Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)
– Вы про Студеникина, да? – виновато спросил Семенов.
– И про вас тоже. Идите, Юрий Ильич…
– Привет, начальники! – В кабинет вошел Снегур, главный горняк комбината. – Не ждали?
– У-у! – обрадовался Тучин. – Как манну небесную ждем. С приездом, Петр Сергеич. Не томи, рассказывай.
– Закурить дай сперва.
– Все стреляешь, да?
– Курить бросаю.
– На, на…
Снегур – высокий, здоровый, лет сорока человек, с грубоватым, обветренным лицом – закурил.
– В общем, ребята, как ни странно, а пока все в ажуре. Да… Занесло меня аж на Дальний Восток. И, значит, один там такой заводик решил взять наш заказ на вибропитатели…
– Иди ты!
– Точно.
– Рыбка, наверно, помогла? – неуверенно пошутил Семенов, намекая на копченого палтуса, с которым обычно и разлетались по спецкомандировкам комбинатовские толкачи.
– Да пошла она, эта рыбка! – сплюнул Снегур. – Ты за кого меня принимаешь? Я же не умею совать-то на лапу. Срамота!.. Одному, правда, деятелю всучил… Было дело. Но так мы с ним у него на дому разговоры вели. Жена у него, скажу вам… Семужного посола!
– Ну? – подмигнул Тучин.
– Не-е… – отмахнулся Снегур. – Чист, как правда. Не до этого было… В общем, взяли заказ. Обещаются изготовить машины к третьему кварталу.
– Здорово! – сказал Тучин.
– Но… Но, понимаешь, есть тут одно но… Теперь все дело за металлом.
– А что такое? – с тревогой спросил Тучин.
– Металл-то нам, Паша, надо давать свой. Они, понимаешь ли, шьют из материала заказчика…
– И что?
– Не знаю. Попытаемся сговориться с Череповецким металлургическим. Молись, Пашка… Дадут нам металл – будешь вытряхивать руду вибропитателями…
– А как не дадут? – прищурился Тучин, теребя ус.
– Сам знаешь.
– В трубу вылечу. У-у!
– Вместе полетим, Павел Степанович, – искривился в улыбке Семенов и… чихнул в пухлый кулачок.
– Нет уж! – хлопнул ладонью по столу Тучин. – Мест свободных нету. Ты полетишь один… Нам с тобой, Юра, не по пути. Я, знаешь ли, про космос с детства мечтаю. Понял? Так что если уж и полечу куда-нибудь, то один… Один.
– Как баба-яга, да? – подначил Снегур.
– Во-во. Так что ищи-ка себе другого… космонавта.
Серега Гуридзе закрыл уши руками. Сморщился… Григорий глубоко затянулся и шлепнул Серегу ладонью по каскетке.
– Ты чего это хмуришься? Как этот… суслик во время пионерской облавы.
Серега смущенно улыбнулся:
– По ушам сильно бьет…
– Салага.
– Не салага я. За дэнь, знаешь…
– Да еще не скоро. Я шнур надлинил. Считай до сорока – потом гукнет…
Орт был сумрачен. Слабовато светили в нем редкие лампочки. Холодно искрились водяные натеки. Сидели, ожидая взрыва, на куче нешкуреных еловых жердей, предназначенных для взрывных работ, – фугасы на них, этих жердях, крепятся.
– …хотя и сам, – закончил Григорий, – сколько палю, а все одно звук завсегда врасплох…
И это было точно. Кто работал в горе, знает: жди не жди аммонитного грохота – не дождешься. Звук непременно улучит тот самый момент, когда ты секундно хотя бы рассредоточишься, соскользнешь с напряжения, а после и сдавит упруго и торжествующе тесные подземные пространства, коротко и тупо всаживая в тебя тугой, ознобляющий звон. Похоже это еще ну на… Грохнуло! И они увидели, как рванулся из скреперного штрека, похожий на парус, выгнутый взрывной волной, клуб пыли… Щемливо и траурно завоняло сгоревшей взрывчаткой…
– На что смахивает, знаешь? – сморгнул Серега, проглотив наконец-то застоявшееся комком возле горла ожидание. – В дэтстве нырнешь пад воду, а кто-нибудь камень об камень. Вай! Нэхорошо ушам делается…
– Ну, ладно, короче. Ты об чем со мной толковать собирался? – Григорий направил на Серегино лицо струю от своего фонаря. – А то тянем резину, как эти…
Серега заметно заволновался, достал из нагрудного кармана робы сигарету, пригнулся к Григорьевому окурку, раскурил…
– Ты нэ спеши. Время есть. Пускай проветрится штрэк хорошо. Погоди… – Он поднялся, отошел, размываясь в сумраке, вертанул там чего-то, и зашипел слышно выходящий под давлением воздух, смешанный с водяной пылью. Вернулся. Стоя и начал: – Аб Зынаиде разговор будет…
– Это еще аб какой Зынаиде? – передразнил Серегу Григорий.
