Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)
Он спустился на первый этаж и в туалете с наслаждением вымыл лицо холодной водой. Это чуть-чуть освежило. Кряквин поднялся наверх, закурил, постоял, наблюдая за возней официантов возле буфета, а потом, сам не зная зачем, заглянул в главный зал ресторана. Именно в эту минуту перешепнулся коротко со своими коллегами из ресторанного оркестра трубач, пощелкал ногтем по микрофону и раскатисто объявил:
– А теперь премьера песни!.. Поет всеполярно и вселедовито известный взрывник рудника Нижний – Григорий Гаврилов!.. Сейчас он закончит во-он там свои трали-вали и выйдет… Попросим, товарищи!
За столиками, не густо сегодня занятыми, захлопали. Кряквин поискал глазами Григория, но сначала натолкнулся на одиноко сидящего возле зашторенного окна Утешева. Илья Митрофанович курил, подперев ладонью голову, и веки его были опущены. Перед ним темнела большая бутылка… Кряквин сразу же вспомнил сегодняшний разговор с Синициной и ее рассказ об этом человеке. Кряквин было шагнул в его сторону, но тут же остановился. Что-то такое удержало его, и, секундно оценивая в себе это – «что-то такое», – Кряквин понял – жалость. Да, ему сделалось вдруг жалко Утешева, и он чуть-чуть не пошел на поводу этого нелюбимого им чувства, но сработал контроль, вставленный в него жизнью предохранитель, – с жалостью быть безжалостным… Он превыше всего уважал в человеке его независимость, его прямодушие, его доброту, милосердие и отвагу. Без этих, как он определял для себя, стержневых качеств человек для него не мог быть, ну максимум, интересным. Не более… Когда же ему удавалось столкнуться с человеком сильным и независимым, умеющим рассчитывать только на собственную силу, то есть на самого себя, да при этом еще остающимся душевно отзывчивым и, стало быть, добрым, причем если доброта эта не вывешивалась им напоказ, как плакат с призывом хранить деньги в сберегательной кассе, а проявлялась только тогда, когда для ее проявления требовалось вспомнить и об отваге, – он ощущал радость…
Однажды на Висле, накануне страшного дня, после которого в их саперном батальоне осталось в живых всего семьдесят человек, они разговаривали с Верещагиным про независимость, лежа под лодкой… Перед самым рассветом больно ударила в уши неслыханная тишина. Только ракеты, пускаемые немцами с того берега, слабо шипели, застревая в тумане, да бурчала невнятно, как в животе, речная вода.
Верещагин сказал тогда Кряквину:
– Значит, независимость? Прекрасно. Ты, видать, про нее больше думал. Так что я и спорить с тобой, и высказывать сомнения насчет ее универсальности не буду. Только спрошу тебя вот о чем… Ты подумай: а что это будет, если человеческую независимость сделать единственным нравственным критерием, а? – Верещагин был постарше и пообразованнее Кряквина – вот и употреблял всякие разные ученые слова. – Тебе не кажется, что такому человеку станет пусто и голо на нашей густонаселенной земле?
– Станет, – сказал Кряквин.
– И что тогда?
– Ничего страшного. Тогда этот человек сам потянется к людям.
– Во-от… Значит, в самом понятии «независимость» таится и отрицание? Ведь рано-то или поздно независимому хочется прислониться…
– К добру, – перебил его Кряквин. – А зависимость от доброты – это независимость от дерьма всякого.
– Ну-ну… – улыбнулся Верещагин. – Я к тому и клоню, что независимость, сама по себе, вряд ли может являться панацеей от всего. Она же тогда островом сделается. Островом в пустоте, понимаешь? А такой островок вряд ли устроит и тебя в качестве надежного духовного пристанища… Как ты считаешь?
Кряквин подумал и сердито ответил:
– Ни хрена. Когда островов много, это уже по-другому называется…
– Итак, товарищи, отложите ваши вилки и рюмки. На первый путь прибывает Григорий Гаврилов! – дурачился в микрофон трубач.
Кряквин увидел Григория, ладного и сильного, упруго вышагивающего мимо отделанных деревом стен, на которых разными породами скопированы местные горы, – красиво это получилось, – мимо официанток, что сгуртились возле входной в зал двери. Григорий был сосредоточен, в себе, и не заметил Кряквина.
