Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)
– А я… – Неля прищурилась, – я такой ма-а-ленький психолог, Толя. Я тоже давно уже поняла, что все надо делать открыто… Я отказала Григорию, потому что его тут любит другая, а я в этом деле соревнования не терплю. Я выйду за тебя, понял? Выйду. Вот так, дорогой.
Анатолий растерянно встал. Пошуршал ежиком, соображая. Потом решительно подошел к двери, резко крутанул ключ и откинул дверь… Прямо на него налетела комендант… Остолбенело вытаращила глаза…
– А-ага… Уже новенький!.. Товарищи! – обратилась к парням, стоящим в коридоре. – Вот, полюбуйтесь!
– Кто вы такая? – резко спросил Анатолий.
– Я-а… Фиолетова.
– Прекрасный цвет. А я – Юсин. Начальник отдела техники безопасности комбината. Чем могу служить?
– Мы… Мы… А вы?..
– Мы здесь работаем. А вы чем занимаетесь?
Неля с наслаждением наблюдала за вконец сбитой с толку комендантом.
– Мы… проводим рейд…
– Счастливого плавания!
Фиолетова попятилась. Анатолий закрыл дверь на ключ и подошел к раскрытому Нелей окну. Выглянул наружу и увидел внизу желто подсвеченный, пухлый снег.
– Значит, говоришь, Гриша отсюда выходил?
– Отсюда…
Анатолий слегка прикрыл створку и стал молча одеваться: кашне… пальто… шапка…
– Ты что? – шепотом спросила Неля.
Он не ответил, снова вернулся к окну, распахнул его, коротко оглядел Нелю и – раз! – выпрыгнул…
После того как заполошная Зинкина подружка сообщила, что Кряквин находится здесь, в общежитии, Ксению Павловну затомило и обеспокоило изнутри какое-то непонятное ей еще, тревожное предчувствие. Она по инерции, почти машинально, продолжала поддерживать теперь уж и ненужный для нее совсем разговор с Зинкой; машинально прихлебывала очень крепко заваренный чай; кивала, с трудом понимая, о чем идет речь, – Зинка, осмелев с коньяка, наставляла ее, кажется, как бы надо вести себя им, женщинам, с мужиками, – а сама все прислушивалась и прислушивалась к тому, что сильней и сильней будоражило ее изнутри… Ощущение было такое, будто не хватало немножечко воздуха… Будто Ксения Павловна затаила дыхание, увела его в самую глубь, отчего напряглись до приятной, мельчайше дрожащей истомы мышцы бедер и живота, а вводить в себя очередной освежающий вдох не хотелось… Кровь тепло и упруго подступала к груди.
– Да, да… – сказала она Зинке, не зная, угадала или нет с ответом, вытянула из пачки сигарету, раскурила ее, встала, одернув платье, и подошла к открытой форточке. – Давай помолчим немного… – не оборачиваясь, предложила Зинке и, зажмуриваясь, затянулась…
И снова пришло ощущение томительно-сладостного безвоздушья… Ксения Павловна медленно, струйкой, выдула из себя дым, вдохнула носом, – отметив, как вздрогнули при этом ноздри, – пахнущий талостью и чем-то еще, не зимним, воздух скорой полуночи и открыла глаза… Белая точка звезды замахрилась, поеживаясь, где-то там, далеко-далеко от форточки, в которую смотрела Ксения Павловна, а она вдруг до жути почувствовала – вот сейчас… вот сейчас… вот сейчас! – в дверь постучат…
И в дверь постучали. Зинка вопросительно глянула на Ксению Павловну: мол, открывать или нет? Ксения Павловна кивнула: открой…
Вошел Кряквин.
– Здравствуйте, Зина, – сказал он, приветливо улыбаясь, – с праздником вас! – и только после этого увидел Ксению Павловну.
Кашлянул, подставляя кулак к губам, нахмурился, но тут же, высвобождаясь от неожиданности, с усмешкой в голосе заговорил:
– Вот уж кого не ждал, того не ждал… Аж растерялся. Ей-богу!.. Да-а… Даже не знаю, чего говорить дальше. Мы ж вроде виделись нынче… Вот ведь как бывает… Извините, если помешал… Я ведь на секундочку, ладно?
– Да вы проходите, товарищ Кряквин… – засуетилась Зинка. – Что же вы стоите? Раздевайтесь, садитесь… Я-то ведь тоже чуть в обморок не упала, как вы вошли… – Она потянула с Алексея Егоровича куртку.
