Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)
Полина выслушала Ефимову болтовню, набычилась и тихо спросила:
– Дак ты што, и взаправду волка хочешь на охоту взять?
– Взаправду… Хватит уже бездельничать. Пора мужиком делаться. Глядишь, какую волчиху и обгуляет… Я ему такое дело предоставляю… Как тебе с Федором… Мешать не буду… Дело оно житейское…
– Ну, што ты… Ефим… Разве можно? С волком на волков… Это же и впрямь предательство…
– Твое дело телячье… Натворила и стой. Не суйся! Што-то ты больно сегодня разговорилась. Уступчивой заделалась. Думаешь, простилось тебе все?.. Полежала рядышком, поплакалась, и все? Как же… Вот и живи по себе, а я сам по себе. Не мешай…
Полина набросила на плечи шубенку и вышла из избы. Гаденыш опять подошел к порогу и сильно заскребся передними лапами.
Федор в это время сидел в избе Кузьмы Ерастова, здешнего приемщика пушнины. Кузьма, худой и высокий, как кол, беспрестанно поправлял на высохшем переносье очки в железной оправе и говорил неожиданно тонким голосом:
– Зря вы сумлеваетесь, Федор Николаевич… Вот ведь все акты и плонбир можете осмотреть… Да неужели я стану такой махинацией заниматься… Какая мне корысть-то? Войдите в положение… Я пушнинку всю актирую, плонбирую, пакую и отправляю к вам в райцентр… Может, там у вас чего не так, а? Здесь подделки не может быть…
Федор слушал суетливую речь Кузьмы, смотрел на нервные, никак не находящие себе места тощие руки его и молчал, думая совсем о другом. Что-то сломалось в его жизни за эти два дня, но что точно, он никак не мог уловить. А на душе у Федора от этого было совсем гадко, да и голова после вчерашнего потрескивала. А тут еще нудил и нудил Кузьма, а вдуматься в то, про что он нудил, Федор тоже не мог, хотя зашел к приемщику с целью достаточно определенной: надо было разобраться с расценками, назначенными Кузьмой на добытые в подымахинской тайге шкурки.
– Послушай, Кузьма, – неожиданно прервал он Ерастова, – у тебя выпить чего найдется? Застудился я вчерась малость, знобит…
Кузьма косо, по-птичьи, глянул из-под очков на Федора и вскочил.
– Как же! Конешно, найдется… У моей Егоровны завсегда для хороших людей запасец имеется… Егоровна!
В комнатку заглянула жена Кузьмы, махонькая, слегка хроменькая бабенка, тоже в очках.
– Егоровна, ты бы нам собрала на стол. По-быстрому. И сугревательного чего принесла… Зазяб Федор Николаевич… Давай живенько.
Пока накрывался стол, Федор заново перебрал прошлый день и, дойдя до последнего разговора с Марией, аж перекосился, как от зубной боли.
– Нездоровится, Федор Николаевич, вам… Вы бы закусили сейчас да полежали. А уж завтра в райцентр. Завтра и молоковоз пойдет… А?
– Нет, спасибо… Я сегодня пойду… Надо мне.
– Да, да, – закивал, придерживая очки, Кузьма. – Это уж точно, когда надо, то надо. Я вот так же всю дорогу в хлопотах… Егоровна придет в склад-то, говорит, закрывай – обед готов, а я не могу… Акты, которые дописать надо, непременно сперва допишу, а уж после домой… Закусывайте, закусывайте, Федор Николаевич. Вот черемшица… А вот рыбка…
Федор выпил стакан водки и почувствовал, как за-теплело внутри и начало медленно отмякать беспокойство.
– А ты все-таки смотри, Кузьма… Я тебя предупреждаю. Сегодня я не стану в бумажках твоих ковыряться, но держись, в любую секунду проверка нагрянет… И вообще, давно тебя пора с этого места скинуть… Шел бы ты в лес… Не хрена крысой сидеть в избе да промышленников объегоривать. Да, да… Помолчи. Послушай… У меня сигналы верные – мухлюешь со шкурками. Я тебя предупреждаю – сгоришь, дыма не останется.
Не к месту вмешалась Егоровна. У нее в отличие от тонкозвучного Кузьмы голос был грубый и хриплый:
– Все вы стращаете, Федор Николаевич… Раз в году к нам являетесь и стращаете. Разве можно? Кузьма и так без здоровья совсем, нервенный, по ночам вскакивает, а вы его еще больше… Вы бы сами с собой порядок навели…
– Чего? Че-е-его? Ты об чем несешь-то, Егоровна?
