Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)
Сейчас, когда само время предоставило возможность что и с чем сравнивать и отчетливо видны качественные перемены в самой сути бывалости автора образца семидесятых – восьмидесятых годов, контрастно отличающие их от бывалости авторов «молодежной прозы», нет-нет да и подумаешь – надо же! – вот ведь какой факт получается: выходит, что на разных этапах развития отечественной литературы то и дело возникает некая голодуха-номенклатура на «писателей из рабочих», и организованно проводятся для них целые годы «открытых дверей», в которые и успевает протиснуться очередной подотряд так называемых «бывалых»…
Тогда почему же об этой «грани рабочей темы», а она ведь достаточно колючая, совсем не спорят в своих перманентных дискуссиях многоопытные наши критики? По-моему, так стоило бы. Интересно же, наверно, выявить динамику численности «бывалых» в литературе, систему периодичности появления их, уровень художественного мышления и так далее.
А теперь о том, куда более существенном, что и выманивало меня из газеты: вдруг возникло какое-то еще не до конца осознанное ощущение несоответствия между тем, что просила или требовала от меня редакция, и тем, что хотелось самому предложить ей.
Мой газетный герой почему-то не укладывался в масштаб реально существующего, скажем, того же строителя Братска. И захотелось постичь таинство этого «неукладывания». Захотелось сойтись с этим реально существующим героем вплотную и потолковать с ним на одном языке без предварительного предъявления газетного удостоверения. Захотелось уйти из газеты и – оттуда, из жизни, – посмотреть на предлагаемые ею слова и понятия…
Скажу честно, что этот процесс был для меня непростым и ошибок было наделано предостаточно, прежде чем судьба не подвела к ресторанному столику гостиницы «Енисей» в Красноярске, за которым… осенью шестьдесят шестого… сидел и ужинал еще незнакомый Василий Макарович Шукшин.
Память водит по кругу. Кружи́т… Это хорошо. Повторяемость прожитого, мысленно переживаемого наново, позволяет укрупнять в нем то, что почему-то тогда, когда было жизнью, казалось проходным, необязательным для запоминания. Почему же сейчас это проходное и, так сказать, необязательное реставрируется, набирает выпуклость и краски, а главное – смысл?
Может быть, действительно существует какой-то особый и покуда не разгаданный никем закон сохранения памяти, по которому независимо от нас, наших желаний и пристрастий, внимания и сосредоточенности она – память – самодержавно и безотчетно ведет отборку ценностей для своих фондов?
Летом 1969-го во Владимире, в гостинице «Заря», съемочная группа фильма «Странные люди» отмечала сорокалетие режиссера-постановщика. Сорокалетие…
Набились в номер виновника. У него был люкс: двухместка с окнами на Владимирскую филармонию. Нагородили на стол всего, чем богат наш среднерусский и среднелетний, июльский, значит, огород. Дымила картошка – ранняя, белая, рассыпучая. Разнотонная зелень огурцов, перистого лука и прочих съедобных травушек-муравушек влажно оттеняла флаговую сочность редиски и помидоров. Хрустел чеснок, звенели стаканы, говорились задушевные, добрые слова, надрывался магнитофон, хохотали…
Шукшин не пил, был улыбчив, ясен глазами. Отутюженная светлая рубаха с распахнутым на несколько пуговок воротом сбивала с возраста, молодила, и на щеке его не катался, не дергался обычный жесткий желвак.
Киношники веселиться и веселить умеют. Когда очередь доспела до хохм артиста Сережи Никоненко, нынче известного и своей кинорежиссурой, – мы, кстати, на съемках ютились с ним в одном номере, – у меня вообще заболел живот. Сережа потрясающе имитировал говорок Никиты Сергеевича Хрущева и, так сказать, в его лице, с ботинком в руке, держал речь о творческом пути сорокалетнего…
Вроде не к месту, но все-таки прервусь на минутку с юбилейной гулянкой и коротко запишу, а то вдруг забуду, вспомнившееся и связанное с Сергеем и Шукшиным.
