Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)
Ольга по-прежнему стояла посреди комнаты. По дороге сюда она весь день пыталась представить себе, как увидит первого гитлеровца, как он войдет к ней в комнату, – и не могла себе этого представить. Она только думала, что это будет страшно и неизвестно, чем кончится. Но вот он вошел, – правда, неизвестно было, чем это кончится, – но страха Ольга не ощутила. Она только слышала, как немец фыркает под струей воды, как берет из мыльницы ее мыло, как бросает ее щеточку для ногтей. Потом он возьмет ее полотенце и утрется…
Дрожь отвращения пробежала по телу Ольги. Завтра же она бросит это полотенце в грязное белье. А может, и вовсе выкинет его на помойку, – она не сможет больше утираться этим полотенцем…
Солдат весело и громко фыркал в ванной, а Ольга все стояла неподвижно посреди комнаты, и сознание мало-помалу возвращалось к ней. Фашисты на каждой улице, в каждом доме. В тысячах домов они сейчас умываются, хватают мыло, щеточки для ногтей, утираются полотенцами. Они будут жить в этих домах, спать в постелях, есть из посуды, хозяйничать в квартирах, приказывать хозяевам вымести после них сор и постирать им белье. Они будут требовать, чтобы выметено было чисто и белье было хорошо постирано. Они будут чувствовать себя хозяевами…
Сердце у Ольги тоскливо заныло.
Гитлеровец кончил умываться и вернулся в комнату. Он весело улыбался. Мокрый по пояс, он с наслаждением растирался своим собственным полотенцем.
Гитлеровцу было под тридцать. Голубоглазый, с белобрысым чубом, даже теперь – без каски и мундира – он все же был сущим немцем, только немцем, именно таким, каким должен быть немец, хотя Ольга немца отродясь так близко не видывала. Он слонялся по комнате, – пламя свечи колебалось, тень немца тоже колебалась то на той, то на другой стене, скользила то по полу, то вдруг по потолку, – и вдвоем с тенью они заполняли всю комнату. Ольга по-прежнему стояла посреди комнаты.
Гитлеровец наконец сел на диван и снял сапоги. На ногах у него были грязные и рваные цветные носки. Он отвернулся, снял носки так, чтобы Ольге не было видно, скомкал их и сунул в голенища сапог. Затем он опять торопливо пошел в ванную. Ольга слышала, как он подскакивает на одной ноге, подставляя другую ногу под струю. Вода была холодная, и немец игриво повизгивал. Потом он кряхтел, вытирая ноги. Чем же он вытирает ноги, если свое полотенце он оставил в комнате, аккуратно развесив его на спинке стула? Гитлеровец вышел через минуту и так же аккуратно повесил на подлокотник кресла полотенце Ольги.
Босиком, оставляя на паркете влажные следы, он подошел к своему ранцу, расстегнул его и вынул пару легких туфель. Он сел, придвинул ногой поближе стул, обтер полотенцем Ольги подошвы, сунул ноги в домашние туфли – и поднялся.
– Садитесь, пожалуйста, фрау, – сказал гитлеровец, – а то я чувствую себя неловко. – Он попытался жестами пояснить ей свои слова.
Ольга не двинулась с места. Гитлеровец пожал плечами и снял штаны. Затем он вышел за дверь, вытряс штаны, аккуратно сложил их и повесил на спинку стула. Он был теперь в одних трусиках – длинных коричневых трусиках почти до колен.
Гитлеровец остановился в двух шагах от Ольги, весело улыбнулся и оглядел ее с головы до ног. Ольга почувствовала, что невольно краснеет. Ей было ужасно стыдно, что она краснеет, – и Ольга возненавидела себя за это. Она вообще ненавидела себя за то, что стоит вот так посреди комнаты, что не знает, как ей быть, что растерялась, что до сих пор не села и не чувствует себя свободно, что думает о том, как держать себя. Но гитлеровцу понравилось, что Ольга покраснела, и он захохотал.