– Знаем чего, – блеснула из-под очков желтоватыми глазенками Егоровна. – У нас тоже сигналы имеются. И ежели их вывалить, куда следоваит, тебе, партейному, тоже не сладко сделается…
Федор закусил губу, соображая, что же это такое происходит вокруг. Злость он удержал и теперь придумывал, что сказать этой пустельге дальше.
– Ну-ну, Егоровна, – насильственно улыбнулся Федор, – ну и язык у тебя… На чем правишь его? Не на мужнином ремне?
Кузьма осторожно хихикнул.
– Это уж мы сами знаем… А то кушайте, Федор Николаевич, я, однако, с вами тоже пригублю за конпанию…
Федор теперь задумчиво ел, а говорил Кузьма:
– Да, брат… Во времена пошли! Женщина прет, што делегат какой… Откуда им сила такая дана только? Равноправность – штука великая… А што, Федор Николаевич, ревизия ко мне готовится?
Федор внимательно и отрешенно посмотрел на Кузьму:
– Для всех нас ревизия готовится…
Старательно, со знанием дела залил Ефим патроны парафином, капая на них со свечи, и набил ими свой старенький обтерханный патронташ. На ходу перекусил, что было на столе, тепло оделся, опоясался патронташем и вышел из избы, спугнув с места истомившегося в тепле Гаденыша. Скоро вернулся, держа в руке ошейник и цепь Урмана.
– У меня к тебе просьба имеется, – сказал он Полине. – Навздрючь-ка ему хомут урмановский… Он твоих рук не боится.
Полина замотала головой.
– Не буду… Вот убей, не буду…
– Да ладно тебе, – еще миролюбиво сказал Ефим, – чего там… Ты што, зверя пожалела? А чего ему сделается? Проветрится, да и все… Надень ошейник.
– Ефим… не надо… Не к добру ты охоту затеял…
– Перестань. Давай быстрее! Нам еще вон сколько верст махать… Не уроси! Надень ошейник-то! – Ефим начал закручивать цигарку, бросив цепь и ошейник на пол возле Гаденыша. – А я пока хлеба с салом отрежу… На всю ведь ночь уходим…
– Ой, Ефим… Богом прошу, не надо. Иди сам, а Гаденыша не трогай.
– Хватит! – прикрикнул Ефим. – Делай, чего прошу!
Полина встала и подошла к Гаденышу. Подняла с пола ошейник и опустилась на колени перед волком. На нос Гаденышу уронилась слезинка. Волк вздрогнул и перехватил ее языком.
– Гаденыш… Миленький… Ты уж прости…
Полина застегнула на шее волка ошейник. Щелкнула карабинчиком цепи. Закачалась из стороны в сторону.
– Ну и дура баба! – сказал Ефим, в сердцах сдернув с гвоздя ружье. – Одно слово, дура, – он подхватил конец цепи и дернул Гаденыша.
– Отпустись! Ну, отпустись, тебе говорят!
Полина не отпускала лижущего ей лицо Гаденыша.
Ефим разозлился.
– Ты отцеписся, нет?!
Волк ощерился.
– Ладно, ладно… Пошли… – Ефим рывком выдернул из избы Гаденыша.
У поскотины его остановил крик. Ефим оглянулся. На крыльце стояла Полина с мелкашкой в руках.
– Не ходи, Ефим! Отпусти зверя!
Он отвернулся и, не оглядываясь, зашагал дальше, поправив на плече лыжи.
За поскотиной, удерживая бьющегося на привязи волка, он надел лыжи и еще раз оглянулся. Полина вскинула винтовку. Ефим хищно ухмыльнулся, сплюнул и заскользил. Через секунду он услышал, как тонко взвизгнула над ним пуля, и, побледнев, повернул голову: увидел, как, отбросив от себя винтовку, застыла на крыльце Полина…
В светлой искрящейся пуржице, поднятой собственным движением, скатился Федор с подымахинского раскатистого берега на лед, подождал, пока не остановятся лыжи, и только после оглянулся. Он сделал это невольно, хотя и не желал про себя никаких оглядок. Да и чего ж было оглядываться? Что хорошего мог он углядеть в дымчатом расстоянии, разом отделившем его от прерывистого бревенчатого лука. Избы, приплюснутые снегом, выстроили в безветрии округлую шеренгу печных сивых хвостов, и никто не дарил Федору прощального взгляда. Легко отыскалась на склоне изба Марии, и возле нее никого не углядел Федор. Оттого и стало ему вдруг на душе противно и тягостно.