…Осенью, догоняя натуру, – Василий Макарович проболел два месяца: мы с ним, пообедав после утренних съемок в селе Порецкое, заснули на речном откосе, и он подхватил на сыроватой землице сильнейшее воспаление легких, – группа перемахнула в Ялту.
Никоненко прилетел туда прямо со съемок фильма «Дворянское гнездо», где работал лакея. Прилетел вместе со своим гардеробом, одежонкой лакейской: сюртучок, помесь фрака с ковбойкой навыпуск, цилиндр с продавленным боком, бантик на шею, трость и шкирята в облипку, с пузырями на коленках и штрипками. Макарыч при мне в отеле «Ореанда», узнав от Сереги про все это, аж засветился:
– Слышь, Сереня, лапушка, волоки эти шмотки сюда. И – прифрайерись. У меня, ей-богу, мыслишка вильнула.
Сереня исполнил… В номере возникло что-то непотребное – с бессовестнейшими, наглыми глазами, мордой, испачканной достоинством и вообще… Макарыч даже присел на корточки перед Сережей: ел его пронзительным взглядом. Потом задумчиво так спросил:
– Можешь вот так прошвырнуться по набережной? Под этими окнами? Не слабо́?
Серега говорит:
– Для вас? Сколько угодно-с.
Плечиками передернул, бант свой засаленный распушил и зашагал из номера.
Шукшин и я – к окну. Серегин проход был что надо: публика столбенела. Я ржал от души. Макарыч жевал, сдерживаясь, губу. Когда Сережка явился назад, я спросил:
– А чо придумалось-то, Вась?
– Чо, чо… Через плечо! – Он весело потер ладонь об ладонь. – Понимаешь, а что, если наш Чудик (роль Никоненко в «Странных людях»), приехав в Ялту к братану, нарвется с ходу на двух домушников, только-только что срубивших номерок заезжего актера… Чуете? Деньжонок-то они у актера в номере не надыбали, откуда у актера деньжонки? А вот платьице-с, верхнее, свистанули. Чтобы не терять квалификацию. А тут на них Чудик… Вот они и сообразили толкануть ему, деревне, манатки по дешевке, нагородив, что это здесь, на курорте, сейчас визг моды – люкс! Чудик и купился, нацепил на себя и… Суду все ясно?
Что и говорить – придумывалось лихо, по-шукшински, с его неожиданной восприимчивостью, зоркостью и хваткой на все, что предлагала сиюминутная действительность, и жаль, что по каким-то его же соображениям не легло на пленку.
Но – пора возвращаться в «Зарю», на сорокалетие… Когда отгорело гулянье и хором был наведен прежний, гостиничный порядок в номере, мы остались вдвоем. Дело шло к ночи. Шукшин стоял у раскрытого окна, курил.
– Сорок лет… – заговорил он скорее всего для себя. – Это ж надо, как скоро… Пора что-то сделать и для бессмертия.
Я пошевелился на диване. Хмыкнул.
– Что, Скопинский?.. – Макарыч любил дружелюбно искажать фамилии, имена. – Не понимаешь? И правильно. Семь лет назад, – он намекнул этим на разницу в наших годах, – я тоже, между прочим, об этом не думал. А теперь вот думаю, думаю, Юра. И уставать начал… Я ведь, если по правде, не для интервью то есть, еще ни разу не позволил себе расслабиться. Ни разу. Всю дорогу в натуге. В напряге. На нерве, как этот… Оттого и не сшибли, не смяли, не растерли покуда. А-а… – Он жадно раздымил новую сигарету от окурка. – Но от этого… веришь, нет… сплю со сжатыми кулаками… – Он показал мне большие, с венами, мужицкие кулаки. – Вероятно, Юра, когда-нибудь тресну. Понимаешь?..
Совсем недавно, в этом, 1985-м, я получил бандероль от хорошего, даровитого человека, сибиряка, известного критика и литературоведа Николая Николаевича Яновского. Он прислал мне свою новую книгу «Верность», в которую включил портреты, статьи и воспоминания о разных видных писателях, общественных деятелях дореволюционной и нынешней Сибири.
