Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
Григорий несколько секунд послушно смотрел, не мигая, и сказал:
– Больше не могу. Режет…
Ирина Николаевна включила свет. В дверях за всем этим молча наблюдал Утешев.
– Скажи пожалуйста… Чудеса прямо! А, Гриша? Ничего не понимаю… Только повязочку мы пока снова наденем, ладно? Вдруг да соринка какая-нибудь попадет… – Ирина Николаевна стала накладывать повязку.
– Да я вчера с тоски малость того… врезал, – сказал Григорий. – А ночью прямо невмоготу стало! Думал – удавлюсь! На хрена жить?.. А марлю сдернул – вижу… Во здорово, а? Вы где, Ирина Николаевна?..
Она подошла к нему. Обрезала ножницами бинт и швырнула концы на диван.
– Вот теперь все…
Григорий обнял ее, поцеловал, подхватил на руки и крутанулся на месте. Ирина Николаевна не сопротивлялась, только грозила, приказывала всем выражением лица Зинке – держись…
– А теперь поставь меня на место, Гриша. Все хорошо. Успокойся. Я тебе сейчас пару таблеточек дам. Вот они. Глотай. А завтра утром ко мне, на детальное обследование… Понял? Спокойной ночи, молодые люди. – Она проводила Григория к выходу, по пути всовывая в рот Зинке таблетки. – Красавица твоя тоже вон как изволновалась… Я ей тоже таблеточку…
Когда закрылась за ними дверь, Ирина Николаевна тяжело-тяжело вздохнула. Присела устало возле телефона. К ней подошел Илья Митрофанович и как-то робко обнял ее… Провел рукой по волосам… Ирина Николаевна освободилась от этой ласки резким движением головы и, вытряхнув из стеклянной колбочки таблетку, с гримасой и хрустом разжевала ее.
– Когда-нибудь… может быть, Утешев, и у тебя вот такое прозрение настанет… – сказала она. – Дай папиросу.
– Пожалуйста, – он протянул ей пачку. – Что же хорошего только от такого-то прозрения?
– А я… именно нехорошее и имела в виду. Ты меня не понял… Прозрение в темноте… вот о чем я подумала, – Ирина Николаевна громко чиркнула спичкой.
А в парке было уже хорошо… Солнце рябило, сочась сквозь опухшие почками ветви, шумно чивикали воробьи и сталисто посвечивали на просевших до самой земли дорожках мелкие лужи. Косо улегся на горном предплечье городской парк, далеко видный почти из любой точки Полярска мертво стоящим пока еще «чертовым колесом» и такой же необжитой парашютной вышкой.
Ксения Павловна шла пустынными, утренними аллеями парка. Настроение у нее было слегка приподнятое, несмотря на какой-то пустой и нелепый разговор с Михеевым за завтраком. Ксения Павловна мысленно прослушивала его, помня почему-то все до мелочи, до звука…
…Вот Михеев поставил чашку – звук… Потом сказал:
– Мы улетаем в четыре. Ты не забыла?
Ксения Павловна усмехнулась:
– Нет, не забыла.
– А куда, если не секрет, собралась?
– Погулять… С Полярском проститься…
– Ты что, не намерена назад возвращаться? – Это еще пока без раздражения. Миролюбиво.
– Кто его знает.
– Так. Может быть, меня возьмешь за компанию?
– Нет. Хочу побыть одна.
– А я тут, значит, хоть помирай? – Это с ехидцей.
– Не помрешь.
– Ну а вдруг?
– Тогда и произойдет реакция на «вдруг»…
– Интересно, ты хотя бы слезинку уронишь, а? – Снова с ехидцей.
– Две.
– Сто процентов перевыполнения… – Начало раздражения.
– Прекрати. Надоело!
– Что тебе надоело?
– Пустота. Мы с тобой играем сейчас в пинг-понг. На первенство базара…
– Похоже. Очень даже похоже… Мне ведь она, пустота-то эта, тоже не в радость… – Явное раздражение.
– Тогда скажи, чем я могла бы быть полезной тебе?
– Терпением.
– Я пока и терплю, Иван Андреевич… Все! И не ходи много. Тебе это вредно!.. – Хлопок дверью… звяк цепочки… Гулкие шаги Ксении Павловны по лестнице… И встреча внизу, глаза в глаза, с Варварой Дмитриевной Кряквиной… Ксения Павловна кивнула ей… скорее от неожиданности, чем от желания. В последнее время они вообще старались не замечать друг друга. Зря она, конечно, кивнула. Зря… А впрочем, наплевать! Плевала она на нее и на всех тоже!.. Уже сегодня она будет в Москве… А там!..
