Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)
А там только что произошел следующий разговор.
– Давай пособлю, – предложил Кретов Дусе, когда она приготовилась поджигать шнуры на Васькиной канаве.
Дуся посмотрела почти яростно на него:
– Последний раз говорю – уходи в укрытие!
– Да ладно тебе!
– Уходи… твою так! Раз не понимаешь…
Кретов улыбнулся. Курнул. Ковырнул грунт сапогом. Покачал головой, ничего не сказал – и полез из канавы.
Она не спеша запалила шнуры, оглядела задымленное логово выбоины и заливисто крикнула:
– Запалено-о-о-о!
Потом легоньким бочоночком покатилась по тропе к укрытию. С размаху села под скалу, где хоронился Кретов. Передохнув, сказала:
– Щас шарахнет! – В больших ее глазах переливался азарт.
Густо охнула земля. Засвистели каменные осколки. И еще раз, и еще, и еще… Сделалось тихо.
– Все…
– У тебя мужик есть? – спросил неожиданно Кретов.
– Одна я.
– А арифметику знаешь?
– Чего?
– Считать, говорю, умеешь?
– Смотря до скольки…
– Один да один? – очень серьезно сказал Кретов.
– Два получается.
– Правильно.
– А к чему это ты?
Кретов вылез из-под скалы, потянулся и, не оборачиваясь, бросил:
– Я тоже один… Как решишь – скажешь…
Он пошел по тропе к канаве, а она долго провожала взглядом его чуть сгорбленную фигуру. Потом крикнула вдогонку:
– Ты кончай! Там главный инженер приехал!
– Чтобы кровать была никелированной, нужно что? – обычно начинает говорить Лева.
– Гроши.
Лева укоризненно морщит высокий, в залысинах, лоб, снимает искристое пенсне, закусывает ободок дужки и смотрит куда-то над канавщиками щурыми, близорукими глазами.
– Гроши… гм… Никель, товарищи…
Дальше о чем будет говорить главный инженер экспедиции, всем, в основном, известно, но почему бы и еще разок не послушать разные красивые названия, вроде пентландит, никелин, ревдинскит, пирротин… Ораторское искусство Левы стало уже давно нарицательным: косматит пурга по разлогам, не выходят канавщики на «балконы» – «значит, Лева бурит»; прихворал или просто засачковал горняк – «за меня Лева на канаве сидит…» и так далее в том же роде.
Но сегодня Лева, выяснив, что необходимо кроватной промышленности, затолковал о деле: за перевалом, по Счастливому ключу, пошел фартовый никель, и буровые все ближе и ближе поднимались к Огиендо.
– Для того чтобы быстрей прояснился контур залегания, я бы предложил рабочим Огиендо объединиться в одну комплексную бригаду и начать рвать от Красной канавы… – в этом месте Лева слегка замялся, слишком была близка по времени потеря Голована, – да-да, от Красной канавы, большие магистральные траншеи, причем взрывы вести с учетом максимального выброса грунта.
Не спеша Лева основательно разъяснил, как это примерно будет выглядеть, приблизительно подсчитал, сколько может заработать каждый канавщик, с включением в общий котел бригады и взрывника.
Ожили, зашевелились, забеспокоились. Вскочил Пашка Ледокол:
– Так ето што, уравниловка будет? Я, может, привык на канаве сам по себе, а тут и который ни хрена не волокет, и который ишачит, как трактор, – все одинаково станут?.. Стимулирования не видать. А денежное стимулирование, оно ишо пока главное… Это последний лозунг!..
Пашка задохнулся аж, выпалив свою тронную речь, и сел, жадно глотая папиросный дым.
– Чего раскаркался? – не поддержал Пашку Гуржап. – Однако дело говорит Лева, э-э-эх, начальник, стало быть…
Жилуха гоготнула: Лева-то Лева, но это между собой, а так Лев Николаевич, а Гуржап его вон как.
Потом послышался тоненький голосок Дуси. Она вся заливалась краской:
– На выброс рвать интересно. Только на участке нет детонирующего шнура и аммонит надо завезти, а раз его завезут, то склад бы надо «ВВ» старый переделать… Под небом у нас почти взрывчатка… Вот…
Дуське захлопали – просто так, для звука. Еще примерно с час «потянули резину», выясняя разные хознужды, и Лева, пообедав вместе с рабочими, уехал.
