Текст книги "Избранное"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)
Студеникин приехал в Полярск после окончания института и проработал на комбинате ровно пять лет. Был он сыном заместителя министра, и это заметно облегчило ему продвижение по служебной лестнице. Минуя почти обязательные для начинающего горного инженера-практика должности рядового мастера смены и начальника участка в подземке, Студеникин сразу же осел в управлении: сначала в отделе техники безопасности, затем в НОТе, а потом и оказался на Нижнем. С этого рудника тогда как раз ушел Кряквин, так что Студеникин, приняв от него отлаженное и нацеленное на длительный технический эксперимент хозяйство, тут же и приступил к сочинению кандидатской диссертации…
«Ни хрена… – еще тогда сказал Кряквин, – пускай себе хоть басни пишет… Быстрее смотается отсюда. Такую породу другим транспортом не вывезешь…»
– Может, еще желающие имеются? – с улыбкой спросил Студеникин.
– Хватит уж тебе, Алик, – провела по его лбу платочком Люба, жена – полноватая, жгучая брюнетка.
– Это почему же хватит, Любаша? Мы же с тобой Полярск-то, считай, навсегда покидаем. В Москве не с кем будет так вот тягаться. Не с профессорами же там институтскими… А уезжать, Люба, надо с победой.
– С чем, с чем?
Все оглянулись. Возле входа, привалившись к стене, стояли Тучин и Беспятый. Оба примерно одинакового роста, только Беспятый округлый, с брюшком, с совсем почти лысой головой, так – пушится белесо что-то, а Тучин – худой, с высушенным, темным лицом, на котором обвисли густые усы.
– Кто-то что-то сказал? – улыбнулся Студеникин. – Или мне показалось?
– Сказал, сказал… – подтвердил Тучин, направляясь к столу.
– А-а! – разом выдохнула компания: человек двадцать собралось в банкетном зале.
– Штрафную им!
– Мне сухого, – твердо сказал Тучин, оглаживая ладонью усы.
– А мне чего помокрее, – пробасил Беспятый.
Им протянули бокалы.
– Речи пусть скажут!
– И без бумажек…
– Скажем, скажем, – поднял руку Тучин. – Только уймитесь. Значит, так… Перво-наперво просим извинить за опоздание. Дела… А выпьем мы… за коллективный отъезд Студеникиных. И пожелаем им, значит, счастливой дорожки в столицу… Так, Егор Палыч?
– Неизбежно, – невозмутимо кивнул Беспятый.
Компания ревниво проследила – до дна ли выпили опоздавшие, а когда они выпили, Студеникин, радушный, широкий, с ехидцей поинтересовался:
– Так о чем вы давеча спросили-то, Павел Степанович?
– А-а… – пережевывая закуску, отозвался Тучин. – Да все насчет того, с чем это вы собираетесь покидать нас, Альберт Анатольевич?
– Отвечаю. С победой. Только с победой. Рудник мой, Нижний, всегда был в передовых, и вы, мой преемник, думаю, чести его не уроните. Не так ли, Павел Степанович?
– Уронить-то уж точно не уроним. А вот поднимать придется.
Студеникин внимательно и настороженно посмотрел на Тучина, но тут же, заминая паузу, расцвел в улыбке:
– Вызываю на соцсоревнование, Павел Степанович. Парное… – Он выставил руку на стол и покрутил увесистым кулаком.
– Это мы можем… – подумав, сказал Тучин и скинул пиджак. – Прошу сохранить, – подмигнул он Клыбину, мордастому человеку с огромным родимым пятном на левой щеке. Клыбин был председателем рудкома на Нижнем. – Учти, в нем профсоюзный билет. С уплаченными взносами.
Клыбин ухмыльнулся.
– Ну так как, Егор Палыч? – Тучин подтолкнул плечом Беспятого. – Утрем?
– Непременно, – баснул невозмутимый Беспятый.
– Что это вы собираетесь утереть? – спросил Студеникин.
– Нос вам, – ответил Беспятый.
Вокруг загалдели.
– Тучин, давай!
– Не осрами Нижнего!
– Прошу… – Студеникин жестом пригласил Тучина на стул против себя.
Когда оба приготовились и уже обхватились ладонями, стала отчетливо заметна разница: рука Тучина была покороче руки Студеникина, потоньше…
– Сломает, – убежденно сказал Гимов Юлию Петровичу.
– С вашим мнением согласен… – с видом знатока поддержал его Юлий Петрович.
