355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Смолич » Избранное в 2 томах. Том 2 » Текст книги (страница 40)
Избранное в 2 томах. Том 2
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 01:06

Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"


Автор книги: Юрий Смолич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Я выскочил на тротуар и бегом помчался по улице Свердлова. На вышке, на Площади милиционера, часы показывали десять минут двенадцатого. Поезд должен был прийти десять минут назад! Господи! Сделай так, чтобы он опоздал! Господи, внеси разруху в транспорт на десять, на пятнадцать минут!

Когда я бежал по ступенькам вверх, вокзальные часы показывали двадцать две минуты двенадцатого. Затем вестибюль, коридоры, – проклятый харьковский вокзал, какой он длиннющий и огромный. Вихрем вырвался я на перрон номер три.

Станционный сторож подметал. Кучка носильщиков стояла возле дверей.

– Опоздал?! – схватил я за руку контролера в дверях.

– Кто? Вы?

– Нет. Номер тридцать три.

– Десять минут, как отбыл.

Ноги у меня подкосились, и я сел на стул контролера.

Но сразу же меня подбросило, и я вскочил на ноги.

– А пассажиры?

– Какие пассажиры? – Контролер смотрел на меня, как на сумасшедшего. Очевидно, я таким и был.

– Пассажиры с тридцать третьего номера?

– Да что вы, гражданин! Разошлись, разъехались. Откуда мне знать, где теперь пассажиры?

Целых пятнадцать минут я метался по всему вокзалу. Заглянул в багажное отделение, в контору начальника вокзала, безуспешно пытался заглянуть и в женскую уборную.

Катри нигде не было.

Катря приехала, сошла на перрон, постояла минутку, поглядывая направо и налево, может быть даже прошлась туда и сюда вдоль поезда, чтобы не разминуться со мной, потом… Я представил себе все это так живо, что спазмы сжали мне горло.

Куда девалась Катря, где теперь ее искать? Пока мы не женаты, она стесняется приехать ко мне на квартиру с вещами – так она мне и написала. Она писала, что поселится у какой-то подруги. У какой подруги, где эта подруга живет?

В вестибюле вокзала на столиках продавались цветы: гвоздики, астры, хризантемы и белые розы. Я отвернулся и пошел прочь.

А вдруг Катря не приехала? Вдруг что-то случи лось и…

Я подбежал к телефонному аппарату.

Я звонил во все концы. Позвонил к швейцару и дежурному клиники, на геологический факультет, который Катря закончила два года тому назад, к каким-то старым знакомым, у которых не был уже года четыре, но где лет пять назад однажды встретился с Катрей, звонил также всем портье всех гостиниц. У одних я осведомлялся, не спрашивала ли Катря меня, у других – не останавливалась ли там Екатерина Алексеевна Думирец.

О Катре не было ни слуху ни духу.

С минуту я постоял с трубкой в руке, свесив голову, в состоянии крайней депрессии – депрессия-реактива, дисоциация эт ступор, – потом вынул последний гривенник и набрал номер лаборатории.

– Не светлеет, Васса Павловна?

– Нет, – прозвучал сочувственный женский голос, таким голосом говорят с тяжелобольными, – но вы не волнуйтесь, доктор, вы уже который раз мне звоните! Как только посветлеет, я сама найду вас, где бы вы ни были, и немедленно сообщу.

– Спасибо, милая, – прошептал я, – что? Я говорю: спасибо! Милая, хорошая Васса Павловна, спасибо вам за участие, за ваше сочувствие.

Я не выносил этой Вассы Павловны, неряхи и болтуньи, самой худшей из всех лаборанток, но сейчас я больше всего на свете нуждался в сочувствии, и ее голос меня растрогал. – Я никогда этого не забуду, милая Васса Павловна, вы настоящий друг!

Обрадовавшись такой перемене в моем отношении к ней, Васса Павловна весело защебетала про ее давнюю ко мне симпатию, преданность, чуть ли не любовь, и я уже собирался повесить трубку, как вдруг она сама прервала свою трескотню:

– Ах да! Доктор, я чуть не забыла! Вас только что кто-то спрашивал по телефону. Какая-то женщина интересовалась, где вы и как вас найти. Вы слушаете, доктор? Алло? Алло?