Ксения Павловна вздохнула всей грудью и, подставив лицо солнцу, закрыла глаза. Господи, хорошо-то как!.. Что в конце-то концов еще надо?.. Хватит копаться в себе – осуждать, защищать… Она же еще живет, реагирует на весну – это прекрасно!.. Ксения Павловна вспомнила, как откровенно завидовали ей девчата из комбинатовской техбиблиотеки… Вчера вечером Ксения Павловна, обмывая свой отъезд в очередной отпуск без содержания, выставила несколько бутылок шампанского… Все получилось очень здорово: Ксения Павловна была одета в модный брючный костюм из тончайшего черного панбархата… Его привез из Мурманска Шаганский, перекупив за солидные деньги у моряков из морагентства… Ксения Павловна много смеялась, рассказывала анекдоты и даже пела… чем, кажется, окончательно добила персонал техбиблиотеки… Ей опять говорили про ее красоту и таланты… Советовали насчет кино… «Уж Доронину-то вы точно затмили бы!..» И так далее и так далее… Солнце приятно теплило кожу, ветер слегка шевелил у щеки свежевымытые французским шампунем волосы, во всем существе Ксении Павловны сейчас что-то зазывно и сладостно затомилось, и она, счастливая, открыла глаза…
Из глубины аллеи навстречу ей двигалась удивительно странная фигура… Священник… Он шел быстро и как бы клубился в черном своем облачении… «Николай?..» – испуганно и в то же время с радостью подумала Ксения Павловна. «Неужели вернулся?..» Она прикусила губу, напряженно приглядываясь… Нет, это был не Николай, а настоящий священник, и когда он приблизился к Ксении Павловне, сосредоточенный, беззвучно шевелящий что-то губами, не видящий ничего перед собой, она, неожиданно для себя, не успев осознать даже, что делает… заступила ему дорогу и протянула руку… Священник остановился, зорко и цепко взглянул на нее пронзительно-умными, голубыми глазами и, наклонившись, так что она увидала лысеющую его макушку, взял ее руку и мягко, бесплотно поцеловал… Все это случилось так неожиданно и мгновенно, что Ксения Павловна окаменела… А священник тут же прошел мимо нее, в развевающейся рясе, и она, посмотрев ему вслед, вдруг тоже прибавила шаг, будто только сейчас сообразив, что же она хотела сегодня сделать…
Сразу же за парком Ксения Павловна села в автобус, почти пустой в этот послепиковый час… И вскоре сошла на конечной остановке возле рудника, чьи строения близко прижались к горам. Огляделась… Не спеша направилась через рудничный двор ко входу в бытовой цех.
Зинка Шапкина, перемыв стаканы, сидела между баллонами с газом и читала какую-то затрепанную толстую книгу. Читала взахлеб, с тем естественным вниманием простого, во все верящего читателя, который, когда его что-то уж очень волнует, и смеется искренне, и всплакнуть может натурально…
Кто-то постукал несильно в ее закрытое задвижкой окошечко-амбразуру. Зинка недовольно сморщилась.
– Ну?.. – Закрыла книгу. – Щас, щас…
Перед ней стояла Ксения Павловна.
– Вы?
– Я. Здравствуйте, Зина. Вот зашла к вам проститься, сегодня мы с мужем улетаем в Москву…
– А-а. Здравствуйте. Заходите. Вон оттуда… Я открою… Садитесь… Хотите воды?
Ксения Павловна, осматриваясь, покачала головой. Села и взяла книгу.
– «Воскресение»?
– Да-а, – как-то вяло ответила Зинка. – Сегодня в автобусе нашла. Видно, кто-то забыл… Стала читать со скуки, а там здорово… Вы читали?
Ксения Павловна улыбнулась. Машинально перелистнула страницы и вдруг остановилась на каком-то месте… Прочитала его и задумчиво спросила:
– Это ты уже подчеркнула?
– Что? – вытянула шею Зинка.
– А вот… – Ксения Павловна прочитала вслух. Медленно, с точной акцентировкой по смыслу: – «…но под давлением жизненных условий, он, правдивый человек, допустил маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что неразумное – неразумно, надо прежде изучить это неразумное… То была маленькая ложь, но она-то завела его в ту большую ложь, в которой он завяз теперь…»
– Нет, – сказала Зинка, дослушав. – Это уже так и было…
– Тебе все понятно? – серьезно спросила у нее Ксения Павловна.