Уходя от приемщика, он встретил возле сельпо Кланьку Круглову и только захотел поздороваться, как она, неумело сделав вид, что не заметила Федора, шустренько проскочила мимо.
– И эта зараза, Егоровна… Ну, што за жизнь! Шагу не ступи по этой реке – все всё знают. Утром чихни в Подымахина, к вечеру в райцентре отжелают здоровья… И он-то хорош… Не хрена было идти к Марии, надо было вообще в любую избу стукнуться – не отказали бы… А тут на тебе…
Казнил себя Федор за секундную утреннюю слабину, что вывела его на Марию, сильно казнил…
– К тому же и Афанасий… Тоже додумался. Предателем обозначил… За кого? За Ефимку Постникова, вечного хулигана да пьяницу… Ну, а с Полиной? Дак ведь сама позвала… Ну и што? Сколь их бывало по жизни-то, зовущих… Да, это уж точно – раскатит бабье эхо все его нонешние похождения… Только опять же, кого бояться? Страшна не огласка… Нет. Настораживает другое… Но што? Полина?.. Афанасий?.. Мария? – нет… Давай сначала: Полина?.. Афанасий?.. Мария?.. Ефим?.. Афанасий его обозвал гаденышем… Может, все-таки для начала Полина, это самое… ну, Ефиму… Она же… Што она? Ерунда какая-то выходит… А по реке точно растащатся и та и эта ночевки… Ишь как засепетил Кузьма-то, когда он ему про ревизию бухнул… Трюхнул очкарик. Рыло-то в пуху, Афанасий трепать зазря языком не станет… Но почему же он тогда его? Ну сел Ефим в казенное место… Дак по делу же – не браконьерничай, не стреляй запретного зверя, не размахивай прикладом… Хотя ведь если бы не он – не сидел бы сейчас Ефим… Нет, не сидел. Да и с Полиной когда случилось у них, ведь радовался же? Радовался. Значит?..
Федор, сам того не замечая, ходко скользил в сторону Перехвата, навстречу Ефиму. А Ефим, меняя цепь на руке, шел ему навстречу, беззлобно матеря и увещевая совсем недавно смирившегося с ошейником волка.
«А што, ничего у нас бабенка, – думалось Ефиму, – ничего!.. Малость бы покрепче ей душонку, дак она бы точно, шмальнула нам в какое-нибудь место… Ишь ведь какая, мелкашку схватила!.. Это в ей ее зверь глазищи продрал… В характере баба… Но вот стрелить-то побоялась… Хотя, может, она и не в меня вовсе метилась, а в Гаденыша?»
– Слышь, Гаденыш, вот ты упирался, ногами землю пахал, а в тебя чуть пулька не пришла. Схлопотал бы, однако… Только б шерсть полетела, а? Вот ведь пошел? Пошел, дура… И не к чему было сопротивление оказывать. Сопротивление, оно завсегда только злость вытягивает… Сказано было иди, ну и иди, значит… Обоспался ведь ты на кордоне-то. А тут, глядишь, и на своих поглазеешь… Интересно, как они тебя примать станут? Раздерут, однако… Но ты не бойся. У меня для этого самого раза есть приготовление. Я-то тебя не подведу под монастырь, и ты, значит, цени… Не предавайся… А што в нас чуть баба не шмальнула из мелкаша, то это нормально. Бабе моей в себя стрелять-то надо было… Она знает почему. И ты верняком знаешь. Мимо тебя ведь Федька-то Стрелков в избу проходил… И под твою молитву этим самым занимался… Я за это Полине ничего, а надо было бы… Вот што бы ты сделал, как твоя волчица с другим гонку организовала? Молчишь… Ну, хрипи, хрипи… И не вздумай кидаться… Не вздумай… У меня финач рядышком… Чуть што, и пришью. У меня, брат, в отличие от кого рука не дрогнет. Нет… Мне теперь бояться некого – отбоялся за полста лет. Вишь, плешь-то… Она это от страху такая ровная. Страх у меня через нее весь и вышел… Полина-то – «Куда ты идешь?», «С волком на волков…», «Предательство…». Тьфу! Ты, конешно, не знаешь, што такое жизнь? И очень даже зазря… А я вроде уж знаю… оттого мне и пусто в ней как-то… Што дальше? Никто не знает, што дальше… А так все было ничего… с картинками… Ну, давай перекурим, серый… Без курева, оно совсем ведь не жись…
Ефим остановился, подсунул конец цепи под патронташ, огляделся, пошевелил ноздрями, начал слагать цигарку. Гаденыш прилег рядом, огненно кося на Ефима набрякшим глазом. Последние километры перед этой остановкой он действительно как бы смирился с цепью и шел, уже не наваливаясь на нее, отчего стало легче дышать. Гаденыш неожиданно решил про себя не упираться, а, поддавшись Ефиму, лишь выжидать. Он шел, слушая мужика, а думал об одном: когда же представится та минута, когда можно будет или броситься на Ефима, или вообще оторваться от него.
