Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)
– Ну…
– …и взрыв фугаса, который поставил Григорий, явился инициатором взрыва ее… Вот и фугануло.
– А ты бы чего хотел? – зло спросил Иван Федорович.
– Правды, – с ходу ответил Юсин. – Был я у Григория в больнице.
– Ну?
– Он как-то странно молчит.
– А тебе, чтобы пел, надо?.. – сказал Иван Федорович. – Пошел бы ты!
– Ладно, – заулыбался Юсин.
Колонна затягивалась в сквер, к трибуне. Лица Кряквина и Скороходова посерьезнели. Потверже они стали печатать шаги.
– Слава советским горнякам, покорителям земных недр! – громыхнул усиленный динамиками голос.
Кряквин увидел на трибуне Верещагина, уже основательно припорошенного снегом. Верещагин тоже увидел его и кивнул, улыбаясь…
Перепадное, разорванное ветром «ура» поползло над потоком… Вот когда и протиснулась к Надежде Ивановне Зинка. Она давно уже, с самого начала демонстрации, все приглядывалась и приглядывалась к матери Григория, никак не решаясь подойти к ней.
– Здравствуйте…
Надежда Ивановна отчужденно посмотрела на Зинку:
– Здравствуй… Что скажешь?
– Я узнать… Как он там?
– Григорий, что ли?
– Ага… – кивнула Зинка.
Колонна пошла побыстрей. Вокруг гремело «ура». Надежда Ивановна взяла Зинку под руку.
– Это уж не ты ли его кусаешь, а? Пришел как-то весь обцелованный…
Зинка потупилась.
– Да ты не обижайся. Ешь, если хочешь, его на здоровье. Чего раньше-то к нам не приходила? Я про тебя и не знала…
– Да так…
– А сейчас, видишь… – Надежда Ивановна шмыгнула носом. – Оборвало его… Лежит весь в бинтах. Пластырем залепили всего, как окошко в войну. Поди, такой тебе не нужен?..
– Какой? – вскинулась Зинка.
Надежда Ивановна отмахнулась и вытянула из рукава носовой платок…
– Ура! Ура-а-а! Ура-а! – ревела колонна.
За поворотом, перед мостом, шествие заканчивалось – рассасывались здесь шеренги. Скороходов, покомандовав насчет праздничной бутафории – флагов, транспарантов и прочего, предложил Кряквину:
– Пошли, Алексей Егорович, в кривую. Согреемся маленько. Там сейчас все наши будут…
«Кривой» в Полярске называли столовую, размещенную в здании гостиницы, что по дуге огибала центральный сквер.
– Алексей Егорыч! Товарищ главный инженер! – услышал Кряквин. Оглянулся. Так его давно не называли – отвык даже. С противоположной стороны улицы ему махал рукой Павел, персональный шофер Михеева. – Идите сюда! Вас зовут!..
– Извини, Сергей Антоныч… – сказал Кряквин Скороходову и стал пробираться сквозь толчею.
– Привет, Паша! С праздником! В чем дело?
Павел загадочно улыбнулся. Показал головой на машину. Кряквин пригнулся и… увидел Михеева. Даже развел руками от удивления, быстренько обошел машину и открыл дверцу:
– Вот это да! Не ожидал… Ей-богу! И разведка не донесла ничего… С праздником, Иван Андреевич!
– Вас также. Садитесь…
Кряквин влез в машину.
– Это надо же!.. Когда прилетели?
– Сегодня ночью.
– Да-а… Нет чтобы обрадовать сразу-то?
– Инкогнито. Зачем вам сон нарушать?
Машина скатилась к железнодорожному переезду и пошла колесить закоулками, обросшими деревянными домами, кружным путем выбираясь снова к центру Полярска.
– Ну как вы, Иван Андреевич? – спросил Кряквин, так и не придумав другого вопроса.
– Как видите… Встал. Пора уж. Вы и не представляете, как обрыдли мне эти… в белых халатах… Прямо вот здесь вот сидят! – Михеев показал на горло.
– У вас и в машине лекарствами…
– Провоняешь… Хоть в химчистку сдавайся. Как вы-то, Алексей Егорович? Я, честно говоря, рад вас видеть. Рад…
– Я тоже, – тепло ответил Кряквин.
– Да-а… – протянул задумчиво Михеев. – А что, если бы я вас на рюмку чая пригласил? Не отказали бы?..
– Спасибо.
