Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
Но движение на улицах было не только в сторону фронта. Не меньше машин ехало с фронта, на запад. Это были санитарные кареты или грузовые машины с имуществом. На чемоданах, узлах и мешках сидели немцы в гражданской одежде, немки в мехах и много собак – немецких овчарок. Гестаповцы спешно эвакуировались.
Много грузовиков стояло вдоль тротуаров, у подъездов. Из домов выносили всякую утварь и имущество. Среди утвари были зеркала и рояли. Сердце трепетало у Ольги. Да, действительно! Час освобождения не за горами.
Ольга опрометью пробегала через улицы; на перекрестках стояли заставы, по тротуарам ходили патрули. Ольга забегала в подворотни и пробиралась проходными дворами. Она пересекла Сумскую пониже Университетского сада, – в саду стояла зенитная артиллерия. С угла Рымарской Ольга увидела дом гестапо. Перед домом сбились десятки машин. Солдаты выносили ящики и пакеты. Они бросали все это на машины и стремглав возвращались назад. Они торопились. Гестапо убегало!
Не переводя дыхания, Ольга взбежала по лестнице к квартире майора. Было пять минут четвертого.
На стук Ольги дверь отворила старушка.
– Я к майору, – сказала Ольга и хотела, как всегда, пройти в переднюю. Но старушка не пустила ее.
– Немца нет дома, – сказала старушка. Она произнесла эти слова с язвительной насмешкой, и в глазах ее сверкнули искры.
– В это время, – неуверенно сказала Ольга, – он обычно уже возвращается…
– А вот нынче его нет!
– Тогда я подожду, – решительно сказала Ольга и хотела перешагнуть через порог. Но старушка не пустила ее. Она не скрывала своей враждебности.
– Напрасно будешь ждать, милочка, – старушка так и сказала «милочка», – немец предупредил меня, что днем нынче не придет, а может, не явится и на ночь. Вот какие, милочка, дела!
Старушка взялась за ручку дверей и хотела уже закрыть их. Но ей еще хотелось уязвить Ольгу:
– А вот будет ли он завтра, про то он мне не сказал, а может, он и сам про то не знает! – Старушка прислушалась к отголоску канонады и сокрушенно покачала головой: – Недалеко, недалеко постреливают!
– Он уехал в мастерские? – спросила Ольга, не обращая внимания на язвительные речи старушки.
– В мастерские! – старушка даже руками всплеснула. – Да ты, милочка, видно, с неба свалилась. Иль и в самом деле давно не видалась со своим кавалером? – Старушка неожиданно присвистнула. – В комендатуре опять твой милый майор! Позвали его назад в комендатуру, твоего майора! Эсэсы на фронт ушли, теперь опять комендатура хозяйничает! Беги, беги! – ехидно закончила старушка. – Беги к нему в комендатуру, может он тебя к себе на машину подсадит! Напрасно, милочка, надеешься: не возьмет тебя твой кавалер, мало у него таких овчарок? Только ты поскорее беги, потому оставаться тебе здесь не расчет! Не погладят тебя по головке добрые люди, не похвалят, всыплют тебе, будь покойна!
Старушка с грохотом захлопнула дверь перед носом у Ольги.
Ольга стояла похолодевшая, бледная, – лестница плыла и спиралью кружилась в глазах. Овчарка! И в самом деле, – разве это не она чуть не каждый божий день являлась к майору и по нескольку часов сидела с ним в комнате? Что было делать старушке с простым сердцем? Захлопнуть перед носом дверь…
Медленно спустилась Ольга по лестнице. Что же теперь будет? Придут наши, придет радость, придет жизнь, а она – немецкая овчарка… Ольга еле переступала ногами, – похолодевшая, как неживая.
Но, выйдя на улицу, Ольга пустилась чуть не бегом к комендатуре. Она должна видеть майора. Если не удастся послушать радио, она по крайней мере узнает новости. Эсэсовцы ушли на фронт, и хозяйничает комендатура! Фронт вошел в город!..