Незнакомые настороженные места вставали вокруг. Снежные равнины сокращались, все чаще и чаще подходя к таежным заслонам. Воздух здесь был совсем иной, чем на кордоне, чище, пьянее, и волк, крупно дыша, слушал его, предельно напрягаясь, все время ожидая чего-то.
Здесь, у самого Перехвата, все чаще и чаще попадались разные следы, но Гаденыш, отмечая их про себя, лишь подсознательно чувствовал, что в этих местах звериная жизнь более свободна, чем там, в долинке, перед кордоном.
Ефим докурил, снова взял цепь на рукавицу и дернул волка.
– Пошли, пошли, черт одноглазый… Я тебе сейчас свой план дальнейший и будущий рисовать стану… Значит, вот чего я надумал… Ежели подфартит нынче и набью я волков-то, значит, беру деньгу и маху отсюда. Куда, спрашиваешь?.. А хоть и в Магадан… Там у нас один сказывал – ба-а-альшие деньги плотят за мужицкие руки. Во! Махану я в чукотскую землю, терять мне нечего, а здесь и подавно… И если разбогатею, то… ну, в общем, кто его знает што… Хочешь со мной в Магадан-порт? А? Я бы тебя взял с собой. Наши дорожки с тобой теперь навроде соодинаковились… Видишь, идем на одной связке… И разницы оттого нет промежду нами. Ты об своей свободе помышляешь, я об своей… А што для нас такое свобода? И ты, и я не кумекаем… Так-то…
Ефим на ходу поправил шапчонку, пристально вгляделся вперед и поуменьшил шаг. Из-за лесного мыска, отделяющего перехватские покосы, шел навстречу человек. Расстояние сильно уменьшило его, и только было понятно, что он движется.
– Гли-ко, зверь, встречный… Кого-то несет бог-то… Может, охотничка какого? Значит, потолкуем втроем… На земле, брат, не пропадешь…
Встречная фигурка медленно-медленно вырастала в размерах, и Ефим прибавил ходу. Солнце, чувствуя вечер, теперь сильно съехало со своей горки и устало зависло над мглистым горизонтом. Но день все еще не терял крепости, только синевы прибавилось на сугробных теневых сторонах, да ближний лес, которого больше не касались сейчас солнечные блики, сделался черным. А ветра здесь не было сегодня, и Перехват, место, где река выводила широкую плавную петлю, как бы отталкиваясь от пологих гольцов, хранил непривычную немоту.
Федор тоже еще издали углядел на снегу человеческую точку, а по мере сближения догадался, что встречный идет не один, а с собакой. «Кто-то, наверное, из Подымахина, – подумалось ему. – С поля выходит…»
Дорога хорошо разогрела Федора, и скребущее беспокойство, с которым он уходил от деревни, заметно ослабло.
«Вот и ладно… Сейчас сойдемся и покурим… Кто же это может быть только?»
А Ефим в это время говорил Гаденышу:
– Ты погляди, погляди своими биноклями… Кто это нам встречается? В тайге, брат, завсегда приятно живого человека увидать… Бывало, набродишься, налазишься, да еще ежели без жратвы, и вдруг на костерок чей выскребешься… Благодать! Человек человеку в лесу рад, конешно, а то ведь только сам с собой и разговариваешь… Надоешь ажио. Потому как один человек ровно патефонная пластинка… Про одно всю дорогу поет… Доиграет себе до конца и опять на начало ставит. Пока не изломает навовсе. А свежий человек навстречу, и на тебе – другая пластинка…
Когда между мужиками осталось чуть больше ста сажен, они узнали друг друга и, как по команде, замедлили шаг.