– Вот и хорошо. К дому, Павел, пожалуйста.
В машине было тепло. Приемничек рассказывал о параде на Красной площади. Михеев сидел похудевший, осунувшийся. Без шапки. Кряквин украдкой взглядывал на директора, с грустцой отмечая на его тщательно выбритом лице резче обозначившиеся морщины и седину, теперь уже почти полностью обморозившую крупный затылок.
– Может быть, мое приглашение… – начал Михеев.
– Нет, нет, Иван Андреевич, – остановил его Кряквин. – Я абсолютно свободен.
– Это прекрасно… – со странной усмешкой качнул головой Михеев.
– Ну вот! Наконец-то!.. – воскликнула радостно Ксения. – Явились не запылились!.. Помереть прямо легче, чем вас дожидаться! – Она шумно засуетилась. – Раздевайтесь скорее!
– С праздником вас… Ксения Павловна… – сдержанно сказал Кряквин и угловато затоптался в прихожей, шаркая ногами о коврик.
– Да пожалейте вы его! Хватит. Давайте я за вами поухаживаю. Все-таки приятно за директором ухаживать. – Ксения подмигнула Кряквину и повесила на крючок его меховую куртку. – Проходите, проходите. Будьте как дома.
Кряквин не часто бывал в этой квартире и сейчас невольно осматривался. Что и говорить – Михеевы жили постоличнее, что ли… у Кряквиных дома все было попроще, погрубоватей, без этого изыска. Он и Варюха вообще мало обращали внимания на внешний комфорт.
Ксения, свежая, нарядно одетая, красивая, все пыталась создать настроение:
– И сразу к столу! Промедление смерти подобно. Прошу вас, Алексей Егорович, вот сюда. А сюда уж мы моего Михеева. Он нынче у нас хворый – поторчит на втором плане. Это не важно, что он Герой… Здесь, понимаете, вне очереди не получится. А я вот сюда, с вами рядышком. Не возражаете?
От Ксении исходил какой-то неуловимо приятный, незимний аромат. Светлые волосы ее, свободно рассыпанные по плечам, щекотнули озябшее лицо Кряквина.
– С чего начать, а? – показала Ксения на бутылки. Стол беспокоил глаза продуманно-выверенной, искрящейся сервировкой. – О-о, вспомнила! Мне тут недавно Шаганский анекдот рассказал. О главных, ну то есть самых основных вопросах разных эпох. Хотите, расскажу? Очень неглупо. Значит, так… Быть иль не быть? Представляете? Гамлет. Кто виноват?.. Что делать?.. С чего начать? И наконец, наиболее популярный вопрос нашего с вами времени… Какой бы вы думали? Какой счет?! – Ксения рассмеялась первая.
Улыбнулись и Кряквин с Михеевым.
– Действительно, неглупо… – сказал Михеев. – Счет – дело серьезное. За все ведь платить-то приходится… по счетам.
– Да ну тебя! – отмахнулась Ксения. – Ты под любое готов подвести целую философскую базу. Правда ведь, Алексей Егорович?.. Так с чего мы все-таки начнем?
– С нее, наверное, с родимой… – Михеев потянулся к бутылке с «Посольской» водкой.
– Ку-у-да? Не тронь! – шлепнула его по руке Ксения. – Вот сейчас-то… твой голос… не в счет, – сакцентировала она на последнем слове. – Отпрыгался, понял? Твой удел – «Ессентуки». А вот мы действительно врежем! – Она наполнила рюмки себе и Кряквину.
Михеев нарочито горестно-горестно вздохнул и набулькал себе в бокал минеральной.
– Отчизне кубок сей, друзья… За Первое мая!
Чокнулись и выпили. Стало тихо. Откуда-то из глубины квартиры – там, видимо, работало радио – донеслась мелодия песни. Все невольно прислушались.
– Ну, вот опять… – сказал Михеев.
– Что? – не поняла Ксения.
– Да «Гренаду» поют… Слышите?
– Ну и что?
– Да так… Пусть поют на здоровье. Популярная штука. Сколько лет ведь живет…
– Ты к чему это все… общеизвестное, муж? Поясни… – не скрывая иронии, попросила Ксения.
– Общеизвестное, говоришь? – Михеев серьезными глазами посмотрел на нее. – А ты никогда не задумывалась над тем, что общеизвестное бывает никому не известное?
– Что-то новенькое… – поцокала языком Ксения. – Интересно…
– Потому что такое общеизвестное, – не обратил на нее внимания Михеев, – не принадлежит никому и ничему, существует, самое большее, как привычка.