– Об чем речь! – хохотнул Клыбин. – Альберт Анатольевич и слона завалит.
– Спорим? – предложил всем троим Скороходов.
– На что?
– На ящичек «рижского»…
– Я разниму, – разбил их Конусов, заместитель директора комбината по производству, как бы подчеркивая этим шутливым движением невидимую, но существующую границу взаимосимпатий между этими людьми.
– Вы готовы? – не скрывая превосходства, спросил Студеникин.
– А вы? – ядовито ответил Тучин.
– Начали!
Видимо, Студеникин решил с ходу опрокинуть внешне слабоватую руку Тучина и в первое же свое усилие вложил все, на что был способен.
В зале сделалось очень тихо. И слышны стали скрипы стульев под борющимися, их натруженное, неровное дыхание. Лицо Студеникина побагровело, но… удивительная штука… рука Тучина даже не дрогнула, только усы его чуть-чуть покривились…
– О-о-го! – азартно сказал кто-то.
– Пашенька, держись… – шепнула жена Беспятого.
– Дыши глубже, Михайловна, – невозмутимо сказал Беспятый, поблескивая глазами. – Подложи-ка мне вон того продукта. Ага, мяска… Тучина оглоблей не перешибешь. Он же до самой пятки деревянный.
– Ты скажешь…
Тусклыми накрапами выступил пот на лбу Студеникина. Чувствовалось, что он выкладывается на всю катушку, но тучинская рука по-прежнему мертво и неколебимо стояла прямо.
– А теперь… Сту… де… ни… кин… – натужно выцедил из себя Тучин, – следи… внимательно… за рукой. Вот за этой. С колечком… Не люблю я… пижонов. Не… люблю. Даже… если… и уезжают они… насовсем…
Рука Студеникина завибрировала на локте и… пошла, пошла, пошла книзу… Стукнулась о столешницу.
Еще с секунду в зале сохранялась полная тишина. И официант, молоденький паренек в щегольском белом смокинге, продолжал окаменело стоять на стуле, чтобы лучше видеть, с подносом в руках. Потом поднялся шум…
– Качать Тучина!
– Шайбу!
– Ну? – сказал жене Беспятый.
– Пивко-то когда будем пить? – с подначкой поинтересовался у Гимова Скороходов. – Я не спешу. Летом, а? На рыбалке…
– Невероятно… – пожал плечами Гимов.
– Да он же устал. Устал!.. С двумя ведь до него ломался, а то бы… – оправдывал Студеникина Клыбин.
– Павел Степанович, ты бы уж поделился с Альбертом Анатольевичем опытом, а? Как таких вершин достичь? – шутливо попросил, подергивая щекой – тик, Конусов.
– А-а… Пожалуйста. Секретов тут никаких, – сказал Тучин, надевая пиджак. – Приедете в Москву, Альберт Анатольевич, первым делом купите в ЦУМе махровое полотенце. Да… И утречком, пораньше, помочив его под краном, выжимайте… Сперва по часовой стрелке, после… – Остальное утонуло в хохочущем гвалте.
– Товарищи! Прошу всех к столу! – звонко прокричала Люба, жена Студеникина. – Горячее остывает! Отбивные из сохатины!
– Друзья! – обратился ко всем Студеникин. – Минуту внимания! Ну пожалуйста… Я хочу сказать… Я хочу сказать, что, честное слово, я счастлив… что работал с вами. Без вас я бы не смог защитить диссертацию и прочее… Я буду всегда помнить о вас… А вы… не забывайте про нас с Любой. За вас!
– Не забудем… – буркнул в усы Тучин.
– Не делай волны, – осадил его Беспятый.
За столом ели, смеялись, громко разговаривали.
– …какой он все-таки интересный… – вперехлест судачили между собой о Студеникине женщины.
– И талантливый…
– Совершенно не понимаю, почему наш Михеев так легко отпускает его с комбината?
– А при чем здесь Михеев? Кряквин…
– Да ну?.. Вы в курсе?
– Не знаю, не знаю…
– Перестаньте! Интересно же…
– За-ви-ду-ет.
– Кряквин Студеникину?!
– А что?
– Не-ет, да что вы?! Тут что-то другое. Может быть, Михеев?
– Михеев мне нравится. Он хоть и бука, но-о…
– А Кряквин?
– Фи-и… Грубиян.
– Зато…
– Не знаю, не знаю… Вот Михеев – это…
– Он, говорят, не стал выступать в Москве…
– И правильно сделал.
– Почему?