Ольга отвела глаза; но гитлеровец все разглядывал ее, ухмыляясь, довольный, очевидно, всем на свете: победным маршем гитлеровских войск через весь европейский континент, своим пребыванием в завоеванном городе, который он сам и завоевал, неожиданной ночевкой в удобных условиях, купаньем под струей холодной воды, стройной девичьей фигурой в халатике, стоявшей перед ним.
Вдруг гитлеровец подмигнул Ольге и поднял вверх большой палец правой руки.
– Хундерт зибциг! – сказал немец.
Ольга не поняла. «Хундерт зибциг» – это значит «сто семьдесят». Что он хотел этим сказать?
Гитлеровец залился игривым смехом и потряс – снизу вверх, снизу вверх – рукой с поднятым большим пальцем.
Ольга поняла. Кровь еще сильнее бросилась ей и лицо. Это был, по-видимому, интернациональный специфический жест. Такой жест – поднятый вверх большой палец – делают уличные донжуаны, когда хотят отметить высокие достоинства встреченной красотки. Сто семьдесят сантиметров – высокий для женщины рост – были, видимо, мерилом женской красоты у немецких уличных донжуанов.
Ольга отступила на два шага, но при мысли о том, что она испугалась, ей стало нехорошо, и она опустилась в кресло. Если этот тип дотронется до нее, она его ударит, – будь что будет, – Ольга знала, что она это сделает.
Но гитлеровец только засмеялся опять и, склонив голову, шаркнул туфлями.
– Прошу прощения, фрау, за то, что стою перед вами в одних трусах, но мундир мой грязен после боя, и я считаю, что лучше чистое тело, чем грязная одежда. Вы меня не понимаете, фрау? Очень жаль.
Ольга все поняла, но даже бровью не повела, – она ведь решила притворяться, что ничего не понимает.
Тогда гитлеровец развел руками и направился к дивану. Он положил автомат, залез под одеяло и откинул голову на подушку. Автомат лежал у него под рукой. Мило улыбаясь, он смотрел на Ольгу. В комнате царила полная тишина, только свеча потрескивала да капал на стол стеарин. Где-то неподалеку протрещала короткая автоматная очередь. Где-то дальше отдавалось глухое эхо артиллерийской канонады. Но это было не меньше чем в двадцати километрах. Фронт сразу откатился далеко. Теперь всюду были фашисты.
– Фрау! – услышала Ольга голос.
Ольга оглянулась.
Гитлеровец смотрел на нее, прищурившись, – взгляд его был весьма многозначителен.
– Фрау! – повторил он и откинул угол одеяла.
Он предлагал Ольге лечь с ним.
Ольга почувствовала, как задрожали у нее колени. Она, вероятно, побледнела. Потом она, кажется, улыбнулась. Во всяком случае, гитлеровец ответил ей улыбкой, – заговорщицкой и интимной.
Ольга быстро повернулась и бросилась прочь. Она распахнула дверь, дверь хлопнула о косяк, немец что-то крикнул, Ольга ринулась в коридор и побежала. В коридоре царил мрак, но по обе стороны Ольга видела светлые пятна дверей, – они мелькали мимо, надвигаясь на нее из тьмы. В коридоре было пусто – все немцы улеглись спать, никто не останавливал Ольгу, но она не знала, куда и зачем она бежит. Ей казалось, что за нею гонятся по коридору, и она распахнула дверь на улицу и выбежала на тротуар. На тротуаре стояли две фигуры – в касках и с автоматами в руках. Луна уже всходила, и на дворе стало светлее. Услышав скрип двери, часовые оглянулись, увидели женщину, и один из них крикнул:
– Вер ист? Хальт!
Но Ольга не остановилась и побежала по стене дома. Она услышала позади лязг оружия, потом затрещал автомат, и пули просвистели у нее над головой. Инстинктивно пригнувшись, Ольга шмыгнула за угол, во двор. Она перебежала двор и обогнула дом, выходивший на соседнюю улицу. У ворот она остановилась.
Сердце колотилось часто и болезненно. Ольга втянула в грудь воздух, – раз-другой, – чтобы унять бьющееся сердце. Она прислонилась к стене и постояла так несколько секунд. Как он смел, как он смел? Было бы легче, если бы он просто набросился на нее, чтобы изнасиловать. Тогда она убила бы его, задушила, пристрелила из его же собственного автомата. Но как он смел – так? Значит, он был уверен? Он рассчитывал на то, что она пойдет к нему?