В конце книги Николай Николаевич поместил три письма Шукшина. Одно из них, оказывается, касается меня лично, и прежде чем я приведу его, в двух словах расскажу, что знаю…
После первой своей, слабенькой повести «Ту-104» и другие» и первой в моей жизни внутренней рецензии на нее Шукшина я написал повесть «Имя… Отчество…» – про бичей. Макарыч ее очень любил и тоже рецензировал для Высших сценарных курсов. А после высидел рукопись «Волчьей дроби», сначала она называлась – «Гаденыш». Вот ее он носил в «Новый мир»…
Как сейчас вижу – вышли мы из редакции, поговорив с Ефимом Дорошем, вежливо и с разными комплиментами в мой адрес отклонившим повесть. В разговоре принимала участие редакторша, женщина в брюках, сказавшая насморочно, в нос, что «вещь, безусловно, талантливая, но написана излишним натужно-нутряным стилем…».
В сквере, возле памятника Пушкину, Макарыч заговорил. До этого мы шли понурые, молчали.
– Не расстраивайся. Они у меня «Любавиных» не взяли. И она вот, та самая… тоже мне сказала то же самое. Честное слово! Слово в слово! Что у меня, так сказать, «натужно-нутряной стиль». А я до сих пор не понимаю, как это? Чо это я вдруг натужаюсь-то словом?! Нутром пру! Чревовещатель я или ты? Мать их не так!.. Глупость какая-то прямо! «Натужно-нутряной стиль…» – похоже передразнил он редакторшу и развел руками. – Не робей, Юра. Дыши ровно. Я еще не помню, чтобы у кого-нибудь в нашем деле как в сказке было, как на стометровке. С разбегу и – в литературу… Я так полагаю, что мы с тобой марафонцы, да? – Он подпихнул меня плечом. – Только тот, самый первый, вроде помер, прибежав-то до места? Не помнишь?
– Помню, – сказал я, – помер.
– Во-от… Это обидно, конечно. Но – ни хрена. Я твоей «Волчьей дробью» попробую засадить в родные «Сибирские огни». У меня там есть понимающий меня мужик. Николай Николаевич Яновский. Не слыхал? Головастый. Зам главного редактора. Так что фигура. Не возражаешь?
Москва, 21 апреля 1971 г.
Николай Николаевич!
Пользуюсь случаем – здравствуйте!
И вот: наш земляк Юрий Скоп (иркутянин) написал повесть «Волчья дробь», которая, мне кажется, вся «сибирская»: знанием материала, характеристиками и, конечно, – волком. То есть она настолько какая-то не московская, что я взял на себя смелость посоветовать ему послать повесть Вам. Он не новичок в литературе, и это не тот случай, когда надо рекомендовать автора или нахваливать его вещь. Моя задача проще: прочтите. Не сгодится ли?
С приветом В. Шукшин.
Еще и еще раз вчитываюсь в строки шукшинского письма. Оно как весточка оттуда, из невозвратного, которое, факт, если бы и воротить, навряд ли перетерпеть сызнова.
Ну, скажем, мыслимое ли дело: я прожил в общежитии Литературного института на Бутырском хуторе пять с половиной лет!.. Сперва, сразу после приезда в Москву, гостевал по нескольку дней у считанных приятелей, а потом… потом набрался духу и пошел в Союз писателей РСФСР к Францу Николаевичу Таурину, бывшему иркутянину, рабочему секретарю.
Таурин понял все сразу и выписал мне две бумажки: одну на пятидесятирублевое денежное вспомоществование по Литфонду СССР, где я еще и членом не значился, а вторую – коменданту общежития студентов Литинститута, чтобы тот безо всяких впустил под его крышу сроком на 15 дней.
Так я стал жителем замечательного семиэтажника по улице Добролюбова и в разных его комнатах, на разных этажах, то легально, то нелегально, в гвалте, в шуме, в спорах, в кулачных выяснениях, встречах и проводах, в обмытиях первых и вторых публикаций, в свадьбах и в разводах, в загулах вообще – выжил и написал свои первые, московские, книги.