Официантки шушукались:
– Гришенька – да-а!..
– Поди, стала бы с ним?
– Да у него таких, знаешь?..
Не унимался и трубач:
– Скажу вам, товарищи, по секрету, что наш оркестр давно уже ведет сепаратные переговоры с Гавриловым на предмет смены ему профессии – она же ему на слух, сами понимаете, отражается. А из него бы артист… народный артист получился! Может, вы…
Григорий прикрыл микрофон здоровенной ладонью:
– Кончай трепаться! – и это хорошо легло на зал. Там хохотнули. Григорий не смутился, а спокойно, очень уверенно добавил – уже в микрофон: – Это, извиняюсь, личное.
Ему протянули подключенную электрогитару, и он деловито перекинул через плечо ремень. Рамповые подсветки хорошо выделили Григория на фоне оркестра, подчеркнули его грубоватую, с резкими чертами внешность. А пианист уже вступил, раскатисто перегнав пальцы до самого края инструмента. Григорий поднял лицо – скуластое, открытое, заузил каким-то внутренним задумьем глаза и запел:
Отпишет мать мне старый угол дома,
Когда устанет сердце у нее.
Кряквин круто развернулся, задев плечом официантку, – она полыхнула на него подмалеванными глазищами, – извинился и вышел в пустынный холл. Он не хотел больше, да и не мог больше слышать сейчас этой неожиданно подкараулившей его песни. Первые же слова ее добрались и затронули в нем как раз именно то, что он, волевой, независимый человек, старательнее всего утрамбовывал в себе и держал взаперти от других – нежность… А она, предательница, вдруг проснулась в нем, отозвалась на песню и пошла за ней, подступая все выше и выше – к глазам, и Кряквин, пытаясь сбежать от нее, заморгал часто-часто, заткнул уши пальцами, чтобы только не слышать Григория, – холл-то, оказывается, тоже был радиофицирован, – буквально в четыре прыжка пересек его и поймал хромированную рукоять двери в банкетный зал.
– О-о!
– А-а! – встретили его радостными возгласами подгулявшие шведы.
– Пропажа нашлась! – витийствовал Юлий Петрович. – Вышеобъявленный всесоюзный розыск отменяется! Алексей Егорович, дорогой, господа изъявили желание задать вам всего три вопроса. Готовы ли вы ответить на них?
Кряквин нервно улыбнулся. Мгновенно напрягся, и это напряжение отключило его от песни. Ему сразу же сделалось легче.
– Готов, готов, – сказал Кряквин. – Но в связи с тем, что вопросов будет три, позвольте вначале-то хоть одну, – он показал пальцем, – одну рюмку коньяку? Авансом…
Скороходов протянул ему хрустальный бочоночек. Кряквин поклонился компании и ухарски вкинул коньяк в рот. Гости зааплодировали…
– А теперь слушаю вас.
Слово взял тот, долговязый, со странно бескровным лицом, швед. Обращаясь к Кряквину, заговорил – будто обстрелял его короткими очередями. Переводчик переводил:
– Скажите, господин Кряквин, почему у вас, на вашем вполне превосходном предприятии, так чрезвычайно много лозунгов, призывающих хорошо трудиться?
– Раз, – загнул палец Кряквин.
– Разве можно трудиться плохо, если за твой труд платят хорошие деньги?
– Два, – продолжал считать Кряквин.
– И наконец, не раздражает ли ваших рабочих такое однообразие обращений к ним?
– Три! – скомкал пальцы в кулак Кряквин. – Я отвечу. Отвечу… Только вот как – четырьмя вопросами. Согласны?
Шведы переглянулись: вопросами на вопросы?.. Нонсенс…
Кряквин заметил, как сосредоточенно смотрит на него сбоку Верещагин.
– Ну так как же? – разрушил паузу Кряквин.
Долговязый кивнул: мол, согласен.
– Поехали, – сказал Кряквин. – Вопрос, значит, первый… Как много среди вас, господа, сидящих вот здесь, истинно верующих?
Переводчик перевел, и почти все иностранцы склонили головы.