Федор, все еще не веря глазам, помял горячей вспотевшей ладонью лицо, но, взглянув снова вперед, на этот раз сильно сощурившись, понял, что не ошибся в догадке. Он разом обмяк, и противная, сосущая пустота охватила его изнутри.
«Ефим? Ефим… Откуда он взялся здесь? Не может быть…»
Он машинально проверил рукой нож на бедре, а ощутив в кулаке холодную твердь ножен, растерялся еще больше и почти совсем остановился.
А Ефим, признав во встречном Федора, неожиданно обрадовался. Он подергал Гаденыша, потом приблизил его к себе почти вплотную, набрав на рукавицу цепь.
– Федька! Вот так суприз! На ловца и зверь бегит…
Он чмокнул губами, как бы пристегивая себя, и размашисто заскользил к остановившемуся в растерянности Федору.
Мужики сошлись. Ефим крякнул и по очереди, зажимая ноздри пальцем, гулко высморкался. Федор, подумав, повторил то же самое. Распаленный Ефим снял шапчонку, и над его головой закурчавился пар. Федор тоже через мгновение снял шапку и отер ею осунувшееся, посерелое лицо. Гаденыш принюхался, потянув к Федору морду, и понял по запаху, что этот чего-то боится. Он сел и широко, со звуком, зевнул.
Ефим исподлобья внимательно разглядывал Федора. И Федор короткими, прыгающими взглядами изучал Ефима. Так прошло несколько минут. Перестала дымиться Ефимова плешь, и он надел шапку. Федор, стоя напротив, елозил по снегу лыжной боковиной, слушая, как шуршит снег. Ему хотелось заговорить первым, но в то же время что-то удерживало его, и рождающиеся слова умирали, не доходя до языка. А Ефиму почему-то нравилось молчать и натуго затягивать немоту. Ему было любо ощущать встревоженность охотинспектора, видеть его беспокойные на себе взгляды. Ефим слышал, как внутри него медленно просыпается отчаянная веселость, за которой, он знал это, придет и злость. Такое бывало с ним всегда перед началом какого-нибудь скандала или азартного дела.
Он опять смотал с руки цепь и закрепил ее на патронташе. Зачем-то скинул с плеча ружье, переломил его и дунул в казенник. Тут же заметил, как поползла единственная рука Федора к поясу, приближаясь к ножу. Ефим кашлянул, и Федор заметно вздрогнул. Ефим скривил в хищной своей улыбке щеку и, вдруг вскинув ружье в небо, надавил на спуск. Федор коротко ожмурился, ожидая выстрела, но его не произошло, только курки слабо чавкнули – ружье было не заряжено.
– Боишься, Федька… А чего ты боишься? Я вот все жду, когда ты мне «здравствуйте» скажешь… А ты молчишь… За ножик держисся… Может, ты мой билет охотницкий хочешь проверить, а? Дак я его на кордоне забыл…
– Здравствуй… Постников…
– Здравствуйте, Федор Николаевич. Как ваше самочувствие? Здоровы ли? Путь далеко держите? Не угостите ли папирёсочкой?
Федор достал пачку, протянул Ефиму.
– Закуривай… «Беломор»… Ленинградский…
– Благодарствуем премного. Мы уж своего, самосадного… Он у нас ничего – говнецом поливается… Не желаете? – Ефим достал кисет и тоже протянул его Федору.
– Дак ить вот ить… Я тоже к своим привык.
– Это конешно, – подхватил Ефим. – Каждый ко своему привыкает… Я вот – к бабе своей, Полине Ивановне, оченно привыклый… А вы как же?
– Ты про што это?
– Про табак..
– А-а…
– Про табак, про што же еще мне?
Мужики молча закурили.
– Далеко ли, Ефим? – неуверенно спросил Федор.
– Нет, недалече… А што?
– Да так…
– А у меня к тебе просьбишка имеется, Стрелков…
– Какая?
– Вот ты сейчас мимо кордона пойдешь, дак зайди в избу, дорогу ты знаешь в нее, там в пристрое лыжи деда Парфена стоят. Возьми их и занеси деду… В райцентре. А в следующий раз мы с тобой рассчитаемся… Мне сегодня дюже некогда… Не забудешь? – Последние слова Ефим говорил, чувствуя, как злость, проступившая в нем, медленно скопилась у горла.
– Сделаю… Чего там…
– Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда, да и жаль на тебя перед веселым делом припас переводить… Понял?