– Допустим, – согласилась Ксения. – Ты меня изловил на слове.
– А ты меня перебила на слове, – мягко, но в цель отплатил Михеев.
Кряквин слушал все это, опустив глаза. Чувствовал необходимость сохранения нейтралитета. А взгляд его мог выдать… Ксеньино умничание ему не нравилось.
– Так вот я начал с «Гренады»… – Михеев отхлебнул из бокала. – Вернее, даже не так… Не хочется вспоминать о больнице, но в данном случае вынужден… Однажды проснулся я там среди ночи, включил наушники и стал слушать концерт. Как раз передавали советские песни. И «Гренаду» запели… Красиво, с чувством, мужественно… Я знал эти стихи и машинально сверял их с текстом песни по памяти… Увлекся. Лежу и вижу, буквально вижу, следующую картинку… Оживились во мне слова. Такое, наверное, с каждым случается… Представляете, степь… Ковыли… Эскадрон в атаке. Лавой! До детали все вижу… до муравья, ползущего по эфесу сломанной сабли… Все вдруг увидел!.. – Лицо Михеева в эту минуту преобразилось, расправилось от морщин. Румянец даже возник на до того бледных щеках. Глаза заблестели. – Да-а… И вдруг все это рассыпалось, исчезло… Песня дошла до одной строки и перестала существовать для меня. Удивительно!.. Я лежал потом до утра и думал: как я раньше об этом никогда не задумывался?..
– О чем же? Ничего не понимаю, – с раздражением произнесла Ксения. – И потом… разве может какая-то одна строка перечеркнуть целое произведение?
– Может, оказывается… – спокойно сказал Михеев. – Может! Вот, пожалуйста, только послушай внимательно… «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко»-песню допел до конца…» Там дальше – «Лишь по небу тихо сползла погодя на бархат заката…» – заспешил, проглатывая слова, Михеев. – И так далее. Мне потом говорили, что сам автор считал эти последние строки красивостью, но почему-то не переделал их.
– Что же тебя смущает-то, наконец?
– Как что?! – Михеев встал, но тут же опустился на стул. – Безразличие отряда. Вот что! Ведь убили-то кого? За-пе-ва-лу!.. Запевалу убили! Вся «Гренада» об этом парне, представляете? Он, молодой, шел на борьбу, чтобы землю крестьянам отдать. Вел за собой, понимаешь? А отряд?.. «Не заметил потери бойца…» Вот тебе и раз! Запевалу убили, а отряд безразлично поет себе в свое удовольствие, скачет дальше и не оглядывается даже… Что же это такое? Поэтический просчет – срифмовалось и ладно – или заранее продуманная ложь, в расчете на общественность, которая затрет истинный смысл?.. А смысл-то тут, ей-богу, нехороший, мягонько выражаясь… Эта песня о безразличии. О безразличном и, следовательно, наплевательском отношении к человеку. Ложное добрячество: «…новые песни придумает жизнь, не надо, ребята, о песне тужить…» – только усугубляет вредность данного произведения. Это мое глубочайшее убеждение. Моя бы на то воля – я бы немедленно запретил исполнение его… Хотя понимаю, что масса людей станет мне тут же доказывать, что я не прав, что я умозрительно подхожу к оценке. Я даже представляю те аргументы, которые будут выставляться в защиту «Гренады». Дескать, тогда было иное время… И по-иному, мол, оценивалась одна человеческая жизнь. Люди делали революцию и безвестно сгорали в огне ее… Ерунда! И еще раз ерунда!.. Человек – во все времена человек! А безразличие – во все времена безразличие. И тот, кто воспевает безразличие, тот воспевает бездуховность… Бездушие. Рабство!.. К своему величайшему стыду я только на днях прочитал в больнице «Русские ночи» Владимира Федоровича Одоевского. Если не читали, Алексей Егорович, советую от души – прочитайте. Это добротная пища для ума. Мне запомнилась навсегда одна его мысль: горе тому народу, говорит он, где рано умирают люди высокого духа и живут долго нечестивцы! Это термометр, который показывает падение народа. Пророки умолкают!.. Каково?
Кряквин медленно перевел глаза на Ксению. А она, оказывается, в это мгновение смотрела на него. Их взгляды столкнулись, и Кряквин понял, что Ксения поняла, о чем он сейчас подумал.