В комендатуру Ольгу не пропустили. Часовой оттолкнул ее от двери, а когда она попыталась расспросить его, он замахнулся на нее винтовкой.
Но тут Ольге неожиданно повезло. Перед подъездом остановилась машина, и из нее вышел лейтенант. Он бросил взгляд на Ольгу, потом всмотрелся пристальней:
– Басаман Ольга? – спросил он и любезно приложил руку к каске. Он был не в фуражке, а в каске, как на фронте. – Переводчица майора Фогельзингера?
Это был тот самый офицер, адъютант, который здесь, в комендатуре, четыре месяца назад, в первый раз проводил Ольгу к майору.
– Да, герр лейтенант, – сказала Ольга, – я переводчица герра майора. Мне срочно надо его видеть. Герр майор в комендатуре?
– Нет, – сказал лейтенант, – майора сейчас нет в комендатуре.
– Будьте так добры, скажите, где он сейчас?
Лейтенант заколебался.
– Майор вернется только ночью, – сказал он нерешительно. – Он далеко, на Холодной горе.
– Ах, на Холодной горе! Большое спасибо, лейтенант!
На Холодной горе стояли резервные мастерские танкового ремонта. Итак, майор был все-таки в мастерских. Ну, разумеется, майора направили опять на работу в комендатуру, но мастерские он тоже не мог бросить…
Ольга пошла. До Холодной горы было довольно далеко, солнце клонилось к, закату, но назад майор довезет ее на машине. Ольга уговорит майора, чтобы он хоть на часок поехал домой отдохнуть. Она пообещает ему собственноручно сварить кофе, посмотрит на него так заботливо, – надо, мол, съездить домой, и послушает Москву.
Ольга пошла не по улице Свердлова, а по Конторской, – военные машины здесь тоже шли непрерывным потоком, но патрулей не было. Ольга чуть не бежала и, только совсем задохнувшись, остановилась на минуту перевести дыхание. В эту короткую минуту передышки она прислушивалась. Нет, нет, канонада не прекращалась! Наоборот, она стала как будто ближе или просто сильней!.. Через железнодорожное полотно Ольга прошмыгнула под вагонами. Теперь – вверх по откосу, а там мимо тюрьмы, и за базаром уже недалеко: мастерские майора помещались на плацу бывшего танкового училища. Там опять будет советское танковое училище! В самом недалеком будущем!
Неподалеку от тюрьмы Ольга остановилась. За скатом эскарпа она уже видела зеленую тюремную крышу и верхний ряд забитых листами железа окон. Но улица около тюрьмы не была пуста, как обычно. На улице около тюрьмы сбилось множество грузовиков, – Ольга слышала, как рокочут запущенные моторы, – и между машинами сновали немецкие солдаты. Пройдя несколько шагов, Ольга увидела и ворота: перед ними стояли ряды людей, а из тюремного двора все выходили люди. Может, не стоит проходить мимо тюрьмы? Ольга растерянно огляделась по сторонам: справа и слева поднимались крутые откосы – ей не выбраться по ним наверх. Другой дороги на Холодную гору не было.
Ольга пошла.
Теперь она с каждым шагом приближалась к тюрьме и с каждым шагом видела все лучше. Из тюрьмы выводили заключенных. Они выходили бесконечной вереницей по два человека н выстраивались в шеренги у стены. Ольга подошла еще ближе и теперь увидела, что пустые машины подъезжают к шеренгам и охранники отделяют партии и загоняют их в машины. Они подгоняли заключенных прикладами и пинками. Потом машина отъезжала и подходила новая, пустая.
Страшная догадка пронизала Ольгу: заключенных вывозят на расстрел! Советские войска подходят к городу, гитлеровцы поспешно удирают и торопятся прежде всего очистить тюрьмы, ликвидировать пленных и арестованных!..