И со следующей недели, с понедельника, солнечного, синего дня, поползла на голец по снегу, торя глубокую тропинку, черная людская змея. Траншеи оказалось рвать веселей и ухватистей. Дуся растягивала бело-красный детонирующий магистральный шнур, запаливала, все прятались, и глухо вздымалась над гольцом огромная туча. После взрыва по-быстрому зачищали канаву, и снова били бурки, стараясь скорее достать до коренных, где в шершавых разломах породы тускло поблескивали зерна никеля.
Теплело. Начали темнеть, покрываясь хрусткой ледяной корочкой, снега. В распадках засинел, задрожал воздух, и редкие сосны запахли, пока еще едва уловимо, чуть проснувшейся смолой.
Со стороны, наверное, было красиво смотреть, как бросают землю канавщики. Иногда у них броски получались враз, через точные интервалы, и это напоминало отдаленно гребцов, сильно и ходко посылающих лодку-канаву вперед.
Семен, пуская лопату черенком по упруго подставленному колену, выметывал грунт накатисто и равномерно.
Кретов брал с правой руки и, перенося ковш лопаты на борт канавы, через каждые пять – десять секунд становился похожим на часового.
Ледокол частил, и красное его, с выгоревшими бровями и ресницами, лицо в реденькой путанице бороденки было мокрым.
Гуржап подрывал землю всем корпусом, не помогая ногой, работал, что называется, «грыжно».
Веточка и Домовой, кинув раз по шесть, уставали и, положив подбородки на рукоятные срезы лопат, замирали, подставляя кислые физиономии солнцу.
«Рационализатор» Кулик ворочал землю с обеих рук, сморкался, поплевывал на ладони, посвистывал.
Котелок перед каждым замахом приседал, крякал.
Но что самое было забавное – Лебедь. Завхоз тоже вышел на работу. Галстук по этому поводу ему пришлось снять, напялить на себя новенькую энцефалитку. Он уставал, по ночам начал стонать, болели спина, кисти рук, непривыкшие ладони отекли, и на них набухли мозоли. Солнце хорошенько прошлось по тонкому лицу Лебедя, и кожа на носу с горбинкой шелушилась. Весь он был измазан в земле, кривил натужно губы, но работал же, причастился к землице и не ныл, не сдавался. В один из первых же дней он неудачно тюкнул ломом, пробив сапог. Хорошо, что не задел за живое.
Скрежетали лопаты, разномастно дышали горняки завесневшим воздухом, магистраль резала голец, кося его черной расщелиной.
Кулику стали сниться опять производственные сны.
– Иду это я по поселку с Дусей. Помогаю ей провод нести детонирующий. Выходит из избы бабка, старушка то есть. И говорит мне: продай, мол, сынок, веревку, исподнее не на чем сушить. Ладно, грю, старушка, на. Отмотал проводочка и даже пособил старой натянуть меж столбов. Идем назад – бельишко сушится, собачка лает, бабка на крылечке исподнее охраняет. Бдительная, значит, мамаша. А пацан сопливый у столба положил конец провода на камень и сверху другим как навернет. Дзинь! – и взорвалась веревка. Исподники пополам. Слеза, значит, течет по бабкиному лицу. Трагедия! А я грю бабке: «Не тужи. Пошли в магазин». Идем. И я ей на целую роту исподнего покупаю. Бабка и того пуще плачет: куды, мол, мне, старой, столько штанов этих. А я говорю: «Живи, мать, сто лет, сносишь, а то и в наследство передашь…»
Заливается колокольчиком Дуся, и все смеются, теряя со смехом усталость. После сидят молча, курят. Лебедев приемничек играет на борту канавы негромко, но отчетливо, птахи звенят, и ручей точит в распадке снега.
– Весна, – говорит кто-то.
И все почему-то задумываются, щурят глаза, скребут рыжие бороды. Оттаявшие комья серой земли напоминают о чем-то давнем, запаханном временем.
По вечерам Семен начал делать табуретку. Он нашел в распадке заковыристую березку, свалил ее, вырезал извилистый комель, долго сушил, а теперь не спеша отделывал, забывая про все, скрытно любуясь древесным рисунком.
Второго марта на участок приехал опять Лева, и что удивительно – с кассиром. Обычно получку ходили получать кому надо на Чаю, но тут, видно, хитрый начальник, стараясь подбодрить затею с взрывными работами, решил показать всем, кто сколько заработал за истекшую половину месяца.