Зинка качнула головой нерешительно:
– Про то, что врать-то нельзя?
– В общем, правильно. Об этом… – Она усмехнулась. – Только есть ли такие, которые не врут?..
– Есть. А что? – Зинка прищурилась.
– Ну конечно, конечно… – мгновенно сориентировалась Ксения Павловна, почувствовав что-то неладное в Зинкиной интонации. – Давай не будем философствовать… Нам, бабам, это вредно. Ты-то как тут? О-о… новый аппарат?..
– Да… Это автомат, а вы… – Зинка хотела спросить: «Разбираетесь в них, что ли?..»
– Нет, нет… Я таких и не видывала раньше. Ну-ка, покажи, как он работает.
Зинка показала.
– Удобно… – сказала Ксения Павловна.
– Еще бы… Как сыпанет смена… – Зинка взглянула на часы. – Вот сейчас… Увидите. Как кони на водопой прискачут… Токо успевай ловить стаканы…
– Успеваешь?
– Я-то? Хм… – Вот тут уж Зинка явно не скрывала своего превосходства. – Увидите.
В коридоре бабахнула дверь. Еще! Еще… Загрохотали шаги. Покатился, приближаясь к сатураторной, голосовой вал.
– Смена. Теперь только поворачивайся… – Зинка машинально прихорошилась. – Вы вон туда, за баллоны, спрячьтесь, чтобы не приставали. А то начнут ля-ля-ля, ля-ля-ля…
А Ксения Павловна вдруг сбросила с себя пальто и нетерпеливо потребовала:
– Дай мне халат.
– Это зачем еще?
– Ну, давай! Я тебя очень прошу…
– Но… – Зинка, недоумевая, оттопырила губы.
– Сскорее, ты! – крикнула на нее Ксения Павловна.
В окошко сатураторной уже тарабанили.
– Эй! Вода-а! Кончай ночевать!..
Ксения Павловна решительно сдернула с растерявшейся Зинки халат. Накинула на себя. Он был ей чуть-чуть маловат и не застегивался. Подправила волосы, закидывая их на одну сторону, шепнула Зинке:
– Прячься! Быстро! – и, поднимая задвижку, весело фыркнула в чумазые лица: – Не гремите, не гремите! Тут глухих нет!
– Салют! – всунулась голова в каске. – Это кто такая? Как зовут?
– Зовутка! – с ходу отбрила любознательного Ксения Павловна и подала стакан. – Не захлебнись.
Дальше пошли комментарии беспрерывно:
– Эх бы-ы…
– Адресами не махнемся?
– Грязный больно, – шлепнула кого-то по руке тряпкой Ксения Павловна.
– Дак ить вместе в баньку-то сходим. Ха!
– Черного кобеля не отмоешь, понял? – резала Ксения Павловна.
– Слышь, блондинка, а как насчет танцев-шманцев?
– У меня нога протезная.
– А у меня глаз соломенный… Давай хоть авансом поцелуемся?
– Мама не велит.
Ксения Павловна раскраснелась. Движения ее становились все увереннее и увереннее. В ней проснулось сейчас что-то давнее, почти позабытое, а вот поди ж ты – не утраченное. Прядка волос сбилась на лоб. Капельки воды заискрились на подбородке. Мокрыми стали руки… Автомат шипел беспрерывно, звенели стаканы, и очередь рассасывалась довольно быстро. Зинка завороженно смотрела на Ксению Павловну и моргала…
В окошко заглянул Серега Гуридзе:
– А гдэ Зынаида?
– Справок грузинам не даем.
– О-о… А как тэбя звать, нымфа?
– Офелия.
– Шекспира знаешь?
– Конечно. Сейчас только пил здесь воду.
К толкучке возле сатураторной подошли Тучин с Гавриловым. В касках, робах… Иван Федорович через головы заглянул – чего это они тут давятся?.. И увидел жену Михеева… Отпрянул. Сдвинул на затылок каскетку и присвистнул удивленно…
– Это же знаешь кто? – спросил Тучина. – Супруга Ивана Андреевича.
– Но?.. – Тучин привстал на носки. – А чего она тут?..
– Развлекается, видно…
А Ксения Павловна продолжала азартно работать. Белый халатик Зинки шел к ее лицу, и вообще она, расцветая от повышенного к себе внимания, от грубоватых, добродушных шуток, чувствовала себя хорошо.