Как сомнамбула, вышла Ольга на площадь перед тюрьмой. Вот отъехала одна машина и промчалась мимо Ольги. В машине, тесно прижавшись друг к другу, стояло около полусотни людей – черных, оборванных, заросших, с глазами, пылающими холодным смертельным огнем, – а на верху шоферской кабины, лицом к кузову, сидели два солдата с автоматами, направленными на обреченных узников. Два мотоциклиста катили по бокам машины, – руки мотоциклистов лежали на руле, под мышкой у них были зажаты рукоятки автоматов. Вот пролетела вторая машина – полсотни страшных людей, два автоматчика на верху кабины, два мотоциклиста по бокам. Вот пролетела третья машина. Четвертая… А узники все шли и шли из ворот.
Ольга прошла мимо пустых машин, которые стояли в очереди к шеренгам, готовые принять партию в полсотню человек. Шоферы нажимали на газ, чтобы двинуться вперед или рокотом моторов заглушить крики в толпе обреченных на смерть. Ольга прошла мимо, и никто ее не тронул.
У ворот, против выстроенных шеренг, стоял лимузин, дверца его была открыта. Около лимузина, опершись рукой на дверцу, стоял офицер. Он руководил операцией, к нему то и дело подбегал унтер, рапортовал, выкрикивая число, – это было, вероятно, число брошенных и машину узников, – фельдфебель возле офицера делал пометку в книжечке, офицер кивал, и унтер мчался к наполненной машине. Он садился в кабину рядом с шофером, и машина трогалась.
Ольга прошла мимо машины, на нее никто не обратил внимания – дела было пропасть и без нее, дело было спешное, надо было немедленно уничтожить сотни, а быть может, тысячи людей. Ольга взглянула на офицера.
Это был майор Фогельзингер.
Эсэсовцев спешно бросили на фронт, хозяйничать в городе стала комендатура, все офицеры комендатуры тоже были призваны к исполнению своих обязанностей, фашисты удирали и перед бегством спешно уничтожали уцелевших узников. Приказ произвести массовое уничтожение получил майор Фогельзингер. И он его выполнит: дисциплина, война… Он прижимал платок к глазам, выражая сочувствие Ольге по поводу преждевременной смерти ее матери, он был против зверств в обращении с пленными, он не разделял фанатизма головорезов, он вообще был за эволюцию и готов был внести поправку в программу фюрера, он мечтал только о богоподобной жизни в уютном поместье на чужой земле, где его «интеллект» процветал бы для размножения и любви. Во имя этого он закрывал глаза на такие огорчительные явления, как ужасы войны и людоедский фашистский режим. Он закрывал глаза и кивал унтеру. Фельдфебели, отмечал в книжечке: еще пятьдесят.
Ольга повернула назад и еще раз прошла мимо майора за спиной у него. Майор устал, он вытирал платком лоб и нетерпеливо постукивал пальцами по дверце машины: процедура вывоза заключенных для уничтожения затягивалась, и это действовало ему на нервы. Канонада гремела за горизонтом, и Ольга обдумывала, что делать дальше. Еще неизвестно, войдут ли наши сегодня или завтра: битва на подступах к городу может длиться не один день. Потом, очевидно, начнутся упорные уличные бои. Теперь, когда действия советских армий ясны и очевидны для каждого, можно не распространять уже сообщений Советского Информбюро. Ольга может не слушать радио. Может, не ходить к Фогельзингеру. Что же ей делать? Помогать советским бойцам при штурме города? Ольга не знает, как это сделать. Указывать цель советским стрелкам? Ольга не знает, как ее указать. Стрелять из окна по отступающим немцам! У Ольги нет оружия. Что же ей делать? Она не могла ничего не делать. Она должна действовать!
Вернуться домой было теперь не так просто: сразу за Павловской площадью патрули стояли сплошной цепью. В нагорной части города помещались военные учреждения, и немцы соблюдали предосторожности. Ольга поняла, что домой она сегодня не попадет.
Ольга обошла Павловскую площадь, пробежала через проспект Сталина и пошла дворами вдоль реки. Через два квартала, за углом Набережной, стоял дом, в котором Ольга когда-то жила. Очень может быть, что в доме разместились гитлеровцы, но Ольга может пробраться на чердак, – она хорошо знала чердак, на котором столько раз дежурила во время бомбежек, она приткнется где-нибудь за дымоходом и просидит до рассвета.