– Нет, Зина, нет… Спасибо, посижу я у тебя как-нибудь в другой раз, ладно? Ты уж не обижайся… – Он потрогал пальцами пластыревый крест возле глаза. – Сегодня я вот так вот нагулялся!.. Честное слово. По полной программе выступил!
– Ну… как же так? – обиженно оттопырила губы Зинка. – Так я вас все равно не выпущу. Ни за что на свете! Хоть глоточек, да выпьете со мной! – Она подскочила к столу и наполнила рюмку. – Садитесь, я вам говорю!
– О-хо-хо… – вздохнул Кряквин и нехотя подошел к столу.
– И мы с Ксенией Павловной с вами! – обрадовалась Зинка. – Ксения Павловна, хватайте вон тот стул! Ага…
Сели. Подняли рюмки. Посмотрели друг на друга… Ксения Павловна ощутила, как горячо-горячо зажглись сейчас ее уши.
Кряквин подумал о чем-то и сказал:
– Вот, значит, какие пироги, Зина… То, что я сейчас скажу тебе, – а я ведь к тебе по важному делу пришел, – между прочим, считай и за тост праздничный, и за совет дружеский, и за приказ служебный… Вот как хочешь, в общем, так и считай. Это твое личное, так сказать, право. Но… Мне бы ужасно хотелось, чтобы тост этот, то есть пожелание, которое я сейчас выскажу, стало реальностью, понимаешь? Чтобы ты к моему совету прислушалась, а приказ выполнила. Обязательно!.. Наверняка! И еще одна оговорочка, вернее даже условие… Я буду говорить, а ты меня, пожалуйста, слушай и молчи. Никаких вопросов потом не задавай. Не надо… Я пришел к тебе с добром, Зина, потому как угадываю в тебе… человека хорошего! А иначе бы не пришел. Никогда! Вот так, веснушчатая. – Кряквин улыбнулся широкой, ясной улыбкой. – Ну а теперь быка за рога… – Он замолчал, глядя куда-то сквозь Ксению Павловну. И сделалось тихо-тихо… Зинка, бледная, кусала нижнюю губу. Рюмка в ее руке вздрагивала, и капал со стуком на стол коньяк. – Я хочу выпить, Зина, – торжественно и с раздумьем опять заговорил Кряквин, – за твое счастье… За твое настоящее, очень личное и человеческое счастье! Я почему-то уверен, что ты будешь счастливой. Уверен! Но… мне бы не хотелось, чтобы ты таскала и таила в себе это счастье, ну… как военную тайну. Я хочу, чтобы ты разделила его как минимум на двоих. На себя и на Гришу Гаврилова. Да!.. – Кряквин катнул желваками и в упор, не мигая посмотрел в изумленно раскрытые Зинкины глаза. – Сделай, Зинуха, счастливым и этого парня. Сделай, пожалуйста! Ты можешь, я верю, такое… У Гриши сегодня беда… Ничего… Помоги ему разделить ее на двоих. Пойди к нему смело, ни черта не бойся, с распахнутым сердцем. Плюнь на гордыню!.. Я же не сводня, Зина. Подробностей ваших не знаю… Да, впрочем, и знать не хочу! Я знаю другое… что счастье – штука капризная и скользкая. Дается не враз. Вырывается… Но, однако ж, дается. Дается, Зина, когда его очень и очень хотят!.. А ты хочешь счастья. Я знаю это… Так вот, подбиваем бабки… Я пью за твое и за Гришино счастье – вместе!..
Поздний вечер скопил над Полярском звезды. Улочки были тихи и пустынны. Дневная поземка хорошо приплотнила дорогу, и снег, упруго вминаясь под шагами, похрустывал. Где-то вдали, за домами, одиноко и пусто взлаивала собака. Темные флаги свисали над тротуарами недвижно. Пахло свежей водой и еще чем-то свежим и новым, чем обычно и пахнут с приходом весны заполярные ночи.
– Я стихи сейчас вспомнила… о весне, – тихо сказала Ксения Павловна. – Хотите?..
– М… – непонятно отозвался Кряквин, сосредоточенно шагающий в метре от нее.
– Я только вторую строчку забыла, никак не могу вспомнить. Без нее будет, ладно?
– Не надо совсем.
– Слушаюсь… – не сразу нашлась Ксения Павловна.