Ефим отбросил окурок, поправил на плече ружье и, не оглядываясь, зашагал к ближнему уже лесистому выступу, за которым и начинались перехватовские луга.
Постепенно он уменьшился в размерах до ружейной мушки, а Федор все смотрел и смотрел ему вслед.
Изба выстудилась, и Полина, закрывая за собой дверь, отметила это про себя как-то ненужно, машинально. Она села на лавку, прислонив голову к печи, закрыла глаза.
– Ну и што, што выстудилась?.. Все вокруг выстудилось… Не оттопишь… А Ефим спозарани ломал чурбаки… Зачем?..
Еще там, на крыльце, когда она в последнее мгновение опередила палец, уже давивший на спуск, и судорожно приподняла над тем, во что целилась, ствол, поняла – все… Слово «все» черканулось в сознании, пропало было, но тут же вернулось назад.
– Все… Што все-то? Все – это кордон, изба, конь, корова, охота, Гаденыш… Даже Ефим – это все… Но теперь все это – ничего… Все – закончилось… Все… А как жить без всего? Как?..
Полина открыла глаза и, не меняя положения головы, медленно повела взглядом по избе. Когда он дошел до простенка, в котором поблескивала старинным окладом икона, – вздрогнула. К ней пришло решение…
Полина быстро, но без суеты отыскала в при строе мешок, сдернула с полки панягу.
В другой раз как трудно было бы ей расстаться с привычными, пробывшими рядом с ней почти всю жизнь вещами, но сейчас все слетались в мешок незаметно. Полина постояла, подумав, что же она такое важное забыла, и, когда взгляд снова дошел до иконы, даже обрадовалась – икону… Она старательно обернула ее полотенцем и хорошо уложила в мешок – стала увязывать панягу.
На крыльце остановилась, опять задумалась, сбросила с плеч груз и направилась к стайке. Задала корове сено и коню тоже, сколола с половых плах уже отвердевшие лепехи и медленно-медленно возвратилась к крыльцу, подобрав по дороге затонувшую в снегу мелкашку. У крыльца же сразу всунула ноги в лыжные петли, оглянулась и, уже не видя ничего – в глазах заслоился мокрый туман, – короткими, судорожными рывками пошла к поскотине…
Крест, чуть скосясь на одну сторону, как бы остановил Полину своими широко раскинутыми руками. Полина сбросила лыжи, отворила дверку в оградке и, глубоко проваливаясь в снегу, подошла к нему вплотную. Опустилась на колени, обхватив руками черный заиндевевший стояк. Когда она встала и вышла из оградки, на снегу, под крестом, отпечатался глубокий след…
О наказе Ефима Федор вспомнил, когда уже достиг берегового, за кордоном, загривка. Кордон он обошел перед тем стороной, держась черной лесной кромки долины.
«Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда…» – хрипловато проговорил в нем Ефимов голос, и Федор остановился, помедлил, мучительно решаясь, но все же повернул себя на избу. У крыльца он постарался взбодриться, даже покашлял, заранее давая о себе знать, и старательно потопал на ступеньках.
– Можно?
Никто не ответил. В избе накопилась холодная неуютная тишина. В углах оседали первые сумерки.
– Полина… Ивановна!.. Есть кто тут?
Опять никто не отозвался, и Федор почему-то на цыпочках прошагал в горницу.
– Што за черт? А-а, по ловушкам, наверное, отправилась… – подумал вслух Федор. – Ладно тогда… Покурим в одночасье…
Он закурил, стоя в горнице у окна. Машинально отметил на засеревшей вате между рамами дохлых мух.
– Оно, значит, и хорошо… што нет в избе никого… Хорошо это… Не то бы…
Федор неожиданно поймал себя на мысли, что в левом простенке чего-то не хватает. Не сразу сообразил – иконы…
– Куда она подевалась? Не Ефим ли уж с собой забрал?.. Странно…
Он докурил папиросу и вышел в пристрой. Отыскал лыжи, связал их сыромятным шнурком. Ни о чем думать ему больше не хотелось.