А получилось недурственно. Расписывались корявыми буквами в ведомости, отходили, небрежно ссыпая в карманы мелочь, и, усевшись на койки, пересчитывали хрусткие бумажки. Очень даже неплохо вышло: за половину – почти месячный заработок.
Ледокол, мусоля концы грязных, с широкими, прокуренными ногтями пальцев, осклабился, запрятал деньги в деревянный чемодан и завалился на койку, задрав ноги.
– Маловато, конечно, но ничего…
– Молчал бы, дурак, – незлобиво откликнулся Гуржап, приятно утомленный цифрой, за которую он только что расписался. – Еще раз двадцать по стольку – и в отпуск пойду. В улус поеду… Молодую девчонку найду… В степь увезу… Слова буду говорить разные… Жаворонок поет… Тарасун поет… Гуржап поет… И-э-эх! Бадма у меня родится, мальчик… Назову Женькой. Пир гулять будем… В степи хорошо… Костер горит… Звезды горят… Гуржап горит… Гуржап – мужчина… Выходи за меня замуж, Дуся. Вместе в степь поедем…
Дуся смеялась:
– Нет, Федя, избавь.
– Почему избавь? – горячится Гуржап.
– Потому…
После баньки, вечером, хорошо выпили, но гулянка получилась культурная, без обычных происшествий, потому как рядом было начальство. Лева тоже малость подпил, сбросил с себя черный пиджак, сидел за столом в глухом свитере, покусывая дужку пенсне, и охотно разговаривал.
– Чтобы кровать стала никелированной, что надо? Никель… Да-да. А вот скажите, пожалуйста, вы, – обратился Лева к Семену, – как вы мыслите себе жизнь?
– Я? Жизнь? – Семен пожал плечами. – Как все… как бичи…
– Как все – это никак. Не думаете ли о семье, о своем очаге, потомстве?
Семен виновато улыбнулся:
– Какое там потомство! Вон Гуржап в женихах ходит… А я что же? Меня ихний брат не любит.
Заговорили о слабом поле, но пристойно – Дуся. И, наслушавшись всех этих извечных разговоров, Лебедь взял гитару.
Лева слушал песню внимательно, после протер глаза и сказал:
– Эх, бичи, бичи!.. Напрасно вы так себя уничижаете. Ну что такое бич? Совсем не то, что, как вы представляете, – шаромыга, бродяга, отшельник. По-моему, простите, Федор Петрович, я скажу самые первые мысли, – обратился Лева к счетоводу. – Бич – это нечто бесперспективное, незавидное… Вы-то, как ни странно, люди не бесцельные, а все понимающие… Вы не бичи… Не по одежде определяются бичи, а по… Впрочем, я, кажется, увлекся…
– А! – толкнул Котелок Всем Дали Сапоги. – Я тебе што тот раз говорил? То-то. Совпадение мыслей. Понял! «Почетная грамота»!..
– Вы, простите, о чем это? – заинтересовался Лева.
– Да так, ничего, – застеснялся Котелок. – Это я ему, чтобы он пореже глотал да побольше слушал.
Лева улыбнулся. Помолчал, а затем заговорил снова:
– Кстати, не знаю, дошло до вас или нет, но ваши соседи, с которыми вы соревнуетесь, любопытную инициативу проявили. Не слыхали?
– Вроде не донесло, – пожал плечами Гуржап.
– Они там пустили шапку по кругу, а собранные деньги отправили в Фонд борющегося Вьетнама. Тут уж вы наверняка в курсе дела?..
– В курсе, – сказал Лебедь. – Про Вьетнам мы в курсе. Каждый день слушаем. А мне вот что интересно – так уж сами додумались на Сопливом, а! Надо же!..
Лев Николаевич хитровато прищурился, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
– Чего там деньги, – вдруг кашлянул Кретов, – до добровольцев бы дело дошло. Это бы польза была…
– В жунгля́х они што в тайге, – высказал осведомленность Всем Дали Сапоги.
– «В жунгля́х»!.. – передразнил его Кулик. – Любопытствую, Лев Николаевич, сколько стоит хорошенький танк?
Прошелестел смешок. Лева снял пенсне.