Ольга заплакала.
Она плакала впервые за весь этот долгий, трудный и страшный день. И она не могла бы сказать, отчего она плачет: от отвращения ли к учтивому фашисту, от обиды ли за поражение на фронте, от страшной ли усталости, или от сознания того, что она бездомна, бездомна у себя дома, в своем родном городе?
Ольга плакала и дрожала – ночь не была холодной, но Ольга была в одном халатике, и под халатиком не было ничего. На ней был только махровый купальный халатик с золотыми жар-птицами по синему полю. Она плакала, как ребенок, забытый родителями на улице, и, как ребенок, всхлипывала и приговаривала: «Мама!»
Потом Ольга вытерла глаза краешком халатика – узким золотым ирисом на обшлаге широкого синего рукава – и глубоко вздохнула. Где уж там плакать, когда впереди такая страшная, неизвестная жизнь…
Ольга вышла за ворота, перебежала через улицу, пересекла двор на той стороне и снова вышла на улицу. Ее нигде не задержали, – во дворах не было гитлеровцев, они стояли только на перекрестках у противотанковых препятствий. Местные жители тоже не показывались во дворах, они попрятались по своим квартирам и плотно позапирали двери. Покоритель и покоренные еще не познакомились…
Через полчаса Ольга остановилась у дверей маминой квартиры – на третьем этаже огромного дома в тихой улочке, неподалеку от шумной Пушкинской улицы. В пролете стояла тьма, душная и тяжелая, напряженная и жуткая. Прежде чем постучать три раза, Ольга приникла ухом к двери и прислушалась. Три раза – это был условный семейный стук: так стучала Ольга пять лет назад, когда возвращалась домой. Ольга прислушалась, – в квартире было совсем тихо; но Ольга хорошо знала свой прежний дом и поняла, что в доме не спят, она почувствовала, что в передней, тут же, за дверью, кто-то стоит и тоже прислушивается.
Сердце у Ольги забилось, и она постучала едва слышно – снова три раза. Такой тихий стук нельзя было услышать.
На стук никто не откликнулся, но теперь Ольга была уже уверена, что ее услышали, что по ту сторону двери действительно стоят и прислушиваются и что это стоит – мама.
И Ольга опять постучала, тоже три раза – еще тише.
– Оля, это ты? – сразу услышала она за дверью тихий голос матери.
Так спрашивала мама пять лет назад, когда Ольга поздно возвращалась домой.
– Я, мама, – ответила Ольга.
Дверь растворилась, и в проеме Ольга угадала фигуру матери.
Ольга перешагнула порог и ощутила рядом, совсем близко присутствие матери. Она протянула руки и нашла маму. Она пошатнулась и упала матери на грудь.
Мать прижала Ольгу к себе – и они заплакали. Они заплакали так, как на свежей могиле плачут об умершем. Пусть не радость, а горе снова наконец соединило их, но они нашли друг друга – мать и дочь, и в их жизни был покойник – умерла жизнь, которой они жили.
– Я знала, что ты придешь теперь, Ольга, – сказала мать.
2
Ольга с матерью жили врозь пять лет. Но теперь, когда они сошлись, ни единым словом не обмолвились они о прошлом. И не потому, что мать и дочь стороной всегда разузнавали друг о друге, а потому, что причина их разлуки, до сих пор такая важная и серьезная, стала вдруг для них обеих совсем малозначащей по сравнению с той, которая вновь свела их. События, приведшие их друг к другу, были выше их, были превыше всего, они были самыми важными в личной и общественной жизни. Беда свела их, и впереди их ждала лишь страшная неизвестность. В такие минуты надо быть вместе.
– Я останусь у тебя совсем, мама, – сказала Ольга.
– Конечно, Оля.
Больше они об этом не говорили. Чужая воля соединила их, но под влиянием страшных событий, обусловивших это соединение, открылось их затаенное желание, которое они усилием воли подавляли в себе.
Ночь они провели без сна.