– Благодарю вас. Вопрос второй… Как часто вы в своих молитвах обращаетесь ко всевышнему с одним и тем же?.. Третий… Не надоедает ли ему подобное однообразие обращений? И наконец, вопрос последний. Четвертый, как договорились. Не раздражает ли оно, это однообразие, всевышнего? – Кряквин лукаво-лукаво улыбнулся.
Переводчик еще не закончил перевод, а за столом уже вспыхнул смех. Кто-то захлопал в ладоши. Кто-то крикнул:
– Браво!
– Ка-ра-шо!
Долговязый подошел к Кряквину и молча пожал ему руку.
Когда эмоции улеглись, Кряквин подумал и добавил уже абсолютно серьезно:
– А вообще-то, в подмеченном, – он посмотрел на долговязого, – резон имеется. Факт. Действительно, ну раз уж работаешь, да к тому же и деньги за то получаешь, то и работай хорошо… У меня же, к примеру, в кабинете нет вроде никаких лозунгов. И вот у товарища Верещагина, секретаря городского комитета партии, я тоже их вроде бы не замечал… А, Петр Данилович? Так что обещаю подумать насчет лозунгов. Обещаю…
Кряквин, насупившись и оттопырив губы, в которых забыто торчала потухшая папироса, медленно дочитал последнюю, густо испечатанную пишущей машинкой страницу, плотнее вдавил лицо в ладони, еще разок искоса прицелился в подписи, венчающие весь текст: Руководитель бюро социальной психологии – Ю. П. Шаганский… Старший инженер бюро социальной психологии – В. И. Лопухов… – закрыл глаза, снова припоминая, как года два… или, однако… три назад… мимоходом познакомился на Нижнем с этим белобрысым крепильщиком и, перекуривая с ним в разнарядке, был весьма удивлен, узнав, что паренек-то, оказывается, – о-ого! – заочно учится «на философа» в Ленинградском университете, а потом уже, когда Шаганский развил свою бурную социологическую деятельность на комбинате, – не забыв про «рудничного Гегеля», – сам же, и довольно настойчиво, порекомендовал Юлию Петровичу взять Лопухова к себе в бюро.
Припомнив все это, Кряквин шумно выпустил носом застоявшийся вдох, отчего сорвалась с папиросы и бесслышно опала на стол перед ним холодная завихрушка пепла. Так и сидел недвижно, будто уснув; локти в колени, а над обрезом столешницы, совсем низко, в зеленоватом полукруге лампы только голова в ладонях да ссутулившиеся, твердые плечи, черно облитые тонким свитером-водолазкой.
То, что он сейчас прочитал, а вообще-то читать не собирался, во всяком случае, сегодня, – Кряквин заранее, с неизменным предубеждением и пренебрежением относился ко всему, что бы ни сделал Шаганский, тем более в этой, ставшей вдруг модной социологии… – и вот… все-таки прочитал… потому как опять – черт его знает что! – не работалось над своим, кровным, и пухлая папка с рукописью, в которой он давненько задумал по-своему обобщить и проанализировать накопившийся опыт подземной разработки апатитовых месторождений, так и осталась лежать неразвязанной на столе… Работе над ней, как и в прошлый вечер, мешало противное, отвлекающее от сосредоточенности беспокойство, связанное все с тем же поджиданием звонка из Москвы, хотя Кряквин и знал уже, что директор не выступил на совещании. Называлось это громко и претенциозно – «Социологическое исследование причин снижения престижа профессии проходчика на рудниках комбината «Полярный».
В конце дня, сразу же после нервозного, с криками и многословием заседания расширенного профкома, кое-как, с грехом пополам распределившего жилье в только что отстроенном крупнопанельном доме, – Кряквину тоже пришлось встревать в общий спор, убеждая профкомовцев в крайней, – ну позарез, – необходимости выделения трех квартир горняцким семьям с Нижнего, – к нему в кабинет ввалился Шаганский и с порога, уже четвертым за этот день сообщил, что «Иван-то Андреевич… из достоверных источников… Вы, Алексей Егорович, вероятно, в курсе, да?.. Так и не выступил на совещании… Вероятно… э-э… (Шаганский показал металлические коронки во рту) в связи… сами понимаете… с нелетной погодой…».
Кряквин, удерживая раздражение, мотнул головой и, чтобы побыстрее отделаться от ненужной ему трепотни, хмуро спросил:
– У вас ко мне все?