– Ой, братцы, обпился! – орал кто-то.
– Дуй в туалет, – со смехом отвечала ему Ксения Павловна. – Здесь не моги!
– Черт-те что! – сплюнул Иван Федорович. – Пошли, Павел Степанович… Бабенка с жиру взыграла. Ее б сейчас в оглобли да этим… кнутищем!
Коридор опустел. Ксения Павловна закрыла амбразуру. Сняла халат и вытерла полотенцем руки.
– Спектакль окончен, Зина… Все.
– Вы где это так? – спросила она.
– Там… – улыбнулась Ксения Павловна. – Далеко-далеко… – Она залпом выпила стакан. – Уф-ф… Устала.
– А вы что, в бога верите? – Зинка показала на выбившийся наружу из-под красивой рубашки с отложным воротником крестик.
– Не знаю. Наверное, нет…
– А вот моя мама по-настоящему верит… Ей со своим богом хорошо.
Ксения Павловна прислушалась к Зинкиному голосу. В нем отчетливо прозвучала грусть:
– Я маме письмо написала, чтобы она за Гришины глаза помолилась…
Ксения Павловна вскинула руки за голову и расстегнула на шее цепочку.
– На. Подари своей маме… У меня ведь своей-то давно уже нет… Некому за меня помолиться, Зинуля…
– Да вы что?! Не надо…
– Бери, бери. Безо всяких… А я у тебя на память вот это возьму, не возражаешь?
– «Воскресение»? Да вы ж, говорите, читали его?
– Это не важно… – Ксения Павловна бережно огладила книгу. – Отдаешь?
– Берите, конечно…
– Ну… Спасибо тебе. А теперь я пошла. Прощай, Зина…
А еще в этот день далеко от Полярска в горах вскрылось озеро. И случилось все так… От полудня задул из распадка прерывистый, вкрадчивый ветер. Пах он мокрой смолой, лисьей псиной и солнцем, что весь день напрямую давило снега…
Старый лось шел по озеру, будто танцуя… Высоко поднимал нервно-тонкие, длинные ноги… Слушал ветер ноздрями. Глаз косил настороженной, лаковой темью, а с отвисшей губы, над игольчатым льдом, неотрывно тянулась бесцветная нитка слюны…
Посередине пространства лось застыл на мгновение. И расставил пошире голенастые задние ноги. Запустил под себя желтоватой, шипучей струей… Фыркнул звучно и, вскинув горбатую, черную морду, почесал на спине тусклой плоскостью рога… Это было приятно ему, и по шкуре прокатилась комками сладковатая дрожь…
Лось шагнул было снова, и вдруг… под раздвоенным, острым копытом… разом вспухла без шума вода… Лед расшили ползущие, скользкие трещины, а потом уже привстал над всеобщим покоем прожигающий нервы пронзительный треск…
Три прыжка, три отчаянных, страшных пролета, сделал лось, ненамного приблизив заросший кустарником берег, и… обрушился в воду… Всплыл, мотая рогами, забился, стараясь взобраться… Грудью шел на таран. Кровь окрасила тонущий лед…
Лось боролся за жизнь и трубил, сообщая об этом… И кто слышал тот зов – никогда не забудет его…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВЕЧЕР
Стояло раннее-раннее парное утро… Над отсыревшей бетонкой, ведущей в аэропорт, дыряво висел в безветрии легкий туманец. По всему было видно, что день обещает быть добрым и ясным. Тундровые пространства так и сочились свежайшим зеленым наливом; озерная вода электросварочно бликовала, отлавливая солнечный свет, и только далеко-далеко, в верхних расщелинах гор, странно и неподвижно белели снеговые заплаты.
Павел, молчаливый шофер Михеева, гнал машину на большой скорости. Кряквин и Варвара Дмитриевна, одетая в молодящую ее голубенького цвета штормовку, тоже молчали на заднем сиденье. Кряквин откровенно дремал, основательно навалившись плечом на жену. Варвара Дмитриевна терпела, не думая об этом… Не думала она и о том, что вот опять ее Алексей улетает в Москву, хотя и знала, для чего он туда направляется… От вчерашнего долгого и сложного разговора ее мужа с Верещагиным у них на квартире, а разговор этот затянулся за полночь, – Алексей выверял, репетировал снова свое предстоящее выступление в столице, спорил с Петром Даниловичем, доказывал, а Верещагин как бы нарочно и иезуитски оппонировал ему, зная по собственному опыту, что такое оппонирование вполне даже и возможно, – Варваре Дмитриевне запомнилось совершенно другое, никак не относящееся к горячим проблемам комбината «Полярный».
