Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
Домой Вера Владимировна шла пешком, не спеша, с наслаждением вдыхая подмороженный, свежий воздух сонной Москвы. Улицы, по которым она проходила, были почти безлюдны и хорошо знакомы ей. Фонари стояли в бледных окружьях ночного приморозка, и в световых рупорах иглисто проблескивала снежная мелкота.
Тихо и спокойно было сейчас на душе у Веры Владимировны. Ничто не тревожило… Суетно и радостно прожитый день отзывался во всем теле звенящей, разымчивой усталостью. Вера Владимировна светло предвкушала, как скоро придет домой, а дома тепло и уютно, как примет пахучую ванну, напьется кофе, поставит на проигрыватель что-нибудь негромкое, клавирное, в лад с настроением, и будет потом долго-долго лежать с сигаретой на диване, – одна, – ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая…
Она очень любила свои одинокие ночные часы… С музыкой, книгами, тишиной. Этого вполне хватало Вере Владимировне, чтобы жить, и она заранее, с удовольствием, поджидала ночные часы своего одиночества…
С тех пор как она стала одна, – мама умерла вскоре после ее развода с мужем, теперь уже довольно популярным киноактером, а тогда всего лишь издерганным, нервным, крайне ранимым от малейших неудач человеком… к тому же еще и моложе ее на семь лет… может быть, и поэтому он так и не понял чуткой, вдумчивой сдержанности к нему со стороны Веры Владимировны… сдержанность эта только усугубляла его ранимость, – она и научилась по-особому ценить и беречь свое не зависимое ни от кого, сосредоточенное одиночество.
Дни Вера Владимировна отдавала работе. И работа ей нравилась. Она в достаточной мере восполняла неистраченную еще в Вере Владимировне потребность общения с другими людьми. В том круге авторов, которых приходилось редактировать ей, непременно встречались интересные, думающие люди. И особенно благоволила она к тем из них, что приезжали в Москву из глубинки, трудно и кропотливо высидев свои рукописи непосредственно на заводах и комбинатах. Она охотно и отзывчиво воспринимала их мысли, проблемы и, работая, искренне ощущала свою собственную необходимость.
Близких подруг у Веры Владимировны не было – в свое время как-то не завелось, – ну а теперь, в нынешнем ее возрасте, – зимой она тихо, никому не сказав об этом, отметила свое сорокатрехлетие, – нужды в них и вообще не возникало.
Иногда, конечно, Веру Владимировну охватывало смутное, щемящее беспокойство, и она задумывалась о себе: так ли она живет?.. и для чего?.. Одиночество неизбежно приводило ее к этим мучительным саморасспросам, и тогда, как бы спохватясь и вспомнив о том, что она женщина, Вера Владимировна с еще большей тщательностью и вниманием начинала относиться к себе как к женщине, и это, немедленно и странно действуя, отражалось на поведении окружающих ее мужчин…
Мужчины – это Вера Владимировна открыла для себя давно – обладали почти телепатическим даром отгадывания такого ее состояния, внешне абсолютно вроде бы и никак не выказывающего тайного зова к сближению. Вера Владимировна сама неприметно руководила и контролировала наступлением его, этого сближения, заранее выбрав и выверив для себя именно такого мужчину, который, как ей казалось, наиболее точно понимал, что хотела она, а не он…
Других же мужчин, хотя и способных на подобное понимание, но при этом еще и готовых всецело отдаться чувству, чтобы затем страдать от него и, что самое ужасное, самоотверженно доказывать право на это чувство, а следовательно, и какое-то право на независимость чувства Веры Владимировны, – она решительно и без жалости останавливала сразу же, не допуская к себе.
Зависеть от кого бы то ни было, даже в любви, Вера Владимировна не желала больше категорически: хватит… сыта по горло… достаточно поунижала свое достоинство, пока числилась в браке с Николаем…
Теперь она почти фатально веровала в то, что те мгновения, пускай даже и физиологически обнаженного счастья, на которые способно человеческое тело и разум, должны принадлежать только тому, кому они принадлежат. Делиться этими мгновениями, да еще и поровну, невозможно. Ведь кто-то же все равно останется неудовлетворенным… Счастье услышать себя до конца в этих мгновениях, думалось Вере Владимировне, отмеряно каждому вровень с его судьбой и предназначением. Так что помочь здесь никто никому и ничем не может.