У меня перехватило дыхание, и только через несколько секунд я прохрипел:

– Кто?.. Она не сказала, кто она?

– Екатерина Алексеевна Думирец. Смотрите-ка, доктор, я и не знала, что вы…

– Где она? – закричал я. – Куда пошла? Где ее искать?

– Не знаю, – фыркнуло обиженно в трубке, – откуда мне знать, где бывают ваши знакомые женщины…

Я вышел из вокзала и стал посреди площади. Катря приехала. Она тут, в одном со мной городе, может быть за тем вот окном. Я не видел ее полгода, а в два часа у меня начинается прием в поликлинике. От одиннадцати до двух я сегодня свободен. Эти несколько часов принадлежали нам с Катрей после полугодовой разлуки. Мы должны были позавтракать в каком-нибудь уютном кафе, потолковать о нашем будущем, тихо посидеть, глядя друг другу в глаза.

Я сорвался с места и бросился к троллейбусу. О господи. какой же я идиот! Это же ясно, что мне сейчас надо быть дома. Не встретив меня, Катря прежде всего позвонит ко мне на квартиру. Может быть, звонила уже. А я зря потратил столько времени!.. Когда троллейбус проезжал площадь Тевелева, часы на горсовете показывали ровно двенадцать.

Дома я обошел всех соседей, спрашивал, не звонил ли без меня телефон. Да, все слышали – телефон звонил. Он звонил почти беспрестанно целый час – от одиннадцати до двенадцати. Я сел перед телефоном, глядя на него, как на любимую женщину, словно в нем было что-то от Катри. Букет белых роз стоял рядом. Розы не увяли. Но телефон не звонил, он молчал, молчал, как проклятый… Может быть, он испортился? Я снял трубку. В трубке загудело. Телефон был в порядке. Я тотчас положил трубку – ведь в эту самую секунду могла откуда-то позвонить Катря. Телефон молчал.

Надо было взять себя в руки. Я умылся, побрился, включил чайник и напился чаю. Когда мне надо было сделать несколько шагов, я ходил на цыпочках. Ухо мое было обращено к телефону. Телефон молчал.

Куда же могла деться Катря? Я чувствовал сейчас особый прилив любви к ней, – любви нежной, страстной, нетерпеливой. Она где-то здесь, ее голос каждую минуту может зазвучать в телефонной трубке, она ищет меня…

Нет, я не мог спокойно ждать. Я сорвался и бросился в прихожую, из прихожей вернулся обратно, Куда бежать? Надо ждать, пока она позвонит.

Но сидеть спокойно не было сил. Я позвонил к Вассе Павловне. Бульон был в том же состоянии, он не стал прозрачнее. Тут я испугался и торопливо положил трубку: я беспрерывно говорил по телефону, но ведь в это время могла позвонить Катря, а телефон занят… В груди у меня уже стало нарастать раздражение: до сих пор не позвонить! Да я на ее месте уже оборвал бы трубку, я бы… Но сразу же я насторожился – в телефонном аппарате как будто зашелестело. Это бывает, когда набирают ваш номер, но контакта почему-то нет. Я прислушался: телефон молчал. На всякий случай я снял трубку, подул в нее, положил обратно. Телефон молчал. Ну, и пусть! Теперь я уже окончательно рассердился на Катрю. Это уже просто свинство! Я взял книжку и повалился на диван.

Я перечитал первые две строки несколько раз и ничего не понял. Бросил книжку, подложил руки под голову и решил уснуть. Но страшная мысль пронзила меня. Я даже вскочил. А может быть, – Катря вовсе и не звонила ко мне? Может быть, звонил кто-то другой? А Катря узнала в лаборатории, что меня нет и… и успокоилась. Сидит себе где-то с подругой и… и делится всякими девичьими секретами? И я ей совсем безразличен, не мил, и…