– А нечего! Нечего на рожон лезть. Я, например, своему всегда говорю – сиди и помалкивай больше…
– А вот Кряквин бы, говорят, выступил…
– Ну и что?
– Не знаю…
– …он, значит, поглядел на нее, вроде не беременная… Не видать живота-то. И спрашивает: «Простите, сударыня, на каком вы месяце?» А она ему: «Всего полтора часа. Но я так устала!» – досказывал Шаганский анекдот Конусову.
– Смешно…
– …звоню я, звоню Толмачеву на склад – занято. Полчаса наяриваю по телефону – занято! Хватаю машину – к нему. А он сидит как дундук с трубкой около уха и глаза закрыл. Ну, думаю, когти отбросил. А он как заорет: «Го-ол!..» Оказывается, его жена трубку дома к приемнику приставила, и он за хоккей болеет. Вот так мы и работаем! – гневно осуждал кого-то Клыбин. – Гнать надо таких с производства! Как вы считаете, Альберт Анатольевич?
– …трех экскаваторов не хватает. Руками я, что ли, вскрышу должен вести?
– Зубами, – меланхолично сказал Беспятый и вдруг запел:
Поезжает-то милый да во дороженьку,
во дороженьку.
Ой во недальнюю дорожку да во печальную,
во печальную.
Ой да не воротится мой милый да со дороженьки,
со дороженьки…
Ой да, мой милый, да мне тошнешенько,
мне то-о-шнешенько…
И постепенно смолкли все за столом, удивленно глядя на Беспятого, что, откинувшись головой на спинку стула, вел и вел эту печальную, никому не знакомую здесь песню негромким, с приятной хрипинкой баритоном…
Гимов набросил на плечи ремни аккордеона и одними басами оттенил светлую, раздумчивую грусть этих слов…
Ой да надорвется сердечко, ой да слезно илачучи,
слезно плачучи…
Ой да во слезах-то дружка, дружка да поминаючи,
поминаючи…
Ой да во слезах-то дружка да и помяну всегда,
помяну всегда…
Ой да помяну-то его да во каждый час,
да во каждый час…
Ой да во каждый час, да час с минуточкой,
в час с минуточкой…
Беспятый умолк, полез в карман за папиросами, закурил, а в зале все еще продолжалась тишина… Потом кто-то захлопал.
– Егор Павлович, простите, – сказал Студеникин. – Что это вы пели? По-моему, очень старое что-то…
Беспятый меланхолично наполнил свою рюмку и встал.
– Безусловно. Ее моя матушка поет, сибирячка… Вот уж кто это дело умеет. У-у… За матерей наших прошу принять… За родительниц!
Все с чувством выпили.
Гимов, шептавшийся о чем-то с Гороховым, заместителем директора комбината по капитальному строительству, поднял руку:
– Прошу слова! Мы вот тут с нашим капитальным строительством сейчас совещание провели… И вот что решили. Вы, конечно, в курсе, что послезавтра в городе состоится официальное открытие наконец-то построенного плавательного бассейна. Так вот… Вениамин Александрович Горохов, под чьим чутким надзором и строился так долго и нудно бассейн… имеет при себе ключи от него и разрешает потихонечку опробовать водичку. Кто за?
Все подняли руки.
– Принято единогласно.
– Только потихонечку, потихонечку, товарищи! Без шума!.. – тонким и писклявым голосом закричал Горохов.
– Пойду на рудник позвоню… – наклонился к Беспятому Тучин.
– А что?
– Так. Мало ли…
Из глубины материально-ходовой штольни возник сначала яркий глаз электровоза, а затем и весь состав, качающийся, с пустым консервным грохотом подвалил к конечной остановке. Вместе с отработавшей сменой вылез из вагончика, лязгнув страховочной цепочкой, Гаврилов – начальник первого горного участка. Такой же, как и все здесь, – в робе, с лампой, зависшей на плече, в пластиковой каске, в резиновых сапогах, с подвернутыми голенищами.
На секунду растворился в толкучке у входа в бытовой цех, а после – в коридоре стало посвободней – размашисто закачался к ламповой. Среднего роста. Коренастый. Сосредоточенный. Желваки. Сжатые, пересохшие губы. Лицо припорошила подземная пыль… Круто завернул в туалет, бабахнул дверью. Двое в горняцком, покуривая, скалились над своим разговором:
– …а на шее у ее цепочка. А на ей кораблик. Ма-а-ленький такой. С парусами. Понял? Ну, я, значит, соображаю… Берусь за тоё суденышко, деликатно двумя пальцами. Вот так от вот. И-и-и… А тут аккурат мамаша ее. Пасла нас, значит… Зануда. «Нюра. Ты ба до булочной не пробеглась, а? Гость дорогой, поди, чаю желает со свежим…»
– Дак ты бы… – начал было с азартом второй, но тут вышел Гаврилов. Поглядел на обоих с прищуром:
– Слышь, Сыркин. Это не твоя там работа?