Они замолчали. И так, молча, прошли еще с половину квартала, все в том же метре друг от друга… Ксении Павловне очень хотелось приблизиться к нему, взять его под руку, но она почему-то не решалась сделать это, и эта нерешительность ее мучила и мешала ей. Она знала, что все равно, через квартал или два, обязательно решится на что-то, отчего у нее заранее слабело в коленях, но пока она терпеливо шагала в метре от Кряквина, стараясь идти в ногу с ним. Изредка Ксения Павловна взглядывала на Алексея Егоровича, и тогда видела его четкий профиль с парком возле губ… Она была уверена, что и он сейчас думает о ней, думает… думает и что вот сейчас, перед лестницей от Дворца культуры, он ей обязательно что-то скажет…
Снег хрустел и хрустел, и все ближе и ближе придвигалась навстречу темная, с тыльной стороны, громада Дворца культуры…
– Что же вы Ивана-то Андреевича одного оставляете? – неожиданно, не о том совсем, что бы хотелось ей, резко спросил Кряквин, и Ксения Павловна снова увидела его губы и курчавинку пара возле них.
Она… нерешительно… приблизилась к нему, сбивчиво думая о том, что вот сейчас… сейчас… скажет… чтобы он… нет, он сам… нет, она скажет… нет, он сам догадается поцеловать ее, и… остановилась, так и не сказав ничего… Кряквин тоже остановился, вынимая из кармана папиросы…
– Неладно это как-то все получается… – В его ладонях с шипом мигнул белый столбик газового огня. Кряквин глубоко затянулся. – Неладно… милая моя…
Последние слова он выдохнул на пределе презрения к ней, и Ксения Павловна, ощутив это, невольно зажмурилась…
Хрустнул снег… Хрустнул еще… Она не сразу открыла глаза и увидела… стремительно отдаляющийся от нее за дворцовый угол… черный силуэт Алексея Егоровича.
Николай распахнул окно, уселся на подоконник и с наслаждением, всей грудью, вобрал в себя пахнущий талостью воздух. Из номера только что удалилась уже надоевшая ему до чертиков, основательно подгулявшая компания: режиссер, оператор, художник и две актрисы… Одна из них ни с того ни с сего закатила вдруг истерику, съездила по морде оператору, и ее кое-как, объединенными усилиями, утихомирили… А поначалу-то все было нормально. И день получился удачным. Съемка демонстрации – Николай работал сегодня в живой натуральной массовке – прошла без сучка и задоринки, и режиссер был доволен. Он весь вечер открыто хвалил Николая, восторгался без меры – перебрал коньяку – его игрой, чем, по-видимому, и вывел из себя актрису… У нее-то как раз сегодня не заладилось, пришлось гнать дополнительные дубли, покуда она не раскрепостилась и не выдала в объектив то, что надо… В общем, все… банально… Банально и пресно… Прокурили весь номер, разворошили его, наорались и разошлись… Тысячу первый раз одно и то же… Проветрим сейчас и спать, думал Николай… Жизнь продолжается. Через недельку конец съемок, и он свободен… До тонировки, до дубляжа, до павильонов на Мосфильме…
Отсюда, со второго этажа гостиницы, отлично просматривался празднично иллюминированный сквер, заваленный снегом, фонтан, трибуна, флаги, госбанк, ресторан «Пурга», в котором Николаю уже повезло на смазливую официанточку, кинотеатр, где их группа смотрела проявленный материал, а дальше, за рестораном, возле замерзшего озера, бело клубилась дымами обогатительная фабрика…
В голове у Николая приятно покруживало от выпитого вина, и он был сейчас вполне удовлетворен собой: не набрался – это очень хорошо; завтра не будет болеть голова; не поскандалил ни с кем… А то, что сумел удержаться от приглашения одной актрисы, не той, что устроила шум, а другой, и вообще распрекрасно!.. Меньше будет потом разговоров… Что за жизнь?.. Каждая новая картина – это новая чехарда…
Николай вынул из нагрудного кармана цветастой фланелевой рубахи пачку сигарет и закурил, больше не думая ни о чем… И не сразу заметил медленно идущую прямо под ним Ксению Павловну… Когда же заметил ее, не сразу вспомнил, где ее видел и как ее звать…
– Милая женщина! – крикнул Николай. – С праздником вас!
Ксения Павловна вздрогнула, остановилась и поискала глазами… Увидела Николая Гринина… И Николай узнал ее…
– О-о! Простите, пожалуйста… – сказал он, перевешиваясь через подоконник. – Я вас, грешным делом, не узнал. Богатой будете…
Ксения Павловна куснула губу, что-то секундно соображая, и вдруг громко спросила:
– У вас какой номер комнаты?