Шаганский, никак не среагировав на намек, с достоинством опустился в кресло.
– Ноу из нот, как говорят в Великобритании. Алексей Егорович, у меня к вам просьба… Так сказать, не в службу, а в дружбу…
«Тоже мне… хм… друг нашелся…» – подумал Кряквин и, потупившись, буркнул:
– Выкладывайте.
Юлий Петрович деловито раскрыл портфель, выудил из него какую-то стопку бумаги и аккуратно положил Кряквину на стол.
– Вот… Посмотрите, пожалуйста. Я думаю… э-э… вам будет небезынтересно ознакомиться. Первым…
– Это почему же так думаете? – с открытой иронией спросил Кряквин, вытянул шею и прочитал название на титульном листе.
Шаганский улыбнулся:
– Интуиция… Заказ на сей труд был сделан Тучиным по Нижнему руднику, и только. Но мы… у себя… подумали и решили взять тему шире, так сказать репрезентативней. Сами понимаете… по всем рудникам.
– Кто это «мы»?
– Бюро социальной психологии.
– А конкретнее?
– Не понимаю вас, Алексей Егорович?
– Чего уж тут понимать… Я спрашиваю – кто конкретно… потел вот над этим социологическим исследованием? И все.
– А-а… Но… простите… я считал, что в данном случае… э-э… охрана авторских прав… – попытался отшутиться Шаганский.
– Давайте без этих… – махнув ладонью, скривился Кряквин. – Я после профкома оглох на шуточки… – Он придвинул к себе рукопись и заглянул в последнюю страницу. – Во-от… Тут же все указано. Мой протеже, что ли? Лопухов?
– М… – пожевал губами Шаганский. – Видите ли… Исполнял Лопухов. Но… под моим непосредственным…
– Это естественно, естественно, – улыбнулся Кряквин. – Ваши лавры при вас. А вот Лопухову привет от меня. Рад за него. Рад… Выходит, вышел толк из крепильщика, а? Вышел… Ух и приятная штука – не ошибиться в человеке. А теперь, значит, последний вопрос… Что-то я не пойму малость, Юлий Петрович… Это за что же мне, по-вашему… социально-психологическому… такая великая честь – читать это первому? Почему бы не Тучину сразу? Он-то ведь как-никак генеральный заказчик…
Шаганский сделал постное лицо, поочередно пошевелил кустистыми бровями, защелкнул пряжку портфеля, вздохнул, тяжело поднимаясь с кресла, и вдруг ответил с неожиданным для Кряквина вызовом:
– Я буду не против, если вы ответите на этот вопрос сами… товарищ главный инженер. Разрешите откланяться… – Он дернул вниз подбородком и, заметно прихрамывая, вышел из кабинета.
Сейчас Кряквин думал о прочитанном… И может быть, оттого, что ему не так-то уж часто приходилось иметь дело с подобного рода «литературой», в практической полезности которой он, по правде сказать, здорово сомневался, как сомневался вообще в целесообразности столь распространившегося за последнее время повального увлечения всякого рода социологическими бюро и лабораториями, а специально-то обученных, квалифицированных для этого кадров – факт! – не хватало, – только что дочитанное им «исследование Лопухова» действительно зацепило его за живое. Взбудоражило…
Поначалу Кряквин даже озлился: «Какой-то мальчишка… сопляк! – без году неделя нюхнувший подземки… учит его тому, что он и без него знает, как дважды два…» Но постепенно злость испарилась, и Кряквин стал размышлять спокойнее.
Лопухов дотошно опросил около сотни проходчиков комбината про их горняцкое житье-бытье, и абсолютное большинство из них в открытую высказало недовольство своей профессией. «Гляди-ка… – уважительно подумалось Кряквину, – позубастее стал народ-то… Это хорошо. Славно…»
Проходчиков – «по Лопухову» – не устраивали в первую очередь условия труда: сильная завлажненность рабочих мест; манипулирование громоздким металлическим оборудованием; скоропортящаяся спецодежда; шум, пыль; повышенная опасность травматизма; длительность периода освоения профессии; малая разница в оплате труда проходчика по сравнению с другими горными специальностями; наличие сложно выполняемых норм выработки; плохое обеспечение запчастями…
Даже те горняки, которые, судя по анкете, были вроде бы удовлетворены своей специальностью, комментировали это удовлетворение довольно кисло: «А куда денешься?..», «Привык помаленьку, втянулся…», «Работать можно, было бы желание…», «Эта работенка меня пока устраивает…».