Перед тем как уже расходиться, они решили пропустить за удачу по рюмочке коньяку. Варвара Дмитриевна по-быстрому сообразила закуску и чай. Сама выпила глоточек… И Алексей, расслабившись, начал вдруг рассказывать о своей недавней поездке во Францию. Рассказывал он хорошо, с юмором… До этого он так никогда подробно и обстоятельно не отчитывался, и Варвара Дмитриевна даже удивилась столь сильным и резким впечатлениям, с которыми ее муж так долго, не делясь и с ней, смог прожить один на один… Да, в этот раз Алексей приоткрылся для нее какой-то неизвестной дотоле, неожиданной гранью. Какой именно и точно, Варвара Дмитриевна не смогла сформулировать для себя; она просто, по-женски, инстинктивно неясным чутьем лишь почувствовала, предощутила, что ли, что в муже ее, вроде бы даже и изученном досконально, – порывистом, замкнутом, сильном и по-своему слабом человеке, – существует, оказывается, какая-то странная душевная нереализованность… Это открытие насторожило и встревожило Варвару Дмитриевну, и ночью, после обычных, застенчиво-сдержанных ласк, которыми одарил ее вконец измочаленный прожитым днем Алексей, мгновенно уснувший после этого, Варвара Дмитриевна еще долго лежала возле него без сна, продолжая все думать и думать о том, что же так насторожило и встревожило ее в рассказе мужа… Под утро она как бы воочию и увидела ту Анну, о которой не менее подробно и увлеченно рассказывал Верещагину Алексей… Переводчица, сопровождавшая их группу, оказалась наполовину русской, наполовину француженкой. Мать ее, киевлянку, во время оккупации увезли в Германию, в фашистский концлагерь. И она бы наверняка погибла там, если бы ее не спас и не выходил от болезни врач-француз, будущий отец Анны. Потом уже, после войны, Анна трагически лишилась родителей: их дом в Марселе – отец Анны был коммунист – взорвали оасовцы… Сама она уцелела лишь по чистой случайности – ушла в тот вечер в кино… Прощаясь на аэродроме в Орли, – Алексей рассказывал об этом чересчур уж небрежно, и это Варвара Дмитриевна отметила сразу, – Анна поцеловала его. «Ну так… безо всяких… Вы уж не подумайте чего…» – морщась, сказал Алексей. «Да ты что… – подмигнул Варваре Дмитриевне Верещагин, – мы ничего… Нам, понимаешь, тоже… безо всяких… интересно – куда она тебя, а?..» – «Поцеловала-то?» – захмыкал смущенно Алексей. «Ну да…» – кивнул Верещагин. «Да уж и не помню… Черт его… Куда-то сюда…» – Он неопределенно показал на лицо. «А-а… – сдерживая улыбку, скривил губы Верещагин, – понятно, понятно…» И вот теперь… Анна шла к Варваре Дмитриевне под дождем, от какой-то блестящей, с распахнутыми дверцами автомашины, приложив к губам длинный, с перламутровым ногтем, палец, и покачивала укоризненно головой… Варвара Дмитриевна запомнила ее ноги, красиво обтянутые голенищами высоких сапог, и короткую юбку, как бы обшитую по обрезу подола искристыми каплями дождя… Не доходя метров двух до Варвары Дмитриевны, Анна, без всякого видимого усилия, сохраняя все тот же загадочный жест, начала двигаться в обратную сторону… То есть она как бы шла к Варваре Дмитриевне, но в то же время шла от нее. Так повторилось два раза… Варвара Дмитриевна молча смотрела на Анну, на ее длинный палец у губ, на ее ноги, а Анна то надвигалась на Варвару Дмитриевну, то отдалялась от нее, оставаясь все время при этом лицом к ней… Дождь стучал по асфальту, и каблуки Анны стучали тоже… Варвара Дмитриевна подумала, что это ей снится и что на самом-то деле никакой такой Анны не существует вообще… Подумав об этом, она вдруг услышала голос Алексея: «Все это, Варюха, химеры и фантомы!.. Вот так!..»
– Алексей Егорыч, – коротко обернулся Павел, шофер.