Вот уж когда пригодилась мне моя трезвость и моя сибирская закваска.
В 1969-м я чудом попал на V Всесоюзное совещание молодых писателей. В последний момент – списки участников уже были размножены – я уговорил-таки Франца Николаевича Таурина включить меня в свой семинар.
– Зачем тебе? – сморщился он. – Ты же и так без пяти минут член Союза писателей.
– Так дайте мне эти пять минут.
Таурин дал. И в конце года я стал действительным членом Союза писателей СССР.
Из сегодня, вглядываясь в те тревожные и не очень-то сытые дни, думаю: сколь загадочна все же эта штука – дарование…
Обеспеченный им человек как бы заранее обрекается на крутизну и тягости становления. Судьба куда более снисходительна и покладиста к тем, кто побесцветнее и посерее.
Шукшин однажды сказал:
– А вот представь… исполнится тебе сорок, ты придешь ко мне и завякаешь – мол, ни черта не получилось, Вася. Пропадаю… Чего я тебе скажу? А ничего. Пропадай. Я же свою голову на твои плечи не переставлю. Нет. А чо тогда?.. Я иногда по ночам на кухне, когда заторчу над рассказишком, встану к окну и гляжу… Москва – е-мое! – неохватная… Огонечки, огонечки – не спит уйма народу. И сколько же среди них таких вот, как я, значит, которые тоже подошли к окошкам, курят, глядят, а за спиной у них на столиках недописанное, а? И надо, чтобы оно получилось-то лучше всех. Иначе – труба. Страшное, скажу я тебе, дело! Но – кровь разгоняет. Тут, брат, не заквасишься. Тут такой естественный и противоестественный отбор получается, что только держись… Зато сам, поди, знаешь, выдавишь на страничке последнюю точку, упадешь на постель и-и… накатит минута… Проклятьем заклейменные – вот кто мы есть. Понимаешь?..
Общежитие одарило однажды эпизодом, с которого я планирую когда-нибудь начать одну свою работу.
…Время было за полночь. Я сидел возле вахтерского стола с телефоном. Ждал звонок из Иркутска. Тетя Дуся, знаменитая охранительница тишины и порядка, много-много лет проработавшая бок о бок с будущими гениями, дремала, пристроив голову на руки. Было непривычно безлюдно и тихо. В батареях отопления ласково журчала вода Потом на лестничных маршах послышались чьи-то не очень уверенные шаги, с шаркающим протягиванием, и вскоре на спуске к выходу появился Коля Рубцов. Малость выпивший. С гитарой на плече и в пиджачке, надетом на голое тело.
Предчувствуя ситуацию, я на всякий случай удалился в тамбур и закурил.
Коля присел к столу, деловито затушил о подошву ботинка без шнурков сигаретный окурок, подстроил гитару и очень по-домашнему сказал:
– Теть Дуся, ты, пожалуйста, не спи. Я песню написал.
Тетя Дуся среагировала на это, не поднимая головы:
– Иди, Коля, спать.
– Пойду-пойду, – заокал Рубцов. – Ты токо послушай. Я песню написал.
– Ко-о-ля… – напрягла интонацию тетя Дуся, все еще не меняя удобного своего положения.
– Чево? Я жа песню написал…
Тетя Дуся выдохнула из себя воздух, подняла голову и оправила пальцами платок.
– Чтобы духу твоего мгновенно не стало, – сказала она сдержанно, но твердо.
– А как жа песня?
– Я этими вашими песнями во-о… – Тетя Дуся чирканула пальцем под горлом. – Уходи, Рубцов. Не озоруй.
– Да я жа песню… песню жа, тетя Дуся…
Она поднялась со стула.
В это время кто-то решительно забухал ногой в дверь снаружи. Я откинул крючок. Вошел Саша Вампилов. В настроении тоже. Он тогда учился на Высших литературных курсах и жил на седьмом этаже.
– О-о… – сказал он. – Пры-вет. Я сейчас у одного корифея на даче был. Все как в сказке: по усам текло, да в рот не попало. Исправил ситуацию приватно. Пошли ко мне.