Ольга миновала два квартала и вошла во двор своего дома. Двор был пуст, завален всяким хламом, дом смотрел слепыми провалами выломанных окон. Ольга вошла в дверной проем с черного хода. Сквозной ветер гулял в коридорах. Ольга осторожно, ощупью двинулась по лестнице наверх. Перил у лестницы уже не было, – перила унесли, – и надо было пробираться по самой стене, чтобы не свалиться в пролет. Но Ольга и впотьмах подвигалась уверенно, – она хорошо помнила вытертые каменные ступени: одиннадцать, шесть, еще раз одиннадцать – второй этаж. Одиннадцать, шесть, еще раз одиннадцать – будет третий этаж и ход на чердак. Но на втором этаже была тридцать пятая комната, комната Ольги. Ольга наугад свернула с площадки и пошла по коридору. Паркет под ногами не скрипел, паркета под ногами не было, встречались лишь отдельные дощечки, – пол выломали на дрова. Ольга шла по голому накату, заваленному какими-то осколками, хламом, она следила, чтобы не споткнуться, не загреметь, – может, в доме кто-нибудь еще был. Эхо далекой канонады здесь было слышнее, раскатистей, как в туннеле. Левой рукой Ольга считала дверные проемы. Вот и дверь тридцать пятой комнаты, ее комнаты. Холод тоски сжал сердце Ольги.
Ольга перешагнула через порог. Прямо в глаза ей ударил тусклый свет, лившийся в квадрат окна. Рамы не было, в окно проникал сквозняк, небо за окном нависло серое, тяжелое и низкое; оно то темнело, то светлело, то удалялось, то приближалось, словно дышало, освещаемое вспышками ракет. В этом дыхании света можно было различить стены, кучу рухляди в углу, раму железной кровати в нише. Ольга села на раму.
Здесь Ольга когда-то жила. Это было очень давно: шесть месяцев назад, словно в ином мире, в какой-то иной, прежней жизни. Никакие воспоминания и мысли не возникли в эту минуту в памяти Ольги. Она сидела на голой железной раме своей прежней кровати. Никакой обстановки, никаких вещей из ее тогдашней жизни здесь не осталось – комната была разрушена, как и сама жизнь.
Ольга попробовала прилечь на железной раме, – один железный прут поддерживал плечи, другой поясницу, третий – ноги под коленками. Канонада все гремела и гремела. В городе стояла тишина, даже не слышно было выстрелов патрулей. Где-то в нагорной части рокотали моторы. Моторы рокотали и там – на Холодной горе. Ольге казалось, что она слышит их. Фашист Фогельзингер вытирает платочком вспотевший лоб и отсчитывает узников: на каждую машину по пятьдесят человек.
Но лежать на железных прутьях было неудобно. Ольга поднялась и села. В кармане пальто что-то зашелестело. Ольга сунула руку в карман и вынула конверт. Она хотела положить письмо обратно, но вдруг вскочила и подошла к окну. Может, это вовсе не мобилизационная повестка, а письмо от майора Фогельзингера?
Ольга разорвала пакет. Листок плотной бумаги упал ей под ноги. Ольга подняла его и приблизила к глазам. Когда небо светлело в отблеске ракеты, Ольга могла разобрать текст – листок был печатный, шрифт крупный, черный, готический. Широкая черная, траурная рамка окаймляла листок.
Напрягая зрение, Ольга прочла письмо. Это было стандартное армейское уведомление, – фамилия была вписана в печатный текст от руки:
«Солдат Пахол Ян погиб за великую Германию».
Ракета вспыхнула, и Ольга еще раз прочла: «За великую Германию…»
Ольга вернулась к раме и села. Канонада все гремела и гремела. Небо дышало за оконным проемом. Ян Пахол погиб за «великую Германию».
Ольга прислушалась. Ей показалось, что канонада стала ближе. И всякий раз за пушечным залпом словно грохотало чугунное эхо. Такой звук бывает, когда бьет пушка с танка: это рождает отголосок броня. Значит, бой совсем близко. Ольга слушала затаив дыхание. «Ян Пахол погиб за великую Германию».