Но в огромном, миллионном городе не было, пожалуй, ни одного взрослого человека, который смог бы уснуть в эту ночь.
Ольга с матерью то сидели в передней на сундуках, прислушиваясь к звукам на лестнице, то лежали в комнате на диване, вслушиваясь в звуки, долетавшие с улицы, и пытаясь отгадать, что творится в городе. Но на лестнице царила мертвая тишина, а на улице, – за углом, на Пушкинской, – лишь порою с тяжелым грохотом проносились какие-то железные чудовища. Далеко, в южной части города, в заводском районе, рождая гулкий отзвук, раздавались изредка взрывы; и тогда пол ходил ходуном, сыпалась штукатурка с потолка и жалобно звенели стекла. Это, вероятно, взлетали на воздух какие-нибудь заминированные военные объекты.
На постели, посапывая и смеясь сквозь сон, спали дети: семилетняя Валя и пятилетний Владик. Это были дети отчима. Но это были и дети матери.
– Мы долго раздумывали, как нам быть, – говорила мать. – Василий настаивал, чтобы мы ехали все вместе. Я доказывала, что это безрассудство, что это равносильно самоубийству: дети больны, и я сама еле держусь на ногах. И ведь так не верилось, что может произойти подобная катастрофа. Не верилось, Оля, ни на одну минуту… Но пока мы сомневались и решали, катастрофа произошла. Фашисты прорвались к городу, и Василий вдруг получил приказ через сорок минут прибыть в эшелон. Это был последний эшелон: бригады Василия должны были взрывать за собой железнодорожный путь…
Ольга слушала рассказ матери и молчала. Матери не было нужды оправдывать своего мужа. Все должно было произойти именно так, только так.
Страшное бедствие обрушилось на Ольгу, на мать, на весь народ. Теперь существовало только это бедствие. Все остальное было нереальным и маловажным. Важным теперь будет только то, что придет с завтрашним днем. Но завтрашний день нельзя было представить и предугадать. От ужаса – ужаса неизвестности и неизбежности – холодело сердце Ольги. Что будет?
И Ольга жалась к матери – с нежностью и трепетом, как когда-то в детстве. И как в детстве, ей от этого становилось легче. Это было удивительное, наивное, но совершенно реальное ощущение: мама здесь, мама защитит. И на душе у Ольги становилось тихо и спокойно.
Они лежали на диване без сна, и перед глазами Ольги была только непроглядная темнота тщательно замаскированной комнаты. Ольга ничего не могла разглядеть, но она видела все, как было: овальный стол посредине, покрытый старинной, ажурной с бархатом скатертью, приземистый буфет в нише и чайный сервиз за стеклянными дверцами. На стенах картины: «Волчья облава» Самокиша и «На охоте» Перова. Стекло на картине «Волчья облава» разбила Ольга, когда ей было шесть лет, и отец поставил ее за это в угол за буфет. Ольга плакала и обещала, что больше не будет… Это был дом Ольги – здесь она родилась, здесь прошло ее детство, отсюда она с болью ушла. Это был ее дом всю жизнь, даже еще вчера, когда ее не было здесь.
Но вот она вернулась – и это уже не был ее дом. Это была просто мрачная пещера, и в этой пещере они с мамой были только вдвоем – одни во всем мире. И таких пещер – мрачных и нежилых – в городе было много тысяч, и в каждой жили люди – одни во всем мире. Что будет завтра? Какая теперь начнется жизнь? И начнется ли жизнь в родном городе, захваченном страшным, свирепым врагом?
– Тебе, Оля, не надо было оставаться, – говорила мать, – тебе, Оля, надо было уйти. Девушке твоих лет нельзя было не уйти. Мы ведь знаем, какие звери фашисты! Ну как ты могла остаться?
– Не надо, мама, говорить об этом! – просила Ольга.
Ольге было страшно. Ей действительно надо было уйти. Не бежать в страхе, а уйти для того, чтобы вместе со всеми защищаться от ужасного нашествия. Как могла она, какое имела она право не уйти? Это ведь было ее желание, и это был ее долг – уйти. Это – желание и долг патриота. Она ненавидела фашистов, она их боялась, но она осталась, чтобы жить под их властью. Она не приняла участия в борьбе против них. Она не пожертвовала в борьбе своей жизнью. Она – не патриотка. Она – малодушна. А малодушный человек может быть спровоцирован и на измену… От ужаса у Ольги холодело сердце. Зачем она осталась? Почему не ушла? Какое право имела она вернуться?