– …последний раз говорю – иди спать! – уже с нервом, возвышающим голос до крика, приказала тетя Дуся.
Саша тут же подался на шум.
– Да я жа песню… – начал было опять Рубцов, но увидел Вампилова. – Саша, друг, это же ужасно! Это невыносимо тяжело! Я вот песню написал, а меня гонят. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Саша. – Пошли ко мне наверх. Я тоже пьесу написал, и меня тоже гонят.
Рубцов внимательно посмотрел на нас: на меня – я стоял теперь рядом с Вампиловым – и неожиданно серьезно поинтересовался:
– А он чего?
– А он… – Саша подмигнул мне, – а он свидетель. Понял?..
В основе творчества лежит поведение писателя. Он должен соблюдать в поступках величайшую осторожность. Эти слова принадлежат перу Михаила Михайловича Пришвина и запомнились мне навсегда. Убежден также, что они таят в себе сокрытый – узкоцеховой адресованностью – универсализм, то есть практически применимы ко всякому творчеству, если оно, безусловно, натуральное, в самом широком человеческом плане.
Таким образом, я сознательно клоню к тому, чтобы основная пришвинская посылка звучала для всех: в основе творчества лежит поведение человека. Ведь жизнь-то уже сама по себе – творчество. А поведение – образ жизни. Образ же ее – это сложнейшая и тщательно закодированная совокупность укоренившихся в сознании и подсознании привычек, подаренных судьбой, средой, родством и временем…
Казалось бы, все ровно и гладко: одно вытекает из другого, взаимно достраивая и дополняя друг друга. И вдруг в месте сокровенного слияния творчества и поведения человека образуется непредсказуемое: яростное противоборство между творческой необходимостью и личной человеческой судьбой. Именно личное, человеческое начинает вдруг безжалостное наступление, стараясь всецело подчинить себе, сделать рабски послушным художническое, артистическое, писательское. Внешние и внутренние несовершенства мира привносят в этот кипящий водоворот страстей свою, не поддающуюся оценкам, лепту, и для того, чтобы творческий организм мог во всем этом выжить, сохраняя себя на звук, слово, голос, краски, мысль, чувство, фантазию и ум, ему приходится истрачиваться максимально. В этом-то как раз и непостижимость глубинных душевных борений – чем горше судьба, чем трагичнее переживания художника, чем запредельнее и безумней усилия его в преодолении творчеством недостатков интимного круга, – тем выше и бессмертнее результаты. История искусства и литератур подтвердит это охотно, одновременно подписывая этим чудовищно несправедливое меню творческого процесса.
Да, за счет драматических разладов между творчески душевным и личным неустройством души, как правило, возникает на свет та таинственная сила, от которой плачет, страдает, негодует и смеется потом читатель и зритель.
Несколько слов о своих взаимоотношениях с критикой. Тут я – для критики – типичный писатель: вроде есть и вроде нет.
После публикации в «Юности» самой первой повести «про стюардесс» «Литературная Россия» «приласкала» меня размашистой затрещиной-рецензией. И поделом. А вот потом критика перестала видеть в упор вплоть до выхода третьей книги – «Открытки с тропы».
Признаюсь, что именно тогда, в той затянувшейся равнодушием паузе мне и хотелось, чтобы меня заметили. Очень хотелось. Выходили-то в свет вещи для меня дорогие: «Имя… Отчество…», «Волчья дробь», «Место рождения», «Роман со стрельбой», «Алмаз «Мария»…
«Алмаз «Мария», к слову, изначально была дипломным сценарием на Высших сценарных курсах, и это о нем мой индивидуальный мастер, Шукшин, присев на скамеечку в коридоре киностудии имени Горького, с ходу написал мне в моем блокноте отзыв. Одно место из него считаю для себя программным:
«Честность – красивое, гордое слово, но сколько нас спотыкалось, больно ушибалось о то, что стоит за этим словом. Нелегко быть честным! И нелегко писать о том, что НАДО быть честным. И все-таки надо, конечно, писать».