– Десятая, на втором этаже…
– Сейчас я зайду. Откройте дверь… – Она решительно направилась к каменному крыльцу гостиницы.
Николай проводил ее глазами до входа, еще ничего не понимая, а потом кинулся наводить хоть какой-то порядок в номере…
Ксения Павловна вошла без стука. В расстегнутом еще на лестнице пальто. Мгновенно осмотрелась и тут же нашла, что искала, – выключатель света у двери.
– Как я рад! – бархатисто сказал Николай и, подходя к Ксении Павловне, протянул руку. – Разде… – Он не договорил… Он увидел ее глаза… Остановившиеся. С каким-то оранжевым бликом, высверливающим середину зрачка.
Ксения вскинула руку, продолжая все так же пронзительно и стояче всматриваться в Николая, – с каким-то захватывающим ее всю злорадством и ненавистью она отметила сейчас его схожесть с Кряквиным, – и… выключила свет.
Николай послушно подхватил ее на руки, обжигаясь ладонью о гладкую крепость дрожащего тела, и… махом… перенес на кровать… В шапочке… пальто… в сапогах… Грузно мурлыкнули пружины матраса…
– Максим Петрович, я больше так не могу… Бунтует опять. Прямо как с цепи сорвался… Надо нам что-то решать с ним… – Ирина Николаевна Утешева застегнула пуговицу на рукаве белого халата и устало опустилась в кресло перед столом, за которым восседал главврач. – Так и заявляет, что, если мы его не переведем в восьмую палату, перебьет тут все палкой… – Она усмехнулась сухоньким, приятным лицом и сняла очки. Помассировала бледные веки пальцами. – Ну, естественно, что это все так… понт, как выражается один мой молодой пациент… Но тем не менее надо бы все-таки пойти Гаврилову навстречу… Вы же сами знаете его перспективы… Я, с вашего разрешения, закурю?
– Курите, Ирина Николаевна, курите… – Максим Петрович притушил в пепельнице сигарету. – Когда мы его выписываем?
– Гаврилова? – выпустила дым Утешева.
– Да, вашего взрывника.
– Я думаю, что дня через три можно будет вполне. Какой смысл его больше задерживать здесь?..
– Тогда, может быть, рискнем? Пусть поживет с этим капитаном…
– Конечно! – энергично кивнула Ирина Николаевна. – Риска тут никакого. Григорий – очень сильная личность. Экстравертированная, правда, несколько… Но это скорей бравада, реакция на стресс…
– А вдруг этот англичанин…
– Что? Ноту в ООН направит? Чепуха! А вот для Григория это знакомство, безусловно, послужит отвлекающим фактором.
– Уговорили, уговорили… Поступайте, как считаете лучше. Советский взрывник… английский капитан… Оба не видят. Почему мы с вами не пишем романов только, Ирина Николаевна?..
Она опять усмехнулась:
– Вероятно, оттого, что мы с вами… видим это, Максим Петрович. Ви-дим…
Григорий стоял в ординаторской и размахивал палкой:
– До каких пор?! Подумаешь, англичанин!.. У него, между прочим, стоко же дырок в ноздре, что и у меня. Можно проверить… Две, а не четыре. Так что последний раз требую!..
Медсестры и нянечки, сидящие в ординаторской, помалкивали и перемигивались: во, мол, выступает… Артист!
Больничная униформа крепко изменила Григория: мятая, застиранная пижама была маловата ему, штанины на целую ладонь не доходили до лодыжек… Матерчатые тапки с тесемками тоже не очень-то красили крупные ступни. Но самое главное, что прежде всего бросалось в глаза, так это плотная, марлевая повязка, – широко, ото лба и до носа, – обхватившая его голову…
В открытую дверь вошла Утешева.
– Кончайте базар, Гаврилов. Главврач разрешил перейти в восьмую палату. Но… при одном условии. Не мешайте, Гаврилов, развитию наших внешнеторговых отношений с капиталистическими странами. Договорились?
– Ну-у… – протянул Григорий довольным голосом. – Вот это уже да-а!.. Ух и жалко же мне, что не вижу я тебя, Ирина Николаевна! Обцеловал бы! А так-то, каво… – Григорий показал на повязку, – так-то и промахнуться можно. Не туда попасть.
