Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
Стеклянная дверь в телефоне-автомате была разбита. На аппарате настыла горка снега. Григорий набрал цифры, приспособил к уху ледяную трубку и подул на снег.
– Нижний? Это диспетчерская? Привет, Люся! Я тебя по голосу… Ага. Не говоришь, а поешь… Кто-кто? Гаврилов. Только Гришка. Поняла? Ну, ладно, ты мне это… кто там сегодня на водопое стоит – Дерюгина или Шапкина? Шапкина? О’кэй. Работай, работай… – Он повесил трубку, сгреб с аппарата ладонью снег и, выжимая из него капли, вернулся домой.
– Ты что это? Из дому позвонить не мог? – спросила мать, появившись на стук из кухни. – Сейчас ужинать будем.
– А-а… – отмахнулся Григорий. – Дай мне червонец.
– На что?
– Надо.
– Собираешься куда?
– Спросила она встревоженно, – перехватил интонацию Григорий, – и в глазах ее засияла скупая слеза.
– Болтун, – сказала мать.
– А кто чо возражает? Но, понимаешь, и болтунам червонцы трэба.
– На водку, что ли?
– Еще не знаю.
– Тогда садись ешь, я тебе налью. Что шляться-то? Отец придет скоро.
– Это хорошо, мать. Но – понимаешь… Не тот случай. Мне опять не повезло в любви, и разговор, стало быть, выйдет сама знаешь какой, так что буду кирять в одиночку, как поступают настоящие алкаши. Тебе это не усечь. Ты, мать, женщина.
– Куда уж нам… – Она вздохнула. – И ночевать, поди, не придешь?
– Приду.
– Сказал бы уж, чо у тебя, а? Все спокойнее…
– Потом. Летом. Все же нормально. Не бойся. А я поплыл, ладно?
– А деньги?
– Обойдусь. Это я так – проверить тебя… На жмотство, – Григорий подмигнул матери, поправил шарф и шапку, вышел, гулко прихлопнув за собой дверь.
Он еще не знал, о чем станет говорить с Зинкой. Но – во всяком случае – уж не скулить. То, что ему сообщил Серега, было, конечно же, неожиданно. Даже совсем как-то не так… У Зинки ребенок? От него? Чешуя!.. Сидя в пустом автобусе, Григорий кисло соображал, и что-то явно не склеивалось в его соображениях… Во-первых, он ей ничего не сулил, как некоторые… Нагородят бабе с три короба, а после суетятся. У них было все как обычно. Гитара, то-се, песенки, поцелуйчики. Не впервой такое, и сама же и ускорила близость. Он ее на озеро не тянул, пришла, намекнула, а он намек понял – поехали… Ну а то, что она оказалась не тронутой до него, так он-то при чем тут? Сказала бы если б с ходу, что, мол, так и так – он бы и не полез. Точно. А когда уж пошло – разве остановишься?.. Тут уж за тебя кто-то другой думает… И по времени опять же липа получается. Это когда все было-то, а она – на тебе – вспомнила и понесла… Он уж и позабыл, когда они в последний раз… У баб же никогда ничего не поймешь. То им хорошо, а после, от этого же хорошего, – плохо…
Григорий расколупал ногтем уже затянувшуюся наново ледком смотровую дырочку на стекле и совсем ненужно уставился в нее глазом. Ему вдруг припомнилось, как пахли Зинкины волосы… Хорошо! Каким-то луговым, солнечным ароматом… Привиделась и грудь ее – соски стояли поврозь, твердые-твердые. Он еще сказал ей – как молоденькие маслята, шляпенциями вперед… А под животом шрам, напоминавший туго затянутую шнуровку волейбольного мяча. «Аппендицит это… – сказала Зинка. – Еще бы маленько опоздай – померла. Знаешь, как больно было?..» А Сыркину он, точно, паяльник начистит. Это он, сортирный писатель… Ничего. Нельку тоже не жалко. Пущай теперь с Юсиным жмется. Он – начальник. От него горячее… А с Серегой они уладят. Уладят… Как-никак – кореша. В одной эскадрилье служили, тянули до дембеля. Чо вот только Зинке-то говорить? Хрен ее знает.