Ольга опять легла. Мысли неслись вереницей – Ольга не могла уловить ни одной. Фогельзингер. Узники. Холодная гора. Ян Пахол. Мария. Наши…
Ольга вдруг проснулась. Кажется, она спала. А может, это была просто секунда пустоты. Она поднялась, – прутья больно резали плечи и поясницу. Она прошлась по комнате от стены к стене, как узник в камере. Тревога сосала ей сердце. Ольга села на пол, потом легла, – это было гораздо удобней, чем на железной раме. Одуряющий запах клейких набухших почек лился в оконный проем. За проемом кипела, как в котле, черная, в молниях орудийных залпов, майская ночь…
«За великую Германию…» Почему же тогда Ян Пахол записал в смертной ладанке ее адрес?
Сон сразу пропал, Ольга села: Ян Пахол, чех из Мукачева, погиб за «великую Германию»? Это не так. Этого не может быть! Он пустил свою машину под откос вместе с командиром батальона!
Ольга опять легла. Она чутко прислушивалась. Канонада, кажется, стихла. Мысли неслись бешеным вихрем, нельзя было остановить ни одной. Чудное видение возникло перед закрытыми глазами Ольги: белый дом посреди тенистого сада на берегу реки. Почему – белый дом посреди тенистого сада на берегу реки? И почему это видение так волнует, так больно ранит своею печалью? Ольга открыла глаза. Видение не исчезло. Перед раскрытыми глазами, во мраке комнаты, стоял посреди тенистого сада белый дом над рекой.
И вдруг Ольга снова проснулась. Теперь она уже и самом деле проснулась: она спала. Ольга проснулась сразу и совсем, точно от толчка, и, как от толчка, сердце заныло в тревоге.
Было совсем тихо. Небо за окном дышало вспышками ракет. Но канонады не было слышно.
Ольга вскочила. Почему нет канонады? Наших отбили?.. Этого не должно быть!.. Ольга с трудом втянула в легкие воздух. Нет, нет, просто бой за ночь притих. На рассвете канонада начнется сызнова. Завтра…
Ольга опять легла…
Это была ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая тысяча девятьсот сорок второго года.
В ту ночь советские части подходили совсем близко к городу.
Но в сорок втором году город не был взят.
Город будет освобожден советскими войсками только в сорок третьем году. Только через год.
Малая земля
1
Утро только вставало, – чуть брезжила заря.
Над землею еще царила глухая ночь: в низине лежала черная тьма, лога терялись во мраке, над холмами стоял сумрак, но небо уже посветлело и зажглось на востоке. Долина реки тоже начинала дышать; над плесами еще нависал неподвижными облаками туман, но над течением реки он уже клубился и полз на луга ленивыми прозрачными волнами.
Утра еще не было, ночь еще царила над землей, но лес уже просыпался.
Сперва примолкли кузнечики, легкий шорох пробежал по листве, затем снова воцарилась тишина, и вдруг – ветерок пронесся по вершинам: лес вздохнул и сразу проснулся. На опушке мрачно ухнул сыч, это был уже последний сыч, – ночь миновала, вставало утро. На обочине дороги бойко крикнула иволга.
Я откликнулся перепелом, поднялся с росистой травы и вышел из кустов. Все было в порядке. Сыч сменился, – он мог возвращаться в лагерь спать. На дневную вахту встала иволга. Я должен был спуститься в долину: сегодня была моя – перепела – очередь идти в село за молоком. Предутренняя дрожь пробежала у меня по телу, я озяб и плотнее закутался в бушлат.
На обочине дороги я остановился и огляделся. Восток все разгорался и светлел, багрянец над горизонтом, бледнея, словно уносился за золотом к зениту. Светало удивительно быстро: контуры мгновенно выступали из мрака, но яркими красками в сизой предрассветной мгле были только багрец и золото на востоке. Мир не засверкал еще переливами красок, – утро еще не настало, и села за полями не было видно.