– Болтун ты, болтун, Гриша, – тепло отшутилась Утешева, поправила пальцем очки на переносье и, выходя из ординаторской, тихо скомандовала ближайшей медсестре: – Отведите его в восьмую… Пожалуйста. – «Пожалуйста» уже донеслось из коридора.
…Палата, в которую так настырно просился Григорий, была небольшой. Уютной. Огромное, цельного стекла окно выводило в больничный сад, и прямо к окну подтягивались освеженные дневной капелью ветви деревьев.
Григорий и его новый сосед сидели на койках. Лицо соседа, так же как и у Григория, было наполовину перекрыто марлевой полосой: остались видны только седые, с боковой рассечкой пробора волосы, усы да резко очерченный подбородок с темным зигзагом продавлинки посередке.
– Ну, я им и говорю, что же, мол, он здесь один пропадает? Ему, может, скушно?.. А в нашем ведь деле сейчас эта скука хо-хо!.. Дай, мол, хоть я напоследок-то и повеселю человека. Он же один здесь валяется и очень даже может додуматься до чего-нибудь нехорошего… А вдвоем-то всегда интересней. В темноте дак особенно, а?.. Жалко, конечно, что я вот не вижу тебя. Какой ты на самом деле… Но – ни хрена! Разберемся по голосу… У нас же в подземке порой так… глазами еще не увидишь, а ушами уже секешь, как радарными установками. Чуть где не так скрипанет, а ты уже наготове. Поди, ни черта не понимаешь, что я тут молочу тебе, а?
Сосед покивал головой. Улыбнулся, открывая чересчур уж какие-то белые зубы.
– Я… вас… понимаю, – выговорил он с ударением на последний слог.
– Иди ты?! – обрадовался Григорий. – Тогда, брат, живем!.. Расскажи-ка, где по-нашему научился? Я-то, дурак, когда в школу ходил… ни тум-тум. К другому интерес проявлял. Аимсори… вот и все, что упомнил из вашего. А ты, значит, как?
– О-о… Я-а… – смешивая русские слова с английскими, лопотал тот, – бывал Россия… Гошпитал. Вас… Война. Сорок третий…
– Ну… Ты говори, говори. Я тебя железно понимаю. – Григорий нашарил рукой подушки, устроил их повыше под головой и лег, вытягивая ноги.
– Яа-а служил на морской охотник. Офицер… Ез. Караван шел Россия… Молодой. Нас бомбили… Тонуть. Очень много тонуть… Не хорошо. Это сюда… – сосед показал на подбородок, – осколок…
– Куда, куда они тебя? – переспросил, не видя глазами, Григорий.
– Зубы…
– А-а… Понятно. Ну и как тебе у нас, в России?
– Кэррол Найк до-во-лен…
– А чегс с глазами?
– Погрузка. Мурманск… Пыль. Угольная. Я-а через три дня снимать повязка.
– Хорошо обошлось, значит… – вздохнул Григорий. – А мне дак хана вроде… Афакия у меня, понимаешь? Хрусталики… фьють! На всю теперь жизнь в потемках… За электричество платить не надо.
– Это не есть хорошо.
– Да уж каво там!.. Думал, хуже не бывает, а наутро еще хуже… Врачи-то туфту мне запаливают… Говорят, что, мол, со временем чего-то там смогут, а пока не волокут… Тухлое наше дело. Тебе-то хоть сколько лет?
– Пят… десят пят.
– У-у… Мне малость поменьше. Двадцать восемь…
– Бэби?
– Дети, что ли? А у тебя есть они?
– Два сына.
– У меня нет. Будут еще. Без света, говорят, они еще лучше получаются…
Англичанин не ответил.
Неля получила в больничной раздевалке белый халат. Привела себя в порядок перед зеркалом…
– Пойдем, пойдем, – сказала ей пожилая нянечка. – Мне как раз наверх надо. Провожу… К ему много народу ходило. Все больше мужчины, конечно. Он-та теперь с иностранцем лежит. Перевелся… Характерный мужик! Так на горло и взял. Хочу, говорит, и только… Бя-да! А с другой стороны если взять, то как ему не уступить? Молодой жа, а без глаз…
– Как?! – испуганно вскрикнула Неля. – Он что? Совсем?..
Нянечка тяжело перевела дух, облокотившись на перила лестницы. Посмотрела голубенькими глазками на Нелю.
– Тут воля господня, милая… Я-то ведь чо? – старая… В этом деле не разбираюсь…
Потом они шли по длинному коридору, сильно и резко пропахшему лекарствами.