Ну, а наибольшее количество критических осадков выпало на меня в связи с романом «Техника безопасности». Вот уж где судили и рядили!.. Даже не спросив, вколошматили этим сужением-ряжением в какие-то «производственные» писатели…
Ладно… Неохота задним числом что-то оспаривать, доказывать, возражать. Я хочу сейчас – и желание это принципиально важное – рассказать о том, о чем рассказал уже с трибуны харьковской Всесоюзной творческой конференции писателей и критиков в конце мая 1980-го.
За две с половиной недели до открытия ее и десять лет спустя – снова побывал на Кольском полуострове, в заполярном горняцком городе Кировске. Там располагается, так сказать, главная епархия знаменитейшего на весь белый свет горно-обогатительного объединения «Апатит». Почти 80 процентов всех минеральных удобрений державы выделывается из концентрата – готовой продукции этого объединения.
А летал я туда по делам для себя огорчительным, удивительным и тревожным. Так что и размышления, которыми хочу поделиться сегодня, сами собой выстроились по той же схеме: огорчения – удивления – тревоги.
Огорчения. Они напрямую связаны с «Фактами минувшего дня». Так называется новая двухсерийная кинокартина студии «Мосфильм», что снимается вот прямо сейчас по Государственному заказу на Кольском полуострове, в заполярном горняцком городе Кировске. А могла бы, между прочим, и не сниматься – несмотря на то, что для того, чтобы она все-таки стала сниматься, потребовалось десять лет…
Дело тут вкратце вот в чем: в основе будущего фильма – мотивы моего же «производственного» романа «Техника безопасности». А роман этот десять лет назад начинался на том же Кольском полуострове именно как киносценарий, только для студии «Ленфильм», с которой тогда же, десять лет назад, коллектив комбината «Апатит» (тогда он еще назывался комбинатом) заключил договор о культурном взаимосодружестве, и прогрессивно мыслящее руководство комбината очень захотело получить от ленфильмовцев яркую и, естественно, правдивую художественную киноленту о делах и свершениях тружеников комбината.
Это было в 1970 году. И вполне понятно, что я на такое же количество лет назад был тогда и повеселее и… подоверчивее, что ли…
Короче, за два с половиной года работы мной были написаны пять с половиной самостоятельных вариантов литературного сценария. Причем каждый (на две серии) приученно и привычно отклонялся коллегиальным решением студии, и общая стопочка испечатанной на эти варианты бумаги в результате подразбухла до 780 страниц текста. За это же время вынужденно сложили свои полномочия два режиссера: Сергей Микаэлян и Вадим Михайлов. Очень хотел и приложил много усилий, чтобы сценарий превратился в фильм, добровольный художественный руководитель, ныне покойный Григорий Михайлович Козинцев. А картина, которую так жаждало получить прогрессивно мыслящее руководство комбината «Апатит», так и не получалась.
Ленфильмовские редакторы, правда, грустно так опускали глаза, вежливо успокаивали, невнятно объясняли: «У вас же все это… ну… сложновато для проходимости, понимаете?..» И я, честно говоря, ни черта не понимая, со злости, что ли, да и не пропадать же на самом-то деле с таким трудом нажитому материалу, – сложил из него, как уж сумел, роман «Техника безопасности», из которого затем вновь, уже по желанию «Мосфильма», стал конструироваться новый киносценарий, что вот и снимается прямо сейчас на Кольском полуострове, куда я летал снова две с половиной недели назад…
Удивления. Я летал туда для разговора с человеком, воля и власть которого уже смогли задержать на десять лет выход «Фактов минувшего дня».
Скажу честно, я основательно приготовил себя к этому разговору, и разговор этот состоялся. Вот, для примера, несколько дословных фрагментов.
– Вы знаете, Юра… – обращаясь все время только ко мне и нарочито игнорируя этим участвующего в разговоре режиссера-постановщика Владимира Павловича Басова, сказал он, – все, так сказать, несовершенство вашего сочинения в том, что герои его неоднозначны. Понимаете?
– Понимаю, – сказал я и пустил в ход домашнюю заготовку. – Но ведь вся классическая литература ценна именно неоднозначностью героев. Тот же шолоховский Григорий Мелехов…
– О-о… – с укоризной протянул оппонент, покупаясь на заготовку. – Но ведь вы-то, Юра, не Шолохов… – В глазах его так и залучилось удовольствие.
– Это факт, – подтвердил я и, затянув понарошке паузу, сделал шах. – Но вас-то, по-моему, тоже никто вроде не уполномочивал на роль Белинского?
Оппонент забарабанил по столешнице пальцами. Поправил телефонную трубку. Она и до этого движения лежала нормально. Затем, не без усилия, спросил:
– А хотите знать, на чьих героев мне бы лично хотелось походить?
– Конечно, – кивнул я и краешком глаза посмотрел на Басова. Он внимательнейшим образом следил за нашей игрой.
– На героев произведений Константина Михайловича Симонова.
Я с трудом удержал улыбку: оппонент опять нарывался на мину, выказывая элементарнейшее незнание, и как можно спокойнее поинтересовался:
– А конкретно, на кого бы из его героев?
– Ну, конечно, на Серпилина, Юра.
– Вот как?.. И на Серпилина до 1953 года тоже? Он ведь сидел, как мне помнится?
Басов покашлял в кулак. Интеллектуальные дебаты закончились, и весь остальной, деловой разговор оппонент вел, глядя куда-то в пространство между мной и Басовым. В самом же финале он не без внутренней уверенности прямо-таки «утешил» меня, сообщив:
– А вообще-то вам следовало бы учесть, что при желании я мог бы, конечно, задержать эти… «Факты…» еще неизвестно на сколько…
Я внимательно слушал этого человека, еще более внимательно вглядывался в его заметно переменившееся за прошедшие десять лет лицо и – говорю это искренно – страшно удивлялся… Но прежде чем я познакомлю вас с ним, то есть назову его фамилию, имя, отчество, должность, кое-что из биографии, звания и регалии, мне почему-то хочется (может быть, и не нужно совсем – а все равно) оговорить один (чтобы он не мешал и не беспокоил вот тут… в сердце) момент: понимаете… я бы, ей-богу, не стал все это рассказывать, тем более вот с такой – высокой трибуны, если бы последующие размышления по поводу «Фактов минувшего дня» оставались за чертой банальных, а стало быть, и мало кому интересных, всего лишь навсего личностных тягостей некоего литератора, вознамерившегося откусить от внешне красивого и, говорят, очень даже сладкого кинематографического каравая…
Как раз и нет. Факты минувшего дня, а в данном случае я пользуюсь уже вторым смысловым планом названия будущего фильма, дают, как мне кажется, возможность прицельно взглянуть на ряд проблем, которые, как и всякие поздновато обнаруживаемые проблемы, являются, к сожалению, последствиями когда-то вовремя не обнаруженных причин…
А теперь – пожалуйста – знакомьтесь: человека, ради которого мне еще раз довелось побывать в заполярном горняцком городе Кировске, зовут Георгий Александрович Голованов. Он – с 23-го года рождения. Воевал. Артиллеристом. Командовал батареей. Он – Герой Социалистического Труда. Доктор технических наук. Депутат Верховного Совета. Он – Генеральный директор знаменитейшего на весь белый свет горно-обогатительного ордена Ленина объединения «Апатит». Он возглавляет многотысячный коллектив этого объединения уже 17 лет. И он – тот самый человек, воля и власть которого уже смогли задержать на целых десять лет выход «Фактов минувшего дня». Он – это рассказывают кировские очевидцы – был предельно огорчен и расстроен фактом выхода в свет романа «Техника безопасности». Ну, а далее пойдут и вообще поразительные вещи!..