Фу, какая гадость! Мне стало очень стыдно. Милая Катря, прости, что я мог о тебе так подумать! Это все от волнения. Я погрузил лицо в нежные, душистые лепестки роз, – я ведь так мечтал встретить Катрю на перроне! Поезд подходит, в дверях вагона появляется она, Катря, любимая Катря, полгода мы с ней не виделись! Бросаюсь ей навстречу, вижу ее родную улыбку. Она протягивает руку, я хватаю ее и целую. Потом отдаю ей букет, беру за руки и привлекаю к себе. Конечно, если она не будет сопротивляться – ведь кругом люди, толпа, а Катря такая застенчивая. А впрочем, ерунда: на вокзале все целуются. Я обнимаю ее, мы идем рядом. Она прижимается ко мне, я несу ее чемодан. Милый Катрин чемодан, желтый, в сером сатиновом чехле с красными полосками, а левый уголок заштопан голубыми нитками. Как я дразнил ее за эту голубую штопку, – у нее не было других штопальных ниток – только голубые. Даже мои носки она перештопала голубыми нитками, – все: серые, синие, коричневые, полосатые. Вот они, носки, у меня на ноге, голубая штопка выглядывает из башмака. Полгода назад, собираясь в экспедицию, Катря осмотрела и привела в порядок весь мой гардероб. Полгода! Я не видел Катри полгода – понимаете вы это?

Я прокричал это во весь голос, но сразу же спохватился. Раздался резкий звонок. Я даже подскочил, сердце у меня замерло, и я схватил телефонную трубку. Фу ты, черт! Да это же вовсе не телефон, а звонок у парадного! Я положил трубку и стремглав бросился в прихожую. Катря! Она решила прийти прямо ко мне!

Это была не Катря. На пороге стоял какой-то пожилой человек. Он спрашивал доктора.

– Я доктор. Что вам угодно?

– Извините, доктор, тут у вас не указаны ваши приемные часы, и я позволил себе…

– Извините, я дома не принимаю.

– Как это не принимаете?

– Не принимаю. Я не занимаюсь частной практикой.

Человек умоляюще взглянул на меня.

– Извините, доктор, но мне столько говорили о вас. Вы лечите мою добрую знакомую Карасовскую, она постоянно бывает у вас в поликлинике…

– Так вот прошу вас в поликлинику.

– Но я не приписан к поликлинике, в которой вы принимаете.

Мы пререкались еще несколько минут. Я отказывался, он просил и настаивал. Он умолял назначить время, когда бы я смог принять его и осмотреть. Волнуясь, он часто, не заканчивая фразы, останавливался, ловил ртом воздух, – ему тяжело было дышать. Я покорился. Передо мной стоял больной и просил о помощи. Я пригласил его в комнату.

– На что вы жалуетесь?

Тихо и грустно, останавливаясь посреди фразы, а иногда и посреди слова, он стал рассказывать. После каждой фразы он просил у меня извинения: он не позволил бы себе обеспокоить меня, если бы этой ночью с ним не было так плохо. Он не спал всю ночь, не мог лежать, больше сидел в кресле. И это уже не первый раз. Вот уже несколько лет, как чертово сердце дает себя знать. Он бывал у врачей, но чаще всего старался не обращать внимания: свое здоровье надо крепко держать в руках – не потворствовать немощам, – ведь многие больные сами усугубляют свои недуги. Пойдешь к доктору с одной болезнью, а за нею потянется десяток других… Я предложил ему раздеться.

Теперь я занялся больным. Он стоял полураздетый – острые старческие ребра выпирали из морщинистой кожи, а по левой стороне, где сердце, мышцы и кожа аритмично вздрагивали. Я начал выслушивать, выстукивать, измерять. Плохим и никудышным было это сердце. Сильно увеличенное, измочаленное, оно заполняло грудь, напирало на легкие, в стетоскоп был слышен сплошной шум – кровь текла через клапаны, как в трубу. Даже длительное, идеальное, санаторное лечение не могло бы возвратить этому старому, утомленному, изношенному сердцу его жизнеспособность. С грустью созерцал я изборожденное морщинами, поблекшее и уже малоподвижное лицо, которое в течение долгой жизни то смеялось, то плакало и которому вскоре предстояло совсем закостенеть в окончательной неподвижности. Я прямо сказал больному, что состояние его сердца чрезвычайно серьезно.

Зазвонил телефон, и я немедленно снял трубку. Из регистратуры поликлиники осведомлялись, не запоздаю ли я на прием, и спрашивали, не разрешу ли я записать, сверх нормы, еще трех пациентов, если, конечно, у меня окажется свободное время.