– У… – буркнул, вздохнув носом, Кряквин. Сел попрямее, освободив Варвару Дмитриевну от тяжести.
– Вы это… вот что… Увидите Ивана Андреича, привет ему, значит, передайте. И скажите, что карбюратор я поменял. И ту муфту… Он знает… Скажите, что по блату пришлось доставать, хотя он такое не любит… Я эту муфту цельный месяц искал…
– Будет сделано, Павел.
– Да… И еще это… Чуть не забыл… Вы бы передали Ксении Палне книжку, а? Она ее, видать, по запарке забыла, когда с Иван Андреичем уезжала, а я все вожу и вожу, как этот… Тоже, наверно, склероз…
– Какую хоть книжку-то, Паша? – раскурив папиросу, спросил Кряквин.
– Да вот… – Павел потянулся рукой и надавил кнопку вещевого ящика на панели «Волги». Выудил из его нутра какую-то толстую потрепанную книгу. Не оборачиваясь, передал через плечо назад.
Кряквин взял книгу.
– «Воскресение»… – Он машинально перелистнул страницы и, почти сразу же, на привычном для томика перегибе, остановился. Заинтересовало что-то. Прочитав про себя, оторвался. Дымнул в приспущенную щель окошка.
– Это Ксения Павловна, что ли, наподчеркивала вот тут? – показал Павлу страницу.
– А что там?
– Да вот… Послушай. Ты тоже, кстати… – Алексей Егорович шутливо пихнул Варвару Дмитриевну плечом.
– Читай, читай… – сказала она. – Это для тебя полезно.
– Значит, так… – «…но под давлением жизненных условий, он, правдивый человек, допустил маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что неразумное – неразумно, надо прежде изучить это неразумное… То была маленькая ложь, но она-то завела его в ту большую ложь, в которой он завяз теперь…» Всем все понятно?
– А чего ж тут не понять, – с достоинством сказал Павел. – Тут и дурак поймет…
– Понял? – улыбнулась Варвара Дмитриевна.
Кряквин хмыкнул, но, не удержавшись, рассмеялся. Захлопнул книгу.
– Все правильно.
Свернули к аэродрому. Остановились у кромки летного поля, отгороженного штакетником, возле которого лежали и мемекали домашние козы.
Кряквин вылез из машины первым. За ним, взявшись за его руку, Варвара Дмитриевна. Аэродромный простор сразу же уменьшил ее и без того щуплую фигурку.
– Ты уж дальше-то не провожай, ладно? – сказал Кряквин наигранно грубовато. – Долгие проводы, длинные слезы, – а сам с нежностью посмотрел на жену.
– Да ладно тебе! – махнула рукой Варвара Дмитриевна. – Матери-то будешь звонить в Москве?
– Обязательно.
Она вздохнула:
– Мог бы уж и соврать…
– Неразумно это, Варюха. Знаешь ведь – позвоню.
– Иди, иди… И не очень-то там зарывайся, ладно?
Кряквин обнял ее и крепко поцеловал в губы. Варвара Дмитриевна, отвечая, мгновенно представила себе ту, из сегодняшнего сна, Анну…
– Ты ее вот так же тогда? – спросила она, даже не успев подумать о том, что спросит про переводчицу.
– Что? – не понял Алексей Егорович.
– Ничего, ничего… Иди…
– А-а… – Он подхватил туго набитый портфель и крикнул: – Счастливо, Павел!
…Самолет оторвался от полосы. Кряквин долго смотрел в иллюминатор, только сейчас задумавшись над вопросом, который ему задала жена и которого он там, на земле, не понял. «Да это ж она об той Анне… – наконец-то мелькнуло в нем, и от этой догадки ему сразу же сделалось душно. – Что за черт? Неужели ревнует?.. Тьфу ты, неладная!..» Чтобы отвлечься от этого, он достал из портфеля «Воскресение», раскрыл на той самой странице и еще раз перечитал затронувшее его место. Откинулся в кресле, опустил веки и тотчас увидел перед собой Анну… Ее приоткрытые, ждущие губы и светлую, влажную полоску зубов…
Ксения Павловна, пытаясь достать низкий, настильно летящий в угол свежепричесанного, желтенького корта мяч, почти что сделала шпагат… Правая нога ее в белоснежной спортивной туфле оскользнулась, и она упала… Мячик, ударившийся в обод ракетки, вяло отскочил и покатился к сетке…
Партнер Ксении Павловны, худощавый, небольшого роста человек, какой-то смуглый, испанской наружности, с седоватыми висками, легко перепрыгнул через сетку и подбежал к ней. Помог встать… Ксения Павловна, улыбаясь и прихрамывая, – она ободрала все-таки о песок левую коленку, – охотно приняла помощь и, опираясь на влажно-горячую руку партнера, доковыляла до скамейки, где лежали их вещи и заметно выделялась сумка в эмблемах и «молниях»…
– Ничего, ничего… Вы отлично среагировали… – успокаивал он ее. – Это я виноват. Я же подкрутил мяч. Увлекся… Такое даже большим мастерам не под силу…
– А я бы его взяла. Правда, взяла? – слегка кокетничала Ксения Павловна.