– Шапкиной Зынаиде.
– Зинке Шапкиной, что ли?
– Да, Шапкиной. Ты знаешь, Григорий, что у нее ребенок будет?
– Чево-о? – Григорий даже малость оторопел, а после неподдельно расхохотался. – У Зинки! Кто же у ей папашей-то избран, интересно? Уж не ты ли, а? Али ветерком…
– От тэбя будет. Исключительно, – сказал Серега очень твердо.
Смешок оборвался. Сделалось очень тихо, и в этой наспелой тишине где-то далеко-далеко, на соседнем горизонте, отзвучал приглушенный породой взрыв. Стучала по лужам вода, и пар от дыхания курчаво слоился в ламповых струях.
– Это какой же такой ее гинеколог прощупал? – выговаривая этот вопрос, Григорий враз опустевшим нутром почувствовал – смолотил одним языком… Головой же, против своей воли, вдруг легко и прозрачно оживил в себе ту, давнюю по времени, картину.
…Небо над береговыми соснами потеряло дневную силу, и вот-вот должен был означиться закат… Горы натаскивали на себя дымчатое покрывало, и солнечный гвоздь, как бы стачиваясь, отошел от лодки, прикрытой тальниковой нависью, на самую середину озера…
Чайка, надрывая безвзмаховый овал, круто поклонилась ребристой, как шифер, воде, макнула в нее натянутые азартом проволочные ноги и тут же – без ничего в них – пружинисто подобралась вверх, роняя медленные-медленные капли…
Зинка села, натянула на острые коленки измятое платье и, зажав уголком губ шпильки, глухо спросила:
– Ну, что… доволен?..
Григорий ненужно потрогал рукой воду, вглядываясь в нее, и вдруг увидел под лодкой тонущие уже, розовые Зинкины трусики… Хотел было потянуться за ними, но так и не шевельнулся… Тело его набухло какой-то разрытой, спокойной истомой, и он, закрывая глаза, ответил Зинке беззвучно, про себя:
– Ничего, ничего…
Откуда было знать тогда им, троим, – Зинке, Григорию и чайке, снова стелющей над озером бесшумный овал, – что видел все это сейчас еще один: бурильщик Сыркин, оказавшийся в тот день на том же озере?..
…Сыркин, по-кошачьи поднимая ноги, чтобы, не дай бог, хрустнуть веткой или издать другой какой звук, старательно-старательно выбирался из береговых зарослей…
На роже его, лошадино вытянутой, исклеванной оспой, потно плавилось жирное, млелое довольство…
– Да отключи ты его! – яростно махнул на Серегин фонарь Григорий.
Ближняя лампочка ортового освещения теперь была метрах в двух-трех, и лицо Григория прикрылось сумеречью – едва-едва серело.
– Ну?.. Чего дальше-то, кореш?
– Я пришел к ней. Отобрал водку. Сам стал пить… Она рассказала. Плачэт. Удавлюсь, говорит… Плохо Зынаиде. Совсем нэлзя пить… Так. Вообще, у меня есть идэя. Я тэбе потом скажу. Сырьозно. Зынаида мне нравится. Вот. А теперь ты говори, Григорий…
– Фу-у… – выдохнул из себя Григорий. – Да-а… Думал, хуже не бывает, а наутро еще хуже. Ты послушай, Гамлет. Я же с ней месяца три, как оборвал. Наглухо! По обоюдному согласию, так сказать. Поезд ушел… Чего его ворочать? Да и было-то у нас с ней… Ты же сам знаешь, я первым не трогаю. Никого… Сами же они лезут. Сами! Понял?.. Ну, жалеешь-жалеешь, до невмоготы. Я же тоже не из дюраля… А так-то она… ничего… Добрая баба.
– Правылно. Добрая она. Очень даже добрая. Только болтают про нее… Сыркин, собака!..
– Ну, этому я глаз выну по-быстрому. Чтобы на анализ отнес.
– Нэ надо. Я сам. Ты, вот ты, как дальше думаешь?
– Да никак пока. Я это дело и не планировал. Может, аборт пускай?
– Она нэ будет аборт. Ты у нее первым был. Так.