– Чего не знаю, того не знаю… Но дело ведь не обязательно в танке. В благородстве порыва…
Над столом поднялся Семен и бросил на середину чью-то шапку:
– Танк не танк, а на пару автоматов наскребем. Вот для зачина. – В шапку нырнул четвертной.
– Ого! – проглотил комок Всем Дали Сапоги и полез в карман.
Но второй в шапке побывала рука главного инженера, за ней Кретова, Дуси, Котелка, Кулика и так далее. Последним, очень нехотя, подвалил к столу Ледокол. Тоже сунул руку в ворох бумажек:
– Раз уж все, то и я…
Руку его остановил Лебедь. Тот было рванул, но, выходит, была силенка у гитариста – осталась рука Ледокола над шапкой.
– Раз уж проявляется конформность, то зачем мелочитесь? Пять рублей хорошо, но это в пять раз уменьшает ваше благородство. Стоит ли так?
Аж налился Ледокол. Куснул губу растерянно, но слишком внимательно глядели на него горняки. И он выхлестнул из-за пазухи другую купюру. Хрипло сказал:
– Ладно! А вообще-то уж лучше бы сам пошел.
Довольно хохотнул за всех Гуржап. Семен пододвинул к счетоводу шапку и, когда тот протянул к ней руки, доложил сверху еще один билет:
– Это за Голована. Он бы первым был.
– Спасибо! – протирая пенсне и не глядя на канавщиков, сказал Лева. – Спасибо вам. Спасибо… Ну, а теперь бы музыку. Я слышал, у вас еще есть музыкант?
Запела труба, негромко, слегка надтреснуто, потому что вставил ей в горло Глухарь какую-то замысловатую жестянку.
Семен слушал, задумался, и неожиданно всплыло из памяти что-то далекое-далекое.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибаются дымы пролетающих паровозов, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Составы громыхали и днем и ночью, пронося мимо будки огни, тяжелый ветер. Отец уходил по частой лестнице полотна за дальний поворот, на откосах качались высокие травы, марево стояло над жирными воронеными шпалами, и рельсы ловили тепло и стуки невидимых поездов.
Гудки… Зависть… Тревога…
Глухарь никогда еще не играл вот так – чуть надтреснуто, грустно. Блик от керосиновой лампы лежал на трубе, а тонкие пальцы канавщика топили и топили клапаны, и звук переливался, мучился, стиснутый чем-то, бился, ища выхода. Профиль Глухаря печатался на стене, лохматый, весь устремленный куда-то ввысь. Когда угас последний звук, инженер выпил, закусил из консервной банки и сказал как бы про себя, не обращаясь ни к кому:
– Странные люди…
Первым обнаружил пропажу денег Котелок. Они лежали у него между страницами книги. Но сообщил он об этом не сразу, а сперва убедился в пропаже основательно, перерыв все свое немудреное имущество. Сказал Лебедю. Тот тоже сунулся в тумбочку и… Дальше засуетились остальные. Жилуха замерла, как перед грозой. Всхлипнул Всем Дали Сапоги. И вдруг заорал Гуржап:
– Кто?!
Огляделись – и пришла догадка, жуткая и томящая: Ледокол.
Нет ружья… Семен заглянул в сенки – лыж нет. На участке только у Пашки были лыжи, охотничьи, короткие и широкие, обитые понизу шкурой.
Пашка… Но как? Почему? Загудела, задвигалась жилуха. У них, у своих, у товарищей?..
Кретов поднялся с койки, жилистый и суровый. Глаза его загорелись холодной, стальной бездонью.
– Он, гад… Надо догнать. Кто со мной?
Но куда пойдешь ночью? Остановились, решили утром.
– Через перевалы на Чаю он не пойдет, – рассудил Кретов, – побоится…
– Резонно-с, – подтвердил Лебедь.
– Тогда, значит, севером… На эвенкийские стойбища подался…
– Сто пятьдесят верст…
– Чешуя! Он на лыжах пройдет… – сказал Кулик.
– И мы пройдем, – сказал Семен.
Всем Дали Сапоги опять всхлипнул:
– Деньги!.. Ох!..
– Не ной, – оборвал его Кретов. – Настигнем – вот этими руками задушу сволочь…
Все посмотрели на его руки, кончающиеся кистями-граблями.
Утром пошли по долинке, по очереди торя тропу, вчетвером: Кретов, Семен, Лебедь и Кулик.