– Нет, – категорически возразил я, – у меня нет свободного времени.

– Ах, доктор, – жаловалась регистраторша, – они очень больны, и я не знаю, что делать, ведь сегодня, кроме вас, никто из терапевтов не принимает.

Я дал согласие и повесил трубку.

Мой пациент тем временем уже оделся и прятал рецепты в карман.

– Ах, доктор, я так благодарен вам! Вы меня успокоили. Я уже чувствую себя лучше. Сегодня я буду спать спокойно. Пилюли принимать три раза в день, а капли во время приступа?

– Пилюли три раза в день перед едой, а капли только во время приступа.

– А на суровой диете вы не настаиваете?

– Нет, не настаиваю.

– Вот видите! Я всегда так думал. А то и того нельзя, и это запрещено – не слишком ли свирепо? Это, очевидно, уже устаревший метод лечения?

– Да, устаревший, совсем устаревший.

– Как я вам благодарен!

Лицо его порозовело и оживилось, он пожал мою руку и сунул мне в карман десятку. Мы пререкались, и я проводил его до порога. Самое вероятное, что я уже никогда его не увижу, разве только на смертном одре, если меня позовут для констатации.

Было уже двадцать минут второго. Собственно, чтобы принять сверх нормы еще троих, мне надо идти немедленно и начать прием на полчаса раньше. Я решительно надел пальто и вышел в прихожую. Но перед тем, как уйти, я еще забежал на кухню и протянул Марусе, хозяйской домашней работнице, только что полученную десятку.

– Марусенька! – я умоляюще сложил руки. – Вы, кажется, уже управились с обедом? Сделайте мне одолжение. Сядьте в моей комнате и ни на минуту не отходите от телефона. Понимаете, ни на минуту! Мне будет звонить Екатерина Алексеевна Думирец. Вы скажите ей, что я ждал ее до сих пор, а сейчас пошел на прием в поликлинику. Пусть она позвонит туда, вот мой телефон. – Я протянул ей бумажку с номером телефона. Давайте я пристегну его к вашей кофточке.

В это время снова затрещал телефон, и я стремглав бросился в свою комнату.

Секретарь терапевтической секции напоминал, что заседание начнется ровно в семь и мое сообщение будет первым. Это было очень кстати. Вот я и смогу, не задерживаясь, сразу пойти с Катрей, если, конечно, она к тому времени отыщется. Ах нет! Третьим будет сообщение профессора Анненского о новых способах диагностирования нефритов. Это сообщение мне непременно надо будет послушать.

Поликлиника находилась тут же, за углом, и меня уже дожидалась целая толпа пациентов. Кроме трех, записанных сверх нормы, приема добивались еще двое. Старая женщина стонала от боли, и я не мог ей отказать. Молодой трамвайный кондуктор был выходным именно сегодня, – и его просьбе тоже пришлось уступить. Я предупредил сестру, чтобы она позвала меня, когда меня спросят по телефону.

Первой вошла в кабинет женщина в бежевом костюме, в модной рогатой прическе, в высокой конусообразной шляпке.

– Прошу сесть. На что вы жалуетесь?

Она нервно копалась в сумочке, очевидно, не зная, с чего начать. Ей было не больше тридцати лет, и она тщательно заботилась о своей внешности – в предвидении неотвратимого будущего уже начала вооруженную подготовку против предстоящего увядания. А впрочем, без этих ухищрений она, может, и не была бы так хороша.

– Ах, доктор, если бы вы знали, как мне плохо!

– Рассказывайте, я слушаю вас.

Она начала рассказывать. Когда она говорила, у нее возле носа образовались две короткие, неглубокие морщинки, напоминавшие мне Катрю. Женщина рассказывала, выразительно интонируя, делая многозначительные паузы в наиболее важных, по ее мнению, местах, переходя на шепот и скороговорку там, где нельзя было обойтись без интимных подробностей. Вот уже не первый месяц, как ее донимают почки. Сначала она старалась не обращать на них внимания, – ведь у нее и без почек достаточно болезней, – и печень, и сердце, – ах, это сердце! – и головные боли, и общая усталость, и признаки подагры, и много, много другого. Она бывала уже у сердечников, у эндокринологов, у гинекологов, а про невропатологов и говорить нечего: в нашем городе, наверно, не осталось ни одного невропатолога, который не знал бы ее болезней наизусть. Профессор Нусинов, сообщила она не без гордости, хотел даже демонстрировать ее на своем докладе в институте. Но она не согласилась, – она больная, а не экспонат или наглядное пособие для студентов. А впрочем, как это ни горько, а приходится думать, что она в самом деле интересный медицинский случай.