Потом Ольга пыталась взять себя в руки. Разве отказаться от своего желания для того, чтобы спасти мать с детьми, это не высшее проявление гражданского долга? Она осталась, чтобы быть с матерью и детьми, чтобы помочь им, чтобы защитить и спасти их.
Но она не могла сказать это матери, она не могла признаться маме, почему она вернулась. Она не хотела возложить на мать страшное бремя такого признания.
И она молчала.
Потом мать тихо сказала:
– Спасибо, Оля, за то, что ты пришла…
Они пролежали так до утра и, когда наступил поздний осенний рассвет, не сняли с окон маскировку, а только сделали маленькую щелку. В эту щелку они смотрели на улицу. На улице было совсем пусто, даже не проходил патруль. Город был покинут, мертв.
Когда проснулись дети и надо было умывать их и кормить, обнаружилось, что из кранов не идет вода. Война вошла в дом. Все знали, что так оно и будет, но вот оно случилось и ошеломило всех, как катастрофа.
Ольга взяла ведра и пошла в подвал, – может быть, взорвана только водонапорная башня и вода есть, только не поднимается выше уровня земли?
На лестнице Ольга встретила многих соседей, они тоже спешили в подвал с пустыми ведрами. Среди них были знакомые, они с детства знали Ольгу, при встрече на улице приветливо здоровались с нею; но сейчас, встретившись с нею глазами, они как-то съеживались, отводили глаза и прибавляли шагу. Они не были просто испуганы и подавлены, они чувствовали себя смущенными, как будто виноватыми. И Ольга тоже чувствовала себя виноватой: она опускала глаза и старалась проскользнуть мимо, ни с кем не заговаривая. Это было сложное чувство стыда прежде всего за самое себя – наши вот ушли, а ты осталась…
На пороге парадного подъезда Ольга увидела первый труп.
Он лежал поперек ступеней, вытянув руки к дверям, ногами на улицу. Это был мальчик лет четырнадцати, сын юриста из квартиры номер двенадцать. Кровь запеклась у него на шее, разбитым лицом он уткнулся в порог. Пуля попала в затылок и вышла через лицо.
Люди шарахались от трупа, но боялись громко вскрикнуть – и молча обходили его. Они спускались в подвал с пустыми ведрами и снова обходили труп, возвращаясь назад с полными ведрами: вода в подвале была. Только текла она не из крана – водопровод был выведен из строя: ржавой желтой воды нацеживали из отлива отопления, в отопительной системе осталось еще немного воды.
Ольге стало нехорошо, – она впервые видела так близко мертвеца и запекшуюся, присохшую кровь. Она чуть не потеряла сознание и снова начала дрожать отвратительной неуемной дрожью, как и вчера, когда она услыхала шаги гитлеровцев в коридоре…
Потом потянулся этот бесконечный – первый – день.
Валя с Владиком куда-то исчезли, и мать чуть с ума не сошла от страха. Но Валя с Владиком скоро нашлись, – они бегали с другими детьми по соседним дворам и на Пушкинскую. Когда они наконец явились, их даже не наказали, потому что дети были теперь единственными вестниками событий. Они сообщили, что на Пушкинской уже ходят по домам фашисты и забирают людей. Кого забирают и за что, дети не знали. И все, бледные и перепуганные, стали ждать фашистов.
Гитлеровцы явились после полудня. Они начали обход дома снизу и постепенно, с этажа на этаж, поднимались все выше. Это была не полиция, не жандармерия, не гестапо, а воинская часть: солдаты производили обыск, охотясь за отставшими красноармейцами и оружием.