Шли налегке, подгоняемые попутной поземкой. Глухие места лежали вокруг, мрачные. К концу первого дня, обессиленные вконец, догнали Пашкину лыжню: хитрый он, гад, вначале прошел не долиной, а верхом, по склонам, уведя след за кустари и редкий подлесок. Заночевали у костра, сложив поленницу из валежника.
Снова шли вперед, не теряя из виду полуприсыпанную метелькой лыжню. Поднималось солнце и снова падало на гольцы, а они все шли и шли.
– Не уйдет, – скрипел у костра зубами Кретов. – В могилу спрячется – достану…
У Семена плясали в уставшей голове головановские слова: «Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…»
– Ну, попросил бы, – сказал как-то Кулик, дуя на кружку, – дал бы гаду сколько смог… А так?
Кретов пугал взглядом:
– Так бы не дал…
На третий день после полудня перебрались через затяжной перевал и свалились в долину, пробитую местами черными проплешинами незамерзшей воды. И, выдравшись из кустарника к пустоте, заваленной снегом, увидели Пашку…
Примерно с километр отделяло его от них. Вился дымок костра. Пашкина фигура чернела рядом.
Последние полтора дня Ледокол шел плохо, след рассказал, что у него лопнула одна лыжа, и Пашка вел тропу, помогая преследовать его.
Прижимаясь к черноте опушки, стали незаметно подбираться. И когда оставалось до Ледокола метров сто пятьдесят, он что-то почуял, встал, быстро начал укладывать мешок. И зря не выдержали нервы у Лебедя – закричал он высоким, звенящим голосом:
– Стой!
Пашка метнулся было в кустарник, но почти тут же снова появился на опушке и, проваливаясь по пояс, тяжело заскакал на самую середину равнины.
Не сразу дошло до Семена, что он хочет, а Ледокол делал правильно, он пер на середину, потому что так к нему труднее было бы подойти – все открыто, а у него ружье.
Семен с Лебедем скрадывали слева, Кулик с Кретовым – справа. Потянулись к черной точке в центре четыре синеватые трассы.
Пашка выстрелил. Картечь взвизгнула над Семеном. Упали в снег и поползли.
Еще и еще стрелял Ледокол, взбивая совсем рядом пушистые фонтаны. И когда осталось совсем близко и Семен приподнял голову, он увидел черное лицо Пашки, залипшее снежной ватой, и черные зрачки стволов. Семен понял, что Пашка не уступит до конца.
Так они долго лежали, чувствуя холод и дикую злость. Пашка кричал изредка:
– Отыди с богом! Убью!
И неожиданно для самого себя Семен встал во весь рост, перекинул рюкзак на грудь и пошел на Пашку.
– Не выстрелишь, сука! – захрипел Семен. – Не выстрелишь…
Ему почему-то вдруг вспомнилась картина, висящая в чайной Огарска. Семен бросил резко рюкзак, и в это же время в стволе плеснуло огнем, что-то сильно рвануло в плечо, Семен последним усилием нырнул Пашке в ноги и повалил его в снег.
Шелковую рубашку Лебедя изодрали в клочья, перевязывая Семена. Пашка скалил желтые, крупные зубы, часто моргал седыми ресницами. Он все время потел, и пар курился над его плечами, и на носу повисла крупная мутная капля.
Пашку не били, просто связали ему руки ремнем и воткнули в сугроб.
Семен терял кровь, и возились с ним. Потом переместились к кострищу, от которого побежал Ледокол. Чайник почти весь выкипел, и стали заново натаивать воду. На Пашкин мешок, в котором нашли толстенный пресс денег, собрали съестное. У Семена слегка кружилась голова, во рту сохло, самодельная резаная пуля вывернула с плеча почти все мясо, но кость, кажется, не задела. Возились возле костра, молчаливые и сосредоточенные, подрубали хворост, заваривали чай, вскрывали консервы. Кулик отдельно кипятил «самовар». Пашка сидел угрюмо и, когда встречался глазами с Семеном, не отводил их. Семен сказал:
– Сопли утри.
Начали есть, глядя перед собой. А Лебедь, все время о чем-то думающий, встал, взял нож и, зайдя сзади к Пашке, рывком перерезал ремень. Пашка передернулся. Лебедь сел на свое местом развязал бечевку, которой крест-накрест были перехвачены деньги, раздвинул их веером и тихо сказал:
– Вы хотели скушать наши деньги? Ешьте их…
Пашка клацнул зубами.