– Чего, Иван Федорович?
– Настенные росписи, говорю, не твои там?
– А-а… в гальюне-то? Где про Шапкину с Гришкой? – осклабил он рябое, расклеванное оспой лицо. – Не-е… Там же все в рифмах. Я по-такому не волоку. Не-е…
– Гений… – хмыкнул презрительно Гаврилов. – А мозги где?
– Мозги-то? – Сыркин так и расцвел, открывая желтые, щелястые зубы.
Гаврилов внимательно поглядел на его рожу, скривился, как от зубной боли, сплюнул с отвращением и вышел – тугая дверь за ним хлопнула по-барабанному.
У прилавка ламповой Гаврилов отстегнул пояс, на котором крепится фонарь с аккумулятором, сдал и заглянул в окошко сатуратурной.
– Есть кто живой?
Высокая, фигуристая девица с наведенными глазами и пышно взбитой прической задумчиво посмотрела на него, чуть пригнувшись, и нехотя шипанула ему в стакан прозрачной, в пузырьках, воды. Гаврилов залпом выпил. Крякнул.
– Еще.
– На ночь-то глядя?
Гаврилов поглядел на нее сквозь пустой стакан, как в бинокль, отмечая про себя: заноза… Обрывисто спросил:
– Это ты, что ли, Шапкина будешь?
Она не ответила, только во взгляде ее, не то насмешливом, не то презрительном, уловимо качнулось настороженное внимание.
– Чего молчишь-то? Тебя спрашиваю.
Неожиданно она привалилась на локоть с той стороны окошка и протянула Гаврилову мокрые пальцы. Улыбнулась ехидно:
– Давай, родимый, познакомимся. Зинаида Константиновна… И фамилию я свою покуда не меняла. Чо дальше?
Гаврилов растерянно кыхнул.
– Ишь ты… А я – Гаврилов. Отец Гришкин. Может, слыхала? – Он украдкой глянул по сторонам. Никого не было. Тоже облокотился. – Там-то про тебя все больше без имени… – Гаврилов мотнул головой в сторону туалета. – И давно вы с Григорием?..
Газировщица напряглась, сузила раскосые глаза.
– А пошел ты!..
Перед самым носом Гаврилова жахнула, закрываясь, деревянная задвижка.
Уже в конторе участка Гаврилов позвонил:
– Кто это? А-а… Годится. Ты вот что… пойдешь из горы – прихвати-ка в разнарядке, за бачком питьевым, ведро с краской. Понял? Да нет, за бачком… Ага. С масляной. И короче! – Он с сердцем, громко опустил на рычаг трубку. – Ну, Гришка…
– Ну как? – спросил, не поднимая головы, Григорий. Чуб его свесился на лицо. Последний аккорд он проводил нежным покачиванием гитарного грифа, отчего звуки вышли дрожащими, волнисто тягучими. – А?..
Неля покосилась на него и, не ответив, снова принялась разглядывать себя в круглое, с ручкой зеркальце.
Григорий наклонился и поднял с пепельницы, стоящей на полу рядом с настольной лампой, не дотлевший еще до фильтра огарок сигареты. Затянулся.
– Хватит красоваться-то… Скажи про песню, как? – Он потуже подобрал под себя сложенные крестом босые ноги. Сидел на кровати без майки, в одних трусах.
– Не без смысла… – запахнув халат на груди, спокойно сказала Неля. – Только зачем вот это? Как мне завтра с таким на рудник?..
Григорий вытянул шею, и она показала ему пальцем темное пятнышко на горле.
– Чешуя, – сказал он добродушно. – Пудрой его замажь. Да под свитером никто не увидит…
– Какой образованный… – Неля оттолкнула его ладонью. – Уйди. Песни сочиняешь, а вот тут, – она постучала себя по лбу, – понял?
Григорий блаженно потянулся, с хрустом раскидывая белые, сильные руки. Взял гитару за гриф и аккуратно спустил ее в промежуток между спинкой кровати и стеной. Зевнул. Откровенно, по-домашнему…
– Гонишь, значит? На мороз… И не жалко ведь. У-ух, и надоела мне, Нелька, такая жизнь. Во как! Мы же с тобой, как эти… Мухи. – Он хохотнул.