– Да ты что, Серега! С коня упал?.. Я… я – у Зинки первым? Чо ты можешь знать?
– Я все знаю. И с коня я нэ падал. А ты у нее первым был. Зачем врешь? Гдэ твоя совесть?..
Григорий ссутулился, замер… Мгновенной вспышкой возникло перед ним Зинкино, перекрытое белокурыми прядями волос, мечущееся лицо… И стон. И вскрик. И шепот – горячий, упрашивающий, сбивчивый: «Гри… Гриш… Грише-е-енька!.. Ми-лый… Я же… не на!.. Не на-а-а…» Он мотнул головой, полез за папиросами, сплюнул и вдруг сказал глухо:
– Слушай… А не пойти ли тебе, а?.. Чего ты тут из себя ангела корчишь?!
– Нэ шуми, Григорий. Я тэбя нэ боюс. Мы с тобой вместе в дэсантных войсках служили. Понял?
– Врежу… – отчетливо посулил Григорий.
– Тогда я тэбе тоже врэжу.
Григорий включил лампочку и долго разглядывал лицо друга. В конце паузы неожиданно рассмеялся и сказал с заметным теплом в интонации:
– Ну ты и даешь, Шекспир!.. Ладно, отбой. Вольно!.. Только это… а ведь я и на самом деле не знаю ни хрена, что делать-то… Вон и Нелька, ну из маркшейдерской которая, вокруг меня теперь петли вяжет…
– Зынаида про Нэлку знает. Это ты вокруг нее виражи крутишь. Вот… Но теперь Нэлка с тобой нэ будет.
– Эт-то еще почему?
– А потому что ты как козел, который ходит гдэ попало. Нэлка Зынку уважает…
В дальнем конце орта заплясали, скрещиваясь и расходясь, два светлых лучика – кто-то шел в их сторону…
– Отец, однако, бежит… – сказал Григорий, приглядываясь.
– Ничего… Проветриваем. Говори, что делать будешь. Зынаида совсем скисла…
– А у тебя-то какая идэя?
– Я спэрва твой план хочу знать…
– Нету у меня никакого плана. Чо ты, как этот…
– Тогда слушай. Я твой друг, да?..
– Да.
– Я тэбя когда-нибудь продавал, да?
– Нет.
– Ну вот… Я тэбе говорил, что мне Зынаида очень нравится?
– Говорил, говорил. Короче.
– Так вот… Если ты на нэй… Если ты от нэе откажешься… Тогда я тэбя после этого совсем знать нэ желаю! Ты из Полярска уедешь! К той самой матэри уходи!.. Я тэбя близко видеть нэ позволю!.. Это мое очень ба-альшое слово!..
– Чего ты орешь? – Григорий поднялся.
А Сергей вплотную придвинулся к нему и процедил сквозь стиснутые зубы:
– Месяц тэбе даю на раздумье. Два! Как в тбилисском Дворце сочетаний… А потом – бэрэгись!..
– Эй, самопалы! – не доходя метров двадцать, окрикнул друзей голос Гаврилова отца. – Целуетесь, что ли? Почему скрепер стоит?
Серега отлепился от Григория.
– Отпал дэлали, Иван Федорович. Григорию в глаз камень ма-а-лэнький попал. Вынимать пришлось…
– Вынул?
– Нэ-эт. Рэшили – взрывать будем. На выброс! Так.
– Ну, то-то… А ты, Гаврилов, валяй к Сыркину. Он обурил блок. Заряжать можно.
– Знаю. Был я у рябого…
– Вот и валяй. К концу смены отпалишь. И прикурить дай-ко мне… Через часок мы тут с Кряквиным и Тучиным прогуляемся, чтобы все в порядке было…
Серега врубил лебедку и передернул рычаги. Тяжеленный стальной ковш, натянув трос, подтолкнул размочаленные взрывом куски валуна, и порода со скрежетом пошла вниз.
Грохотала лебедка, елозил и елозил озубленный ковш по тесному штрековому лазу, и, истрачивая себя на искры, натужно мотались в полутьме маслянистые косы тросов.
Лицо Сереги стало напряженным и очень похожим по выражению на то, когда он учил гамлетовские слова.
Лестничный ход восстающей был узким, рассчитанным не на гурьбу, а на одного. Прочные перекладины, окатанные горняцкими руками и ногами, все вели и вели в сумрачную, холодную вышину.
Первым поднимался Кряквин. За ним, в такт, Тучин. Еще ниже, вежливо отставая, Гаврилов.