…Вера Владимировна пересекла двор, слыша, как безжизненно и костяно потрескивают, стукаясь друг о дружку, тополиные ветви, тронутые верховым порывом ветра.
Вошла в сумеречный подъезд. Вызвала лифт и, поднимаясь на пятый этаж, достала из сумки, из-под свертка с ее утренним платьем, ключ. Задумчиво вошла в квартиру и сразу же, не протирая запотевших в тепле очков, заложила дверь на цепочку.
Ей сильно и вот прямо сейчас захотелось закурить, и Вера Владимировна, не снимая пальто и меховой шапочки, присела под вешалкой на ящик для обуви и жадно раскурила сигарету.
Оттого, что она не курила долго уже, весь спектакль и все это время, пока шла домой, от первых же затяжек болгарской «Варной» у нее приятно закружилась голова, и она только в эту минуту по-настоящему почувствовала, как устали ее ноги.
Закрыв глаза и не помогая руками, Вера Владимировна нога об ногу столкнула на коврик тяжелые туфли-платформы и пошевелила освободившимися от тесноты пальцами. Откинулась спиной к вешалке… Вздохнула умиротворенно, всей грудью, и… на выдохе… вдруг… услышала что-то такое, что мгновенно насторожило ее, а затем испугало…
Она напряглась всем телом и, мазнув подушечками больших пальцев по внутренним стенкам отпотевших очков, медленно и беззвучно поднялась с ящика.
Из гостиной в прихожую просачивались звуки глубокого, с подсапыванием дыхания. Будто кто-то спал там…
Вера Владимировна нервно и непонятно почему оглянулась и увидела на вешалке массивно обвисшее чужое пальто серого цвета, а рядом с ним пиджак… С лацкана его поигрывала светлым бликом золотая остроконечная звездочка…
Вера Владимировна на цыпочках подступила к вешалке и вдруг неожиданно для себя потрогала пальцем медаль… Звездочка послушно и легко сдвинулась с места, и Вера Владимировна, снова оглянувшись, воровато, коротким движением поправила ее. Первый раз в своей жизни она так близко видела перед собой такую награду…
«Господи, – подумала, прикусывая губу, Вера Владимировна, – да кто это там?..»
Она быстро скинула пальто, одернула платье, пригладила волосы и все так же, в одних чулках, позабыв про шлепанцы, неслышно перешла к двери в гостиную. Слегка отогнув портьеру, заглянула…
На диване, уронив голову на грудь, сидел и спал Михеев… Руки его безвольно раскинулись по сторонам, вверх ладонями, белая рубаха сморщинилась на вздувшемся животе, на сдвинутых коленях лежала раскрытая книга, и мерное дыхание Михеева покачивало поднявшиеся стоймя страницы…
«Воскресение…» – с ухмылкой подумалось Вере Владимировне, и она почувствовала, как разом улетучился накопившийся за этот день радостный настрой.
Она вошла в комнату и, привалившись к дверному косяку, стала откровенно внимательно рассматривать Михеева.
Лицо Ивана Андреевича было в тени, световой полукруг торшера лишь высвечивал поредевшие, гладко зализанные назад волосы. Лоб был нахмурен, отчего гармонисто сошлись на нем крупные морщины… Штанина на правой ноге комкано задралась, приоткрыв желтоватую тонкость голени, туго обхваченной резинкой шелковистого темного носка…
«Воскресение…» – и на этот раз без ухмылки повторила Вера Владимировна и перевела взгляд на стол… Он был красиво и тщательно приготовлен к ужину на двоих.
«Ждал… – подумала как-то отстраненно Вера Владимировна и тут же спросила себя: – А я?..» Помедлив, она отрицательно покачала головой: «Нет… зачем он пришел?..»
Михеев вдруг поднял левую руку, слабо отмахиваясь от кого-то, и уронил ее назад.
Вера Владимировна вздрогнула и, выскользнув из гостиной, вернулась к ящику под вешалкой. Села, вытянув ноги, и только сейчас вспомнила про сигарету, потухшую у нее в губах. Вынула из сумки зажигалку и прикурила. Устало сняла очки, опустив их на платье, вытерла ладонью лицо.