– Сдаюсь, сдаюсь, – деланно рассмеялась она. – Убедил, победил и добил. Я, честно говоря, не ожидала от тебя, муж, такой публицистической прыти…
Михеев устало улыбнулся:
– Да я и сам раньше не знал, что болезни кое-чему учат…
– Стоп, стоп, стоп! – забренчала ножом по тарелке Ксения. – О больницах, о смысле жизни – больше ни звука! Выпьем за весну!.. Вот так! – Она со стуком поставила на стол рюмку. – А теперь я поставлю вам музычку. Свою…
Мягко всплеснулись струны, набирая разымчивый грустный окрас, а затем и вступил знакомый зыкинский голос:
За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит…
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит…
– Ну вот… – развел руками Михеев. – Я думал, ты нам «Интернационал» или «Вихри враждебные…» К несознательным поступкам зовет твоя Зыкина.
– Нет, вы видели его! – воскликнула Ксения, обращаясь к Алексею Егоровичу. Она выключила проигрыватель. – Михеев в роли музыковеда!.. Рационалист ты. Критикан… Спонтанность твою гвоздями приколотили к идее. А несознательность, если хочешь знать, иногда прелестна!.. – Ксения, раскрасневшись, сыграла глазами на Кряквина. – Впрочем, сидите без музыки. Пусть вам же хуже будет. – Она принюхалась. – О-о… Заговорила моя утка. Пойду погляжу.
Кряквин и Михеев остались вдвоем. Потянулась пауза…
– Как здоровье-то, Иван Андреевич? – вдруг ненужно совсем, кашлянув, спросил Кряквин. И сам же рассмеялся: – Вот черт! Нечем ходить – ходи с бубей. Так и я – про здоровье.
– Ничего, ничего. Сейчас вроде все в норме… А в ближайшее время – в санаторий. Там и займемся марафонским бегом.
– Куда собираетесь?
– Как обычно. В герценовский. Под Москву… Там хорошо! Липы…
– Надолго?
– Да кто его знает… Пока эти не отпустят – в белых халатах. Я же теперь у них под микроскопом. А с другой-то стороны… почему бы и не попрохлаждаться? Замещающий меня товарищ… Кряквин его фамилия, не дает ни за что комбинату пропасть. Одно только лестное слышу о нем.
– От Шаганского, что ли? – с неприязнью спросил Кряквин.
– А что? – Михеев почувствовал это. – Юлий Петрович от вас без ума. Он порою действительно чересчур щедр на похвалы в ваш адрес.
– И вас это не раздражает?
Михеев задумался.
– Если честно, то иногда – да.
– Выводы делаете?
– Какие выводы, Алексей Егорович?
– Значит, не делаете. А напрасно…
– Не понял? – насторожился Михеев.
– Шаганскому, вероятно, выгодно разъединить нас.
– Глупости! – возмутился Михеев. – Как вы могли такое придумать? Шаганский…
– Мне неприятен, – перебил его Кряквин. – Как, впрочем, неприятны мне и его взаимоотношения с вами.
– Готовы объяснить?
– Когда и где угодно.
– А не говорит ли в вас в данном случае некоторое… возможно излишнее… ну, скажем, патриотическое чувство… Вы меня понимаете?
– Прекрасно, – отрезал Кряквин. – Говорит, но не мешает. Мне на это наплевать! Лишь бы человек жил и работал на совесть. Понимаете, на совесть! А каких он там кровей и мастей – мне до форточки! Я не антрополог и не этнограф, в конце-то концов. Я – горняк. И я обучен умению отличать пустые породы от содержащих в себе полезный компонент. А Шаганский – пустышка. Это мое глубочайшее убеждение. Но пустышка не безвредная. Нет. Техника безопасности таких вот Шаганских безопасна только для них, но не безопасна для окружающих… – Кряквин взглянул на Михеева.
– Продолжайте, пожалуйста. Я слушаю вас внимательно, – сказал он.
– А может быть, не стоит? – с заботой спросил Кряквин и машинально показал на сердце.
– Благодарю, – усмехнулся Михеев. – Я думаю… мы драться-то не будем? Не нарушим технику безопасности для перенесших инфаркт?
– Конечно же нет, Иван Андреевич…
– А поговорить мне до чертиков захотелось! – сказал Михеев. – Намолчался до одури. Поехали дальше. Вы остановились на технике безопасности.