Лезли без слов, сосредоточенные, – только разномастно курилось дыхание, вскрипывало дерево да изредка, оттого и по-особому звучно, процарапывали стылую тишину вертикальной проходки срывы мелкой породы с боковин.
На одной из промежуточных площадок Кряквин остановился, жестом руки пропустил вперед Тучина, а сам, отпыхиваясь, подождал Гаврилова. Стянул каску и, не скрывая, устало вытер платком накопившийся на лбу пот.
– Отвыкаю, Иван… Вишь, жабры слиплись? Не те уж, не те, брат, совсем пороха…
– Да я и то гляжу – чего это мне на каску песок всю дорогу чей-то сыплется?.. Твой, оказывается. А давно ли, кажись, как ужаленный прыгал?
– Ну, по части прыжков-то я и сейчас не хуже резинового…
– Во-во… – хмыкнул Гаврилов. – По конторам… на заднице, да?
– Ладно, ладно. Поговори еще у меня…
Снова поползли вверх. И снова – только дыхание, только шорохи грубой горняцкой одежды…
На очередной площадке Гаврилов спросил:
– А в гости чего не заглядываешь? Большой начальник стал, что ли? Зазнался, да? Походку сменил?
– Пошел ты к дьяволу! – отмахнулся Кряквин. – Сам же ведь знаешь – хлопот полон рот…
– Варюха как поживает?
– Ничего. За-вуч, понял?
– У-у… Стало быть, тоже ба-аль-шая начальница?
– Да ты что в самом-то деле, Иван?
– А то… – сплюнул Гаврилов. – Киснем же, как эти…
– Ну, ты погоди, погоди… – Кряквин мотнул головой в сторону Тучина. – Он вам еще дремоту разгонит…
– А сам-то – передумал, что ли?
– Нет.
– Точно?
– Точно.
– А Михеев на это?
– Да хоть как! Я теперь буду ставить вопрос и – все!
– Это когда же, интересно?
– Скоро. Только отвяжись!
– А Верещагин что говорит?
– Слушай. – Кряквин рассмеялся. – Ты сейчас таким макаром и до самого господа бога доспрашиваешься…
– Ну и доспрашиваюсь, а чего? Мне-то кого бояться? Это же у вас перед господом богом жабры слипаются…
– Это у кого – «у вас»? – с ехидцей уточнил Кряквин.
– У Михеева хотя бы…
Кряквин надвинул каску потуже, поправил на груди лампу и отозвался не сразу:
– Видишь ли, Ваня… Как бы это тебе понятней… В общем, вот так… Я за свои жабры покуда ручаюсь – ферштейн?
Гаврилов удовлетворенно кашлянул в кулак:
– Ну-ну… Поживем – увидим.
И опять застонала под их тяжестью лестничная кладь, и опять закачался, отжимаясь кверху, встревоженный лампами сумрак.
– Вот и все, милай, а ты боялась… – сказал Кряквин сам себе, выбираясь из восстающей, и, обернувшись, понарошку протянул Гаврилову руку. – Давай, старикан, подмогу…
Гаврилов шутливо, одним выдохом, без слюны, хыкнул на протянутую ему ладонь и привычно легко вскочил на поверхность штольни.
Расхохотались.
– Закурим, начальник? – спросил Кряквин.
– Естественно, – ответил Гаврилов. – Только там, в цирке. И вместе с ним… – Он показал на отчетливо чернеющую впереди фигуру Тучина. – Он ведь с характером… Ты на него зазря не обижайся.
– Знаю, знаю. Пошли.
На самом выходе из штольни сильно задул, приятно остужая разогретые подъемом лица, встречный свежак, подаваемый в рудник компрессорами. А вскоре за крытой галереей, где хранилось разное необходимое в подземке добро, и возник – на три стороны – дикий и несказанно прекрасный простор. Штольня горизонта выводила в цирк: горный, величественный и всякий раз, даже для тех, кто его уже хорошо знал, поразительный своей горделивой величественностью.
Скальный массив, весь в белых морщинах-расщелинах и как попало прилепленных снежных заплатах, гигантской подковой, отдаленно смахивающей на трибуны своими уступами, непроходимо огибал ровное, почти круглое плато, охраняя его покой, и какое-то особенное, торжественное беззвучие припадало сейчас ко всему, что существовало здесь, под совсем уже близким-близким небом.
Плотно прикатанный пургами наст матово отсвечивал даже и в бессолнечном дне, оттого сами собой щурились и слезились глаза вышедших только что из горы.