– Тута… в восьмой… – почему-то шепотом сказала нянечка. Неслышно приоткрыла дверь и заглянула. – Докушивают… Щас я у их соберу тарелки, а ты уж после сама иди, ладно?
В палате приглушенно светили ночники. Шторы на окне были задернуты. Нянечка по-быстрому составила на поднос посуду, мягко приговаривая при этом:
– Вот и умники… Кто не ест, тот и не работает… – Вышла. Снова зашептала Неле: – Иди, иди… Теперь они добрые. Мужика покорми, и все…
– Спасибо, – кивнула Неля. – Я постою пока…
Нянечка усмехнулась и зашлепала по коридору. Возле лестницы все-таки не вытерпела и оглянулась. Неля продолжала стоять возле раскрытой немного двери.
– Чудная, ей-богу… – сказала сама себе нянечка и исчезла из виду окончательно.
– И где же ты плаваешь, капитан? – спросил Григорий, снова устроившись на койке.
– Весь мир. Из Танзания в Ливерпул. Ливерпул – Мурман.
– А чего возишь?
– Сезаль из Африки. Канаты…
– А-а… Ну и как там, на черном континенте? Пробуждаются?
Неля улыбнулась.
– Я не политик. Я моряк, – твердо ответил англичанин.
– Да я тоже… Ты в бутылку не лезь! Я ведь про что говорю… Ну никак мне не понять – чего людям надо? Чего они друг на дружку лезут?..
– Здравствуй, Громыко, – сказала, входя в палату, Неля.
И Григорий, и англичанин резко повернули на ее голос свои головы.
– Кто это? – спросил Григорий.
– Я… Неля.
– У-у… – удивился он. – Каким это ветром? Фрагмент известной картины «Ее не ждали». Автора не помню, – он сел. – Заходи, гостем будешь. Знакомься, капитан английский. Зовут непонятно…
– Кэррол Найк… – встал и поклонился англичанин.
– Неля.
– Очень приятно…
– Мне тоже, – сказала Неля. – Гриша, выйдем на минуточку, а?
– Щас… – Он нащупал ногами тапки. Поднялся. – Ты это… прости, капитан… У нас у каждого свой талисман… Ну, пошли, пошли на коридор…
Когда остановились возле окна, Григорий, опершись о подоконник рукой, грубовато спросил:
– Ну, чего надо? Если жалеть, то без надобности. Не нуждаемся…
– Гриша… – сказала Неля и вдруг занервничала. – Тут такое дело…
– Какое?
– Понимаешь… Я… по правде сказать… уже расхотела тебе говорить про то, с чем пришла…
– Ну так и не говори… Переживем.
– Да нет уж… скажу… Пусть…
– Тогда не тяни резину. Мне с капитаном, может, интересней…
– Слушай… Юсин продолжает копать это дело со взрывом…
– Ну и хрен с ним! Я-то при чем?..
– Не знаю… Но он в чем-то подозревает тебя.
Григорий вздернул голову, уставившись на Нелю своей белой повязкой:
– В чем?
– Я не знаю в чем… Он говорит, что ты в феврале… на том массовом взрыве… заряжал скважины над сто восьмидесятым штреком… Вручную.
Григорий нервно дернул щекой:
– Что еще?
– Все…
– А зачем ты мне стучишь на любовничка, а? – ощерился Григорий.
– Я… хочу предупредить тебя. Акт ведь комиссией подписан.
– А тебя он вроде уточки подсадной ко мне, да? Чтобы я раскаялся? – Григорий, белея, шагнул к Неле. – На вшивость меня проверять? У-у. Катись отсюда!
Неля испуганно отступила:
– Ты не так меня понял, Гриша.
– Не так?! – он захрипел.