Михеев в эту минуту входил в огромный, огромный зал… В нем не было никого, и в пустой гулкой тишине беззвучно покачивались хрустальные люстры да холодновато лоснились мраморные бока колонн. Скользкий паркет хрустел под ногами… Михеев, озираясь, остановился… Неожиданно, откуда-то из глубины, возник, все увеличиваясь и увеличиваясь в громкости, голос диктора:
– Внимание, внимание! Слово имеет директор комбината «Полярный» Михеев Иван Андреевич…
Где-то далеко и снова невидимо вздохнул начальными тактами марша духовой оркестр, и одновременно с ним впереди плавно отвернулись на обе стороны створки громадных дверей. Из них навстречу Михееву стремительно выкатился, утрачивая объем, вначале высокий рулон яркой ковровой дорожки… Он иссяк возле ног Михеева, и Михеев, едва касаясь ее, поплыл по залу…
И снова распахнулись двери. И еще. И еще… А затем путь Михееву преградил резко опустившийся перед ним автоматический шлагбаум… Рябой-рябой от свежей покраски.
Михеев удивленно потрогал его рукой и осторожно, чтобы не испачкаться, поднырнул под него и оказался в промежутке между двумя путями, наезженными до зеркального блеска. По ним в разные от Михеева стороны пошли и пошли тяжело груженные рудой вагоны. Людей в них не было, но почему-то слышал Михеев, как то справа от него, то слева кто-то стал требовать:
– Говори…
– Говори!..
– Ну, го-во-ри же!..
Движение все ускорялось и ускорялось, а Михеев молчал… Он стоял, вертел головой, не успевая сосредоточиться ни на одном из вагонов. И все быстрее и быстрее доносилась до него внятная команда:
– Го-во-ри! – сливаясь с бешеным перестуком колес – Го-во-ри!..
Михееву показалось, что на одной из открытых площадок железного хоппера он увидел Кряквина… И обрадованно вскинул рукой, пытаясь привлечь его внимание…
Внезапно все прекратилось – разбежались составы в разные стороны. Михеев стоял один посреди рельсовых путей. Бесконечно один, в солнечном вареве… Ветер шевелил на железнодорожных откосах высокие травы. Жаворонок, зависая в струистом, горячем воздухе, задрожал невысоко, роняя на землю дробные переливы…
Михеев снял строгий, совсем неуместный для такой вольницы черный пиджак, растянул душный узел галстука, сбросил ботинки, носки и, держа все эти вещи в руках, раскинутых крыльями, пошел босиком по одному рельсу, покачиваясь, стараясь держать равновесие и улыбаясь…
Что-то стукнуло. Совсем рядом. Тупо, но отчетливо…
Михеев проснулся. Сел прямо и повертел головой, разминая уставшую от неудобного положения шею. Выдохнул из себя остатки сонного дыхания и кашлянул. Поводил глазами, вспоминая, где находится, и увидел упавший на пол томик Толстого. Поднял и встал с дивана. Взглянул на часы – двенадцать… Подошел к столу, положил книгу и с хрустом потянулся, широко, со звуком, зевая… Ему захотелось есть, и он направился в кухню, чтобы приготовить яичницу…
– Загуляла, загуляла где-то наша… – вслух произнес Михеев, выходя из гостиной, и не договорил…
Он увидел Веру Владимировну и, ошеломленный, замер, вытягивая лицо:
– О-о… Вы?..
Гринина молча и неподвижно смотрела на него сквозь очки.
Иван Андреевич сделал еще шаг… Совсем уже растерянно остановился:
– А я… гм… что вы здесь делаете? – как-то глуповато вырвалось у него.
Вера Владимировна хмыкнула, откинулась спиной к вешалке и, поглядев куда-то вверх, отчего в стеклах ее очков зажглись ломкие лучики, тихо и равнодушно ответила:
– Да вот жду… когда меня пригласят к столу.
– Так я сейчас, сейчас… Я вас давно жду…
– Это хорошо-о… – протянула окончание слова Гринина.
– Что? – нервно спросил Михеев, почувствовав в ее интонации иронию.
– Что сейчас. Я уже тоже давно… не ела.
– Здравствуйте, Вера Владимировна… Мы же не поздоровались. Извините меня… Что-то я… это… растерялся… – заговорил Михеев, подходя к ней и протягивая руку, – вот, понимаете… сидел, ждал, ждал и… прикемарил вдруг… Немного. Минут пятнадцать, ну двадцать как…
Он говорил все это, ощущая необходимость говорить еще больше и непрерывней, лишь бы разорвать и заполнить словами какие-то непонятные ему, трудные паузы.
Вера Владимировна встала с ящика и взяла руку Михеева.