– Тише ты. Не нравится – не ходи.
– Дак в том и дело… Не нравилось бы, не ходил. А вот подумать… забавный вы народ, бабы. С вами что у костра в лесу. Спереди Ташкент, аж с носу капает, а сзади колотун сплошной.
– Ты одевайся, одевайся. Мы это проходили…
Григорий натянул майку.
– А что? Вот оденусь сейчас, выйду на коридор и как рявкну на всю общежитку вашу – мол, люблю Нельку Чижову. А?
– А Зина и услышит… – с издевкой добавила Неля.
Григорий быстро взглянул на нее.
– Чего закосился, Гришенька? Я ведь про Зинаиду твою говорю. Шапкину… Может, первый раз слышишь?
Он засопел, завозился, надевая носок.
– Ну?
– Что ну? – мучила его Неля.
– Уже назвонили?
– Да уж известно…
– И что ты?
– А что я? Это у тебя надо спросить. Ты же как муха-то.
– Что? – Григорий зазвякал пряжкой брючного ремня и встал.
– Иди-иди! – махнула на него рукой Неля. – И на досуге песню об этом сочини… – Она легла и завернулась в одеяло.
Григорий стремительно одевался. Носки… Рубаха… мускулистый…
– И что дальше? – спросил он свистящим шепотом. – Что ж ты мне сразу-то ничего не сказала?
– Неинтересно было, – улыбнулась Неля.
– Хм… А щас, значит, интересно?
– Еще как. Вы же думаете, что вы для нас главное… А мы тоже, Гришенька, своего хотим.
– Дешевка ты!
Неля рывком села. Откинула назад распущенные волосы и не мигая посмотрела Григорию в глаза. Он машинально отстранился… А Неля вдруг громко рассмеялась…
Григорий оторопел:
– Ты… что?
– Бу-гай, – отчетливо сказала Неля, и в этот момент в коридоре раздался какой-то шум, голоса. И громко постучали в дверь.
Они испуганно замерли.
– Чижова! Откройте немедленно! Комсомольский патруль общежития.
Григорий, набычившись, стоял над ней, здоровый. Свитер… Ботинки. Остальное: пиджак, шапку, пальто – скомкал клубком.
– Чижова, вы же слышите! Откройте! – требовал за дверью возбужденный женский голос.
– Давай, давай… – показала Григорию на окно Неля. – Прыгай.
Григорий распахнул створки. Вторые… Навстречу шибануло парящимся холодом. Отсюда, со второго этажа общежития, смутно виднелись в ночном сумраке подсвеченные ближним фонарем, бугристо накрытые снегом клумбы. Он скинул вниз неодетые шмотки, влез на подоконник и оглянулся… Неля, стоя возле кровати в короткой, прозрачно открытой комбинашке, беззвучно давилась от смеха.
– Ну и хрен с тобой! – прошипел Григорий, примерился и прыгнул.
Неля подошла к окну, посмотрела на барахтающегося в глубоком снегу Григория, вытряхнула из пепельницы и закрыла створки. Начала быстро, бесшумно наводить порядок: вернула с пола на место лампу, расправила постель, надела халат, еще раз внимательно осмотрелась и только после этого деланно сонно зевнула.
– Мы же все равно откроем!.. – настаивал за дверью все тот же азартно-нервный голос. – Уж на этот-то раз она попалась… Будем ставить вопрос о ее пребывании в общежитии. Хватит, понянчились!
– Кто там? – спросила Неля.
– Она еще спрашивает. Комендант, вот кто! Открывай!..
– Одну минуту… – Неля включила большой свет и, зевая, открыла наконец дверь.
В комнату так и впорхнула сухонькая, довольно молодая еще женщина с ядовито подобранными губами.
– Ты уж нас, Чижова, извини… – жадно оглядывая комнату сощуренными глазками, затараторила она. – Мы нынче всех тревожим. Всех… Особенно кто на примете. Рейд, понимаешь? Ты, конечно, одна здесь?
– Не совсем, – сказала Неля. – Вот кто-то еще передо мной суетится… – Она показала на коменданта пальцем. – Никак только не разберу – кто это? А-а, мадам Фиолетова! Это вы?.. Заходите, садитесь. Я вам сейчас сон расскажу… А то, знаете ли, скушно одной… О-о! А вот и еще люди… Вы тоже заходите, – Неля игриво поманила пальчиком парней с повязками на рукавах, что смущенно заглядывали в комнату.