Я поднялся на пригорок и сел под дубком. Пройдет еще несколько минут, и отсюда, с пригорка, станет видно, как выступит из мрака село. Отсюда сразу станут видны все улочки и околицы Туманцев. Отсюда будет видна и слобода Позавербная – в двух километрах направо. Но мне надо увидеть только крайнюю хату в Туманцах, хату Марины Одудько. Если у Марины Одудько из трубы будет подниматься дым, я могу идти в село. Если же дым не будет подниматься, идти нельзя. Тогда сегодня мы останемся без информации.
Луга уже очистились от тумана, между ними уже вырисовалась стальная лента реки. Туман над плесами приходил уже понемногу в движение, он клубился, вздымался, таял, как легкая тучка на солнце в погожий день. Над холмами в степи словно вставали радуги, и верхушки холмов засияли в нимбах. Небо уже голубело в зените, но на севере его еще заливала синева. Заря охватила полнебосвода. Все кругом становилось рельефным, выразительным, живым. Вот-вот брызнет первый луч солнца.
Я сидел и смотрел, как просыпается мир. Автомат я оставил в лагере, только пистолет холодил тело за пазухой да оттягивала карман граната. За информацией мы уходили в село только с легким оружием, чтобы в крайнем случае бросить гранату под ноги врагу и пустить себе в лоб последнюю пулю из пистолета. В дальние села гитлеровцы и полицаи после наступления сумерек не показывали носа, сюда же, в пригородные, они прятались на ночь.
Луч блеснул на вершине далекого холма и тотчас повис на макушках тополей при дороге. На мгновение земля передо мной как будто потемнела, словно на нее упала внезапная тень от тучи или затмившегося солнца, – это небо вдруг зажглось, заискрилось, зацвело. Миг один – и широкие просторы подо мной окрасились во все тона зелени – зеленые, ярко-зеленые, светло-зеленые, зеленоватые. Только в низине тень еще боролась с солнцем, но через минуту от нее не осталось и следа. И долина вдруг окрасилась самым ярким из всех оттенков зелени. Лето кончилось, но было еще роскошным.
Село Туманцы вынырнуло из мрака внезапно и стало видно как на ладони. Слободка Позавербная медленно выплывала из тумана. На краю Туманцев ослепительно сверкали на солнце два окошка. Это и была хата Марины Одудько. Дым из трубы не поднимался.
На дорогу из-за куста ежевики скользнула вдруг тень, длинная в первых косых лучах солнца, а за ней появилась женская фигура.
Я притаился за деревом и стал смотреть сквозь заросли бурьяна.
Женщина шла скорым и упругим шагом. Она шла босиком, но одежда на ней была городская: короткая юбочка, тугой джемпер, голубой платочек. Женщина была хрупкая и стройная. Сердце у меня замерло – Ольга?
Эта неуместная докучная мысль становилась просто невыносимой. С тех пор как я приземлился здесь, неподалеку от родного города, странная тревога овладела моим существом. Стоило мне увидеть издалека стройную и хрупкую женскую фигуру, сердце начинало стучать в смятении: а вдруг это Ольга?.. Разве не могла Ольга пережить эту страшную, губительную зиму? Разве не могла она отправиться за продуктами по деревням? У меня был один шанс на полмиллиона встретить Ольгу на моем пути.
Женщина прошла мимо, – одна из тысяч, которые странствовали теперь от деревни к деревне, меняя на харчи свое убогое тряпье. Даже издали она не была похожа на Ольгу.
Ольга чудилась мне всюду, даже там, куда она никак не могла попасть. Это было какое-то наваждение. Когда в секторе «Д», под Лютовским лесом, где действовал наш «аэродром», приземлялся очередной самолет с Большой земли, подбрасывая боеприпасы, тол, рации, литературу, – вслед за грузом из его железного чрева непременно появлялось несколько девушек. Это были радистки, разведчицы, медсестры или политработники, которые должны были разойтись по диверсионным группам или устанавливать связь с крупным партизанским соединением в Сумской области. Я шел навстречу им, и сердце у меня билось в тревоге: а что, если Ольга? Когда же самолет не приземлялся и только рокотал в высоте, а на вершины деревьев и в провалы оврагов начинали падать парашютные медузы и мы разбегались во все стороны, подбирая парашютный груз или помогая прибывшим товарищам выпутаться из стропов, я с трепетным сердцем заглядывал под каждый берет, всматривался в каждое девичье лицо. Разве не мог быть один шанс на полмиллиона, что Ольга одумалась, перешла линию фронта и теперь снова возвращается в подполье в родной город.