Был бы он ну хоть вот столечко виноват – другой коленкор. Уж не слинял бы… Кого бояться? А тут как обухом по затылку. Может, жениться на ней, а? И все чин чинарем?.. Во матушка бы обрадовалась! «Тебе же пора, – говорит. – Двадцать восемь уже… Смотри – измылишься…» «Мать у меня человек, – думал Григорий. – Душа… С ней хоть об чем толковать можно. Все усекает… А может, плюнуть и вернуться домой? – Григорий снова прицелился глазом в дырочку и по мельканию огней догадался, что уже въехали на рудничную территорию. – Ладно… – решил он. – Чего мандражить… Потолкуем с Зинкой. Хуже не будет. Послушаем, что она ему… А потом, с какой такой стати ему в пакостниках ходить? Все должно быть путем…»
– Здорово! – сказал Григорий. Голос его слышно раскатился по безлюдному коридору бытовки.
Шапкина, не глядя и без ответа, наполнила стакан газировкой. Стукнула им о прилавок.
– Не промахнись, Асунта!
Зинка подняла глаза на сказавшего эти смешные слова из названия фильма и… вздрогнула. Как в портретной раме стоял перед ней Григорий Гаврилов. Широкоплечий, скуластый, красивый…
– Вот такие, значит, пироги! – Он не спеша, со вкусом выпил воду, крякнул и вытер губы курчавым обшлагом. – Здорово, говорю…
Она неуверенно шагнула к окошечку, а Григорий как стоял, так и стоял, утвердив локти на влажном прилавке. Вертел пустой стакан и в упор разглядывал Зинаиду. Ожидаемого им вздутия на Зинкином животе он не приметил сразу, и в общем это его успокоило совсем.
– Фрагмент известной картины «Его не ждали». Фамилию, кто рисовал, не помню. Чо молчишь?
– Обожди, – сказала Зинка.
– Жду, – сказал Григорий.
Грохнулась книзу деревянная задвижка, и через несколько секунд Зинка появилась в коридоре. На ходу набросила пальто и шаленку.
– Пошли отсюда.
Вышли на рудничный двор, довольно ясно освещенный огнями. Молча дошагали до Доски почета…
– Зачем пришел? – хмуро спросила Зинка.
– А так… Вспомнил, понимаешь, одну штуку из своей молодой жизни, а потрепаться не с кем. Дай, думаю, к Зинке съезжу, с ней потреплюсь…
– Трепись.
Люминесцентный свет от Доски почета был несильным. Григорий стоял перед Зинкой высокий, намного выше ее ростом. Лицо резкое, похожее на отцово. Глаза в глубоких впадинах.
Она отвернулась и… в упор… встретилась тоже со взглядом Григория… В белом своем норвежском свитере этот Григорий улыбался с большой фотографии на Доске почета.
– Ну дак правда, что мне Гамлет наплел?.. Будто ты от меня…
Зинка вдруг странно хмыкнула, закрыла лицо руками и прижалась лбом к груди Григория…
– Если правда – скажи?.. Я что… От своего не откажусь…
Григорий, откинув голову, настороженно смотрел на нее сверху вниз, потом взял пальцами светлый подрагивающий локон, поднес к губам и понюхал.
– Вот что… – услышал он шепот Зинки. – Катись-ка ты!.. – Зинка до конца не договорила, что хотела сказать, и подняла на Григория широко раскрытые яростью глаза. – Пошел отсюда! Ничего у меня нет, понял? Это все твой грузин навыдумывал… Пошел, пошел!..
Григорий попятился.
– Погоди, ты чего? Я же с добром к тебе шел…
– А мне твое добро… – Зинка захлебнулась. – Кобель ты поганый! Тебя купили – ты и затрясся, да? – Она все наступала на него, как-то странно озаренная своим гневом, и Григорий невольно отметил эту удивившую его вот сейчас красоту и отчаянность красоты Зинкиного гнева.
Прижатый спиной к Доске почета, он так и сказал, неожиданно для себя:
– Слышь, Зинка… А ты и красивая щас!..
Она замерла от этих слов, вернее от той теплоты, с которой они были сказаны, подумала о чем-то с секунду, повернулась, пошла, остановилась… снова пошла и снова остановилась…
В парткоме били часы. Били мягким, малиновым боем. Благовестили долгий, утренний, одиннадцатый час. В промежутках между ударами внутри часов что-то хрипело – горлово и прокуренно. В общем, странные часы… Такие теперь не так уж часто и встретишь: ящик – выше человеческого роста. Мореного, в витых прожилках, дуба. Маятник, что солнце на закате, – багровая, тяжкая медь. И противовесы – цилиндры, каждый литра на два вместительностью…
А «наслаждались» их работой сейчас двое – секретарь парткома Сергей Антонович Скороходов и начальник отдела труда и заработной платы рудника Верхний Илья Митрофанович Утешев.