Кряквин с Гавриловым с удовольствием затянулись папиросным дымом, а Тучин, сказав, что не курит, отошел по пробитой бульдозерным ножом траншее-тропе в сторонку, визжа снегом, и, отвернувшись, независимо справил малую нужду.
Кряквин подмигнул Ивану Федоровичу.
– Дельное предложение, между прочим. А?! – Он расхохотался.
Когда опять собрались все вместе, Кряквин, оглядывая горы, мечтательно сказал:
– А вообще-то, мужики, если уж так… ну… безотносительно… То здесь-то, вот на этом самом месте… не руду бы по идее крошить – не-е… А курортец горный отгрохать. Да-а… Красота-то вокруг – скажи, нет! – Он подтолкнул плечом Гаврилова. – Ну чем тебе не Швейцария какая-нибудь, а?..
Гаврилов, переминаясь, захрустел снегом и на полном серьезе подначил своего просвещенного товарища:
– Во-он туда… – он показал на присыпанную сугробами трансформаторную будку, – кабак с музыкой… Мой обормот, Гришка-то, в нем петь будет… А вон туда… – он перевел глаза на уснувший экскаватор, – эту… рулетку, что ли? Без плана бы точно не были.
– Факт, Федорович, – поддержал его Кряквин. – Этим ведь горкам цены нету. Только к тому времени их, поди, и совсем не останется. Обгрызем и в вагончиках вывезем…
– Если вагоны будут.
Кряквин резко повернул к нему голову.
– И если кому их грызть охота останется, – добавил вдруг Тучин, и Кряквин так же резко обернулся в его сторону.
– Та-ак… – протянул он. – Наконец-то заговорили. Собрание считаю открытым… Тебе, значит, Иван Федорович, до полного счастья вагончиков не хватает, а тебе, Павел Степанович, проходчиков, как я, думаю, правильно понял?
– Пока да, – уклончиво ответил Тучин.
– Да-а… – покачал головой Кряквин. – Мне бы ваши заботы… Заладили, как попугаи! Вагоны… Проходчики… Караул! Дальше одного хода ни хрена подумать не хотят. Вам что – магнитофоны вот сюда встроили?! – Кряквин пощелкал себя по каске.
– Ты чего это, Алексей? – Гаврилов толкнул друга плечом. – Разорался, будто на пожаре…
Они спускались сейчас в долину и со стороны гляделись обыкновенными горняками. В касках, с лампами, в сапогах, в брезентухах…
– А что? Не так, скажете? Ну, ладно. Начнем с начала… Вопрос первый. Допустим, что будет у нас, Иван Федорович, вагонов навалом. И проходчиков, Павел Степанович, тоже – хоть ложкой ешь. И – что? Райская жизнь?..
– Да уж не до жиру, – вздохнул Гаврилов. – Я бы и за это уже свечку поставил…
– Кому?
– Да хоть тебе. Ты же у нас стратег…
– Вот и поставь. Вагоны-то мы, в конце-то концов, вышибали и теперь вышибем…
– Интересно… Каким это местом ты их вышибать будешь?
– А вот этим, понял? – Кряквин показал Гаврилову язык. – Потому как мозги на это дело не шибко тратить охота.
– Расскажи, где достал такой, а?
– Кончай ты… Я же серьезно. Так называемая проблема вагонов, тем более в том виде, как она складывалась когда-то для комбината, если уж хочешь знать, и тогда не стоила трех копеек… Ей-богу! И лично я, если и обращал на нее когда-нибудь внимание, то лишь как на результат чего-то ку-у-да более важного и пока еще не решенного…
Кряквин приостановился, и они с Гавриловым опять закурили. А день стоял вокруг уж больно хороший. С морозцем, но без ветра совсем, теплый… Снег коротенькими замыканиями искрил по бортам бульдозерной траншеи-тропы, и все время откуда-то сверху, из абсолютно чистого неба, ссыпалась блесткая, иглистая изморозь.
– Вот тебе, значит, не хватает вагонов… – после нескольких сильных затяжек кряду заговорил снова Кряквин. – Да-а, брат… Сочувствую. Горе. А вот ему – проходчиков, вибропитателей… Еще и главный инженер у него на руднике… дырка. Правда ведь, Павел Степанович? И волюшки бы тебе, волюшки побольше, а? Чтобы уж никто над ухом не дышал. Ты бы уж тогда-то рванул… Знаю, знаю, о чем мечтает девица. Сам проходил это… Кстати, гениальное исследование Шаганского по вашему руднику, ну… «О причинах снижения престижа профессии проходчика…» – так оно, кажется, называется? – я прочитал раньше, чем вы.