Они вошли в квартиру – их было шесть человек, – один стал в дверях, а пятеро торопливо обошли все комнаты, обшарили все углы и закоулки, заглянули под кровати и диваны, тыкали штыками в матрацы и тюфяки. Шкафы и ящики привлекли внимание солдат, ведь такая мелочь, как револьверы или гранаты, могли быть спрятаны в каком-нибудь хламе, – и гитлеровцы перешвыривали белье, открывали шкатулки и рылись в вещах. Они забрали мужское белье, не поинтересовавшись, где его собственник, и рассовали его по своим мешкам. Ефрейтор взял золотые часы матери, а позднее, после ухода солдат, выяснилось, что исчезли также браслеты и кольца. Но, уходя, ефрейтор откозырял и попросил извинения за беспокойство, а один из солдат ущипнул Ольгу за щеку. Это случилось совершенно неожиданно, – Ольга никак этого не ждала, а солдат тут же шагнул за порог, так что Ольга только ахнула, побледнела, а потом краска бросилась ей в лицо. Она должна была ударить его, дать ему пощечину, но солдат был уже далеко, – и она только прикусила губу. К счастью, мать ничего не заметила, и Ольге от этого стало легче.
После обыска мать сразу слегла – она почувствовала себя плохо. Валя и Владик жались к Ольге и не отходили от нее ни на шаг. Потом Владик захотел спать, и его надо было уложить в постель. Потом Владика и Валю надо было покормить, а мать лежала совершенно обессилевшая, в полубеспамятстве от боли. Ольга увидела, что жизнь двоих детей и матери теперь зависит только от нее и что глава семьи теперь – она.
Что творилось сейчас в городе, Ольга не знала, да и некогда ей было подумать об этом. Ее беспокоило только одно: будет ли теперь в городе рынок и откроются ли магазины, сможет ли она покупать продукты для двоих детей и больной? Денег у Ольги не было, о работе нечего было и думать, – Ольге казалось, что всякое подобие нормальной, организованной жизни, с работой, учреждениями, стенографистками, кануло в вечность. Ольга не имела никакого представления о том, как будет при фашистах, но она и не задумывалась над этим. Она знала только, что ничего общего с фашистами иметь не будет, что не скажет им ни единого слова, не взглянет на них, – фашисты не будут существовать для нее.
Вечером, когда дети заснули и Ольга прилегла около матери, внезапно раздался стук в дверь.
Ольга вскочила. Сердце у нее замерло. Вопреки немецкому приказу держать входную дверь всегда открытой, Ольга заперлась и на замок, и на задвижку, и на цепочку. Однако стук был тихий, робкий, – гитлеровцы так не стучали.
Ольга вышла в переднюю и прислушалась. За дверью было тихо, но на нижних и верхних этажах хлопали двери и слышался говор. Ольга постояла некоторое время, подождала, – к ним больше не стучали, ей, верно, почудилось. Она направилась к двери, чтобы прислушаться, что это за шум на лестнице и во дворе. Но Ольга шагу не успела сделать, как в дверь опять постучали, – так же тихо, так же робко.
– Кто там? – спросила она, приникнув к замочной скважине.
Тихий мужской голос что-то ответил, но Ольга не разобрала.
– Кто? – переспросила она.
Мужчина откашлялся и заговорил погромче. Сердце у Ольги замерло, – за дверью звучала немецкая речь…
Простите, пожалуйста, дорогая фрау, но меня назначили к вам на постой.
Ольга замерла, она слышала, как за дверью, за тоненькой филенкой, дышит человек, дышит тяжело и прерывисто, вероятно после быстрого подъема на третий этаж. И это был немец… Но почему он говорит так тихо, так скромно и вежливо? Не прием ли это, обычный бандитский прием, лишь бы только отворили дверь, лишь бы только ступить на порог? Ольга слышала шум на лестнице – топот ног, стук в двери, наглые окрики, Ольга слышала, как отворяются и громко хлопают двери, как затихают за ними голоса. Гитлеровцы были в доме, они становились на постой. Они держались уверенно, нахально и шумно.
Но немец на площадке за дверью тяжело дышал и молчал.
Ольга отодвинула задвижку, повернула ключ и, не снимая цепочки, приотворила дверь. На площадке царила непроглядная тьма, но как только скрипнула дверь, тотчас вспыхнул свет, – щелкнул электрический фонарик, – и Ольга увидела человека. Неизвестный направил луч света не на Ольгу, он повернул фонарик и показывал ей себя.