Разговор, по всей видимости, только начался, да прервал его часовой благовест. Скороходов сидел за чистым, без бумаг, столом…
– Так ты, значит, и не догадываешься, почему я решил поговорить с тобой, Илья Митрофанович? – дружелюбно и располагающе спросил Скороходов.
– Что вы говорите? – Утешев приставил к уху ладонь.
Скороходов повторил все сначала, только громче.
– Слышу, слышу, Сергей Антонович. Понял! – вежливо склонил голову Утешев.
– Только ты пойми… мне же это… ну, самому неудобно как-то… Так что и не обижайся… Я к тебе сам знаешь как отношусь. Но… не могу не говорить…
– Вы бы поближе к делу, у меня в обрез времени, – попросил Утешев. – Не стесняйтесь.
Скороходов повертел головой.
– Мне-то чего стесняться? Вот чудак… Это тебе надо задуматься. У тебя жена – врач. Заслуженный в области человек… И сам ты… фигура заметная. Руководитель как-никак. Неужели ты не понимаешь, что городок наш не Рио-де-Жанейро. Ушастый, глазастый городок-то… Все видит и все знает…
– Истина всегда конкретна, Сергей Антонович, – остановил его Утешев. – В то же время она, как правило, менее правдоподобна, чем вымысел.
– Ты бы уж попроще, Илья Митрофанович, попроще… Я же с тобой безо всяких, по-хорошему… – как-то смущенно проговорил Скороходов.
– А куда уж проще? Я жду от вас конкретных экспектаций.
– Ну вот опять… Экспектаций… Истина… – Скороходов помрачнел, встал и подошел к окну. – Зря ты так… Зря. Рано или поздно, но докатится это дело до супруги твоей, а после и до парткома. Соберутся, протоколы станут писать, воспитывать… Надо тебе это, а? Сам бы подумал и… подвел черту с этой… Синициной или как ее там? Не морочил бы уж молодой женщине голову… Ты вон в зеркало на себя поглядись – все поймешь. Бес в ребро, да?.. Гони его оттуда, пока перелома не случилось. А то мне, думаешь, приятно?.. Я вот тебе сейчас все это говорю, а ты про себя, наверно: «Вот, мол, чудак у нас в парткоме. Чего, мол, лезет не в свою дверь?..» Думай, конечно, как тебе угодно. На здоровье. Переживу. Дело не в этом… Моя обязанность, уж коли вымел ты сор из своей избы и он допылил вот до этого кабинета, а он допылил, между прочим, тебя, Илью Митрофановича, с достаточной строгостью предупредить. И предостеречь… хочу тебя… Понял? А то, понимаете, то одна «доброжелательница» по телефончику стукнет, то другая… А вон и письмишко уже начирикали. Сам понимаешь – анонимное. На-ко, почитай.
– Премного благодарен, – сказал твердо Утешев. Морщинистое лицо его тронул нервный румянец.
– Дело хозяйское. Не хочешь – не читай. Письмишко, скажем прямо, низкопробное… Короче, давай порешим так… Я это дело замну для ясности. Годится? Только и ты уж, будь другом, замни, ладно, свое дело с этой молодой, с Синициной?..
Утешев поднялся. Поправил пиджак. Спокойно так посмотрел на Скороходова и спокойно сказал:
– Прошу извинить меня, Сергей Антонович, но вот в эту минуту я действительно позволил себе подумать о вас… – Он не договорил.
Приглушенно протрещал телефон-коммутатор. Вспыхнула на нем пульсирующая световая точка. Скороходов придавил пластмассовый клавиш, сиял трубку:
– Скороходов слушает.
– Здравствуй. Это Верещагин. Оповести-ка там, пожалуйста, Кряквина и сам приготовься. Часика через два нагрянем на комбинат. С иностранцами. Это шведы, скандинавы… Специалисты по горно-обогатительному производству… Будут смотреть, спрашивать… Понял?
– Все ясно, Петр Данилович.
Скороходов положил трубку и подошел к Утешеву, который задумчиво и отрешенно курил возле раскрытой форточки.
– Ну-ка… Отелло. Так что же ты позволил себе подумать обо мне, интересно?
Утешев ответил не сразу. Покусал зубами длинный янтарный мундштук, затянулся, выдохнул в форточку дым.
– Да что вы, вероятно, не ошиблись, предполагая, что я мог подумать о вас.