Я выслушал ее внимательно и попросил показать анализы.

Анализов было сколько угодно. Она щелкнула элегантной сумочкой и достала оттуда толстую пачку анализов, хронологически подобранных за целых три года. По штампам я увидел, что в нашем городе действительно не оставалось ни одного института, который не занимался бы изучением биохимических процессов ее организма.

– Может быть, вам нужны более старые? – поинтересовалась она. – Я оставила их дома, но в следующий раз принесу обязательно.

Мне было достаточно и этих анализов. Анализы оказались прекрасными. Абсолютно ничего в анализах не было. Ничего подозрительного ни в печени, ни в желудке. Сердце тоже было нормальных размеров, кровяное давление чудесное, а составу крови мог бы позавидовать любой футболист. Из-за листков бесчисленных анализов я бросил быстрый взгляд на женщину. Она сидела раскрасневшаяся, возбужденная, взволнованная рассказом о своих болезнях. Первое мое впечатление было, что никаких болезней у нее нет и не предвидится.

– Где вы работаете?

Она не работала. Ее муж зарабатывал вполне достаточно. Выходит, что и симуляция ей ни к чему. Может быть, мой первый вывод был чересчур поспешным?

– Разденьтесь, – сказал я и вежливо отвернулся к окну.

Печень – по новому способу, показанному мне сегодня профессором, – прощупывалась хорошо и не была чувствительна, почки стояли на месте. Я нажимал на них, мял их, постукивал кулаком по спине: женщина не сумела дать выразительного ответа, чувствует она боль или нет. В конце концов она готова была согласиться, что как будто чувствует. Я склонен был подозревать, что не чувствует.

– Хорошо, – сказал я, – встаньте, послушаем ваше сердце.

В этот момент постучали в дверь и вошла сестра.

– Доктор, – сказала она, – вас зовут к телефону.

Кровь бросилась мне в лицо, сердце замерло. Катря!

Невольно мое тело устремилось к порогу. Но я остановился – ведь передо мною стояла голая пациентка.

– Кто, – с трудом произнес я, – кто просит?

– Я не спрашивала.

– Пойдите и спросите. Если это из лаборатории, то пускай скажут только, посветлел ли бульон.

Сестра вышла, и я, сделав над собой нечеловеческое усилие, приложил стетоскоп к сердцу пациентки.

– Не дышите, – прошептал я.

Страшный шум послышался сквозь трубку стетоскопа. Боже мой, таких шумов мне еще никогда не приходилось слышать ни в одном человеческом сердце! Порок? Страшная декомпенсация клапанов? Десятки клинических картин сердечных недугов возникали перед моими глазами. Я бросил украдкой взгляд на моложавое лицо красивой женщины. Как живет это несчастное существо? Я прижал стетоскоп плотнее и затаил дыхание. Сквозь шум – да, да, готов в этом поклясться! – явственно прослушивались четкие, ритмичные удары бодрого, здорового сердца. Вот так история! Необычайный медицинский случай! Я взглянул на женщину почти влюбленно: для темы моей диссертации на степень кандидата медицинских наук это была драгоценная находка! Здоровые тона больного сердца!..

Но дверь скрипнула, и из-за ширмы послышался голос сестры. Что за безобразие! Во время осмотра больного надо категорически запретить кому бы то ни было входить в кабинет, даже сестрам.

– Доктор, вы слышите? Вас спрашивает какая-то Екатерина Алексеевна Думирец.

Я чуть не уронил стетоскоп и, кажется, даже зашатался. Я бросился за ширму, но тут же остановился. А пациентка? Осмотр не закончен. Она стоит голая. И такой необыкновенный медицинский случай!