– Извините, пожалуйста, меня назначили к вам на постой, – тихо сказал он, едва шевеля губами под усиками, – очень прошу вас, фрау, извините за то, что беспокою вас в такое позднее время и прихожу жить незваный, но что же мне делать? Мне приказали, и я должен подчиниться, а квартирьер дал мне этот номер квартиры. Очень прошу вас, извините меня.
Он говорил тихо, губы его кривились в принужденной улыбке.
Ольга сняла цепочку и отошла от порога.
Мужчина вошел, он не погасил фонарика, и в передней стало светло. Ольга увидела теперь своего постояльца. Он был маленького роста, сутуловат, длинные, чуть не до колен руки неуклюже повисли вдоль тела. Подпоясанная ремешком охотничья куртка тоже висела на нем, как с чужого плеча, а штаны мешками обвисли на коленках. У огромных стоптанных бутсов, которые были совсем не по ноге ему, носки загнулись, как у китайских туфель.
– Не беспокойтесь, фрейлен. Я постараюсь не помешать вам, я дальше не пойду. – Он окинул быстрым взглядом переднюю и увидел нишу около трюмо. – Я буду жить вот здесь, в уголочке.
Он сделал три шага по направлению к нише и бросил на пол свой рюкзак, плащ, котелок и манерку. При нем не было ни винтовки, ни даже пистолета. Он подвигался бочком, чтобы не повернуться к Ольге спиной, и Ольга заметила, что он прихрамывает на правую ногу. Нога у него не была ранена, она была короче от рождения. Коротыш перехватил взгляд Ольги и покраснел.
– Я не солдат, – сказал он, не по-военному снимая фуражку и кланяясь, – я всего лишь гарнизонная служба. Нет, нет! – сказал он, заметив движение Ольги. – Я не полицай! Я всего лишь шофер хозяйственной команды. Не бойтесь меня, фрейлен.
Ольга невольно улыбнулась, и коротыш покраснел еще больше. Глаза его просили извинения.
Вдруг он заговорил на ломаном русском языке, делая сильное ударение на первом слоге каждого слова:
– Здесь есть Украина, но я, прошу меня извинять, не знаю украинский язык. Я немного знаю русский язык, и, если вы, пани, понимаете по-русски, я буду говорить по-русски. Вы, пани, меня понимаете?
Язык его меньше всего был похож на русский, это была смесь украинского с церковнославянским, и Ольга плохо понимала его. Однако она ответила:
– Я понимаю вас.
Коротыш еще раз поклонился и сделал попытку шаркнуть ногой.
– Меня зовут Пахол. Ян Пахол из Мукачева. Я чех. Я совсем не наци. Нет! Нет! Я пленный, и меня послали сюда на работу. Вы, пани, меня понимаете?
Глаза чеха Яна Пахола из Мукачева с тревогой и грустью заглядывали в глаза Ольги.
3
Утром в дверь постучался дворник.
– Откройте, – сказал он. – Не бойтесь. Это я, дворник. Я к вам с повесткой.
Он протянул Ольге бумажку и попросил расписаться.
Ольга взяла бумажку, и сердце у нее упало, как только она взглянула на нее. Это была не простая повестка. Узкая и длинная, на плотной бумаге, с отрывным талоном для расписки. Таких повесток Ольге еще никогда не приходилось видеть. Печать стояла не в левом, а в правом углу, напечатана повестка была убористым, острым готическим шрифтом. Это была немецкая повестка.
Помощник коменданта города предлагал фрейлен Басаман Ольге, стенографистке и студентке института иностранных языков по отделению немецкого языка, немедленно явиться в комендатуру.
Повестка была адресована на квартиру Ольги – Набережная, семнадцать, но в углу стояла пометка дворника, что Ольга Басаман по местожительству отсутствует, а ниже, на полях; была справка канцелярии института, что у студентки Ольги Басаман имеется еще один адрес – по местожительству ее матери. Он был указан тут же – в канцелярии института были известны оба адреса.