– Вот именно. На технике безопасности… Общеизвестность, о которой вы, Иван Андреевич, уже говорили… И говорили абсолютно верно… постаралась и тут. Она до основания затерла и смыла истинный смысл этого понятия. Люди настолько привыкли к употреблению этих слов – «техника безопасности», что буквально не слышат и не думают, что они говорят. Техника безопасности – значит, дважды два четыре. Все ясно, все понятно. Не суй нос туда и туда… Оторвет. Она, с ее правилами, охраняет от травли, учит разумному поведению в процессе труда и так далее… Общеизвестно, банально и пресно. Надоело!.. А для меня лично с некоторых пор… техника безопасности… чуть ли не философская категория. Ей-богу! Хотя, конечно, ну какой же из меня философ? Смешно.
– Пошло-поехало! – неожиданно вмешалась Ксения, появившись с блюдом в руках, на котором дымилось жаркое. – Стоило только уйти, а они, как настоящие интеллигенты, дома – о работе, на работе – о женщинах. Ведь праздник же сегодня, господа! Уймитесь. Успеете…
– Извините, Ксения Павловна, – сказал Кряквин. – Больше не будем.
– Вот так и живем… – подмигнул ему Михеев. – Да!.. А что же мы вашу-то Варвару Дмитриевну не захватили? Это же безобразие! Как я мог об этом забыть…
– Ничего, ничего… – поднял руку Кряквин. – Ее нет сейчас в городе. Вчера увезла школьников на экскурсию в Мурманск. На все праздники укатила…
– Ах вот как… – протянул Михеев. – Тогда все равно… предлагаю тост за женщин!
– Которые делают из вас директоров, – подкусила Ксения.
– Допустим… – отстраненно отозвался Михеев и слегка предупреждающе посмотрел на жену: мол, не переигрываешь ли, голубушка?..
Выпили. Стали закусывать. И опять наступила томительная пауза.
– Ксения… – нарушил молчание Михеев. – Понимаешь… Я понимаю… Праздник и так далее… Но ты уж извини… Мне хотелось бы все-таки дослушать соображения Алексея Егоровича…
– О технике безопасности? – хмыкнула она и посмотрела на Кряквина: мол, перестаньте чудить.
– Да, – сухо ответил Михеев. – О технике безопасности.
Кряквин, не мигая, стараясь сохранить бесстрастность, выдержал взгляд Ксении, и она первая опустила глаза. Сморщила нос. Ей вдруг сделалось как-то невыносимо скучно. Тоскливо… «Дура я, дура… – подумала она о себе и пожалела себя. – Столько готовиться, ждать, фантазировать… Толкуют о безразличии, напрочь осуждают его, а сами… Роботы. Технократы! Неужели так трудно понять, в чем нуждается она, баба?.. В элементарном мужском внимании. Неужели она, красивая, сильная, не достойна хотя бы его?.. Ну и пошли вы все к чертовой матери!..»
– Ну вас всех к черту! – уже вслух закончила Ксения. – Говорите хоть о ходе хамсы в Баб-эль-Мандебском проливе в четвертом веке до нашей эры! Мне все равно. Привет вам, птицы! Отряд не заметил потери бойца… – очень даже похоже скопировала Ксения мужа и вышла из комнаты.
Кряквин было потянулся за ней, но Михеев остановил его энергичным жестом. Одними глазами сказал: не надо, Алексей Егорович, у нее такое бывает…
Кряквин, соглашаясь, покачал головой.
Михеев вытащил из визитного кармашка пиджака патрончик с валидолом. Вытряхнул таблетку и закинул ее в рот.
– На всякий случай, – сказал он устало. – По технике безопасности… Кстати, я решил рассказать вам, вернее, объяснить загадку своих, несколько странных… для вас… взаимоотношений с Шаганским. В свое время – а вы сейчас поймете, о каком времени идет речь, – Юлий Петрович здесь… помог выжить моему отцу…
– Он тоже? – спросил Кряквин.
– Да… в тридцать восьмом. Это был крупный специалист-обогатитель.
– Не знал…
– Вот так…
– Чем же это подтвердил Шаганский? В таких случаях слова… ничто.
– Только спокойно, прошу вас заранее… То, что я скажу… – перешел на шепот Михеев, – может и не понравиться вам…
Кряквин так и впился глазами в Михеева.