– Ты нам зубы не заговаривай! – отмахнулась комендант. – Показывай, где твой… – Она нервно хихикнула.
– В шкафу, – серьезно сказала Неля.
– А мы и посмотрим, посмотрим… – Комендант прошлась по комнате, заглянула под кровать и остановилась возле шкафа. – Будете свидетелями, – обернулась она к парням и опасливо потянула за ключик… Дверца тягуче заскрипела.
– Гав! – звонко выдохнула Неля.
Парни вздрогнули, а комендант даже подпрыгнула перед распахнутым шкафом.
– Какое безобразие… – не сразу сказала она. – Просто возмутительная выходка.
– А вы водички, водички попейте, – нежно предложила Неля.
– Да… Странно. Очень странно… Куда бы он мог деться? – растерянно обратилась к свидетелям комендант. – Может быть, в окно выскочил?
– Точно, – кивнула Неля. – Вот бы и вы за ним, а?
– Ты помалкивай, помалкивай. Я все-таки комендант! И у меня имеются сведения…
– Что у вас имеется? – Неля вытряхнула из пачки сигарету и пронзительно посмотрела на осекшуюся под ее взглядом Фиолетову.
– Сведения…
– Это хорошо… – перебила ее Неля. Улыбнулась и ласково-ласково сказала: – А теперь, вместе с ними, кыш отсюда!
– Быт ил нэ быт? Вот в чем вапроз! – с совершенно невозможным акцентом читал вслух Серега Гуридзе. – Что благородней духом покорятца пращам и стрэлам яростной судьбы ил ополчась на море смут сразить их противоборством?.. Вай! – Последующий восторг Серега выказал на родном грузинском.
В общежитской комнате на четыре койки, четыре тумбочки и обеденный стол, кроме Сереги, не было никого. Серега докурил до пальцев сигарету и сердито вымахнул, ожегшись, окурок в распахнутую форточку, возле которой клубился пар и полоскалась ситцевая занавеска.
– Умереть, заснуть и толко?.. – Серега наморщил лицо, вспоминая текст.
Не вспомнил. С досадой проткнул воздух перед собой тупоносым кухонным ножом и вернулся к столу, где среди всякого посудного хлама и остатков еды было отвоевано место раскрытой книге. Ненадолго приник к ней, водя пальцем по строчкам, зажмурился и опять вернулся на прежнее место возле окна, где и принял трагическую позу.
Гамлет в Серегином варианте гляделся убедительно – дешевый синенький спорткостюмчик в обтяжку, штанины сели после стирки или такие уж были – по щиколотку, дальше – белые и очень толстые шерстяные носки, незашнурованные кеды… Но главное – упоенность…
– Быт ил нэ быт? Вот в чем вапроз!
Что-то темное и тяжелое обрушилось в снег за стеклом перед Серегой. Он вздрогнул и припал к окну, загораживаясь от света ладонями. Узнал сразу – Григорий…
Серега запрыгнул на подоконник и высунул в форточку голову.
– Эй, ты откуда упал?
Григорий обернулся и, надевая пальто и шапку, сердито сказал:
– С Венеры.
– Зайдешь?
– Нет. Там облава.
– А-а…
– И ты меня не видел, понял?
– Конечно.
Григорий, отряхиваясь от снега, исчез за углом.
Серега спрыгнул с подоконника, зябко поежился и взмахнул ножом.
– Умереть, заснуть и толко?
В дверь просунулась белобрысая, коротко стриженная девчоночья голова.
– Антракт! – звонко крикнула девчонка. – Все встают и падают.
– Э-э, Валентина… – выбился из настроя Гамлет. – Заходи. Гостем будэш.
Валентина вошла, оставив дверь открытой. Рвануло сквозняком, и перелистнулись на столе книжные страницы.
– Ну как, Серго? Много еще осталось? – спросила Валя.
– А-а… Учить нэ переучить. Вот сколько еще… – Серега показал неосвоенную толщину книги.
– Смотри не рехнись… Это же и чокнуться можно, – посочувствовала Валентина и без перехода продолжила: – А там Зинка Шапкина с рудника приехала. Ру-угается… Фиолетиха же рейд учинила по общежитию. Ну и сунулась к ней, а Зина ей такое… Пулей вылетела.
– Кто?
– Комендантша.
– А-а…
– Ты с Гришкой-то, поди, так и не поговорил насчет Зинки, а?
– Нэт, Валентина. Он, понымаеш… занят был.