Скороходов озадаченно сдвинул брови. Воткнул руки в карманы коричневых брюк и побренчал там копейками. Поднял глаза и, улыбаясь только ими, громко шепнул в самое ухо Илье Митрофановичу:
– От такого же слышу, понял?
Утешев бесстрастно кивнул и, высокий, подтянутый, зашагал к двери, не показывая Скороходову теперь уже смеющегося лица.
Улицы Полярска были исчерканы тенями. На обочинах грелся под солнечным светом голубоватый снег. Рябины, акации и березы, опушенные тонко провязанным куржаком, невесомо и призрачно истаивали в светлой разъятости дня. Три «Волги», одна за другой, то прибавляя, то замедляя ход, дружно бежали, попыхивая дымками из выхлопных труб.
В головной разместились секретарь горкома Верещагин, сутуловатый, с уставшим лицом человек, и Кряквин – оба на заднем сиденье – да гость, иностранец, в нерпичьей, блестко лоснящейся шапочке с козырьком. Этот, в осанке, держал себя очень уж как-то прямо и недвижно – сидел, будто стоял. Одни глаза только шевелились – туда-сюда – на моложавом, но странно бескровном лице.
Все молчали. Работал приемник, и подпрыгивала в нем упругая джазовая мелодия, ладно совпадая с машинным движением.
Приостановились возле памятника Кирову – попросил швед. Вывалились из всех машин шумной гурьбой, запшикали в Кирова из фотокамер и – снова по теплым «Волгам»…
На выезде из Полярска, с холма, сам по себе распахнулся простор… Кряквин и Верещагин понимающе переглянулись – это была родная для них, тысячи раз виденная ими, потому как они здесь работали и жили, красота… Тем не менее она не истрачивалась от привычки смотреть на нее, и в этом, наверно, и таился тот самый неизъяснимый словами смысл их сопричастия и родства с этой красотой. Переглянулись и – поняли все. Как родственники. И на душе затеплело. Кряквин думал об этом. Не сейчас, не вот в данный момент. Сейчас он просто смотрел, не думая ни о чем, но то, о чем он думал уже, все равно было живо и цело в его существе. В силу ли только безвольной уступчивости отступила вот здесь перед человеком земля? Ведь это же Север… Дичь. Отброшенность от всего и суровость во всем… Вряд ли, конечно. Это упрямая, неотвязная неотступчивость человека, твердо надумавшего однажды обжить, природнить к себе Север, заставила его уступить… Значит, все же не силой силы силен человек, а силой родства… хорошо!
Распахнулся простор… В морозной дымке горы, тесно обхватившие городок, а дальше, куда глаза только могут, – тундровая плоскость, уходящая в широкую прорезь между горами, блюдечные диски промерзших озер, и все это – в редкой, прерывистой графике мелких кустарников…
Не портила красоты, дополняла, встроенная в тундру людьми, прочно рассчитанная ими асимметрия фабричных корпусов на переднем плане. Простор лишь уменьшал на немного громады горно-обогатительных цехов, а потом приглашал глаза снова – за тупые пирамиды градирен, над которыми мутно клубилось остывающее тепло, – к белым-белым горам… Там опять начиналась своя неоглядность, то есть горы те белые ни в коем случае не ограничивали исснеженной безразмерности красоты.
Справа, перед спуском к рудничным строениям Нижнего, поманила иностранца крестом церквушка. Он вдруг особенно оживился, затыкал в ту сторону кулаком, обтянутым коричневой перчаточной кожей. Верещагин было поморщился, посмотрел вопросительно на Кряквина сквозь отлично протертые стекла очков, – мол, на хрена ему это надо? – но гость продолжал настойчиво шевелить бескровными губами, и секретарь горкома приказал шоферу кивком – к храму…
Кряквину вспомнилось, как давно уже, после самого первого на Нижнем массового взрыва, не выдержав встряски, упал и повис на растяжках ажурный, тяжелый крест. К Михееву тогда приходили попы, и пришлось помогать им подновлять «божью обитель»…
Сейчас здесь велись киносъемки, и Кряквин еще издали углядел Николая, который при полном церковном параде что-то изображал на паперти… Прямо на него по рельсовой дорожке надвигалась громоздкая кинокамера, а вокруг было полно народу, и каким-то пронзительным, электросварочным светом жалили Гринина одноногие кинопрожектора.
Швед и шофер моментально испарились из «Волги», и Кряквин с Верещагиным остались вдвоем.