– Вы только не волнуйтесь так, Михеев… Что уж это вы, а? Дайте я вас поцелую хоть, что ли… Вы-то вон и не догадаетесь…
Михеев как-то по-мальчишески смутился, пожал плечами, закряхтел, не зная, что говорить…
Вера Владимировна положила свои прохладные сухие ладони на его щеки, сдавила их, притягивая голову Михеева к себе, видя, как он зажмурился, и почти незаметно коснулась губами его губ.
– Во-от… А теперь здравствуйте, здравствуйте, герой… И будьте же наконец им. Я серьезно хочу есть…
– Хорошо, хорошо… – закивал Иван Андреевич и ринулся на кухоньку.
Вера Владимировна усмехнулась, посмотрев ему вслед, и, заходя в ванную, громко сказала:
– У вас рубашка сзади выбилась… Поправьте.
Первое, что пришло в голову Кряквину после того, как он сообразил, что с ним случилось, это встать и немедленно смыться отсюда. «Вот ведь попух так попух…» – напряженно подумалось ему, и он отчаянно скомкал ладонью лицо. «Тьфу ты, неладная!..»
Он мгновенно представил минуту расплаты: «Подкатится та, с фонариком, ля-ля-ля, мол, месье… Гони монету… Цыпленок жареный… Черт меня дернул сюда!.. Во будут дела-то… Позвонить в Орли?.. Кому?.. Этому Храмову, мол, сижу в барделе, не одолжишь ли деньжат?.. Тьфу ты!.. А тут еще шампанское это… И эта подсела зачем-то». – Кряквин украдкой стрельнул глазами в сторону своей соседки. Она, уловив его взгляд, задумчиво улыбнулась, взяла бокал и протянула его Кряквину.
Он, страдая, закряхтел, но бокал принял. Отпил глоток, абсолютно не чувствуя, что пьет. И она тоже, посматривая на него внимательными глазами, отпила маленько.
Кряквин достал папиросы и закурил, опершись лбом на левую руку. «Что же придумать-то, а? – думал он, жадно затягиваясь дымом. – Ну хоть бы сказали, заразы. А-то два франка, дешевка… Правильно делают… Учить нас, дураков, надо… Ездим, понимаешь, по заграницам, как эти… Химеру от трактора отличить не можем… «Не ходите, не вступайте…» Учат, понимаешь, идиотизму… Вот мы и горим, как шведы… О чем я с ней говорить-то должен?»
Кряквин неожиданно протянул соседке свою пачку «Беломорканала» и кивнул головой, мол, не желаете?
Женщина с любопытством взяла пачку и стала рассматривать ее.
По залу накатисто и мелко рассыпалась барабанная дробь. Кряквин повернулся на звук и увидел, как сверху, с невидимого потолка, упал, образуя в центре зала широкий круг, сноп света. В нем ярко и рдяно затлело обивкой красивое, мягкое кресло. Барабан смолк, и в круге возникла высокая, молодая девица в черном лакированно-блестком плаще до самых пят. Светлые густые волосы ее были распущены и доходили до пояса. В руках она держала беленькую, в завитушках, совсем крохотную собачонку.
«МХАТ, понимаешь…» – огрызнулся про себя Кряквин, но смотрел все-таки с интересом и ожиданием, что будет дальше.
Девица опустила собаку в кресло и, зевая, потянулась. И вдруг свет стал меркнуть, меркнуть, и опять воскресла барабанная дробь, и девица, растворяясь во мгле, испуганно закружилась вокруг кресла. Теперь ее порывистые, нервно-ритмические движения подсвечивались лишь узкими световыми полосками снизу. Она как бы билась, пойманная в струящееся перекрестие. В руках у нее появился телефон, и она, набрав номер, что-то понарошку сказала в трубку, беззвучно шевеля губами. Удовлетворенно кивнула, поставила аппарат рядом с собачкой, погладила ее и начала раздеваться.
Вот упал на спинку кресла плащ… За ним, взметнувшись, упорхнул куда-то длинный разноцветный шарф… Девица теперь была в серебристом, очень узком, чешуйчато облепившем ее до полу платье… Музыка плавно, то нарастая, то вкрадчиво тихо, преследовала ее, похожую на длинную упругую рыбу…
Кряквин, сжимая в кулаке злополучную бумажку с расчетами, исподлобья косил на происходящее в центре зала.
Каким-то неуловимым движением, будто разрезав себя, девица распахнула платье, по-змеиному вертко выскользнула из его оболочки, и платье, заискрив, двумя половинками разлетелось в разные стороны. Разом открылась прекрасная гибкая фигура.
«Ну вот… поди, и задницу теперь покажет…» – заерзал на месте Кряквин и стыдливо опустил глаза. «Надо было мне в Швеции сходить на эту гадость, когда звали, не торчал бы здесь, как фрайер…»
А «гадость» все продолжала и продолжала свой танец. И то ли от того, что девица действительно была молода и красива, то ли от того, что движения ее были как-то естественны и даже целомудренны, очень уж она как по правде смущалась, оголяя себя, – но той пошлятины и цинизма, о которых обычно говорили Кряквину, когда напутственные речи за кордон доходили до стриптиза, он сейчас почему-то совсем не ощущал, хотя и наученно хотел ощущать их. И ни о чем, ну… об этом… ему даже не думалось, а стыдился он себя здесь скорее оттого, что уж больно непривычно было все это видеть впервые, да еще так вот близко.
Усыпанный мерцающими звездочками лифчик поддерживал тугую, крепкую грудь. Длинные ноги в черных сетчатых чулках выше колен были стройны. Она, томясь и раскачиваясь, закинула руку за спину и расстегнула лифчик… Извиваясь, медленно потянула его за бретельку с одного плеча, и в это мгновение раздался пронзительный резкий звонок.
Кряквин даже вздрогнул, а девица, тоже искренне испугавшись, нырнула за кресло…
На сценку, подволакивая ногу, втащился какой-то сгорбленный старикашка, с трясущейся в белых отвислых усах трубкой, в заляпанном краской порванном комбинезоне, весь обвешанный мотками проводов…
«Монтер… – расшифровал про себя Кряквин и кашлянул в кулак. – У этой курвехи свет вырубился, вот он и приперся по вызову…»
Старикан потоптался, потоптался на одном месте, видно, хозяйку искал, а потом, сильно надымив трубкой, принялся распутывать свои провода, щелкать кусачками, светить себе фонариком и ползать на коленях. Девица осмелела, вырулила из своего убежища и, беззвучно, на цыпочках передвигаясь за спиной у старикашки, продолжала раздеваться. Шкодничая, она смешно навесила на его тощий зад лифчик, чулки и уже почти стянула с себя плавочки, как вдруг оглушительно бабахнул барабан и одновременно вонзился с потолка в пол ослепительный сноп света.
Кряквин хихикнул…
Девица изумленно и растерянно вскинула руки, загораживая ладошками ослепленные глаза, а старикан монтер как раз обернулся и – обалдел. Трубка вылетела у него из усов: хозяйка перед ним была в чем мать родила… Музыка играла все громче и громче, покуда девица не сообразила, что надо тикать. Она было рванулась в сторону, да плавочки ее, застрявшие на коленях, лопнули, и она грохнулась на пол… Собачка залаяла, телефон зазвонил, старикашка подхромал к девице, чтобы помочь ей подняться, а она испуганно отпихнула его ногой, так что он кубарем покатился, запутываясь в проводах и амуниции хозяйки. Она схватила свою собачку и стремглав растворилась в боковом сумраке зала.
Послышались негромкие, редкие хлопки, и Кряквин по привычке тоже было ударил в ладоши, но тут же, спохватившись, вспомнил, где находится, и нервно сжал пальцы. Его соседка с улыбкой смотрела на него, потягивая шампанское. Кряквин взял бокал за тонкую высокую ножку и залпом опрокинул в себя.
– Вы русский? – спросила вдруг женщина.
Кряквин растерянно заморгал, думая, как ему быть дальше, – спросила-то она его по-русски, почти без акцента.
– Ну… – кивнул он.
– Я это понимала… Сразу…
– Откуда? – прищурился недобро Кряквин.
– По это… – Она шевельнула пальцами пачку «Беломора».
– А-а…
– И еще это… – Она показала глазами на скомканную бумажку с расчетами.
– А в чем дело? – вскинул глаза Кряквин. – Я рассчитаюсь… – Он напряженно гмыкнул.
– Вот… вот, – улыбнулась она хорошей, ясной улыбкой, открывая прямые, влажно блеснувшие белые зубы. – Здесь… – она поводила пальцем перед собой, – нет такой… э-э… реакция на это… как вы.
– Ну… – независимо тряхнул головой Кряквин, – мало ли что… Всякий по-разному… Что уж тут…
– Как зовут вас?
Кряквин досадливо опустил лобастую голову и задышал носом. «Началось… Ну, елкина мать, и попух… Пошла анкету разматывать…»
– Алексеем меня зовут… Алексеем Егоровичем. А вас, простите?
– Ани, – коротко, с ударением на последнем слоге, выдохнула вместе с дымом женщина и опять приветливо улыбнулась.
– По-нашему Анна, значит… Хорошее имя.
– Да-а… Мне нравится. Это моя мама… в честь Анны Карениной так…
– У-у… Лев Толстой, – кивнул Кряквин.
– Так, так…
– И откуда ж вы по-русски знаете? – спросил Кряквин, чтобы хоть как-нибудь заполнить паузу.
– О-о… – усмехнулась Ани и, не договаривая, замолчала. Потом предложила: – Давайте выпьем за наша… встречу…
– Это можно, – сказал Кряквин и, вынув из ведерка бутылку, разлил шампанское, замечая, что его становится все меньше и меньше. «Дальше-то что будет?..» Он отогнул обшлаг пиджака и взглянул на часы. Было пятнадцать минут двенадцатого… Вздохнул…
– Почему так нелегко? – спросила Ани.
– Что?
– Вздыхание… – с трудом выговорила она и засмущалась. – Так я говорю?
– Так, так… Все понятно, – кивнул Кряквин. – Пора мне уже скоро… Улетаем мы сегодня, Анна. Понимаешь, домой…
– О-о… – как-то разочарованно вырвалось у нее. – Совсем, да?
– Ну конечно совсем, – улыбнулся Кряквин. – Хватит. Спасибо этому дому… Пойдем к своему.
– Да, да. А где вы есть в России?
– То есть… где живу, что ли?
– Так, – кивнула она.
– Далеко… Отсюда не видать, Анна. Есть на севере далекий городок, – вспомнилась ему строка из песни. – На севере живу я, понимаешь? За полярным кругом…
– На севере… – вдруг как-то грустно повторила Ани. И глаза ее посмотрели на Кряквина с заметной печалью.
– Ага… на севере. А что, знаешь про север?
Она подняла бокал. Посмотрела куда-то сквозь него и дрогнувшими губами почти прошептала:
– У меня сегодня… очень хороший день… Алексей Егорович…
Он внимательно посмотрел на нее и удивился. Красивое тонкое лицо Ани было сейчас натянуто каким-то непонятным ему напряжением. Крылья точеного носа чуть вздрагивали, а в глазах, широко раскрытых и немигающих, стала проступать искристая влажность.
Она не выдержала его взгляда и, поставив бокал на стол, закрыла глаза узкой ладонью. Трудно сглотнула, отчего на открытой высокой шее ее набухла, забившись, голубая прожилка…
Кряквин опешил… Кашлянул. И вдруг, неожиданно для себя, ласково накрыл своей здоровенной ладонью руку Ани…
– Ну… что уж вы… А? Ну… не надо…
Он растерянно посмотрел по сторонам, но в полупустом зале никто не обращал на них никакого внимания.
Она убрала с глаз ладонь и, вздохнув, улыбнулась.
– Все… это так… Не надо меня сердиться… Мне хорошо. Выпьем за ваш… се-вер…
Кряквин убрал ладонь с руки Ани и поднял бокал.
– Мне тоже хорошо…
Когда они выпили, Ани спросила:
– Когда ваш самолет?
Кряквин опять машинально взглянул на часы и сморщил щеку:
– Скоро.
– Это очень жалко, – сказала она тихо. – Какой аэродром?
– Орли, Анна, Орли.
– Да, да… Я понимаю. Вы очень хотите домой?
Кряквин насторожился:
– Конечно. У меня там жена и прочее…
– Маленькие есть? – улыбнулась Ани.
Кряквину захотелось соврать и ответить, что есть, но он, останавливая себя, мотнул головой:
– Нету, Анна. Не нажили… А у тебя? Ты семейная?
Она вытянула губы трубочкой и взмахнула ладонью.
– Я одна… Алексей.
– Это ничего… – пошутил Кряквин. – Еще молодая. Обзаведешься… Жениться не напасть… Как у нас говорят. Такую, как ты, с руками отхватят…
Они засмеялись…
– Да-а, брат, – как-то ненужно сказал Кряквин и опять подумал о том, что же он будет делать дальше, когда вот сейчас, ну… еще через пять – десять минут, ему придется расплачиваться за все это… «Вот кошмарюга-то будет… И перед этой Анной ужасно… Хорошая, видать, девчина… Откуда, интересно, русский так знает?.. Может, из этих… шпионок?..» Он фыркнул…
– Алексей… Егорович, – позвала его Ани, – посидите один… хорошо? Я… мне надо… – Она показала куда-то глазами.