– А что же делать, Серго? Зинка ведь знаешь какая – натворит чего с собой…
Серега мучительно сообразил:
– Я тут думал… И у меня идэя возникла.
– Какая?
Серега швырнул на стол нож, схватил с подоконника берет, решительно натянул на бритую голову.
– Пошли к Зынаиде.
В городе начиналась метель. Невидимая твердая поземь растаскивала по дорогам недавно еще аккуратно подбитые сугробы. И косо ложились от шквальных порывов голые ветки рябин. В световых фонарных рупорах юлила и пенилась метельная мошкара.
Пока Горохов возился с ключами, отпирая входную дверь в бассейн, остальная компания управленцев устроила в снежном намете на берегу пруда развеселую кучу малу.
В матовом, зыбком свете мелькали лица, руки, ноги. Студеникин оказался на самом верху и блаженно гоготал, сидя на чьей-то спине.
– Алик, а Алик! – безнадежно звала его капризным голосом Люба.
– Чего?! – отозвался наконец Студеникин.
– Я замерзла. Холодно.
– А ты иди сюда! Жарко будет… – Куча мала расползлась под Студеникиным, и он исчез в хохочущем, орущем клубке…
Зато потом, уже в бассейне, поблескивающем чистеньким кафелем и свежей покраской, началось такое… что женская половина компании так и зашлась от смеха.
Силой раздели долговязого, брыкающегося Гимова. Раскачали за руки и за ноги под могучий хор-рев:
– И-и за борт ее бросает… В набежавшую волну! – швырнули в желтых кальсонах в теплую, ласковую воду…
Гимов плавал и кричал стонущим от хохота женщинам:
– Да отвернитесь вы! Мне же вылезти надо.
Затем был дан старт. На тумбочки влезли Студеникин, Тучин, Конусов и Беспятый. Командовал ими в где-то уже обнаруженный мегафон Шаганский. Для начала он сообщил возраст, вес, рост каждого. Заставил всех подравнять трусы под плавки Студеникина. Сообщил, что победитель заплыва будет награжден бутылкой шампанского, и рявкнул:
– Арш!
Мужчины кто как бухнулись в воду. Вскипели белые буруны… Некоторое время все плыли ровно – никто не мог никого обогнать. Плечистый, мощный Студеникин явно работал на публику, накатывая пенистым баттерфляем. Плотный, лысый Беспятый ухал, вымахивая из воды почти по пояс, – саженками. Сухой, жилистый Тучин ввинчивался вертким, послушным телу кролем.
А метров за десять до противоположной стенки вперед совсем непредвиденно вырвался Конусов, плывший на спине. Сперва отлепился на корпус от остальных, затем еще дальше.
– Слабаки… – выдохнул Конусов проигравшим. – Это вам… не руки… выламывать. Тут соображать треба.
Беспятый, с заросшей щетиной грудью, смахнул с лица воду, крякнул и подмигнул Тучину:
– Задается, мерзавец. Макнем?
– Макнем.
Они кинулись ловить заместителя по производству. Загнали его в угол бассейна, стали топить с гамом и плеском…
С борта бассейна махал руками Горохов и визгливо уговаривал:
– Потихонечку, потихонечку, товарищи!.. Без шума.
Конусов отбивался как мог.
– А-ага! – орал Беспятый. – Попался! На тебе! На!..
Конусов только отплевывался, успевая заглатывать воздух, и мячиком уходил в воду.
Студеникин в возне участие не принимал: устало висел на пробковом канате, разделяющем дорожки. Выдохся на своем пижонском баттерфляе…
В этот момент внимание некупающихся переключилось на Гимова. Он, длинный, тощий, с выпирающим брюшком и обвисшими желтыми кальсонами, натянул на себя спасательный круг, подхватил под руки, справа и слева, закатывающихся от хохота жен Студеникина и Клыбина и изображал «маленьких лебедей».
Тучин подплыл к Студеникину. Тот широко и ненужно улыбнулся. Тучин внимательно изучил улыбку и с презрительным ударением на последнем слове спросил:
– Сияешь… Алик?
– Поди, тоже рад?
– Вот завтра улетишь – порадуюсь…
– Чему, если не секрет?
– Воздуху чистому.
Студеникин макнул лицо в воду, фыркнул:
– Все грубишь, Паша… А между прочим, благодарить бы меня должен. Я с Нижнего – ты в начальники сразу. Я в Москву – ты в квартиру мою. Трехкомнатную… Цени.