– Черт-те что! – хрипловато сказал Верещагин. – Ну так и тянет ихнего брата на рухлядь всякую…
– Семнадцатый век, Петр Данилович, – улыбнулся Кряквин. – Мы с тобой для них слишком новые…
Верещагин внимательно посмотрел на него:
– Да по твоей физиономии не скажешь, что ты шибко уж новый… Выглядишь так себе.
– Плачу тем же – ваш видок тоже… не очень. Как здоровье?
– А-а… – дернул щекой Верещагин. – Я тут как-то Володю, своего шофера, спрашиваю: «У тебя здесь вот болело?» Сердчишко то есть… А он мне, здоровый же как бык, говорит: «Конечно, болело, Петр Данилович. А как же! Помните – пятого сентября… Ну, мы тогда еще морячкам в футбол продули?..» Я говорю, что помню. А он продолжает: «Ну да… Нам тогда три штуки в сухом виде заложили, и у меня удар не шел с расстройства, ну, и, естественно, беленького прихватили. «Петросяна»…» Они так петрозаводскую водку зовут. Слыхал?
Кряквин кивнул.
– «А к ночи, говорит, у меня двигатель и забарахлил. Лежу, говорит, а у самого вот здесь – бух-бух! Бух-бух!» Вот так-то… Как жизнь? Мы, однако, давненько не виделись?
– Порядком уже, Петр Данилович. Все нормально. Что в Москве-то хорошего? Михеева видели?
Верещагин снял очки, крепко зажмурился несколько раз и снова надел.
– Михеева видел… Говорил с ним. Сейчас-то он ничего, выкарабкивается. Возможно, что на Майские приедет сюда ненадолго. Потом в санаторий…
– Ну?
– Видишь ли, Алексей… как бы тебе это сказать поточнее. В общем, неожиданное впечатление произвел он на меня в этот раз. Странное… Болезнь эта… Понимаешь… в общем… пронзительнее он как-то мыслить стал…
– Это хорошо, – сказал Кряквин.
– Возможно… Только почувствовал я за пронзительностью этой тоску, что ли… Не могу объяснить. Чувствую, и все…
– Как же все-таки это получилось у него? Где?
– На улице. Его в подъезде каком-то подобрали. Видимо, к людям полз…
– А почему на совещании не выступил?
– Говорит, что был не уверен. Может быть, уже тогда нездоров был… Ты, говорит, выступишь…
Кряквин ухмыльнулся:
– Ничего себе – пронзительность…
– Ладно, ладно, не задирайся… Михеева я люблю. А он тебя любит… Точно. Мне бы лично жаль было потерять такого мужика… Я тебе честно говорю – в нем произошли какие-то перемены… Ты когда-нибудь, например, о равнодушии задумывался?
– А что о нем думать? Нет. Все ясно…
– Да я тоже так считал. А вот Михеев заставил меня заново прислушаться к этому слову. Равно-душие. Понял?
– Любопытно. Гляди-ка… – Кряквин опустил створку и закурил.
– Иван Андреевич очень хочет увидеться с тобой. Поговорить.
– Ну?.. Всегда готов.
– И еще… Это только между нами… Понял я, что у него с Ксенией что-то не так. Ты ничего не слыхал?
– Да нет вроде. Варька моя, правда, недолюбливает ее…
– Понимаешь, как мне показалось… одинок Михеев. Очень одинок…
– Может, мне потолковать с Ксенией? Чего она там крутит…
– Ни в коем случае. Запрещаю категорически.
– Понял.
Верещагин тоже закурил.
– Теперь главное. Разговаривал я в Москве… Сладкой жизни во втором полугодии не ожидается. Худо будет с вагонами. Худо… Все, что можно, бросят на вывозку урожая. И Северный порт тоже. В общем, с экспортом концентрата возникнут сложности. Мало дадут пароходов. Вот так. Говорят – сами соображайте… Но план планом. Спуска никакого.
– Я это чувствовал. Дай бог хоть в первом полугодии спокойно прожить. Тьфу, тьфу, тьфу! Выходит, решение прошлогоднего актива так на бумажках и останется, да? Дела идут, контора пишет… А ведь должны были практически проработать вопрос транспортировки нашего концентрата в центр и южные районы страны… Хотя, чего там!.. Они хозяева своему слову. Дали и назад взяли. Сгорим мы ведь, Данилыч, с годовой программой…
– Я тебе сгорю… А насчет твоего прожекта я кое-где позондировал почву… Закинул удочки.
– Ну? – встрепенулся Кряквин.
– Слушают не мигая.
– Понятно.