– Доктор, дышать или не дышать? – послышался голос бедняжки.

Она стояла ко мне спиной и озиралась, удивленная долгим молчанием. Очевидно, на моем лице она увидела нечто такое, отчего сразу же перестала чувствовать себя пациенткой на осмотре, вспомнила о своей наготе и быстро потянулась за сорочкой.

– Накиньте что-нибудь на плечи, – я смотрел на нее с мольбой и мукой, – накиньте, я немедленно вернусь…

Трубка телефона лежала на столе регистраторши, матовая и длинная, словно женская рука в тесной, черной перчатке. Ее можно было поднести к губам и поцеловать.

Это была она! Сквозь металлический шелест мембраны я ясно различал Катрин голос, милый, родной Катрин голос, с такими знакомыми интонациями и ласковым тембром.

– Это ты наконец! – вздохнула Катря, и мне показалось, что в ее голосе зазвенели слезы. – Наконец-то, а я уже думала…

Слезы сжали горло и мне. Белые розы, встреча на перроне, завтрак где-то в уголке уютного кафе – все, все, о чем я мечтал, представляя себе нашу первую встречу после полугодовой разлуки, и что так и не состоялось! А к тому еще эти страшные часы ожидания, метания, недоразумений – столько напрасно растраченных и безвозвратно потерянных часов, которые предназначались для нашего свидания.

– Алло? Алло? – зазвучал взволнованный Катрин голос. – Алло? Ты меня слушаешь? Алло?

Я наконец преодолел спазму, и вдруг меня прорвало, – ливнем, лавиною, ураганом. Ведь мы не виделись целых полгода, и столько надо было сразу же сказать про мою любовь, про мое ожидание, про мое нетерпение. Со скоростью десяти тысяч слов в минуту я стал рассказывать о причинах моего запоздания на вокзал, о том, как шофер высадил меня на углу Дмитриевской, как звонил я по автомату, как сидел дома и ждал, о том, что профессор заставил меня повязаться его голубым в розовую крапинку галстуком и что в клинике я задержался благодаря интересному больному с непрощупывающимся пилорусом при пальпации.

– Я ничего не понимаю! – перебил меня в конце концов удивленный Катрин голос. – Я ничего не понимаю! Какой галстук? Что именно не прощупывается? Говори яснее! Как твое здоровье?

Я умолк и перевел дыхание, пот оросил мой лоб.

– Катря, – сказал я наконец, – любимая моя, долгожданная Катря…

– Милый, – ответила она.

Мы замолчали. И в это мгновение мне представилось, будто бы Катря не где-то там далеко, на другом конце длинного телефонного провода, а тут рядом, возле меня. Я даже почувствовал ее руку на своем плече.

Через полминуты мы договорились. Я освобожусь спустя полтора часа и сразу же побегу домой переодеться. Ровно в пять мы встретимся в столовой и пообедаем вместе. Эти полтора часа Катря тоже не растратит впустую – она сбегает в свое управление, куда ей приказано явиться сегодня. Там предстоит разговор об экспедиции на Яблоновый хребет, но мне нечего беспокоиться, экспедиция выедет не раньше чем недели через две. А за это время Катре, очевидно, удастся доказать, что ей для обработки материалов надо остаться здесь самое меньшее еще месяца на три. Я положил трубку бережно, как драгоценное сокровище, как хрупкий инструмент, который может рассыпаться от одного прикосновения. Ведь это была трубка, которая мне принесла на прощанье слова Катри:

– Милый, я тебя так люблю, я тебя хочу видеть скорее, как можно скорее…

Насвистывая, я поспешил в кабинет. Я словно сделался выше ростом, грудь моя выпячивалась колесом, ноги упруго ступали по паркету, – я был готов идти войной против целой армии, драться на кулачках со всеми мировыми чемпионами бокса, принять в эти полтора часа полторы сотни пациентов сверх нормы. Ведь через полтора часа я увижу Катрю, мою Катрю! «Хребет есть цепь гор!» Напевая «Варшавянку», я вошел в кабинет и, должно быть, на самом деле стал выше ростом, потому что, переступая порог, даже наклонился.