Неля повернулась и побежала по коридору… А Григорий, размахивая кулаком, все кричал и кричал ей вдогонку, отшвыривая от себя медсестер…
Ночью он проснулся в поту. Только что оборвался тягучий, подробный кошмар… Будто Григорий бежал по громадному, туго накачанному бикфордову шнуру, – бежал внутри его, – как по тоннелю… Мягко вжимался под ним, пружиня, грязно-коричневый пол, и Григорий, отталкиваясь от него, медленно-медленно перелетал, продолжая при этом бешено молотить ногами горячую пустоту… За ним, нагоняя его, шипел и разбрызгивал длинные белые капли лохматый огонь… Григорий, не слыша себя, что-то кричал и размахивал руками… Там, впереди, далеко-далеко, виднелась пологая куча переломанных аммонитовых колбас, на которой сидел его отец, Серега Гуридзе и еще кто-то, кажется не мужик… Все они, как по команде, одновременно запрокидывали вверх головы, звучно глотая из горлышек молоко, а потом хором тянули: «Отпишет мать мне старый угол дома, когда устанет сердце у нее…» «Взорвутся же к чертовой матери!..» – думал Григорий и еще бесслышней орал им… Они же как ни в чем не бывало продолжали петь песню и посасывать молоко… Григорий затравленно оглянулся и понял, что ему не уйти от огня… Тогда он растопырил руки, тормозя, и завис… Выдернул из-за голенища нож, всадил его в мягкую шкуру тоннеля и со скрипом, легко стал распарывать шнур… Оставалось совсем немного, и он бы отрезал дорогу огню, но… огонь дошипел до Григория, и… сморгнула, съедая пространство и все, ало-кровавая муть… Что-то черное, липкое обкрутило Григория, и он, задыхаясь, поплыл в этом черном и липком куда-то… Он плыл, опрокинувшись на спину, и думал о том, что вот и закончилась жизнь… что больше ему никогда не увидеть, как в сонной реке поутру хлещет хвостами серебристая рыба, что вот ведь как глупо случилось… как глупо… как глупо!.. Григорий забился в отчаянии, разгребая руками, зубами, ногами черноту перед собой, а когда уже выдохся окончательно, но… все-таки… еще… ковырнул головой бесконечную непроглядь… разом открылась ему странно светлая даль, приглядевшись к которой Григорий вдруг понял… да это же аквариум! Ну да!.. Он вплотную подгребся к нему, пока не ощутил лбом пронзительный холод преграды… Закарабкался вверх, перевалился через стенку и замер… Ужас выдавил из него тонкий-претонкий крик… В прозрачной воде перед ним, подмигивая ему, тонули Зинкины глаза…
Григорий сел. Вытащил из-под подушки сигареты и спички. Прислушался к капитану… Тот спал, посвистывая… Григорий вдел ноги в тапки и пошел к двери, шаря впереди себя вытянутой рукой… В коридоре было попрохладнее. Он дошагал до окна и остановился. Кое-как, все еще не привык, раскурил сигарету, больно опалив при этом пальцы. Подул на них и послюнявил языком. Выругался про себя: «Немощь!..» Потом, как-то бесцельно, двинулся по коридору, пока не услышал чей-то быстрый, прерывистый полушепот. Тут же и догадался – нянька какая-нибудь. Григорий замер и напряг слух…
– Ну а зачем же я сюда кинулась, а? На Север этот… Из деревни-то своей, а? Осломя голову. Со Шикотана на Усть-Илим подалась… В ем, на гэсе-то, в передовых значилась, – все думала, как бы это, значит, поприметнее стать. Чтобы кто-нибудь увидел на Доске почета и побежал за тобой… Дурная наскрозь! И не в сознательных ходила, это чтобы через обратнее интерес на себя назвать… Теперь вон где черт поселил! В Полярске… При болящих кантуюсь. Им подмогаю… А может, у меня у самой что-то болит, а? Может, одна сила-то в языке и осталась, а из других мест повышла? А все же вот чудится, чудится… что будет со мной что-то такое, такое, ну это… Сама не пойму. Может, завтра, а?
– А может, и сегодня, – громко сказал Григорий. – Вы это… помогли бы мне назад, в восьмую залезть. Заплутал…
– Господи! – заплескался возле Григория женский голос. – Ну чего ты не спишь, а? Еще не нашумелся… У-у, негожий!..
Нянечка довела Григория до палаты, а потом и до койки. Шепнула чем-то чесночным в лицо:
– Спи. Не даешь посплетничать… – Руки у нее были теплые и добрые.
Григорий пару минут полежал маясь и вдруг, даже не успев подумать об этом, окликнул капитана:
– Эй, друг!.. Капитан!
– О? – почти сразу отозвался тот. Запустил что-то по-английски и спросил: – Чем дело?
– Ты извини меня, друг… – сказал Григорий. – Но понимаешь… мне тебя надо спросить…
– Ез… Спрашивай.
– Мне это очень нужно знать. Так что ты лучше не ври, ладно? Скажи по честности, понял?
– Хорошо.
– Вот, значит, какое дело-то… Допустим, что ты потопил корабль…
– О-о?!