Ефим вышел на заранее облюбованный, прижавшийся к опушке стог. Долго ковырялся в смерзшейся соломе, углубляясь подальше. Гаденыша он примотал к березовому колу, торчащему из снега. Когда засидка оказалась готова, Ефим довольно высморкался, покурил, озирая густо засиневшую и заметно охолоделую округу, сообразил, что ночь будет кромешной, потому как надвигались от гольцов низкие облака, и сказал волку:
– Ну, вот и все, паря… Терь ждать будем, дремать… Я счас улезу в стог и примуруюсь, а ты карауль… Добросовестность проявляй. Мне здесь топтаться сейчас нельзя особо-то… Вся надёжа на тебя. Ты навроде подсадной кряквы будешь. Оно, конешно, для тебя обидно, но што уж поделаешь…
Ефим проверил – хорошо ли привязан Гаденыш, зарядил ружье и постепенно забросал за собой вход в засидку.
Вокруг было очень-очень тихо.
Когда Ефима стало не видно, Гаденыш осторожно, насколько хватило цепи, отошел и медленно, все время сильно нюхая воздух, вычертил вокруг кола дырявую тропку. Лег на снег и попытался освободить лапами шею. Ничего не вышло. Тогда он погрыз цепь, держа ее только на резцах. Сделалось больно. Гаденыш подумал и – резким прыжком перенес себя к колу. Внимательно обнюхал его, силясь чего-то сообразить… Вздрогнул, настигнутый голосом Ефима:
– Не выдумывай, не выдумывай, падла… Я тебя наскрозь вижу. Кол собираешься резать? Только попробуй…
Гаденыш сел и долго, пронзительно смотрел на стог. Потом отвернулся.
До Сонного ручья Полина пробежала, ни разу не передохнув и как бы не помня себя. А здесь, в месте слития ручья с рекой, силы кончились. Распадок сумрачно полз вверх, и она, углядев выбегающую из его горла свою же, сегодняшнюю лыжню, повернула и пошла по ней.
В зимовьюшке скоро снова стало тепло. Полина развязала панягу, освободила икону и поставила ее на столе. Темный лик Михаила-архангела глядел скорбно и внимательно. Умные глаза святого понимали все, хотя и казались отстраненными. Фитиль в керосинке потрескивал, подбрасывая огонь, и Полине вдруг учудилось, что святой мигает ей, мигает часто, как это делают люди, старающиеся удержать слезы…
Полина еще покрепилась, сколь было сил, но потом из губ ее просочился в тишину зимовья первый звук, и она, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, тонко заголосила, запела древнюю, легчающую душу бабью песню…
Весь день знобило деда Парфена, и с самого утра до этих потемок он не вставал с койки. Днем прибегала соседка, вытопила печь, подмела, а больше никого не было. Озноб – это Парфен чувствовал – происходил от тягости в груди. Если бы она прошла, эта тягость, стало бы хорошо, и Парфен охотно поддался бы бесконечной, укачивающей дреме, в которой нет-нет да и показывались знакомые картины, лица. Но боль в груди спугивала дремоту, а лежать бессонно становилось невыносимо.
«Неужели смертушка моя пришла? – думалось Парфену. – Неужели?»
Когда заслышались в сенках чьи-то шаги, Парфен обрадовался – живая душа.
– Есть хоть тут кто живой? – спросил с порога Федор.
– Есть, – слабо отозвался дед. – Есть…
В другой бы раз он точно представился, будто не слышал, но сейчас отозвался тут же, боясь, что прихожий уйдет и он опять останется один.
– Кто это?
– Я… Не признал, што ли, дед? Ты это почему без света?
– А-а, Федор… Заходи, заходи… Я вот лежу, хворь обуяла… Ты не знаешь, чего это вот здеся? – Парфен показал рукой на грудь.
Федор включил свет, подошел к кровати.
– Где? – и даже отшатнулся. Парфен напугал его безжизненностью взгляда, голубоватой бледностью.
– Тута…
– А-а… Тута, дедушко, много всего сразу. Душа тута… А што – болит?
– И не говори… Я вчерась малость выпил, и вот…
– Да… А я к тебе с делом, Ефима встретил на Перехвате, вот он меня и попросил лыжи тебе твои занесть, которые брал… Я их в пристрое поставил…
– Хорошо, хорошо… Как он, Ефим-то?
– Ничего…
Парфен сморгнул.
– Ты, может, выпить хочешь, Федор, дак доставай в подполе…
– Нет, спасибо… Слышь, Парфен, я, однако, врача к тебе сейчас позову. Плохо ты глядишься…
– Позови, позови, Федор… Тягость у меня вот здесь, где душа… Однако смертушка подскребается.
– Ну, это ты брось… Тожа, надумал. Мы еще на охоту с тобой по весне сходим. Медведя обратаем…
Парфен беззубо осклабился:
– Да уж… Послушай, Федор…
– Чего?