– Шаганский показал мне письмо отца, написанное им тогда, здесь… И в нем просил меня, когда представится случай, в будущем естественно, оказать посильную помощь подателю сего письма… Шаганский устроил отца в пекарню… Спокойно, Алексей Егорович…
Кряквин согнул лезвие столового ножа, и оно с коротким, засушенным звуком сломалось.
– Ссука… Он что же, у всех брал такие расписки? – тоже шепотом выдохнул Кряквин.
– Не знаю, – бесстрастно ответил Михеев.
Ксения стояла посередине чистенькой кухни и напряженно прислушивалась. Она все еще надеялась, что вот сейчас ее окликнут или придут за ней. Но там, где она оставила Михеева с Кряквиным, существовала какая-то непонятная тишина, и только потом что-то странно и непривычно треснуло… «Сидят и переживают…» – злорадно подумала Ксения, приподняла полотенце с пирога, который с таким старанием готовила, ковырнула помадку – облизнула палец. Зачем-то открыла и завернула снова кран. «Идиоты!..» Подошла к окну. Во дворе, с горки летела и летела ребятня. Ксения долго смотрела на счастливые лица мальчишек и девчонок.
– Что было дальше с отцом? – спросил тяжело Кряквин.
– Умер через год после реабилитации.
– Да-а… Как же вы-то… с этим мерзавцем…
– Не переживайте, Алексей Егорович. У меня абсолютное алиби.
– Какое?!
– Я выполнял завещание отца.
Эта фраза, сказанная Михеевым в полный голос, настигла Ксению уже в прихожей. Она стремительно одевалась. Шапочка… Шарфик… Пальто… Сапоги! Все!
– Нате вам! – захлопнула за собой дверь Ксения. – Живите как хотите! А мы еще поживем, поживем… – Она легко и упруго сбежала по лестнице, выскочила во двор. Как-то безотчетно и сразу, не думая о том, что делает, взобралась на горку и вместе с малышней скатилась вниз, в смехе, в визге… Задумчиво отряхнулась и пошла через двор на улицу. Как мгновенно окончился этот сладостный миг, который она испытала, соскальзывая вниз, с горки… Напротив, с афиши кинотеатра «Большевик», рекламировался «Гамлет». Ксения пересекла скользкую дорогу и, зайдя за фанерный рекламный щит, чтобы никто ее не видел, вдруг беззвучно и горько расплакалась…
– Вот эта да! – стукнул себя по коленке Кряквин. – Вот это техника безопасности! – Он поднялся и, нервничая, заходил по комнате. – Да вы понимаете, Иван Андреевич, что рассказали мне?.. Я же помирать буду, а не вытравлю это отсюда… – Он толкнул себя пальцем в сердце. – Не вытравлю…
– Но и не расскажете никому, – вставил спокойно Михеев.
– Почему же вы решились…
– Рассказать это вам? – закончил Михеев.
– Да.
– Только потому, что у нас с вами равно-душие по части понимания техники безопасности. Я тоже, как и вы, основательно помыслил о нравственном аспекте этой самой техники… Уж чего-чего, а научились мы ограждать себя от неприятностей. Отработали целые системы защиты себя… Это уже не сборник инструкций. Это энциклопедия целая!..
– Да, Библия, если хотите… И все лишь только для того, чтобы честь мундира не испачкалась! Погоди, Алексей… – вздрогнул всем телом Михеев. – Помоги-ка мне дойти до дивана… Мне, однако, надо прилечь…
– Да я тебя на руках отнесу. Не брыкайся! Тихо! – Кряквин почти без усилия подхватил побледневшего Михеева на руки и аккуратно переложил на диван. Михеев сунул в рот еще какую-то таблетку. Минуты четыре лежал молча, с закрытыми глазами… Потом вздохнул глубоко и выдохнул… Снова вздохнул и снова выдохнул… Сел. Улыбнулся стоящему перед ним Кряквину:
– Ты только береги себя все-таки, Алексей… Береги. – И Михеев совсем по-отцовски провел влажной ладонью по его взъерошенным волосам.
У Зинки Шапкиной расстегнулся паж на чулке. Она завернула за афишу, с которой смотрел на прохожих печально-коричневыми глазами принц датский…
Ксения стояла, прислонившись лбом к фанере. Зинка пристегнула чулок, одновременно приглядываясь к этой шикарно одетой незнакомке. Шмыгнула носом, соображая, подойти или не стоит, но все-таки подошла.
Грубовато спросила:
– Что с вами, а? Вы, наверно, приезжая?..