Пациентка поднялась мне навстречу, кутаясь в голубую сорочку, как в платок. Бедняжка! Я должен ей помочь. Мне, пожалуй, никого из моих пациентов не было так жалко, как эту несчастную женщину. Порок! Вициа кордис, но какой!

– Ну-с, – сказал я, – пойдем далее! Вы извините, меня задержали у телефона… консилиум, понимаете…

Я покраснел, взял стетоскоп и снова приставил к груди пациентки.

– Не дышите, пожалуйста!

Я услышал ее сердце сразу и очень отчетливо. Я слушал его несколько секунд и с удивлением взглянул на женщину. Потом послушал еще. Потом заставил ее сделать несколько движений и снова послушал. Что за черт! Я слышал отчетливые, чудесные, ритмические удары сердца и никаких шумов. Передо мной было… на диво здоровое сердце. А шум? Не шумела ли у меня в ушах моя собственная кровь, когда я узнал от сестры о звонке Екатерины Алексеевны Думирец?

Я исследовал женщину еще не менее пятнадцати минут. Наконец я сел на место и предложил ей одеться. Теперь надо было взвесить все объективные данные и прийти к определенному выводу. Нелегкая эта задача – уяснив себе все недуги пациента, сообщить ему врачебный приговор. Одевшись, женщина села напротив меня и стала прихорашиваться перед зеркальцем. Я собрал все анализы и положил их перед ней.

– Ваша болезнь, – начал я, – собственно, вне пределов компетенции терапии. Терапевты не в силах помочь вам. Ваша болезнь должна стать предметом исследования невропатологов.

– Да? – встрепенулась она. – Вот видите, я и сама чувствую, что…

– И даже психиатров, – закончил я сурово.

– Что вы говорите? – заволновалась женщина, бледнея и теряя губную помаду. – Психиатров…

– Безусловно! – подтвердил я со всей категоричностью и безжалостностью врача, когда страшный диагноз, хочешь или не хочешь, приходится сообщать больному прямо в глаза для его же пользы. – Безусловно, психиатра. Но я сомневаюсь, чтобы и психиатры помогли вам. Да, да! – Я поглядел в расширенные от ужаса глаза женщины. – Ваша болезнь страшна не только для вас, но и для ваших близких.

– Она… заразная?

– Она опасна для общества. Ваша болезнь заключается в том, что, будучи вполне здоровой, вы хотите быть больной, а если уж заболеваете, то влюбляетесь в свою болезнь. Понимаете? – жестко сказал я. Ваша болезнь – результат самовлюбленности, безделья и скуки. Жизнь вас балует, а делать вам нечего. Нечего вам делать и в медицинских учреждениях. Вы только мешаете действительно больным и отнимаете у врачей драгоценное время. Будьте здоровы.

Я поднялся и сухо поклонился ей.

В первую минуту она оторопела, но сразу же кровь бросилась ей в лицо.

– Вы… Вы не смеете! – завизжала она. – Вы… Я буду жаловаться!

– Кабинет директора поликлиники, – поклонился я, – по коридору налево, третья дверь…

Она вылетела как из пушки.

Мне было горько и гадко. «Хребет есть цепь гор». Я приотворил дверь и пригласил следующего больного.

Один за другим проходили передо мной пациенты. Не знаю, как для кого, а по мне наша профессия – наилучшая из профессий. Самое ценное на свете – человек. И только врачу дано познать человека всесторонне. Он узнает его организм, то есть все величие природы, воплощенное в совершеннейшую форму. Но он испытывает и радость философа, познающего мир. Перед врачом, более чем перед кем-либо другим, раскрывается человек во всех тонкостях своей сложной психики. С врачом, как ни с кем другим, человек откровенен. А познавать человека – разве это не наивысшее счастье для человека? И это еще не все. Сквозь психику человека, сквозь его поведение, за чертами характера или даже симптомами болезней врач видит жизнь, видит весь сложный переплет социальных отношений и процессов. Конечно, если врач умен.