– Ну, ну… – закивал Кряквин. – Иди, иди…
Ани бесшумно поднялась, еще раз улыбнулась ему и пошла по проходу между столиков. Кряквину запомнилась ее легкая, упружистая походка и волосы сзади, красиво уложенные тугим, сложным витком.
– …И за что же мы выпьем, Михеев? – спросила, поднимая рюмку, Вера Владимировна, когда они сели за стол.
– За вас, – сразу же ответил Михеев. – Честное слово, вы сегодня прекрасно выглядите…
Гринина усмехнулась:
– Если учесть, что это уже действительно сегодня…
Он посмотрел на часы.
– Да-а… Уже сегодня. Время… Я вот, пока вас дожидался, сидел… Толстого листал, думал… Тихо у вас, хорошо… Потом слышу, кто-то разговаривает. Вон там, за окном… Штору отогнул – никого нет. Темно…
– Там боковая стена кинотеатра, – сказала Вера Владимировна.
– А-а… Я так и подумал.
– Да… Мне иногда и в кино не надо ходить. Весь текст, во всяком случае, знаю.
– Ну вот… Слышу, значит, разговор. Говорят мужчина с женщиной…
– Как интересно… – подначила Вера Владимировна.
– В самом деле. Не смейтесь, пожалуйста… Мужской голос спрашивает: «Ты смерти страшишься?»
– О-о…
– Да. А она ему отвечает: «Ты что, рехнулся? Кто же ее не страшится, косую-то…» Так и говорит про смерть – «косая»… Вероятно, простые люди разговаривают…
– И что дальше?
– Мужской голос говорит: «А я вот не страшусь. Не страшно мне совсем…» Та ему тогда: «Ну, так и спи, чего, мол, думать-то про это…»
– Правильно говорит, – улыбнулась Вера Владимировна.
– Подождите. Еще не все. Он ей опять: «Так не смерти страшно. Забудут про нас с тобой – вот чего пострашнее…»
– Так… – серьезно сказала Вера Владимировна. – А она ему что на это?
– Она говорит: «Да, забудут… Всех позабудут. Всех…» Причем грустно сказала это…
– А он?
– А он молодец… Помолчал и говорит: «А вот Степана Разина не забыли… Век помнят».
– Ну и что? – разочарованно пожала плечами Вера Владимировна. – Почему это вас так встревожило? Ерунда какая-то…
– Да нет… – задумчиво произнес Михеев. – Только не ерунда… В общем, не знаю. Но что встревожило меня это – точно… Я же сегодня у министра был. У Сорогина… И он мне под конец прозрачно так намекнул… Не пора ли, мол, тебе, Михеев, освободить свое место…
– Прямо так и намекнул?
– Да, представьте себе. Я же вам говорил, что не стал выступать на совещании. Не взял слово… Хотя и готов был, и текст в кармане пиджака лежал… Ровно на десять минут…
– Почему же не выступили? Испугались?.. – вкрадчиво спросила Вера Владимировна.
Михеев хмыкнул. Отодвинул рюмку и встал. Отошел к дивану и резко повернулся.
– Ну а если?.. То что?.. Вы думаете, мы, руководители предприятий, чугунные?..
Вера Владимировна повела головой, поправила очки, вытряхнула из пачки сигарету и, разминая ее в пальцах, сказала:
– Видите ли, Михеев… Страх человека за себя, за свою безопасность…
– Шкуру… – язвительно вставил Михеев.
– И за нее тоже. Не перебивайте, пожалуйста… Заставил человека выработать в результате тысячелетий… целую систему самозащиты…
– Вы хотите сказать – технику безопасности?
– Вот именно.
– Про это мне сегодня уже пришлось толковать…
– С кем?
– С министром. Но это не важно. Я слушаю вас…
– Так вот я и думаю, Михеев… Что же нравственно? Сам страх или вот эта техника безопасности?.. Я где-то читала… не помню… что в момент испуга люди оказываются именно такими, какими они и являются на самом деле, понимаете? – Вера Владимировна тоже встала и, выговаривая все это, протягивала к Михееву руки, медленно соединяя ладони. – Психологи, например, так и считают, что испуг человека, страх его за свою безопасность – это своеобразный промежуток между нажитыми человеком навыками… И что именно в этом, обнажаемом страхом, промежутке как раз и проглядывается подлинная натура человека. Сущность ее…
Михеев слушал очень внимательно, наморщив лоб.