– Ешь… – повторил Семен.
Пашка неуверенно взял десятирублевку, сунул в рот и начал жевать…
– Запить бы… – прохрипел Ледокол, давясь.
Кругом было тихо. Потом – звенящий треск сломанной о сосну двустволки, полукрик, полушепот:
– Как же я без всего? Не дойду…
– Нажрался на три года вперед. Дойдешь…
– Смотри, Семен… может, и расквитаемся…
– У, гад!..
И – все.
Видел Семен:
…спелую августовскую грозу над лесом, что начинался сразу же за крутым откосом полотна, и выгнувшийся на повороте пассажирский состав, высвеченный белыми вспышками. Мать стирала белье в деревянном корыте на крылечке будки и ойкала, когда лопалось с грохотом и перекатами небо. Пена хлопьями падала на крыльцо и искрилась в грозе. Отец вернулся весь мокрый, взял Семена на руки и потащил на улицу, под ливень, смеялся, фыркал и кричал:
– Расти! Мужиком будешь!..
Высокий, худой Чаров подсунулся близко-близко к Семену и спросил прокурорским голосом:
– А как ты сам себя считаешь, хорошим или плохим?
Семен захохотал длинно, до кашля, и сказал:
– Я вот тебя, может, живым сейчас сварю, и не лезь ко мне. Потому как ты мой.
– А вот не сваришь, – отвечал Чаров. – Я разный…
Грудной Аксинькин голос пропел:
– Осень нонче протяжная…
– Аксинья! – позвал Семен. – Иди, что ты боишься…
Кто-то швырнул на каменья ковш воды, и закипел вокруг, запенился жаркий, непродушный воздух.
– Подсудимый Кудлан! Встаньте!
Семен встал с жесткой скамейки, прикрыл срам стыдливо руками.
– Вам – последнее слово.
И Семену стало так хорошо и весело, что он, подмигнув судье, сказал:
– Я бы спел…
– Пойте, но недолго. У нас мало времени.
Никогда я не был на Босфоре,
Дарданеллов я не проплывал…
И замолк.
– Все?
– Ага…
– Как мало вы знаете. Ну ничего, у вас еще на все хватит времени. Идите.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибается дым пролетающего паровоза, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Очередь длинная к той будке. А на крыше будки здоровенная доска с надписью: «Адресный стол». Встал Семен в очередь и видит: лезет без очереди в дверь огромный крест на костылях.
– Куда прешь?! – закричал Семен и побежал к нему – и провалился по пояс в сугроб.
Крест прошел мимо, потом обернулся, и увидел Семен черные буквы, выбитые на середке:
«Москва, Флотская, 9, кв. 13 – И. Лякова».
– Нет, – замотал головой Семен.
– Да, – ответил крест и протянул к нему икону.
Семен взял ее и пригляделся – с иконы мигнули ему навстречу Иринины глаза.
С хрустом переломилась централка, утопился в стволе патрон. Семен от ноги левой рукой повел ствол вверх, но вырвал ружье Всем Дали Сапоги, запел:
Всем дали сапоги,
мне не дали сапоги,
прошу дать мне сапоги —
заивление-е-е!
Пробился Семен к окошечку, спросил:
– Лукерья Тихоновна Кудлан, где она сейчас?
Ирина долго листала бумаги:
– Выбыла… бессрочно…
– Куда? – проглотил Семен комок.
Кладбище встретило его тишиной. Кресты… Ворон закружился над обветшалой церквенкой, задел крылом колокол, и он отозвался: бум!
– Как же я теперь-то один? – спросил Семен ворона.
Ворон почистил о крест клюв и сказал скрипучим, противным голосом:
– Не один ты. Врешь. Вот еще…
Семен оглянулся. С дальнего конца кладбища по тропинке шел ему навстречу Семен. Сошлись. Пригляделись.
– Ты кто? – спросил Семен.
– Семен, – ответил Семен и улыбнулся ледоколовским лицом.
– Так ты же Ледокол! – протянул радостно Семен.
– А какая разница?
– Нет! – закричал Семен. – Я к матери пришел! Потом в Москву поеду. Прощения просить!..
– Ха-ха-ха! – засмеялся ворон. – Прелестно! Резонно-с. Двойники! Ха-ха-ха!