У Марины Одудько из трубы повалил вдруг клочьями густой ржавый дым. Марина топила печь соломой. Я сразу поднялся и торопливо вышел на дорогу. Итак, гитлеровцев этой ночью в селе не было. Я сошел на обочину и скорым шагом направился в село. Туманны живописно раскинулись передо мной в долине, белые и веселые мазанки в купах яворов, наше родное украинское село, такое веселое, что сердце затрепетало у меня от умиления.
Почти месяц прошел с того времени, когда наша группа расположилась в этих лесах, в полусотне километров от города. До выступления в город для выполнения главной задачи мы пробавлялись мелкими партизанскими операциями подальше от нашей базы – где-нибудь под Полтавой или в заахтырских лесах. Два маршрута, пущенных под откос, девять небольших мостов, один разгромленный военный обоз, четыре отбитых и возвращенных крестьянам подводы с реквизированным хлебом и «всенародный митинг» в районном центре с «праздничным фейерверком» – сожжением полиции и управы – таковы были наши операции за это время. На личных счетах числилось еще два бургомистра, четверо старост, шесть полицаев и двенадцать гитлеровцев, убитых в бою. Перед нами не стояла задача превратиться в партизанский отряд. Мы были группой специального назначения и ограниченных действий. Но ужасно сидеть сложа руки. Ведь было страшное лето тысяча девятьсот сорок второго года.
Весенний удар на Харьков окончился поражением советских войск. Гитлеровцы ответили еще более мощным ударом, собрав огромные, превосходно оснащенные силы. Фронт откатился далеко за Донец, теперь он перешел за Дон и приближался к Волге. В этой обстановке тяжелых поражений нам пришлось приземлиться здесь, на родной земле. Борьба во вражеском тылу была направлена сейчас на вражеские коммуникации, с тем чтобы парализовать движение гитлеровцев к Волге, и мы были группой для действий на транспорте. Но восток Украины уже не был прифронтовой полосой, восток Украины был теперь глубоким вражеским тылом. Мы приземлились не для короткого удара, мы приземлились, чтобы прочно обосноваться для осуществления крупной, но далекой еще диверсии. Мы имели задание держать под наблюдением харьковский железнодорожный узел, ключ Украины и самый крупный коммуникационный центр юга СССР, и к моменту, когда фронт опять вернется сюда, парализовать отдельные участки железнодорожного узла, устроить «пробку», помешать движению гитлеровских войск; но выполнить задание так, чтобы сохранить железные дороги для движения советских войск при стремительном их наступлении. Действовать мы должны были самостоятельно, мы были «дублерами», параллельной группой, наряду с железнодорожными подпольными организациями, получившими такое же задание. Удастся – операцию подготовят обе группы. Не удастся – погибнут железнодорожные подпольщики или погибнем мы, – задание выполнит уцелевшая группа.
Нас было всего двенадцать человек; мы имели право прибегать к помощи отдельных местных жителей, но в целях строжайшей конспирации не имели права вовлекать их в группу. У группы было обычное внутреннее устройство – командир, комиссар, связисты, разведчики, подрывники; но прежде всего десять человек из двенадцати были слесарями. Технику возглавлял инженер-железнодорожник, а я был человеком, который в случае необходимости мог превратиться в самого заправского немца. Одиннадцать человек должны были поступить на работу на железной дороге, а я должен был устроиться в городе, чтобы обеспечить поддержку извне. Путей к железнодорожному узлу мы искали через пригородные поселки, где жили железнодорожники; но для большей конспирации мы действовали через дальние деревни, только связанные с пригородом.