– Кто его знает… – сказал он задумчиво. – Может быть… Хотя для меня все это кажется слишком мудрено… Давайте тогда постоянно держать человека под дулом у стенки. А?..
– Вы имеете в виду совесть? – резко спросила Вера Владимировна.
– А-а… – отмахнулся Михеев. – Не знаю. Я за всех ручаться не могу…
– А за себя?
– Что за себя?! – озлился Михеев. – За себя я могу отвечать. Моя осторожность, как мне думается, скорее всего от неуверенности…
– В чем?
– Да хотя бы в том, что так ли меня поймут.
– Это кто же, к примеру?
– Хм… кто… – буркнул Михеев. – На мне, простите, свет клином не сошелся, Вера Владимировна…
– Стало быть, замкнутый круг? И выхода нет?.. Бр-р-р… Не принимаю, Михеев. И не понимаю. Почему же тогда ваш главный инженер Кряквин, которого я… – Вера Владимировна на мгновение смолкла, едва не сказав Михееву: «Которого я, слава богу, знала лично… Ведь он же сводный брат моего бывшего мужа, Николая Гринина…» – и, тут же успев решить, что говорить об этом совсем не обязательно, спокойно протянула руку за сыром и закончила: – Которого я знаю лишь по вашим же рассказам… умеет ходить на «вы» и предлагать, и навязывать, и отстаивать свою точку зрения? Он-то что, каслинского литья?..
Михеев усмехнулся.
– Самое непонятное в мире это то, что он понятен, Вера Владимировна. Так, кажется?
– Чей это парадокс?
– Не помню.
– Жаль. Сказано хорошо… И кстати, Михеев, тост вы предложили, а исполнить не исполнили…
– Извините, Вера Владимировна. Мы в этом, по-моему, оба виноваты… – Он подошел к столу, взял рюмки и одну из них протянул Грининой. – За вас… Я… очень рад нашей встрече. Очень.
– А я вот… откровенно… еще не знаю. Пьем.
Когда они поставили рюмки, она серьезно сказала:
– Так на чем мы остановились?.. – и пересела на диван.
– Видите ли, Вера Владимировна, – мягко заговорил Михеев, – то, что обсчитал мой главный инженер Кряквин со своей службой, для меня было, если уж честно, не в диковину. Уж что-что, а куда мы идем и к чему… я уж как-нибудь представляю себе и без Кряквина. Слава богу, скоро пятнадцать лет, как руковожу комбинатом. Вот так вот… Но, понимаете, когда он выложил передо мной на стол свое творение в триста страниц, причем никто его об этом не просил, я уж, во всяком случае… знаете, сделалось мне как-то… ну, муторно… Ошалел я, простите. И неделю отдышаться не мог. Как дурак, понимаете, сидел и думал. И с Кряквиным разговаривать не мог. Видеть его не хотел… буквально.
– Что же это так, Иван Андреевич? – спросила Вера Владимировна.
– Боюсь, что вам этого не понять… Горько мне стало. Что же это получается, думаю?.. Ведь я пришел на комбинат, когда он гремел, как разбитое корыто… Мне-то все от ноля пришлось начинать. С пустоты, понимаете? Каких только комиссий не пришлось перевидеть… О-о! Вот уж когда точно будто под дулом стоял… Кадры, финансы, новые рудники, жилье… Но да ничего – выдюжили. И концентрат стали давать… Да. Вы только не подумайте, что хвастаю… Как петух на заборе. Не-ет… Я одно понимал, когда надрывался над плановыми программами… От нас и от меня, значит, зависит судьба вот этого… – Михеев подошел к столу и поднял кусок хлеба. – Мы – это тоже хлеб, понимаете? А хлеб – это уже Россия… Вот это я нутром своим понимал. Ведь наш комбинат – это тысячи эшелонов ценнейшего минерального сырья страны! Что, громко звучит?.. Да, громко… Потому что это так. А раз уж это так, то я и тянул свой воз и тяну… Во имя хлеба я научился компромиссничать только с собой, но не со своим делом… Вы, наверное, помните, как три года назад мы задыхались без вагонов? То есть изготовляли концентрат и не всегда вовремя могли вывезти его потребителю?.. Помните, я рассказывал вам об этом?..