Сеанс уже начался, когда Кряквин появился в пустом гулком кассовом зале кинотеатра. Долго стучался в закрытое окошечко, а потом, злясь и с трудом сдерживаясь, – после разговора с Михеевым в нем так и бурлило все, – уговаривал кассиршу продать ему билет.
– Да вы же ничего не поймете, гражданин… – бубнила из своей амбразуры кассирша, пережевывая ватрушку, – Это же все-таки не какая-нибудь там… комедия. Это же «Гамлет», которого еще когда-а… Шекспир сочинил! Все стихами и это… с философской точки зрения…
– Ну что вы в самом деле!.. – сквозь стиснутые зубы горячился Кряквин. – Я, может, сам стихи сочиняю. Понимаете? И без Шекспира жить не могу. Вот так мне билет сейчас нужен! Позарез!.. Ну, девушка меня там ждет… Любовь.
– А-а… – роняя творожники, протянула кассирша, – Так бы сразу и сказали… Тогда другое дело. Что ж вы опаздываете на свидание? – Она протянула билет.
– Штаны я гладил, а утюг перегорел, – бросил Кряквин и пошел в зал.
Слоилась, упираясь в экран, исходящая от проектора голубая речка. Бело искрились пылинки, и грустил на экране принц датский Гамлет…
Пока привыкали к темноте глаза, Кряквин стоял возле горячей батареи отопления, рядом с запасным выходом. Углядев наконец свободное место, протиснулся, пригибая голову, сел. Предательски визгнуло откидное сиденье – сосед справа недовольно пыхнул на Кряквина скользко блеснувшими глазами.
– Тыха, дарагой, тыха, пожалуйста!
«О мерзость! Как невыполотый сад, дай волю травам – зарастет бурьяном… С такой же безраздельностью весь мир заполонили грубые начала… Как это все могло произойти?» – спрашивал у Кряквина Гамлет.
– Знаем как! – шепча, подтолкнул Алексея Егоровича Серега Гуридзе. – Вай!..
Кряквин с пренебрежением хмыкнул: это, мол, что еще за ценитель нашелся? В первых рядах неожиданно завозились и громко, вызывающе заговорили:
– Похиляли отсюда, Федька! Ухи от этого фрайера заболели…
– Верблюд, кончай ночевать. Айда водяру трескать!
– О’кэй.
– Нэгодяи! – прошипел Серега. – Тэмнота!
– Сорок копеек зазря сгорело. Закусь цельная…
– Привет, Гамлет!..
Серега скрипел зубами, мучился.
– Башку им отвэрнуть. Как считаешь, товарищ?
Кряквин опять хмыкнул:
– Отверни…
Когда же Гамлет, поднимаясь по лестнице, повел свой знаменитый монолог и зазвучал его сдержанный пронизанный горечью голос:
«Быть иль не быть, вот в чем вопрос? Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними? Умереть. Забыться… И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная?..» – у выхода, под красным шаром, уже курили вовсю, чиркали спичками, айкали девицы…
Серега неожиданно встал, щелкнув сиденьем, и полез из ряда. Кряквин машинально проводил его взглядом. А Серега, поднырнув за портьеру, резким толчком оттеснил фигуры выходящих парней, захлопнул дверь и забрякал крючком, пытаясь воткнуть его в гнездо.
– Эй ты, козел! Куда прешь?
– Нэ шуми. Нэ мешай Гамлету… – полушепотом отозвался Серега.
– Федя, а он грамотный… – хихикнула девица.
– Открой дверь!
– Нэ открою.
– Открой. Схлопочешь…
В Серегино лицо воткнулся кинжальчик фонарного луча.
– А-а… Грузия! При-вет… Почем грецкий орех?
– Дэрьмо ты.
– Ку-ку, генацвале… – От невидимого взмаха с Сереги слетела шапка. Он, не обратив внимания, глухо сказал:
– Падными, дарагой. Очень прошу…
Кряквин теперь уже смотрел не на экран – на происходящее у выхода. Соседи шептались:
– Хулиганье! Святого нет…
– И где только эта милиция…
– Падными шапку, – еще раз потребовал Серегин голос.
– Не-е, Грузия… Тебя щас самого подымать будут, понял?
«…а те, кто снес бы униженья века, неправду угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чувство, нескорый суд и более всего насмешки недостойных над достойным…» – продолжает Гамлет.
Хлестко отзвучала пощечина. Серега, взявшись за щеку, неуловимо коротко двинул вперед правую… Ха! – кто-то вылетел из-за портьеры, спиной падая на сидящих.