– Как? – удивился Тучин. – Я же…
– А-а… Бросьте. Шаганский из той породы бегунов, которые, если надо, и собственную тень обгонят. Что, не понимаешь? А еще… бегун. Ну да наплевать. Чего мы об этом? У него же привычка носиться по верхним этажам – безусловный рефлекс. Чуть что – к начальству. Ну а раз Михеева нет, то ко мне. Ох и хвалил же он тебя, Паша… Ну будто стучал на тебя. Ей-богу. Понимаешь, когда Шаганский кого-нибудь хвалит… у меня после этого почему-то зубы болят, – Кряквин ткнул себя пальцем в грудь, – бр-р-р… И в душ с ходу охота. В общем, хвалил, хвалил, а потом, значит, и попросил «конфиндэньциально»… – Кряквин похоже скопировал Юлия Петровича, – ознакомиться с его последней, «скромной» работой. И очи свои при этом потупил… Тьфу!
– Но для чего он это? Не понимаю…
– Да для того же! – вспыхнул Кряквин. – На всякий случай. Чтобы свою собственную безопасность, шкуру свою то есть, еще хоть немного, но да подобезопасить – понял? И хватит об этом. Хватит! Не о нем же сейчас речь, а о вас. Это же вам, понимаете, не хватает проходчиков, вибропитателей и прочего служебного инвентаря? Вам.
– Мне, мне… – пробурчал Тучин.
– А вот Варваре моей, жене-супружнице, до полного счастья учебников пацанам в школе не хватает. Нету их, говорит, в Полярске – нету! Тоже тоска, между прочим. Задача, не скажи… А кому-то знаете чего недостает? Мозгов. Да, да… Этого самого серенького вещества! И вот это уже куда пострашнее… Де-фи-цит на них явный. А почему так, а? Отчего? И вот тут-то мы и начнем новую тему… Потребность кого-то в чем-то, или дефицит по-иностранному, – сама по себе штука вроде бы и неплохая. Стимулирует, активизирует, целеустремляет и так далее. Но с тем дефицитом, который нервирует нас, чуток посложнее. Факт. Пошли, мужики… – нервно сказал Кряквин, и снова пронзительно завизжал под ногами снег.
– Простите, Алексей Егорович… – разрушил возникшую паузу Тучин. – Я вот сейчас слушал вас и вдруг вспомнил Толстого…
– А что?
– Совпадение мыслей…
– Все ясно. Это он у Кряквина спер, – съехидничал Гаврилов.
Кряквин улыбнулся и далеко отщелкнул догоревшую папиросу.
– В сугроб захотел? Воткну ведь, как редьку… А если уж серьезно, то, конечно, признаюсь… не до художественной литературы мне нынче, Паша… Варька сует мне книжки, а стану читать… про дефицит думаю… Для того чтобы избавиться от этого проклятого дефицита, как зла, мешающего нам жить, надо бы нам сегодня думать не только о сегодняшнем дне. В общем, осознаем мы насущность нужд наших и не умеем покуда увязывать их с предвидением будущего. Во-от… А в этом увязывании – перспектива… Факт. Вот… А аппетит-то у нас, у человеков, приходит во время еды, и хочется нам поэтому продолжать и продолжать улучшения… Знаешь, Иван Федорович, о чем я теперь усиленно думаю?
– О чем же?
– О сути сегодняшнего понятия «план».
– Америку открываешь?
– Нет.
– Тогда велосипед…
– Кыш! Я серьезно. Тебе не кажется странным, что мы, то есть ты, он и я, конечно, периодически перевыполняя или просто выполняя планы, ну, скажем, как в прошлом году, тем не менее все торчим и торчим на одном и том же месте?.. На каком, я тебе сейчас объясню. Ты только не ухмыляйся… Вспомни, пожалуйста, как одиннадцать минувших месяцев мы на всех законных основаниях, так сказать, раздавали премии… И тогда никого не смущало и никто не краснел при этом, что премии эти начислялись нам всем тогда – от коменданта общежития, методиста-физкультурника, управдома и кладовщика до меня и Михеева – в то самое время, когда комбинат не обеспечивал опережающего темпа роста производительности труда над заработной платой… А в результате? Отсюда, естественно, и вопрос – как же так, господа хорошие? Это же фантомастика какая-то! А как же?.. Перевыполняем, выполняем и – нате – если уж положить руку на сердце – не выполняем, выходит… В чем дело?
– Ну знаешь, Алексей, ты эти вопросы не мне задавай. И так вот на меня не гляди. Не страшно. Я человек маленький. А ты у нас шишка. Все знаешь без книжек. Стало быть, и спрашивай об этом у кого следует…
– Это у кого же – «кого следует»? – передразнил Гаврилова Кряквин.