– Ба-аль-шое спасибо…
– Да не за что. Живи. Пользуйся… Кстати, знаешь, – Студеникин перешел было уже и совсем на приятельский тон. – Мы с Любой решили вам всю мебель оставить и холодильник. Он хоть и старый, но тянет будь здоров.
Тучин оглянулся. Их никто не слушал. Беспятый к Конусов вытирались, сидя к ним спинами на стартовых тумбочках.
– Ну вот что, Студеникин, – сказал Тучин, придвинувшись вплотную. – Не хотел я… Да скажу. Надо.
– Скажи, скажи, Павел Степанович, – заиграл голосом Студеникин. – Весь внимание…
Тучин сузил глаза, будто прицелился, и нервно шевельнул мокрыми усами.
– Сука ты.
Студеникин переменился в лице, оттолкнулся от троса и лениво поплыл вдоль стенки бассейна. Потом оглянулся и, деланно улыбаясь, крикнул:
– Переночевать-то уж сегодня позволь, а? Билеты у нас на завтра…
…За темными стеклами ныла, срываясь на щенячий визг, метель. В пустом туалете Гаврилов размашисто водил по кабинным стенкам кистью. Краски не жалел, и она подтекала. Когда все было кончено, обвел прищуром работу и неожиданно зло дернул за цепку. Обрушилась вода…
А еще в эту ночь далеко от Полярска в горах сошла лавина. Что столкнуло снега, что заставило их вдруг припомнить в себе неизбывную радость полета – не узнает никто… Тишина ли, что за ночь набухла безмерной, морозной тяжестью в узком и остром ущелье? Или белая спица сгоревшей звезды так кольнула скалу на вершине, что она содрогнулась?.. Только вот как случилось – поотстала вдруг разом от шершавого днища отрожья снеговая попона. Невесомо зависла на долю мгновенья в студеном покое и – бесшумно пока еще – кинулась вниз, поджигая горячим скольжением сумрак… Стала зеркалом скорость – и в нем отпечаталось ясное, звездное небо. Тонкий сточенный месяц помчался на спине у лавины. А потом, отставая намного, и возник среди ночи тяжкий, медленный гул…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕНЬ
За входными, сплошного стекла, дверями комбинатовского управления шел сильный, без ветра снег. В струистой, нитяной беспрерывности его было что-то неправдашнее, театральное. Снег падал на город еще с ночи, и набирающий силу апрельский день смотрелся в чистые стекла бело и пустынно.
Священник возник в хлопьепаде неожиданно и резко; черное, за колени, пальто и ниже – подол черной рясы… Взявшись за ручки, задержался, поглядел на громадный наружный термометр, а после и вошел внутрь. Сразу же снял с головы папаху темного мелкого каракуля, встряхнул ею и зорко, молодо осмотрелся. Направился было к лестнице…
Пожилая вахтерша в вохровской униформе – по животу широкий ремень, отягченный наганной кобурой, – приспустила малость газету, за которой ей только что сладко дремалось, и бдительно зыркнула поверх очков.
– Батюшка!
Священник степенно обернулся на звук. Вахтерша, роняя газету, нелегко встала со стула, держась за поясницу. Он, отступив на шаг, как бы припомнил что-то и осенил ее мелким, скорым знамением. При этом у него, вероятно, вышла какая-то неточность в жесте, и вахтерша, приметив ее, покосилась на священника совсем удивленно.
Он гмыкнул и, чтобы замять неловкость, обошел вахтершу, гибко нагнулся, поднимая с пола «Пионерскую правду». Сдержанным баритоном спросил:
– Скажи-ка, дочь моя, где тут у вас располагается начальство?
– Директор, батюшка?
– Директор.
– Наверху дак. Тама-ка. – Она показала рукой на потолок. – Только нету его сейчас. Совсем нету… Приболели оне нынче. Сердцем устали дак. Еще прошлый месяц в Москве, в командировку поехал, а тама-ка их и схватило. Прямо, сказывают, на улице и упал дак, господи… Вот как оно было-то. А заместо их теперь, за Иван Андреича, головой всему Алексей Егорьевич Кряквин. Он-та тут главный инженер…
– Кряквин Алексей Егорович… – как-то странно повторил священник.
– Оне, оне, – закивала, оправляя толстую шаль, вахтерша. – Приветной мужчина. Завсегда спросит: дак ну, как ты тут, Акимовна?.. Только тебе к ему, батюшка, обождать придется. Совещание у его. Явочная диспетчерская. Полным-полно к нему набежало-наехало…