А какой-то незнакомый Кряквину Сундуков А. В., электрослесарь отдела главного механика, наговорил больше всех, и Лопухов, видимо с удовольствием, полностью записал его тронную речь:
«Мой отец всю жизнь проработал проходчиком. Категорически не советовал мне идти в проходчики. Работа электрослесаря более интересная. Но я все равно попытался присмотреться к работе проходчика, даже попробовал… Очень тяжелый труд. А у меня первый разряд по лыжам, но на проходке тяжело. Серьезно… Чтобы привлечь молодежь, труд теперь должен быть более техничен. Нынешнюю молодежь такой труд, который устраивал отцов, не устраивает. А почему? Время изменилось. Взгляды молодежи и их требования к условиям труда ныне не те. А на проходке-то мало чего изменилось. Как работал когда-то мой отец, так все почти и осталось. Инженерная-то мысль наших инженеров двигалась куда? По направлению увеличения производительности проходческого оборудования, а вопросы оздоровления условий труда позабылись. Это не дело…»
Кряквин как бы очнулся… Сдул со стола пепел. Встал. Распрямил уставшую от неудобного положения спину и задумчиво подошел к окну. Долго смотрел на заснеженный кусок дороги, нервно подсвеченный уличными фонарями. Там мела, поискривая, поземка.
«Что же это получается?.. – думалось с грустью ему. – Сундуков-то… электрослесарь… прав. Прав… Вмазал в самую точку – никуда не попрешь…»
С неделю назад Кряквин почти закончил вчерне текст предисловия к своей будущей монографии. Предисловие долго не получалось, и пришлось повозиться над ним, так что теперь он знал этот текст почти наизусть.
«Ввиду огромных масштабов добычи и объемов горных работ на комбинате «Полярный» здесь с самого начала освоения уникальных апатитовых месторождений большое внимание уделялось совершенствованию техники и технологии добычи руды. Об этом свидетельствует весьма высокая эффективность подземных работ на рудниках комбината, в сравнении не только с другими заполярными рудниками страны, но и передовыми горнорудными предприятиями Кривого Рога, Северного Кавказа и Горной Шории, применяющими системы с массовой отбойкой руды.
Комбинат «Полярный» одним из первых среди отечественных горных предприятий внедрил систему этажного принудительного обрушения, одностадийную отработку и сплошную выемку с отбойкой руды в зажиме. На подземных рудниках комбината впервые в широких промышленных масштабах освоена доставка руды мощными скреперными лебедками, осуществлен полный переход на многостаночное бурение скважин, накоплен опыт производства массовых взрывов, внедрена механизированная зарядка глубоких скважин. Проведены широкие промышленные испытания и начато освоение выпуска руды с применением вибропитателей.
Высокие показатели работы подземных рудников комбината «Полярный» не могли появиться на основе отдельных разрозненных исследований. Это результат продуманной технической политики, последовательно осуществляемой на всех уровнях инженерной службы комбината и имеющей целью непрерывное совершенствование и технически обоснованное прогнозирование дальнейшего развития горного производства…»
«Ну и что? Что дальше?.. – ехидно спросил самого себя Кряквин, продолжая смотреть в окно. – Это же все про железки… А где ж у тебя про людей, которые ворочают этими железками?.. Про вот таких вот Сундуковых и прочих?..» И в это мгновение Кряквин поймал себя на мысли, от которой ему разом сделалось душно… Он подумал о том, что если бы сейчас вместо Михеева в Москве находился Кряквин, то он, наверное, этот Кряквин… тоже… не выступил бы на совещании… «Почему?» – немо спросил он у собственного отражения в темном стекле, слегка поседевшем от близкого дыхания. «Почему?» И кто-то решительно и твердо ответил ему в нем самом: «Да потому, что ты тоже в ответе за все, что грозит комбинату. Ты тоже, как и Михеев, все эти годы только и выполнял план, спускаемый сверху. Ты напрягал до упора технологическую нить рудников; не так, что ли? Ты компромиссничал там, где необходимо было проявлять риск и решимость. Вон – результат твоего сглаживания углов… Студеникин… Он навсегда смотался с комбината. Что, ты не мог вышибить его отсюда раньше?.. То-то. Еще как мог… Но не хотел связываться… Вот так-то, братец. Подумаешь, ты чуть раньше Михеева схватился за голову и заблажил караул… В твоих расчетах по комбинату – твоя вина, а не заслуга, понял?»