– А хоть у кого! Я-то почем знаю… Промеж себя, по закоулкам-то, мы все шибко храбрые. А вот моя бы воля – я бы первым бы делом такой… ну, рентген, что ли, придумал и просвечивал бы им всякого начальника на предмет его духовитости. Ага, скажем, у этого гайка ослабела, стал он за свою шкуру побаиваться – пошел вон!.. Комбинатище-то какой! – Гаврилов махнул рукой в сторону, далеко-далеко дымящихся труб обогатительной фабрики. – А план? Фу! Где она – логика или как там еще?.. План-то, он к чему призывает? Напряжению. Чего можешь, то и давай. Вот к чему. А мы? Туфту гоним. Что, не так? Рвем у горы что поближе да пожирнее – авось обойдется. Ты-то про это лучше знаешь. Триста страниц сочинил, как писатель. Толку-то от твоего сочинительства? Погоди, скоро все опять, как сначала, начнем. В третьем квартале опять станешь икру метать. Точно, могу поспорить. Хоть на что!.. Вскрыши не будет, вагончиков… штук по триста в сутки и – Вася, не чешись! Склады рудой завалишь, а после опять рудники останавливать? Ох и старая же песня!.. До каких только пор ее петь будем!..
– Ну ты и разошелся… Вопишь, как на пожаре… – Кряквин двинул друга плечом. – А хочешь знать, только не обижайся, ладно?
– Ну?
– …весь крик твой – звук один. Ага, Ваня.
– Твой-то… – огрызнулся Гаврилов.
– И мой тоже. Успокойся, снежку поешь. Я же говорил… Уж чего-чего, а бичевать-охаивать мы мастера… Да-а… Тут нас хлебом не корми – дай только вокальные данные потренировать. Дальше-то что? Что дальше рева вот этого, а? Да ни фи-га. И знаешь почему? Трудно. Дальше-то мозгой шевелить надо, а мозгов не хватает…
– Одолжи, если лишку…
Кряквин так и прыснул. Но резко оборвал смех и уже абсолютно серьезно заговорил:
– В этом повинен не ты, понял? И не он. И не я, как мне кажется…
– А Пушкин, да?
– Пушкин тоже ни при чем, Иван Федорович. Повинен в этом, ребята, наш несовершенный пока еще механизм управления производством.
– О! Нашел виноватого, – фыркнул Гаврилов. – Механизм-то при чем тут?..
– А при том, Ваня, при том… Как аукнется, так и откликнется. Представляешь, на одной шестой части всей земли общество людей впервые за всю историю человечества надумало планировать самое себя. А?.. Люди решили планировать свою судьбу… Представляешь? Это же неслыханная и прекрасная дерзость! Они, объединенные этой великой идеей, задумали планировать себя разумно, ответственно, с гарантией, понял? А в таком деле план уже не просто план. Не-ет… Его понятие с ходу подравнивается к понятию разум. Чувствуешь? Разум. Значит, мы все… и ты, и он, и я… начинаем жить, живем и будем, следовательно, жить в сфере единого плана. Все! Ну, кроме дураков… Иногда мне становится жутко от понимания самой сути подобной задачи… Я ее начинаю чувствовать кожей. Она ведь… черт его знает что! Проста? Да вроде бы да… Раз понятна, значит, проста. Впрочем, истины, наверно, потому и просты, что они истины… От того-то и стоит, видать, обращаться с ними как можно бережнее. Ведь каждый-то из нас несет в себе свое сокровенное, личное. Планиду свою. Судьбу!.. У-у… Тут нам, людям, имеющим дело с планом, важно уметь предвидеть… Да-а. Предвидеть. Разное. Всякое… Вагоны, учебники, вибропитатели, проходчиков и так далее, и так далее. Предвидение – система бездонная. И думать тут надо глубоко. Мы же пока еще позволяем себе мыслить мелко. И это очень и очень даже тревожно… Без совершенного предвидения – несовершенно планирование. А несовершенное планирование – значит, несовершенное мышление в сфере его. Вот тебе и дефицит опять же… Вот и получается у нас – чуть что не так где, не по-нашему выходит… мы орем, разносим все и вся в пух и прах! Ты орешь, он орет, и я такой же! Не так, что ли?..
Гаврилов кашлянул и пожал плечами.
– Молчишь? И правильно делаешь. Для того чтобы улучшать, совершенствовать что-то, надо хотя бы знать, как улучшать, как совершенствовать…
– И с кем совершенствовать, – неожиданно вставил Тучин.