– В общем, надо бы это дело еще раз обмозговать… Да, да. Ведь ты же своими расчетами на специальное постановление по комбинату напрашиваешься, Алексей… А время серьезное.
– Оно всегда серьезное, – дернул щекой Кряквин.
– Тем более… Как там Гаврилов поживает?
– Нормально. Я его в главные инженеры Нижнего перевожу. По предложению Тучина.
– Что ты говоришь?! – обрадовался Верещагин. – Иван, он хоть что потянет. Образованьица бы ему побольше… Здорово! Надо бы нам как-нибудь собраться. Надо. О! – показал он на иностранцев, возвращающихся к машине. – Намолились, красавчики…
– Да я уж и то подумал, – подхватил Кряквин, – ну что у нас за мода такая пошла? Кого ни принесет на комбинат – езди с ними, показывай. Что мы, понимаешь, гиды какие-то?! Ей-богу, надоело. Любой горняк на это дело годится, так нет – им верхушку подавай!
Верещагин с улыбкой выслушал все это, а потом приложил к прыгающим губам Кряквина ладонь:
– Тс-с… Анархист. Три наряда вне очереди!
И – многое повидали за этот день гости. Многое…
Переодевшись в горняцкое, прокатились по материально-ходовой штольне в лязгающем людском составе… Видели их возле опрокидов, рудоспусков, карьеров…
Изъявили они желание помыться в горняцкой душевой и – помылись, устроив веселую возню под сильными, разом снимающими всякую усталость, струями…
Попили водички шипучей в сатураторной у Зины Шапкиной. Она по такому случаю была в ослепительном халате и накрахмаленном кокошнике. Нос и подглазное пространство так и усыпали веснушки.
Кряквин допил второй стакан и сказал Зинке:
– Эх, Зинуля, так и охота мне все твои веснушки в кучку собрать. В горстку!
Переводчик перевел шведам его слова, и они засмеялись…
Дальше – по технологической цепочке комбината. На обогатительные фабрики, поражающие своими размерами и устройством…
Грохотали дробилки, мерно шумели флотационные аппараты, сушильные барабаны, гигантские сгустители. Комбинат дышал, лязгал металлом, погромыхивал.
Кряквина подозвали к себе рабочие-ремонтники, густо столпившиеся возле сушильного барабана. Кряквин извинился перед гостями, подмигнул Скороходову, – мол, давай, отдувайся, – и направился к ним. Постоял, выслушал, потом горячо начал объяснять что-то. Верещагин, наблюдая за ним, не вытерпел и тоже подошел.
– Вот… А вы «ремонт, ремонт»… Есть одна такая старая-старая байка, – повышенным голосом говорил Кряквин, чтобы его слышали все. – Про одну карету. Карета эта была до того замечательная, что ни один в ней болт, ни один тебе винт не сломался, не попортился раньше другого… Поняли? Все, значит, так, по уму, было пригнано в ней друг к дружке. Ремонта никакого и не надо было. Да… Угостите-ка табачком, братцы. Вконец искурился.
Протянулись пачки, коробки, портсигары.
– Спасибо. – Кряквин закурил. – Ну и вот… Словом, такую бы нам в сушильный цех карету, а? Безотказную. История-то ее вот как закончилась. Когда, значит, пришел ей срок, она развалилась вся сразу. Вот так! Вся и сразу! Поняли? А у тебя, Семен, то там, то вот тут отскочит… – Кряквин показал глазами на это место и надернул одному из молодых слесарей шапчонку на нос.
Остальные смеялись.
– Ты не обижайся.
– Да нет, Алексей Егорович…
– Ну, пока.
Кряквин широко, размашисто зашагал к двери во флотационный цех. Не сразу услышал:
– Товарищ Кряквин! Товарищ главный инженер!
Остановился. К нему подбежала молодая, очень даже симпатичная девушка. Лет двадцати пяти – не больше…
– Здравствуйте. Можно вас на минутку?
– Можно, – улыбнулся Кряквин. – Если нужно.
– Мне очень, очень нужно!
– Тогда давайте знакомиться. Кряквин.
– Я знаю. Синицина… Вера Петровна… Я технологом здесь…
– Очень приятно. Слушаю вас, Вера Петровна!
Она замялась. Полезла под фуфайку в кармашки ладного, по фигуре скроенного комбинезона.
– В общем… Я по личному делу.
– Ну-ну… Смелее.
– Понимаете… В общем, его в партком сегодня вызывали. К товарищу Скороходову. Я знаю. Он звонил мне… – Вера отчетливо заволновалась. Снова стала шарить по клапанам комбинезона.
