал плечами.
– Давай в шестнадцатый! – скомандовал Юсин.
Еще через несколько минут в руднике пронзительно залились телефоны.
Был поднят по тревоге взвод горных спасателей.
Летели от Полярска к строениям Нижнего кареты «скорой помощи».
Поднимался и падал подъемник Надежды Гавриловой…
Первым, кого увидел задыхающийся Анатолий Юсин, был скреперист Серега Гуридзе. На четвереньках тянул он из загазованного, мутного пространства Ивана Федоровича. Лицо Гаврилова было в крови. Он все время хрипел, силясь что-то сказать, и наклонившийся над ним Юсин с трудом разобрал:
– Там… еще… Гришка… ссын… И Ссыр… – Иван Федорович потерял сознание…
Анатолий рванулся дальше, но вскоре остановился. Дышать было нечем. Припал к свистящему фланцу разорванной воздушной магистрали. Орт пропитала газовая желтизна…
А метрах в семидесяти от него, качаясь из стороны в сторону, пытался идти Григорий. Он не видел ничего перед собой. Лицо перекрыла сплошная сочащаяся маска. Григорий споткнулся, упал плашмя и снова начал вставать… Роба на нем дымилась. Висела клочьями. Каскетка была напополам распорота. Тяжело и страшно продолжал жить взрывник, выставив вперед кроваво-грязные руки…
Перед ним… на карачках… визжа и мотая головой… пятился и пятился Сыркин…
Кряквин и Тучин ворвались в диспетчерскую комбината.
– Ну? – выдохнули одновременно.
Диспетчер, пожилая женщина в белой кофточке, не отнимая трубки от уха, сказала:
– Еще ничего не ясно. Произошел какой-то странный взрыв. Порядка двух тонн… Никто его не ожидал, Алексей Егорович…
– Машину! – как выстрелил Кряквин.
«Скорая помощь» с воем влетела на рудничный двор. С писком присела у входа в бытовку.
По коридору катился людской поток. Как раз и проносили мимо сатураторной носилки, а на них прикрытое одеялом чье-то тело…
Зинка Шапкина выскочила из двери. Забежала вперед и, бледная, приподняла одеяло… Она мгновенно узнала Григория и, заходясь в бесконечном, истошном крике, упала на колени, остановив санитара.
Санитар закряхтел, перенося над Зинкой тяжелый, мокрый сапог…
ДЕНЬ
(Продолжение)
Первомайские колонны шли обдуваемые легкой пуржицей. Парусилось все, что могло хоть немного, но помешать колючему, бодрящему хиусу северных румбов… Транспаранты, флаги, флажки, ленты, портреты… Городок приподнял и держал над собой бушующее разноголосье – духовые оркестры, гармони, уличные динамики, транзисторы, песни, смех, крики… Разноголосье перепадно раскачивалось в не промытом еще до конца рассвете, уплывая к центральному скверу, где его и встречала празднично убранная трибуна. И конечно же, самая многоликая, самая представительная колонна была у комбината «Полярный». Выпукло выдувала пурга головной транспарант: «Горняки приветствуют тебя, Первомай!»
Увлеченные торжественностью минуты, вышагивали впереди Кряквин и Скороходов… А внутри шествия бурлила своя, тысячу раз вроде бы виденная и тем не менее опять неповторимая суматоха… Одни цеха пели, в рудничных шеренгах отплясывали цыганочку, крутили руками, притопывали, взвизгивали, третьи шли молча, а за ними платила звуковую дань медь надраенных труб.