…Потом Семен проснулся. Вокруг было темно и тихо. Семену почудился чей-то шепот:
– Вася! Ты спишь, Вась?
– Тебе чего?
– Вася, иди-ка ко мне, слово есть…
Кто-то тихонько зашлепал босыми ногами. Скрипнула койка.
– Не спишь, почему?
– Вася… – зашептал Дуськин голос, – Вася, понесла я…
– Чего понесла? – кашлянул Кретов. – Куда понесла?
Дуся всхлипнула:
– От тебя понесла… Ребеночек станет…
– Врешь? – хрипло сказал Васька.
– Ой, что же будет…
– Врешь, Дуська… от меня? Не может быть… Эй, проснись! – заорал Кретов – Проснись!..
Рванулось от печурки пламя. Солярка загудела сердито. Заскрипели кровати. Пососкакивали канавщики.
Васька стоял посреди жилухи в подштанниках и телогрейке, после подпрыгнул и забил пятками неслышную чечетку.
– Рожать Дуська будет! От меня!
Когда он остановился и тишина на секунду присела в жилухе, тихим, но отчетливым голосом сказал Семен:
– Сын если, назови Женькой…
– Ожил! – ойкнула Дуся, и заплясали, завертелись над Семеном знакомые бородатые рожи. Они скалились, улыбались, Семен тоже хотел улыбнуться, но все вдруг померкло…
Ох и злы же они бывают, последние мартовские пурги!
В безграничной холодной вышине небо размечено звездными знаками безразличия, и при абсолютно чистейшем небе стремительно вращается над промороженными распадками и долинами искрящийся диск ветра. Там, где земля неосторожно касается этого диска угорьями или гольцовыми предплечьями, пурга визжит особенно, пытаясь все сровнять, пригладить и заполировать лунным зеленоватым блеском.
Покосила последняя вьюга крест на Красной канаве, в клочья разодрала толевую крышу жилухи, и заматеревший снеговой вал, застыв, перехлестнул вверх баньки. Стала она похожа отдаленно на пьедестал того памятника, что изображает скачущего всадника, растоптавшего змея.
Погулял ветер отходную, пошабашил. И с апрельским новорожденным рассветом стихло все, улеглась мглистая поземь. Солнечный шар покатился по гольцам, затопил Огиендо светом, и проснулась тогда капель. И враз забахромились навесы сосульками, зазвенел поплывший снег, весело и переливчато.
Не с капели ли поворовали чистую звень православные звонари? А почему бы и нет, все может быть, – запела весна, ранняя, горная, и в жилухе начались приготовления к необычному…
Весь день волчком вертелась по жилухе Дуся, успевая жарить, парить и мыть да дважды смотаться на голец, где после ее ухода горько вздыхала земля и катился по горам развесистый гром.
Семен молча наблюдал за всей этой расторопной Дусиной суетой, подтаскивал дрова, слушал разные запахи, слетавшие с печуры, слегка тосковал и все приглядывался и приглядывался. Любо было видеть, как Дуся устраивает стол, накрывая его простынями, как шоркает голым веником пол, наклоняясь сильно и розовея веснушчатым лицом, не стесняется Семена, высоко подоткнув серенькое платьишко, так что стали видны резинки синих трусов, как мурлычет про себя какую-то песенку, прислушивается к кастрюлям, разбрасывает по чистому полу пахучие еловые ветки. За ними ходил в дальний разлог Гуржап, ставший почему-то в последнее время невеселым.
Семен поднялся совсем недавно, но ходить много не мог, слабость выжимала из похудевшего тела пот, голова шла кругом, и темнело в глазах. Плечо подсыхало трудно, рана сукровилась, но Дусины короткие пальцы меняли бинты до того ловко, что боли почти и не чувствовалось. Дуся и рассказала Семену, как бредил он страшно, кричал, вскакивал, плакал, звал все какую-то Ирину, ругался и не приходил в сознание. От нее же и узнал Семен, как Гуржап дважды мотался через перевалы на Чаю за лекарствами, как потом, плюнув на них, бродил по лесу и собирал какие-то травы, варил их и давал пить Семену, как по очереди дежурили горняки возле него, когда остальные уходили работать, и как Лебедь, прокипятив иглу-цыганку с ниткой, собственноручно зашил рваную рану…
Семену было и приятно и стыдно после этих рассказов: как же он так, мужик, развалился… Его еще, поди, жалели…
Он смотрелся в зеркало Лебедя и не узнавал себя: волосы на висках засеребрились, глаза провалились в темные ями́ны, лоб изрезали глубокие морщины, губы почернели, спеклись, искусанные в горячем бреду, борода густо обметала лицо, захватывая бледное пространство под глазами. «Нечего сказать, – думал Семен, – хорош гусь…»
Изредка он выходил на улицу, подолгу сидел на бревне, что еще не сгорело в печурке, смотрел на синий воздух над распадками, слушал капель, и все вспоминались ему странные видения, что показывала ему Пашкина самодельная пуля.