Кряквин прислонился лбом к обмороженному стеклу. Оторвался от него и размашисто заходил по кабинету, яростно дожевывая бумажный мундштук папиросы. И чтобы сбить волнение, – так он делал не раз наедине с собой, – наклонился, поставил ладони на ковер и выкинул тело в стойку, чувствуя, как горячо наливается кровью лицо…
– Раз… Два… Три…
Он не сразу заметил, как беззвучно приоткрылась дверь его кабинета, а затем в него, бочком, просунулась светловолосая, хрупкая девчушка в валеночках… Лет так шести – не больше. С мокрой тряпицей в руке. Она широко раскрытыми глазами смотрела на кряквинские упражнения и вдруг звонко сказала:
– А мой папка себя молотком по пальцу ударил.
Кряквин вздрогнул и сел на ковер. Обалдело уставился на девчушку.
– А зачем?
– Промахнулся.
Кряквин вскочил на ноги и подошел к ней.
– Молодец… твой папка.
– Я знаю, – сказала девчушка серьезно. – А хотите, я вам сказку расскажу? Хотите? Про боевых цапель…
– Ну… расскажи… – Кряквин подхватил сказительницу на руки.
– Так вот… Слушайте… – прихватила в себя воздух девчушка. – Давным-давно уже жили в одном таком месте боевые цапли… Белые-белые! Красивые-красивые!
– Наська! Насть! Поди сюда… – шепотом позвала ее от двери пожилая уборщица. – Ух ты, осподи!.. Мешаешь же Алексею Егорычу…
«Наська» соскользнула с рук Кряквина и побежала к ней.
– Вы уж, Алексей Егорыч, не ругайтесь, ладно? И эта… подите сюда на минутку…
Кряквин оправил свитер и, недоумевая, вышел из кабинета вслед за уборщицей.
Та подвела его к довольно-таки странному сооружению на стене в коридоре. Это были не часы, хотя и со стрелками. По верху металлические буквы: ВЫПОЛНЕНИЕ ПЛАНА ПРОИЗВОДСТВА С НАЧАЛА МЕСЯЦА (в процентах). Маленькая стрелка указывала на цифровой результат по руде, большая – по концентрату.
– Вота, Алексей Егорыч… – показала рукой уборщица. – Ты погляди, а? Я тут чего-то надвигала. Невзначай дак… – Она сердито покосилась на внучку. – Поправь уж, как надо… Я как пришла, звезда вроде не горела, а? И стрелки, убей не упомню – куды нацелены были?..
Кряквин внимательно поглядел на младший обслуживающий персонал, улыбнулся и поднял девчушку.
– Она-то не горела… Это мы пока горим, Кузьмовна. Без дыма! Ставь, боевая цапля… вот эту стрелку сюда… Ага… А вот эту сюда… Правильно! – Он опустил Настю на пол.
– Дак я так и считала. И Наське указывала… – сыпанула словами уборщица. – Когда они план выполняют, тогда звезда и горит, а когда нету у их выполнения – она энергию экономит. Выключают звезду-то. А ты балуйся…
– Ничего, ничего… – отстраненно сказал Кряквин и вернулся к себе в кабинет.
Сразу же набрал телефонный номер.
– Варь, это ты? А это я… Понятно. Что делаешь?.. Погоди. Не ложись. Я сейчас приду… Да ничего не случилось. Просто поговорить надо. Серьезно… Ну вот… сразу «о чем»… Я тебе сказку буду рассказывать. Да, сказку… Про одного главного инженера. Ничего, приду и поймешь. Главное, что я кое-чего понял. Вот так. Все. Через десять минут буду… Жди… – Он положил трубку. Закурил, жадно вдыхая дым.