Низкорослый Сыркин, уже основательно подстегнувший себя хмельным, так и сиял всеми рябинами рядом с могучей, цветущей цветастым платком Агриппиной. Ему до жути хотелось туда, в цыганочку, и он посмотрел снизу вверх на жену, вопросительно вытянув и без того оттопыренные губы… Агриппина, гордая своей семейственностью, пропела:
– Иди, иди, Семушка… – и подправила на нем белое, шелковистое кашне. – Токо не очень уж… А то в сердце заколит…
Сыркин рванулся в круг… Забил бурками неслышную чечетку, заорал невпопад с гармонью:
А плывет рыбица
А на речную мель,
А в люди выбитца
А не могу досель…
Агриппина не выдержала – тоже пошла вокруг Сыркина, потряхивая плечищами… Изловила момент и тоже басовито, надрывно прокричала частушку:
Хорошо, девчонки, вам:
В одной смене милый с вам…
Каково-то мне одной:
У меня милок денной…
Сыркин смахнул с головы шапчонку, хлобыстнул ее самозабвенно под ноги, в растоптанный снег, продолжая с серьезным, ошалелым лицом выкрикивать частушки.
Гармонь частила на пределе громкости, разъедая ритм остро мелькающими ребрышками расписных мехов. Кивали друг другу, пошатывались над колонной портреты передовиков. Среди них и Григория Гаврилова и Сереги Гуридзе…
Серега тащил на плечах чьего-то парнишку. Рядом с ним подвигалась раскрасневшаяся Зинка в белом пуховом полушалочке…
Парнишка брыкал ножками, кричал Сереге, показывая на портрет:
– Это ты, дядя?!
Серега смущался…
И опять приостановился бурлящий ход праздничных людей. Иван Федорович Гаврилов с Юсиным прикрылись от ветра за воткнутые в снег транспаранты. Стали покуривать. Левая рука Гаврилова недвижно обвисла на темной ленте. Из-под рукавного обшлага бело и твердо виднелся гипс. Иван Федорович раздышал отсыревшую папиросу и хмуро сказал:
– Мы-то хоть с планом идем, а вон стройтрест за бесплатно. На халтурку музыкой пользуются.
– Праздник для всех, Иван Федорович. – отозвался Юсин и помахал Неле рукой: мол, я здесь…
– Это я и без тебя знаю. Потому и не нравится мне эта… уравниловка. Раз демонстрация, значит, и демонстрируй… чем в натуре богат.
– Да мы же сами-то только-только вытянули квартальный.
– Во-во! Так бы и надо было вот на этих штуках написать, – Гаврилов мотнул подбородком в сторону ближнего транспаранта «Шире развернем социалистическое соревнование!». – Вытянули квартальный на соплях. Стыдно!..
– А если весь район завалится? – продолжал Юсин.
– Тогда… Тогда никаких ему демонстраций. А в газете, в траурной рамочке, – «они, мол, позорят Первомай…». Понял? Для неспокойной совести какой праздник? Ты вот что скажи – как там со взрывом-то? Закончили расследование?..
Юсин задумчиво покусал нижнюю губу:
– Да вроде бы закончили…
– Ну? – нажимал Гаврилов.
– Комиссия считает, что разрушения, обнаруженные ею, – монотонно, как пономарь, завел Юсин, – в сто восьмидесятом скреперном штреке и в шестнадцатом орте вызваны взрывом в тысяча шестьсот семьдесят третьем пальце восстающей двух тысяч килограммов взрывчатого вещества типа аммонит шесть ЖВ, который был применен на массовом взрыве над сто восьмидесятым скреперным штреком двадцать шестого февраля данного года… Далее подписи… И моя в том числе.
– Так… – сказал Гаврилов, внимательно прослушавший этот воспроизведенный по памяти Юсиным документ. – А какого ж ты хрена паясничаешь?..
– Не знаю… – вздохнул Юсин. – Больно легко мы свалили все на отказавшую взрывчатку того, февральского, взрыва… Хотя по логике так вполне бы могло случиться.
– Короче.
Юсин хитро покосился на Ивана Федоровича:
– Да вы не нервничайте… Конечно, все могло быть… При том взрыве часть взрывчатки не сработала. Бывает? Бывает… В процессе выпуска руды она вместе с минным карманом осела к рудной пробке в пальцевом восстающем…