Особенно волновал его последний кошмар: двойники, ворон, кладбище и мать… Семен, припоминая детали, все больше убеждался про себя, что действительно он похож на Ледокола. Совпадало многое: Пашка спас пацана, Семен – Чарова; Пашка тайно ушел с Огиендо, украв деньги, и Семен так же по-звериному покинул заповедник. Только и разница-то, что за ним не гнались, а если бы… И он, наверное, стал бы защищаться, не так уж просто отдал бы себя.
– Семен! – позвала его Дуся.
– Чего?
– Иди пособи мне…
Стол, накрытый Дусей, ошеломил Семена: мерцали на нем запотевшие бутылки, огурцы холодно и смачно блестели в мисках, сало розовело, и селедка держала в раскрытой пасти еловые веточки. И конечно же, свечи… Мастак все-таки Лебедь. Это он придумал свечи… Все, чем был богат их лебедевский склад, все и предстало: колбаса, плавленый сыр, конфеты, печенье, масло, тушенка, повидло и другие закуски.
– Цветешь и пахнешь? – спросил ласково Семен.
Дуся сверкнула золотой коронкой, сморщила нос:
– Ой, не говори, Сема… И боюсь я чего-то…
– Чего боишься?
– Да как же… вдруг что не так… Васька бы не обиделся.
Семен улыбнулся.
– Васька… Да где он, подлюга, себе еще такую принцессу найдет? Такую красавицу?
– Ойх! – отмахнулась зардевшаяся Дуся. – Вот ведь и никто у меня не знает, что я замуж вышла…
– А родичи?
Дуська отвернулась.
– Нет у меня их. А в детдом я письмо отправила… Только когда дойдет? Гуржап уносил письмо-то. Не знаю уж, опустил он?
– Да ты что! Конечно, опустил.
– Я так… А ты все какую-то Ирину кричал, Сема! Невеста, поди, а?
Семен замрачнел, закашлял в кулак, и у него сразу же заныло плечо.
– Я полежу, пока суд да дело. Голова кружит…
– Ложись, ложись, Сема. Заслабел ты…
Семен осторожно прилег, закрыл глаза.
– Я вот еще немного поправлюсь и отвалю с Огиендо.
– Куда?
– Да к матери съезжу, а может, и в Москву.
– Это к ней, к Ирине?
– Нет! – зычно вырвалось у него.
Дуся испуганно замолкла, а Семен, помолчав, сказал:
– Ты не сердись. Это я так, с болезни нервный…
– Да, да, – закивала Дуся.
– Ну и слава богу… Молодец, что не сердишься! Значит, отходчивая. Ты вот скажи мне, как баба, – вы как вообще-то народ, ну, подолгу обиды носите, а?
– Смотря какие, Сема…
– Это конечно… Я пока болел, про разное думал. И вот, кажись, сам с собой договорился.
– Не понимаю я чего-то, Сема… Ты уж прости. Об чем ты?
Семен хмыкнул:
– Да я и сам понимать-то понимаю, а рассказать вряд ли смогу… Как лошадь. Но, в общем, это – подобрело у меня тута, – он сунул ладонь в распахнутый ворот рубахи. – И надоело мне колобом маяться…
– А ты женись, – улыбнулась Дуся.
– Жениться не напасть…
– Ну и неверно. Вон мой Вася-то тоже с виду сумливый, а копни – добрей и не бывает…
– Тебе повезло.
– И тебе повезет. Мне со стороны видней, какой ты.
– Какой же?
– Положительный.
– Чево?
– Ну, тоись – стоящий…
– А-а, – догадался Семен, – под Котелка работаешь…
– Хотя бы… – смутилась Дуся.
– Положительный… Не Ледокол – не лежал бы…