Тучин устало придавил кнопку звонка. Еще раз… Снял шапку и ударил ею о колено: пока договаривался с шофером на завтрашний день, шапку успело присыпать снегом. За дверью послышались шаги, брякнула цепочка, и перед Тучиным возник Егор Беспятый. Он спокойно посмотрел на стоящего перед ним приятеля:
– Вам кого, гражданин?
– Тебя. Поговорить надо.
– Заходи. Фрак надевать? – Егор был в застиранном, а когда-то голубом спортивном костюме с белыми «олимпийскими» полосками на заштопанных манжетах и воротнике.
– Не надо. Так ты фотогеничней…
Тучин снял куртку, и они прошли в комнату, где работал телевизор, перед которым восседала Михайловна, жена Егора. А на экране шел бой, и бело попыхивали в наступающих французов старинные черные пушки…
– Ты помнишь, дядя, ведь недаром… – кивнул на телевизор Егор.
– Скажи-ка, дядя… – поправил его Тучин. – Добрый вечер, Михайловна.
Она, возбужденная картиной, махнула рукой. К Кутузову подскакал на запаленном коне какой-то офицер с перевязанной головой, хрипло попросил подкрепления. Кутузов не дал…
Егор гмыкнул:
– Пошли на кухню. Мы все равно победим… Чай пить будешь?
– Да нет, я ненадолго… Анна накормит.
– Тогда говори, в чем дело. – Егор закурил и поудобнее устроился в простенке между холодильником и кухонным столом.
– Я сейчас только с рудника… Понимаешь, чуть-чуть не набил морду Клыбину…
– Таг, – после паузы произнес Егор, нарочно придавливая на последний звук. – Коньячку налить? Успокаивает…
– Плесни. Только малость…
– Естественно… – достал из холодильника бутылку, из шкафчика рюмку. – Хозяйничай.
Тучин тоненькой струйкой немного налил на донышко, выпил.
– Нервы, понимаешь… Что молчишь?
– Думаю. Набил ты ему или не набил ряшку? Чуть-чуть-то ведь, сам знаешь, не считается… Сюжет-то хоть расскажи, если можешь.
– Все просто. Проходчики у меня гриппуют. Сегодня опять куча станков замолчала. Мы с Гавриловым то-се… А тут еще эти шведы чертовы!.. И горнадзор на третьем участке душу вымотал. Тяги там, понимаешь ли, нет… Орт малость с ошибкой пробит, ну и не тянет… Была еще надежда на вторую смену с проходкой, но да все к одному. И тут болеют проходчики. В общем, я – в гору… Не знаю, что меня дернуло. Веришь – нет, вот сейчас не объясню… Понесло! Встал к станкам, запустил их – давай шуровать… А перед этим предупредил взрывника, чтобы он последил и никого ко мне не подпускал. В общем, дорвался… Скважины как по мылу пошли…
Егор внимательно слушал, изредка взглядывая на Тучина.
– Ну?
– В общем, все шло нормально. И я бы душу отвел, да и все… Но тут, как на грех, этот Клыбин… Какого его хрена приволокло на горизонт?.. Подваливает, в общем. А еще за день до этого я имел с ним разговорчик. По квартирным и прочим делам. В частности, он там нашу пространщицу попугал. Тетку Марию…
– Знаю, – сказал Егор.
– Что знаешь? – вскинулся нервно Тучин.
– Марью Алексеевну вашу знаю.
– А-а… Ну и я ему пару ласковых слов сказал насчет того, чтобы уважал рабочих людей… Он было понес свою ахинею… «Студеникин… Трудовой подъем… план…» Я ему варежку прикрыл. Предупредил строго.
– Таг… Ты короче. Меня интересует сцена у бурильных станков.
– Сейчас… В общем, я бурю, а он подваливает. И лыбится, как мерин на овес… «Так-так, говорит, товарищ начальник… Руководить не умеем, потому к станочкам?.. Интересно. Что-то я не видел, чтобы Альберт Анатольевич таким ремеслом забавлялся… А вы, я гляжу, скоро и сортиры на руднике чистить станете…» Я агрегаты на стоп и – к нему… Но сначала, говорю, я тебе чайник начищу… Вали, пес, отсюда!..
– А он? – спросил Егор невозмутимо.