– Хотите закурить? – спросил Кряквин. – Так я и сам хочу. Нету… Уже «стрелял»…
– Нет-нет. Я не курю. В общем, там ему такое наговорили! Товарищ Скороходов… Прямо не знаю, что делать…
– Вера Петровна, милая, я ни черта не понимаю. Во-первых, кого вызывали в партком? Кому – «ему» – там наговорили?
– А-а… – закивала головой Вера. – Поняла. Я сейчас расскажу. Сейчас…
– Ну-ну… – Кряквин взглянул на часы. – Только смелее и попонятней, пожалуйста.
– Мы, – начала Вера, – Алексей Егорович… С Утешевым… Ильей Митрофановичем… в общем… дружим. А кому-то это не нравится… Извините. Не могу я совсем… – Вера напряглась и, окаменев, удержала подступившие слезы. – А товарищ Скороходов… Да и вообще… Кому какое дело до моей личной жизни! – последние слова она выкрикнула.
Кряквин заметно стушевался. Неловко обнял Веру одной рукой за плечо и оглянулся. Вроде бы никто за ними не наблюдал.
– Так что? Он вас обидел, Утешев?
– Что-о?! Нет-нет! Илья Митрофанович такой!.. А они… Что они знают об Илюше?.. То есть об Илье Митрофановиче… Ничего! А лезут… Разве так можно? А?..
– Понял маленько. Он вам нравится, да? – как-то нелепо, но искренне спросил Кряквин.
Вера открыто, в упор, посмотрела на него, как бы выверяя, можно ли довериться этому человеку.
– Я люблю его. Да – люблю! Понимаете? И я имею право любить! А они…
– Кто – «они»?
– В душу лезут… – не расслышала вопрос Вера. – Советуют. И это у них… и у товарища Скороходова… называется заботиться… А нам не надо! Не надо! Тоже мне – советчик нашелся… Я взрослая! Сама понимаю, что делаю. И… хотите? – я расскажу об Илье Митрофановиче? Они же о нем ничего не знают. Откуда им…
– Простите, Вера Петровна… Только почему вы решили рассказать обо всем мне?
Она приподняла плечо.
– Не знаю…
Кряквин смущенно улыбнулся:
– Илья Митрофанович… толковый специалист. С головой. Это я точно знаю…
– Вот-вот… Все мы о людях через работу… А он… в плену был. Вот! Думаете, почему у него на руке пальцев нет? Он их там отрубил. Вот! Под вагонетку подставил, чтобы на фрицев не работать… Столько концлагерей прошел!.. В Польше, Норвегии… Потом они убежали. Это в Норвегии было… Кошмар! И через горы… босиком почти, в Швецию… Немца бревном убили. А потом и вообще… Не могу я… Их однажды в одном эшелоне везли, так они хотели тоже бежать. Пол перочинным ножом пропилили… И жребий метнули – кому первым прыгать на ходу под вагоны. Илье Митрофановичу третий номер достался. Первый спустился – они еще не поняли ничего. За ним второй… Его крик услышали. Немцы, оказывается, под хвостовым вагоном такой специальный крюк устроили, и он сразу убивал тех, кто под вагонами был. Поняли? Такой крюк… А Илья третьим должен был прыгать…
Кряквин слушал горячечный, сбивчивый голос Веры и невольно представлял все то, что она говорила. В нем, автоматически подстроившись на волну прошлого, срабатывала и срабатывала сейчас память своей войны, и неожиданно он отвлекся, утратив реальность минуты… Иная реальность всплыла перед ним, явившись все с теми же красками, звуками, лицами… «Юнкерсы» выскочили из-под солнца и с разворота зашли на цель…
– Воздух! – запоздало заорал Кряквин, отшвыривая от себя мокрый канат.
– Во-о-оздух!
Первый же столб воды, вздыбившийся совсем рядом с несращенными до конца понтонами, приподнял их и разбросал, увеличивая проран…
Кряквин смахнул с лица воду, рванул ворот гимнастерки и успел заметить, как на том, ближнем от него, понтоне схватился за спину старшина, полоснув отскочившим от его медалей острым лучиком света, а затем, прорастая темной фигурой из обвала воды, широко развел руки и спиной, плашмя упал в воду.
– Иван! Ива-ан! – заскрипел зубами, обдирая эмаль, Кряквин и нырнул.