– Ну это же понарошку, не в натуре, конечно… И в этом деле сам виноват, понял? Из-за тебя, в общем, люди пошли на дно… А ты, значит, выжил. Повезло тебе. Ну и когда все проверили – тебя вроде ни в чем не винят… А ты виноват, понял? И знаешь, в чем виноват… Дак вот, как бы ты в таком разе… ну, жить стал, а? Тебе же ничо не шьют, гуляй, как хочешь, а ты… гад! Из-за тебя весь этот кошмар получился. Вот как бы ты, а? Только по честности, понял?.. По честности!..
– Я-а… думал… – после муторной для Григория паузы заговорил англичанин. – Думал и… вспоминал ваш один суперписатель… Толстой. Яа-а читал от книги… Толстой очень хорошо сказал… Честность не есть убеждение. Честность есть нравственный привычка. Приобретать честность можно только с ближайших отношений… Я бы сказал вся правда, если бы я виноват утонуть корабль. Это есть мое твердое слово, мистер Джодж. Другое слово я сказать не могу… Я не знаю другое слово. И это я сделал не по честность… Это моя есть нравственный привычка. Вы меня хорошо понимал?.. Это есть важно. Я говорил, как думал. Вы меня разбудил… Я сказал.
– Ага… – не сразу отозвался Григорий. – Дай пять…
– Что я дать вам? – не понял капитан.
– Петуха, друг. – Григорий отшвырнул одеяло, поднялся и босыми ногами, как на лыжах, шагнул в сторону капитанского голоса…
Кряквин и Верещагин, уже одетые для улицы, вошли в кабинет секретаря парткома, когда часы там дозванивали четвертый час дня. Надо было захватить с собой Скороходова, чтобы всем вместе и ехать на кладбище. Об этом накануне их, друзей своих фронтовых, настоятельно попросил Егор Беспятый… Сороковины…
– Заходите, заходите, товарищи, – почему-то обрадовался Сергей Антонович. – Я скоренько. Мы тут сейчас… Это… знакомьтесь… Утешева Ирина Николаевна… так сказать, супруга нашего Ильи Митрофановича.
– Верещагин.
– Кряквин, – поклонился Алексей Егорович и вдруг сердито спросил у Скороходова: – Это почему ты сказал «так сказать»?
– Ну это… так сказать, к слову пришлось…
– К слову-паразиту, да? – ехидно уточнил Кряквин.
– Вроде этого… – улыбнулся, посмотрев на Верещагина, Скороходов.
– Все ясно… Занимайтесь. Мы вам постараемся не мешать… – Они прошли в угол кабинета и сели рядом с часами.
– Ну, значит, так, Ирина Николаевна… – откашлявшись, продолжил Сергей Антонович. – Я беседовал на эту тему с Ильей Митрофановичем. Говорил с ним, так сказать, по душам… Но, понимаете, как говорится, воз и ныне там… Может быть, вы нам что-нибудь скажете?
Ирина Николаевна сняла очки, подслеповато посмотрела на секретаря парткома, снова надела очки и положила в пепельницу сигарету. Привстала чуть-чуть, стряхивая просыпавшийся на юбку пепел.
– А почему вы говорите о себе во множественном числе?
Кряквин и Верещагин переглянулись…
Скороходов закряхтел и заерзал на стуле.
– Понимаете… Так…
– А раз «так», – перебила его Ирина Николаевна, – то уж лучше действительно послушайте меня… – Она нервно оправила волосы на затылке. – Все, что вы мне сейчас «по-дружески» наговорили о моем муже… к нему никакого отношения не имеет. Вы преувеличенно приписываете ему поступки какого-то незнакомого мне человека… Мы прожили с Ильей Митрофановичем вместе целую жизнь. И мне лучше знать, какой он человек на самом деле. После стольких лет всякого-разного я, надеюсь, могу позволить себе быть объективной… Не так ли?.. Лично же вам я бы смогла в данном случае порекомендовать лишь одно. Совсем не заниматься подобным «дружелюбием». Мне лично, ей-богу, по крайней мере странно, что вы размениваете свое время на подобные пустяки. Да, пустяки! – Ирина Николаевна нервно взяла из пепельницы сигарету, но тут же бросила ее назад. – Откровенно, я взволнована сейчас… Взволнована. Но не вашими сообщениями об Илье Митрофановиче. Нет. А именно вашим дружелюбием в кавычках. Простите меня за резкость, но я бы очень просила вас не беспокоить меня и моего супруга больше вообще. Прощайте. Из-за вас я на целый час задержала прием больных…