По залу метнулся призывный свист. Забухали, застонали кресла. У входа мгновенно возник шевелящийся, плотный клубок. Мелькали лица, зубы, кулаки…
Серега вертелся как черт… Двоих он легко уже скинул через себя в партер – не забылась, выходит, та выучка в десантных войсках… Теперь, медленно, ныряя под удары и пропуская их, сам попадая с обеих рук в чьи-то челюсти и носы, он отступал по проходу, к сцене… Здесь еще слышен был голос Гамлета:
«…так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств, но довольно! Офелия! О радость! Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа!..»
Драка вкатилась на сцену, судорожно и черно мельтеша у самого экранного полотна. В зале накапливался свист, гвалт, рев…
– Милицию!
– Милиция!..
На несколько мгновений вспыхнул свет и тут же погас. Этого было достаточно, чтобы Кряквин увидел – грузину приходится тяжко. Лицо разбито, и он теперь, выдохшись, только закрывается. Кончились, видать, силешки для ответных ударов. Что-то само подняло Кряквина с места и вынесло из тесного ряда. Уже на бегу он сунул кому-то шапку и крикнул:
– Держись, Гамлет!.. Держись!..
Разбрасывая шпану резкими боковыми, Кряквин ввинчивал себя на сцену. Прямо перед ним возникла вскинутая для удара в пах нога долговязого, фиксатого парня. Кряквин успел перехватить движение, и фиксатый послушно, через голову, загремел в зал. Еще немного, и Кряквин был рядом с Серегой. Закрывая его собой, Алексей Егорович с хэканьем отмахивался от кучи рук: бил снизу, справа, слева…
– Как же вы это так, Алексей Егорыч? – улыбаясь, спрашивал капитан, глядя на Кряквина, которому медсестра обрабатывала ссадины на лице. – Уж на что у нас, сами понимаете, всякое бывает… но!.. чтобы директор комбината…
– Временно исполняющий его обязанности, – поправил Кряквин.
– Ну да, ну да… – закивал капитан. – Все равно… Из-за какого-то там придуманного Гамлета…
– Почему так считаешь, товарищ капитан? – темпераментно встрял Серега, уже заклеенный пластырем. До этого он жадно курил, по-птичьи открыто разглядывая чернеющими глазами задержанных, понуро сидящих в этой же комнате за перегородкой. В основном это были подростки, с банально обвисшими, длинными волосами. С какими-то цепочками на шеях. Две накрашенные девицы хныкали, – Зачэм так говоришь? – Серега все еще не отошел от драки – дышал трудно…
– Ты об чем это, Гуридзе? – не понял капитан.
– Как аб чем? Сам говоришь – «какого-то там придуманного Гамлета…». Почему придуманного?
– А как же тогда? – ухмыльнулся капитан. – Его же не было. Сочинил про его… писатель.
– Вай!.. – замотал головой Серега. – Зачем сочинил? Шекспир ничего нэ сочинил! Шекспир тэбе правду открыл! Шекспир тэбя подумать позвал!.. Для кого Гамлета нэт – для того правды нэт! Совести нэт! Понымаешь?.. – Серега поднялся. В комнату входили и выходили люди в милицейской форме. Звонил телефон. – Погоди, дарагой, – Серега остановил какого-то сержанта. – Нэ уходи, пожалуйста. Разговор идет о Шекспире. И ты тоже смотри на меня, – он ткнул пальцем в фиксатого за перегородкой. – Ты свой ум в эти волосы опустил, для тэбя Гамлета тоже нэт… Потому ты ишак! Потому тэбя в зоопарк надо садыть и соломой кормить. Это Гамлет про тэбя говорит, и про вас всэх… ишаков! Тьфу! – Серега с ненавистью оглядел задержанных. Встал посреди комнаты. Поднял руку. – «О мерзость! Как невыполотый сад, дай волю травам – зарастет бурьяном… С такой же безраздельностью вэсь мир заполонили грубые начала… Как это все могло произойти?..» Вот ты мнэ, волосатый, скажи?.. Ты же как этот… Чебурашка сейчас. Мнэ тэбя жалко! Но ты меня нэнавидишь – вот!.. Потому тэбя надо садить за решетку и в дэнь по дэсять раз подряд показывать Гамлета!.. Пока из тэбя вся мерзость нэ выйдэт! Понял, ишак?..