Кипела река. Черным дымом закрылись горящие понтоны, а он плыл и плыл туда, где только что скрылся старшина Гаврилов… Совсем близко прошла, белопеня воду, пулеметная строчка. Кряквин вынырнул, хватая зубами воздух, и подтянул к себе бессильное тело солдата.
Гаврилов был без сознания, и Кряквин, отплевываясь и беззвучно ругаясь, держал и держал его голову над водой, ухватившись одной рукой за волосы Гаврилова, а другой за пляшущий, выгибающийся понтон…
– Илья Митрофанович столько испытал и знает! – дошел до Кряквина снова голос Веры, и стремительно отгорел и исчез отслоившийся от пережитого сон наяву, сон-всполох. – И в живописи, и в музыке… А мы… Про нас такое выдумывают…
– Скороходов, что ли? – встряхнул головой Кряквин.
– Да нет… Он-то как раз «заботится»… В кавычках. Чтобы я семью чужую не порушила. И Утешева Илью Митрофановича не разлагала… Это я-то – и разлагаю?! Да у нас все свято! Честное слово. Свято… Разве Утешев способен на пошлость? Да и кто виноват, если вот оно… чувство? Кто виноват? Оно же само… по себе. И раз уж любишь, то… Понимаете?
– Да я-то вроде, конечно. Толку-то от этого… Прямо и не знаю, что сказать вам… Вот ведь какая штука. Убей меня бог, не знаю…
– А я у вас не совета прошу. Мне не надо ничьих советов. Сама разберусь!
– Конечно, Вера. Факт, разберешься.
– Вот и все, Алексей Егорович. Выговорилась, и до свиданья.
– Всего вам хорошего.
– Спасибо.
– Одну секунду, Вера! – крикнул Кряквин и догнал девушку в проходе между шумящими флотомашинами. – Вы только вот что… Утешеву про наш с вами разговор не говорите. Пожалуйста.
– Почему? – встревожилась Вера. – Я от него ничего не скрываю…
– Понимаете… А вот об этом, однако, не стоит. Это может его взволновать…
– А-а… – протянула Вера. – Понимаю… Какой вы… – Она не договорила, чмокнула Кряквина в щеку и убежала.
В общем, веселенький выдался день… Кряквин наговорился вдосыть. Объяснял, показывал, спорил, жестикулировал. Гигантское современное предприятие открывалось перед глазами своей бесконечной производственной таинственностью. И Верещагину было приятно смотреть, как Кряквин, сопровождая гостей, в то же время оставался сейчас не просто гидом, а именно главным инженером, исполняющим обязанности директора. Хозяином на комбинате. С ним здоровались, обменивались репликами в гуле машин, кого-то Кряквин деловито подбадривал, кого-то резко и безжалостно распекал. И самое главное, что нравилось Верещагину, которому в этот приезд в Москву посоветовали повнимательнее приглядеться к Кряквину как к возможно будущему директору «Полярного», о чем он, конечно же, не стал говорить своему старому, еще с войны, другу, – Кряквин здесь всюду был своим. Знали его. Улыбались ему, деловито кивали, виновато отворачивались…
Вечером в банкетном зале ресторана «Пурга» был устроен прощальный ужин. Ничего необычного – традиционный венец гостеприимства. Тем не менее, подумав об этом, где-то еще в середине дня Кряквин сказал мимоходом Скороходову, чтобы тот проследил и за этим мероприятием, и тот, почти сразу же, не задумываясь, позвонил по рудничному телефону Шаганскому, организационные способности которого – по части проведения банкетов, обедов и проводов – ни у кого не вызывали сомнения. Тут уж Юлий Петрович блистал воистину.
Говорились тосты, стол вдохновлял разноцветьем закусок, шведы хмелели, постепенно утрачивая натренированную умеренность в жестах и словах; раскрасневшийся переводчик порой походил на Маслаченко, комментирующего какой-то стремительный матч; Юлий Петрович был буквально неистощим на каламбуры, тем более что сам Верещагин охотно реагировал на них, смеялся, поблескивая очками; Кряквин тоже делал вид, что ему хорошо, тоже смеялся, а сам все сильней и сильней тосковал, ощущая во всем теле усталость, и хотелось ему вот сейчас одного – домой, к Варьке… Несколько выпитых им рюмок коньяку не взбодрили его, а, наоборот, расслабили; он все чаще и чаще зажмуривался, надавливая на глазные яблоки пальцами, и наконец, когда стало ему и вообще невтерпеж, скараулил момент – Шаганский как раз начал изображать грузина – и вышел…