Ольга расписалась и отдала дворнику талон. Тот вздохнул и молча вышел. Он ничего не мог поделать: повестку он тоже получил под расписку и отвечал за ее доставку… Теперь коменданту города будет известно, что Басаман Ольгу нашли и повестку ей вручили. Если она не явится в комендатуру, комендант прикажет привести ее силой. И она не могла убежать, спрятаться где-нибудь, переждать: больная мать и двое детей не могли остаться без ее присмотра.
И у фашистов, по-видимому, было срочное дело к Ольге Басаман, раз они так усердно разыскивали ее.
Быть может, столько народу надо расстрелять и повесить, что в комендатуре не успевают составлять списки и требуется стенографистка? Быть может, коменданту надо издать какие-то новые, чудовищные распоряжения, и их столько, что он не может обойтись без помощи стенографии? И Ольга своей профессией должна содействовать ускорению этих длительных операций?
Да пусть ее лучше убьют, но она не пойдет стенографисткой к фашистскому коменданту!
– Ольга! – позвала мать. – Кто это приходил?
Ольга все еще стояла в передней с повесткой в руке. Она поспешно сунула ее за корсаж.
– Да это так, сказала Ольга, – дворник.
– Чего ему надо?
– Он приходил… звать во двор смыть кровь расстрелянных. Это все обязаны делать. Я должна была расписаться.
Мать заплакала.
– До чего мы дожили! Все обязаны выходить во двор – смывать кровь расстрелянных…
Ольга вошла в комнату, села около матери и склонила голову ей на грудь.
– Успокойся, мама. Все обойдется.
Что сделать, чтобы не идти к коменданту, не приступать к работе и сохранить жизнь матери и детей? Ведь фашисты, наверное, репрессируют мать и детей, если Ольга не явится по их вызову.
От этих отчаянных мыслей Ольгу оторвал новый стук в дверь, и она похолодела, – теперь при всяком стуке в дверь она будет холодеть от ужаса. За ней?
Нет, еще не за ней. В дверь стучали Мария и Нина, ее подруги по институту иностранных языков.
Это была подлинная радость, – если только это слово уместно употребить в такую страшную минуту жизни, – увидеть подруг! Ольга до сих пор не подумала о своих подругах, она не знала, остались ли они в городе, она даже не хотела, чтобы они остались: горе и позор лучше переживать одной. Но она увидела Марию с Ниной, и ей стало легче: она не одна! Мария и Нина не были задушевными подругами Ольги, но они были для нее живой связью с той жизнью, которая только что кончилась. Нет, нет, она не кончилась, произошла только страшная катастрофа!
Мария и Нина тоже получили повестки, им тоже предлагали явиться сегодня: Нине – к начальнику биржи труда, Марии – в бургомистрат. Студенткам института иностранных языков по отделению немецкого языка предлагали стать на работу к немцам в качестве переводчиц. Это была мобилизация, – не могло быть никаких сомнений относительно категорического характера приказа, никаких иллюзий относительно ответственности за неявку.
– Надо смотреть фактам в лицо, – говорила рассудительная Мария, – гитлеровские власти будут создавать аппарат местного самоуправления. За саботаж нас ждет самое тяжелое наказание. Надо идти. Другое дело, что на этой работе надо оставаться честным перед самим собой, принципиальным. Может быть, удастся сделать что-нибудь полезное, кому-нибудь помочь, кого-нибудь спасти? Верно ведь я говорю, девочки?
Нина горько плакала. Ольга не знала, что сказать.
Мать тоже убивалась, – от нее ничего не удалось скрыть, она знала все. Горестно твердила она, что лучше было эвакуироваться, лучше было даже погибнуть в дороге, – только бы не терпеть таких мук!
Но Мария с Ниной пришли не только по этому делу: их беспокоила судьба подруги Иды Слободяник.
Ольга мало знала Иду Слободяник. Она встречалась с нею только на сессиях. Но, однажды увидев Иду, нельзя было забыть эту красавицу. Ида была кумиром всех подруг. В Иду были по уши влюблены все студенты и преподаватели. Какое все это было ребячество, каким все это казалось теперь далеким и пошлым…