– У меня к тебе просьба имеется…
– Говори, дедушко…
Парфен слабо кашлянул, перехватив грудь рукой.
– Это… Ты возьми-ка вон ту вилку, на подоконнике… разогни ее.
Федор, недоумевая, пожал плечами, но подошел к окну, отыскал вилку и вернулся к койке. Сел.
– Эта, што ли?
Парфен напряженно закивал.
– Ну и што, разогнуть, говоришь, ее?
– Ага, – сглотнул Парфен горловой комок.
Федор осторожно, но очень внимательно стрельнул на деда взглядом, силясь чего-то понять… Покрутил вилку в пальцах. Слегка попробовал гнуть и вдруг догадался…
Он напрягся понарошку, но саму вилку не трогал, только пальцы стиснул, отчего они побелели. Парфен смотрел на Федора, и в безжизненном его взгляде что-то начало поблескивать.
– Не могешь?!
– Не могу, дедушко… – нарочно вздохнул Федор. – Крепкая, зараза…
Парфен протянул руку к вилке, взял ее и неожиданно легко сел, глядя перед собой просветленно и радостно.
– То и оно!.. Крепкий мужик, значит, Ефимка Постников… Крепок… А я-то думал, што совсем заслаб… Нет – жив ишшо Парфен Макаров… Жив!
У Федора защемило – и сильно – слева. Он закурил… Помолчал, чувствуя, что сейчас расскажет Парфену все… И – заговорил…
– Это уж точно, сто человек скажут, што пьяный, – пойди опохмелись… – говорил Федор. – Как пьяный прожил я ноне… Без разума… Сколько подлячего натворил… Вот и с Ефимом поступил тогда… По злобе. И с Полиной… Кто же меня прощать будет? Кто? Ты думаешь, каюсь я? Нет. Сужу себя…
Парфен молчал.
– …а добра во мне больше. Чес слово! Больше. И Ефим ведь добрый мужик… И Полина. Все мы добрые. Почему же от добра нашего тогда стоко плохого вышло, а? Почему? Солим друг дружке. Радуемся… А ведь знаем, что гадючья та радость… Как мне быть-то? Как?..
– Жить, – коротко отозвался Парфен. – Жить… Раз понял все – живи. Токо перед тем ешшо разок проверься – понял ли? Не по ращету ли сообразил – вот, мол, поплачусь и все – за старое…
– Што ты, Парфен… Чья бы воля, перед всем миром стал на закорки… Веришь?
– Значит, жить будешь.
– Спасибо, старик… Спасибо тебе… – Федор приткнулся к его костистой впалой груди.
От нее пахло хлебом.
…Как умирает ночь и с чего начинается рассвет – кто знает?
Можно, конечно, готовить себя к той, точной секунде, к тому единственному мгновению, когда по всяким там не очень понятным законам наступает первое беззвучное рождение дня, но так вот, в жизни, все по-другому – и не бывает в самом первоначале резкой отделительной черты, перед которой обрывается одно и за которой возникает другое…
Ефим вздрогнул, и зябкая дрема слетела. Гаденыш, смутно угадывающийся на снегу, запел… Ефим заслышал, как колко пошли по спине холодные мурашки. Звук, поднятый над собой волком, вибрировал, то набирая, то как бы утрачивая крепость, и – пилил, пилил холодную высь. Ефим прислушался и в короткой паузе уловил ответный, не так уж далекий вой.
– Ах ты, мать честная, чуть не проспал обедню…
Черная даль перед ним разымчиво, еле заметно светлела. Зачиналось утро.
– Давай, давай, родимый, – зашептал Ефим.
Когда отозвалась ночь дальним чужим голосом, Гаденышу стало жарко. Он посунул морду в снег, студя язык, и снова поднял вверх голову. Проходящее облако чуть-чуть приоткрыло желтую яркую луну, бросившую в Гаденыша мертвым светом. Он напрягся и снова повел к небу бесконечный печальный звук. Смолк. Прислушался. Слева от гольца, из распадка, быстро пришел ответ. Гаденыш рванулся было, но цепь удержала его на месте. Волк заскреб задними лапами снег, потом сел и, уже не отрываясь от песни, начал рассказывать в ней про себя…
Чувствуя приближение стаи, Ефим высунулся из стога, дотянулся до цепи и снял ее с кола. Рывком подтянул к себе волка. Внутри себя он слушал холодящую веселость.