– Ну конечно… Я был поражен… – Партнер достал из сумки пузырек, вату, пластырь и присел перед Ксенией Павловной. – Сейчас мы обработаем ссадину, и все будет в порядке. До свадьбы заживет…
– До золотой?
– Ну что вы… Не бойтесь. Это перекись водорода… Вот так. Я подую… – Партнер почти коснулся губами колена Ксении Павловны, и она рукой отвела голову «врача».
– Не надо, Сережа… Не надо.
Тот блеснул на нее темными глазами…
А в санаторной столовой уже собирались к завтраку. Санаторий утонул в зелени. Клумбы пестрели цветочным разноцветьем, и на каждой почти травинке держалась роса. Столовая веранда была оплетена побегами хмеля. Солнце, пробиваясь сквозь листья, играло на сервировке столов. Негромко звучала радиомузыка. Рядом с верандой поплескивал струями фонтан.
Михеев, в кремовой рубашке с короткими рукавами и еще не просохшими от купания волосами, подошел к столику:
– Привет драматургам.
– А-а… Здравствуйте, здравствуйте, директор, – привстал пожилой, красивый мужчина. – А где же Ксения Павловна?
– На корте вестимо.
– Да-а?.. Как спалось?
– Хорошо. Шмель разбудил. Как этот… «хейнкель», бомбовоз… У-у-У-у, – изобразил Михеев.
– А я почти всю ночь просидел. Работал. Пошла моя пьеса. Стронулась с мертвой точки. Доволен собой! Кстати, сейчас мы разыграем нашего заслуженного тренера. Продули ведь вчера…
– Кому?
– Французам. Три-ноль. На сухую. Кошмар. Так что бутылка моя.
– Ваша. Я свидетель. Разнимал… А вот и они.
– Здравствуйте, здравствуйте… – сказала всем Ксения Павловна. – Чем кормят?
– Доброе утро, – поклонился ее партнер. Он заметно уступал Ксении Павловне в росте, но при этом выглядел чрезвычайно изящно в облегающем, тонкой шерсти, спортивном костюме.
– А я сейчас чуть-чуть не разбилась, – стала рассказывать Ксения Павловна. – Сергей Сергеевич выдал такую подачу! С ума сойти!..
– Вы преувеличиваете, Ксения Павловна, – сказал Сергей Сергеевич, намазывая маслом хлеб. – Это вы прекрасно солируете.
– А я-то думал, что у вас сегодня конец аппетиту, – подмигнул Михееву драматург.
– Это вы про футбол? А-а…
– Нет, нет. Позвольте… Что такое «а-а»? Вы уж, Сергей Сергеевич, поподробнее, пожалуйста. Прокомментируйте. Вы спортсмен. Тренер! Вам и карты в руки…
– А правда, Сергей Сергеевич. Расскажите, – сыграла в заинтересованность Ксения Павловна.
Это ободрило его, и он, отхлебнув минеральной воды, заговорил:
– Видите ли… Я не футболист. Моя специальность – легкая атлетика. Но… если хотите… я знал, что наши проиграют французам. Предвидел это. Только, естественно, не говорил. У каждого вида спорта свои проблемы. Но… независимо от видов они в чем-то, безусловно, идентичны.
Михеев поднял глаза на тренера и едва заметно улыбнулся:
– Любопытно.
Пожалуй, только Ксения Павловна сейчас уловила в его интонации дальнюю, хорошо замаскированную иронию.
– Вероятно… – продолжал размышлять Сергей Сергеевич, – как и в легкой атлетике, так и в футболе… имеющиеся планы и программы подготовки… не совсем гарантировали накопление, именно на данном отрезке времени, лучшей формы…
– Та-ак… – приостановил его Михеев. – Выходит… у вас, в спорте, назрела необходимость проведения конструктивных реформ?