– А он мне – про партийный билет и так далее… В общем, затрясло меня, как этот… станок…
– И ты ему чуть-чуть?..
– Ага… Чуть-чуть, – выдохнул Тучин. – Чуть-чуть не врезал! Прямо не знаю, как удержался…
Егор придвинул к себе бутылку, повертел ее пальцами, а потом, прямо из горлышка, отхлебнул. Поморщился. Раскурил погасшую папиросу. Походил по кухне. Остановился. Коротко бросил:
– Дурак. Кто же от такого удовольствия отказывается?
– Кончай, Егор, не до шуток… Муторно мне, понимаешь?
– И она зарыдала на его волосатой груди…
– Сам дурак! – сказал ему Тучин и улыбнулся.
– Во-от… Это уже хорошо. А теперь знаешь чего? Бери шинель – иди домой, как поется в одной песенке. И не переживай там. Береги здоровье. Предоставь это дело общественности. Хулиганству – бой! Не проходите мимо, и пусть земля горит под ногами у хулиганов. Понял?.. Земля, – подчеркнул Егор, – а не мой паркет.
Тучин пожелал жене Егора спокойной ночи, стал снимать с вешалки свою куртку, когда в прихожей прерывисто и как-то уж очень неуверенно продзенькал звонок.
– Та-аг… – невозмутимо протянул Егор. – Посмотрим, кто там еще кого по чайнику приласкал… – Он поддернул обвисшие, с пузырями на коленках, штаны и открыл дверь…
То, что произошло в следующее мгновение, поразило Тучина. Он только и успел краем глаза отметить стоящую перед входом совсем небольшого росточка старушку в сером пуховом платке и в плюшевой кацавейке, не понял растерянно-удивленного движения к ней Егора, а потом услыхал поразивший его передавленный в горле хриплый выкрик:
– Мма-ам-ка! Мма-ам!..
Вот становится взрослым человек: значит, что-то прожившим и что-то познавшим… Возраст тут ни при чем, он в конечном-то счете не главное. Не количеством лет, не седыми бровями ставит штамп о прибытии в душу натуральная взрослость и зрелость. А ценою утрат… Да, вот именно. И бодриться тут попусту нечего: приобрел – потерял, а потом все по новой, сначала: потерял – приобрел… Заколдованный круг с расколдованной тайной взросления… Только есть в этом круге, в этой сложной системе избывного, что означены емко, как жизнь и судьба – ничему не подвластное, никогда не избывное: это – родина-мать и тебя породившая мама… С этим входишь на круг, с этим сходишь с него…
Мать сидела напротив сына чистенькая после ванны и измученно-спокойная. Черный платочек, на котором давно отгорели фабричные цветы, ладно обтянул ее сухонькую голову. Руки свои в старческих родимых пятнах держала она на коленях, крытых грубой тканью юбки, светлые глазки без ресничек совсем смотрели куда-то в сторону. Егор слушал и слушал мать, наслаждаясь ее говорком и словами, которые сам он теперь подзабыл и которыми она так легко и свободно рассказывала ему о своей дороге, о своей деревне, прибитой людьми еще когда-то к извороту сибирской речухи, об ихнем председателе колхоза, который, узнав, что Романовна трогается в дальний путь поглядеть на детей, по-скорому накатал Егору письмишко с вежливой просьбой отгрузить им в колхоз, так сказать по знакомству, если это, конечно, дозволено, один-два вагончика с минеральными удобрениями, о том, какое в том годе выдалось сухолетье и как горела у них, подступая к поскотине, пересохлая тайга…
Давно уже сморилась вконец и отправилась спать жена Егора, в общем понравившаяся матери, а они все коротали и коротали ночь. Это был для Егора Павловича неожиданный праздник. Он давно уже не ощущал в себе такой вот, как сейчас, тихой и глубокой радости. Он слушал мать, всматривался в нее с каким-то непонятным для себя удивлением, от которого у него то и дело влажнели глаза, и ему все еще не верилось, ну никак не укладывалось в голове, – это же надо?! – в семьдесят семь лет – ни разу до этого случая не побывав дальше Качуга, их райцентра, – мать махнула одна, через всю страну, не предупредив об этом заранее ни брата, что работал конструктором на одном из заводов в Омске, ни сестру, что учительствовала под Челябинском, ни его самого…