Кряквин остановился. Достал из пачки папиросу и, раскуривая ее, внимательно посмотрел на сосредоточенное лицо начальника Нижнего.
– Что вы имеете в виду?
– Вас.
– Продолжайте.
– Скажите, Алексей Егорович, я вас об этом давно спросить хотел… Вы что же – уже заранее предвидели финал деятельности Студеникина на Нижнем?
– Да, – резко ответил Кряквин.
– И знали, что он своей деятельностью, в кавычках естественно, садит рудник на мель?
– Да, знал.
– И не мешали ему творить это?
– А зачем? – усмехнулся Кряквин.
– Странно… Вы… Для чего?
– А для того, чтобы вы, Павел Степанович, сняли рудник с мели.
– Теперь понятно. Спасибо…
– Да пока что не за что, Тучин. Не за что… Так что ты это… дыши глубже, не напрягайся. Я же ведь вижу, как тебе охота сейчас уесть меня. Вижу, Паша… А хочешь знать – почему вижу? Да потому как я вот таким, как ты, уже был, понял? Вот так. Еще вопросы будут?
– Просьба.
– Давай.
– Снимите с должности главного инженера на Нижнем Семенова.
Кряквин медленно-медленно выдул из себя дым. Хитро прищурился.
– Имеется кандидатура на его место?
– Да.
– Кто?
– Иван Федорович Га…
– Что-о?! – Гаврилов так и подсунулся к тучинскому лицу. Тот отшатнулся. – Что ты сказал?
– Погоди, Иван, – остановил его Кряквин. – Не мешай умным людям. Вы что – серьезно решили это? – спросил он у Тучина.
– Категорически!
– О-го… – Кряквин вытащил из кармана носовой платок. При этом он все время внимательно разглядывал Тучина. Потом вдруг размашисто хлопнул его по плечу:
– Молодец, Пашка! Я бы до этого ну ни в жизнь не додумался!
– Да я бы тоже… – шевельнул усами Тучин. – Дефицит помог.
Кряквин расхохотался:
– Ну ты и зараза же!.. Видишь, не зря по рудничку полазили. Не зря…
Григорий лежал на кровати и курил. Над ним на стене, улепленной всякими фотографиями и картинками, круто выгибались похожие на лопасти, ладно отделанные сохачьи рога. На них, колбасным кругом, – патронташ и потасканная централка. Рядом с кроватью на табуретке хрипел магнитофон.
В комнате, узком пенальчике на одно окно, в привычном для хозяина беспорядке стояли стол с разобранным радиоприемником, хилая этажерка с небольшим количеством книг, и, пожалуй, все…
Пепел Григорий стряхивал в пустую бумажную гильзу, что придерживал одной рукой на груди. Порвалась пленка, и Григорий не сразу остановил магнитофон. Полежал еще, косо наблюдая, как салатит кассета, но все-таки решил склеить разрыв. Склеил и снова запустил пленку с начала, а сам принял прежнее положение под раскидистыми сохачьими рогами. Теперь он смотрел в потолок, двигая глазами по трещине в штукатурке, и думалось ему про разное, так, короткими вспышками возникало то одно, то другое…
…Огнепроводный шнур, по которому совсем и неторопливо ползла, выедая обмотку, точка огня…
…Серега Гуридзе… Быт ил нэ быт? Вот в чем вапроз?..
…Нелька Чижова… Стройная, в обтянувшем ее плотную, рельефную фигуру купальнике, она откачнулась посильнее на конце подкидной доски и, взлетев, изогнулась, расправила как-то по-птичьи руки и – пошла, соскальзывая по плавной дуге к воде, оставляя высоко-высоко над собой площадку трамплина. Вот уже утопились ее сложенные руки…
После смены, выходя на рудничный двор, Григорий видел, как она, веселая, усаживалась в «газик» Тольки Юсина, начальника комбинатовского отдела техники безопасности…
…Зинка Шапкина… Ее коричневые от загара ноги…
Хрипел и хрипел магнитофон, а за окном густо накопилась темнота, пробитая огнями от соседнего дома. Григорий резко сел. Ткнул, выключая магнитофон, в клавишу пальцем. Соскочил с кровати. Надел ботинки и вышел из комнаты. Здесь вкусно пахло жареным мясом – мать готовила чего-то на кухне. Григорий сорвал с вешалки полушубок, услышал, как мать окликнула его вопросом «ты куда?», не обратил внимания и выбежал на лестничную площадку.