– Безусловно! – с некоторым пафосом ответил Сергей Сергеевич. – Сегодня уже не только мастерство и не только совершенная техника решают успех.
– А что же еще? – продолжал свою игру Михеев.
– Я отвечу. Любовь к спорту. Любовь к игре… Вот что! Мы ведь в основном без любви бегаем и прыгаем. А по обязательству. По требованию… Волюнтаризм. Вот спортсмены и ведут себя, как на нелюбимой работе… Я же считаю, что сегодня в наших планах на первое место должна выйти любовь…
– Значит, по-вашему, любовь тоже поддается планированию? – с внешним участием спросил Михеев. – Как же тогда понимать ваш тезис относительно авторитарных требований, волюнтаризма?..
Ксения Павловна внимательно посмотрела на мужа. Она была удовлетворена, что сумела завести его.
Драматург в разговор не вмешивался, с интересом следя за диалогом.
– Я понял вас, Иван Андреевич, – сказал тренер. – Безусловно, любовь, как чистое чувство, спонтанна… Но в том-то и состоит сверхзадача, чтобы прививать спортсменам любовь к своей специальности и постоянно удерживать ее на голодном, призывном пайке. Как тренер, я считаю… Сегодняшний классный спортсмен должен отвечать и соответствовать трем главным требованиям… Хотеть прыгать и бегать, знать, как прыгать и бегать, и быть способным прыгать и бегать…
– Хотеть, знать и быть… – повторил Михеев. – Но хотеть и знать – это еще не любить… Не так ли?
Только сейчас Сергей Сергеевич почувствовал что-то… Глянул на Михеева вопросительно, но лицо Ивана Андреевича было непроницаемым, и он успокоился…
– Возможно, что вы сейчас не поймете меня… Спорт специфичен и сложен для неподготовленного… Но я попытаюсь проиллюстрировать на примере…
– Да, да. Будьте любезны, – кивнул Михеев.
– Представим себе, что появляется некий такой индивидуум… Здоровый от бога, сильный как дьявол… Короче, с отличными данными. Сейчас, кстати, такие случаются и в шестнадцать лет. Пресловутая акселерация… Так вот, тут бы, по здравому смыслу, и дать этому индивидууму возможность как можно подольше и относительно поспокойнее побегать, так сказать, в свое собственное удовольствие… Безо всяких рекордов. Без хлопот о победах и, значит, престиже тренера… Ведь придет час, и парень побежит… И прибежит на пьедестал. Сунет шею в хомут лаврового венка… Непременно! Ан нет… Мы тут как тут… Мы, тренеры, сейчас же, с той же самой минуты, начинаем практически убивать в юных спортсменах своими завышенными требованиями, которые и порождают в них дополнительный стресс, естественную, натуральную любовь к спорту, с которой они пришли в него… В этом вся суть! И спортсмены, постепенно, постепенно, начинают вести себя, как на нелюбимой работе. А с нелюбовью нельзя побеждать на дорожках…
– Как же быть тогда с реализацией побед? Ведь необходимо побеждать и в спорте? – спросил Михеев.
– Вы опять не понимаете меня! – загорячился Сергей Сергеевич. – Я любил бег. И Кларк, если слышали о таком, тоже любил бег. Те же, кого я вижу сегодня на дорожке, мне кажется, его не любят… Или делают вид, что любят. Доказательства? Пожалуйста… Так называемый «бег на выигрыш». Ведь это же чаще всего делается не от тактической зрелости. Нет. От неуверенности в себе. Вот отчего… Я ведь тоже в свое время бегал на выигрыш, но при этом всегда, с самого начала, держал высокий темп. Иные же бегуны сплошь и рядом только и рассчитывают, как бы отсидеться за спиной друг у дружки… Они надеются решить спор только на финише. Это пошлый и трусливый расчет.
– Вот видите, – с удовольствием сказал Михеев. – Вам, следовательно, необходимо включать в ваши планы наряду с любовью и такие понятия, как пошлость и трусость?..
– Надо же! – решительно вмешалась Ксения Павловна. – Какие вы все… нарепертованные! – вспомнилось ей Зинкино словечко. – Хватит. Только об одном и слышишь за этим столом. План, план, план… Пойдемте отсюда, Сергей Сергеевич. Ну их! С моим Михеевым вам не совладать. Он бегать любит. – Она нарочно подчеркнула последние слова.