Например, в городской, чрезвычайно скромной по формату кировской газете появился разносный – в пух и в прах – разбор моего сочинения площадью чуть ли не в половину всего номера этой газеты… Затем удивительно и странно исчезли из книжных магазинов Кировска поступившие в них экземпляры романа; причем кировчане не без удивления отметили, что эти и без того малочисленные экземпляры тиража разом унесли не то семь, не то восемь человек. По всей видимости, из-за какой-то неизъяснимой любви к «Технике безопасности» каждый из них приобрел по нескольку десятков книжек враз… Затем директор «Апатита» антарктически холодно принял первых посланцев киностудии «Мосфильм», что приехали договариваться о будущих съемках. Он лично отказал им во всем и потребовал киносценарий. Получив, категорически забраковал его, хотя сценарий этот, пройдя за два года работы над ним сквозь достаточно тщательно откалиброванные сита сценарных коллегий и худсоветов «Мосфильма», уже был одобрен Госкино СССР и поставлен на Государственный заказ… Тогда директор написал крайне жесткое критическое письмо в адрес председателя Госкино СССР, в котором напористо доказывал неверность и нежизненность многих и многих позиций сценария… Затем директора уговаривали разрешить приехать в Кировск съемочной группе разом два министра – химической промышленности и кино, а он – Георгий Александрович Голованов, – упираясь и упорствуя, все твердил и твердил всем, что «от него (а это одна из его козырных, так сказать, и оттого удивительнейших претензий к роману и сценарию) жена не уходила» и что «у него в объединении рабочие со второго этажа из женского общежития не выпрыгивают…».
В общем, наверное, хватит. Удивлений. Хотя если откровенно, то перечень их еще далеко не исчерпан… Но как бы там ни было, а фильм-то – про факты минувшего дня – все-таки снимается, и вот прямо сейчас в заполярном горняцком городе Кировске оживают какие-то дорогие для меня эпизоды, и вроде бы самое время тихо сказать про себя: да господь с Вами, Георгий Александрович… Все это так, ерунда какая-то. Переживем. Ну, мало ли чего и с кем не случается на житейских, а тем более творческих-то перекрестках?.. Вот Вам, например, не захотелось походить на литературного директора литературного комбината. Правильно, наверно. Прототипы не хотят походить на своих романных двойников-героев. Людям вообще свойственно не хотеть походить на самих себя. Ведь наиболее нетерпимые-то недостатки в других – это недостатки, совпадающие с нашими. А тут какой-то литературный директор по фамилии Михеев… Да он ведь только внешне сходен с Вами. Не больше. В остальном-то он, конечно, и действует, а главное – думает нетипично и совсем даже не так, как Вы. Факт. Да и разве нынешние руководители предприятий могут себе позволить вот так обнаженно и резко разговаривать с министрами, как это делают герои из «Техники безопасности» и этих «Фактов минувшего дня»?.. Разве нынешние руководители предприятий так выступают на Всесоюзных активах? Нет же, конечно. Да Вы мне покажите, пожалуйста, такого директора, который бы начал свое деловое выступление с высокой трибуны сразу же с наболевшего, рвущегося из души и, следовательно, мешающего общему делу. И не припрятывал бы это наболевшее, горькое, но необходимое под толстенной прослойкой перечислений хорошего и очень хорошего, но не актуального в данный момент… Во-он даже и здесь, в гостеприимнейшем Харькове, встретившем нас, литераторов, хлебом и солью, руководители области прежде всего щедро и концентрированно напитали нас положительнейшей информацией. Вот это – типично и – общепринято. Что же относительно любовницы, которую посещает в романе и сценарии директор, то это Вас, Георгий Александрович, и вообще не касается. Ваша-то личная жизнь – безусловно моральна. Так что Михеев этот, из этой противной Вам «Техники безопасности», ну по крайней мере – просто придуманный и… нереальный тип.
И только дойдя до вот этого места в своих размышлениях о реальном директоре объединения «Апатит», я вдруг вспомнил однажды впечатавшийся мне в память факт, которым я и открою последний раздел этого выступления.
Тревоги. Москва. Мертвый переулок. Уже неподвижный Николай Островский ждет приговора своей литературной работе под названием «Как закалялась сталь», отправленной на суд в «Молодую гвардию»… Им уже пережита утрата в каких-то почтовых неразберихах того времени одной рукописи. Им пережита потеря в каких-то и вообще необъяснимых издательских несуразностях в Ленинграде – другой. Эта – третья, доставленная наконец-то по адресу, – последняя.