До села было уже недалеко. Кончились незасеянные, заросшие сорняками поля, и по обе стороны дороги зазеленели огороды. Лоснились голубые кочаны капусты, выше колен поднималась картофельная ботва, огуречные плети густо стлались по грядам. Солнце уже пригревало, и влажный утренний воздух был напоен одуряющим запахом чернозема.
Огород Марины Одудько начинался у самого колодца. К срубу было прислонено коромысло. Коромысло у сруба означало, что Марина дома и выглядывает в окошко, не появится ли связной. Если бы коромысла у сруба не было и оно было прислонено к дверному косяку, это значило бы, что в хате люди, при которых заходить нельзя. Из бойкой молодицы получился отличный подпольный связной. Марину нашел подрывник, слесарь Панкратов, – он был мастак по части связей с женским полом. Мы прозвали его «Шодерло де Лакло» – «Опасные связи».
Я взял коромысло, миновал колодец и направился к воротам. В эту минуту из-за третьей хаты вышел на улицу старичок. Он шел за водой с пустыми ведрами.
Увидев, что нам не разминуться, старичок остановился и поспешно сунул ведра за тын. Он не хотел встретиться кому-нибудь на дороге с пустыми ведрами, не хотел накликать беду. Я невольно улыбнулся и пошел дальше. Старичок дал мне дорогу и отвел глаза. Он видел меня впервые, он знал всех здешних и понимал, что я тут чужой, но ему не было никакого дела, кто я, зачем и куда иду. Он отвернулся с независимым видом, только хитрая улыбка скользнула по его губам. Это была заговорщицкая улыбка. Ему не просто не было до меня никакого дела, он понимал, что ему не должно быть до меня никакого дела.
– Здравствуйте! – сказал я.
– Дай бог здоровья! – ответил старичок.
Улыбка снова скользнула по его губам, но ко мне он не обернулся.
О нашем существовании в лесу знали во всем селе только Марина Одудько, Варвара Политыка да еще Тимош Варивода, но и им было неизвестно местоположение лагеря. Однако встречать на улице нам случалось многих. Никто не обнаруживал при этом удивления, люди большей частью просто отводили глаза или улыбались, как старичок. Они думали, что мы «лесовики», попали в окружение. С точки зрения конспирации это было плохо. Но что поделаешь, если живешь нелегально в местности, где каждый встречный всей душой с тобою? На всякий случай мы только сами расположились лагерем в лесу около села, а базу группы устроили километрах в двадцати. Было чертовски тяжело путешествовать оттуда с мешком тола на спине.
Марина ждала меня на пороге.
– Здравствуй, Марина! – поздоровался я.
– Здравствуйте!
Марина покраснела. Ее широкое полнокровное лицо засветилось веселой, чуть-чуть смущенной, удивительно привлекательной улыбкой. Марина была красивая, бойкая молодица, и Панкратову доставалось от нас: у них с Мариной была любовь, и мы ему завидовали.
– Пожалуйте в хату!
Марина пропустила меня вперед, а сама пошла сзади.
На столе под образами стояла миска со сметаной и лежала лепешка. В печи жарко пылал огонь. Когда полицаи или гитлеровцы налетали на село, Марина Одудько оставалась без горячего.
– Садитесь завтракать, – сказала Марина, – покорно прошу. И горяченькая картошка сейчас поспеет.
Я повернулся к Марине, и она низко мне поклонилась. Потом она выпрямилась, – лицо ее пылало, румянец играл на полных щеках, – и улыбнулась мне так, что полное силы, свежее и цветущее лицо ее все озарилось улыбкой. Живительная радость, для которой не нужно ни повода, ни причины, которая рождается от одного сознания, что ты здоров телом и духом, была разлита во всем существе Марины.
– Спасибо, – сказал я, – я голоден и с удовольствием поем.
По-прежнему улыбаясь, по-прежнему сияя радостью, Марина торопливо смахнула передником крошки со стола, – крошек там никаких не было, чистый стол был застлан свежим, выкатанным, жестким полотенцем. Я сел, а Марина все улыбалась, стоя передо мной: радость переполняла ее, все оживляла кругом.