Мы, врачи, не любим наших приемов в поликлинике – этого «холодного сапожничанья» от случая к случаю. Врачебная помощь здесь случайна, и потому специальный медицинский интерес ослаблен и обесценен. Мы любим наши больницы и клиники, где подаем помощь основательно, а главное – изучаем больного вдоль и поперек, вширь и вглубь; где мы имеем возможность обобщать опыт и индивидуализировать подход к больному. Ведь болезнь не существует сама по себе, а только вместе с человеком, который страдает ею. Но мы, врачи, все-таки любим и наши поликлиники, потому что тут мы день за днем читаем нескончаемую повесть жизни человека и всего человечества.

Изучая нефрит трамвайного кондуктора, вошедшего ко мне в кабинет вторым, я видел его на работе, в быту, в семье. Задумавшись о болях в пояснице старой пенсионерки, вошедшей ко мне третьей, я представил себе весь ее шестидесятилетний жизненный путь: мучения на панских отработках, гибель трех сыновей в первую империалистическую войну, – весь ужас старого режима, воплощенный в этом худом, одряхлевшем теле. В больных легких девятнадцатилетней комсомолки, унаследованных ею от отца, деда и прадеда, я видел не только страшное наследие проклятого прошлого, но еще и трагедию молодого существа, которому дано овладеть всем миром, но приходится отказаться от любимой профессии и кипучей деятельности, к которой неукротимо стремится вся ее горячая благородная натура. Прописывая капли против поноса молодому человеку, неосторожно обращавшемуся с немытыми фруктами, я имел возможность полюбоваться его чудесным сложением. Но я видел не только крепкие мышцы и в совершенстве разработанные бицепсы искусного спортсмена. Он, кстати, был не спортсменом, а рядовым слесарем электростанции. И я понимал, почему этот молодой человек здоров и весел, а старая пенсионерка никогда не была ни здоровой, ни веселой. В кабинете врача видишь людей, классы, эпохи, социальные катаклизмы, а не только симптомы или характеры.

Закончив прием без пяти минут пять, я поспешил к выходу. Милая моя Катря, наконец-то мы с тобой увидимся! Надевая пальто, я весело шутил с гардеробщицей. Рядом на стене висел телефон, и я позвонил в лабораторию. Бульон не стал прозрачнее. Мое веселое настроение несколько понизилось. Ведь я должен буду признаться в своей неудаче Катре, а мне так не хотелось бы огорчать ее.

Было точно пять. И как только я открыл дверь своей квартиры, затрещал телефон. Я подбежал к нему, как был – в пальто и в шляпе.

– Алло!

Бог мой, да это же Катря!

– Катруся, родненькая, видишь, как я точен! Я уже управился и немедленно бегу в столовую.

Но Катря с грустью перебила меня. Дело в том, что она освободится в управлении не раньше, чем в семь часов. Значит, наш совместный обед…

Я сел, скинул шляпу, расстегнул пальто. Мне стало душно.

– Понимаешь, – оправдывалась Катря, – ничего не поделаешь. Очень срочное совещание, как раз в связи с этой экспедицией на Яблоновый хребет…

– Хребет, – сказал я, – хребет есть цепь гор…

– Что? – не поняла Катря. – Ну да. Понимаешь, экспедиция выезжает не через две недели, а, очевидно, завтра. Есть распоряжение правительства всячески ускорить разведку. И на этом заседании я, в порядке передачи опыта, должна поделиться своими выводами из нашей экспедиции. Понимаешь…

Я понимал.

– Во всяком случае, в семь часов обещают меня отпустить. Как ты в семь?

– В семь у меня заседание терапевтической секции. Мое сообщение… Понимаешь – о применении рентгеновских лучей при колите.

Катря помолчала. В трубке было тихо. Потом донесся ее тихий, как будто немного обиженный голос.

– Ты не писал мне, что работаешь сейчас над колитами.

– Понимаешь, Катруся!.. – начал было я оправдываться, но тут же сразу прервал себя. Меня осенила удачная идея – я сейчас же позвоню в секцию и попрошу отложить мое сообщение. Я сделаю его на очередном заседании, через месяц.

– Да ты с ума сошел! – рассердилась Катря. – Откладывать работу на месяц!.. Мне так важно было, чтобы ты встретил меня на вокзале… Понимаешь… – Она едва не всхлипнула. – Но встретиться часом раньше или позже… Ведь я буду в Харькове около двух недель. Жаль, что не смогу присутствовать на секции. А когда ты освободишься?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю