Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

– Между нами этого не должно быть! Мы должны говорить друг другу все, как оно есть. Все обо всем! – Она опять сурово поглядела на меня. – Даже если это жестокая правда. Даже если от этой правды между нами вырастет стена. Верно? Ведь и цель у нас одна: борьба. Больше для нас сейчас ничего не существует.

– Понимаешь, Ольга, – решительно сказал я, – случилось нечто самое страшное, непоправимое. Я виделся с Инженером, это помощник командира, и он сообщил мне…

– Говори, говори, – прошептала Ольга, когда я остановился.

Тогда я сказал:

– Ни нашего руководителя, ни нашей группы нет…

Ольга с ужасом смотрела на меня.

– Позавчера эсэсовцы окружили нашу группу в лесу, и… спасся только Инженер. У нас нет связи с Большой землей, нет указаний от штаба, ничего нет…

Ольга стояла окаменелая.

– Все погибло! – сказал я.

Ольга опустила глаза, – веки у нее стали синими, прозрачными. Она едва дышала.

Мы долго стояли, вконец пришибленные.

– А у группы, – едва слышно спросила наконец Ольга, – было конкретное задание?

– Да, мы получили конкретное задание.

– И вас осталось только двое?

– Только двое…

– Все погибло, все погибло, – прошептала Ольга, – все погибло… надо все начинать сызнова.

Она повторила слова, сказанные Инженером.

Иных слов для нас и не было.

– Пойдем… – сказал я.

Мы пошли вперед, не глядя друг на друга, только Ольга положила мне руку на плечо, и мы так и шли – я немного впереди, Ольга немного позади, и рука ее – на моем плече. Когда я оглядывался, я видел ее бледное, сосредоточенное лицо, только брови дергались у нее у переносья.

Вдруг Ольга нажала на мое плечо и остановила меня. Мы были уже недалеко от Павловского парка.

– В чем дело?

Ольга в испуге смотрела на меня.

– Послушай! А этот Инженер? Ты ему вполне доверяешь?

Она глубоко вздохнула, точно захлебываясь от рыданий.

– Понимаешь, мне вдруг пришло в голову: как же так, все погибли, а он спасся? Может… – Она оборвала речь и умолкла, с ужасом прислушиваясь к своим мыслям.

– Что ты! – сказал я. – Я его знаю в бою. Понимаешь? Я знаю его в бою!

Ольга опять глубоко вздохнула, но на этот раз с облегчением.

– Прости! Я, вероятно, не имела права задавать такой вопрос. Но такое время и такая обстановка. Мы не имеем права слепо верить. Мы стоим не на жизнь, а на смерть. Значит, ты веришь ему?

Тогда я сказал:

– Ольга! Из вас троих – ты, библиотекарша, Миколайчик – ты тоже осталась одна.

Никогда в жизни я никому еще не говорил более жестоких слов.

– Прости, – сказал я, – я не хотел тебе этого говорить…

Ольга тихо кивнула головой.

– И ты не знаешь меня в бою…

Она опустила голову, и мы некоторое время постояли так, пришибленные и потрясенные.

Потом мы пошли дальше. Сосны парка были уже близко. Навстречу нам лился аромат хвои, разогретой теплым полуденным осенним солнцем.

Инженер сидел сгорбившись на поваленном дереве и покачивал ногами, как на мостках над водой. Он смотрел в землю и в задумчивости чертил палочкой на песке.

Ветка треснула у нас под ногами, и он тотчас поднял голову.

Ольга шла позади, он не заметил ее, но увидел, что я иду не один. Он перестал болтать ногами.

Я поднял руку и помахал ему. Я был рад, что опять вижу его, потому что не был уверен, что найду его здесь. Его могли схватить, пока он ходил на поиски съестного.

Инженер тоже помахал мне и улыбнулся. В его улыбке было все – и радость, что я пришел, и печаль, что нас только двое, и сознание неизбежности, – что ж поделаешь, раз уж так случилось? Губы его улыбались, но глаза по-прежнему были ввалившиеся и смотрели внутрь. Однако он побрился.

Вдруг улыбка сбежала с лица Инженера. Он разогнулся, выпрямился, ветка выпала у него из руки, – он замер как пригвожденный. Потом он медленно стал сползать с поваленного дерева, коснулся ногами земли и оцепенел. Глаза у него выкатились, – в них застыли удивление, и страх, и еще что-то непонятное мне, – глаза его смотрели мимо меня, через мое плечо. Я почувствовал, что Ольга остановилась.

Я оглянулся.

Ольга стояла позади в двух шагах от меня. Краска сбежала у нее с лица, черты его были неподвижны, руки беспомощно повисли, глаза впились в одну точку. Она смотрела на Инженера. Потом кончиком языка она с трудом провела по губам.

– Ольга! – сказал Инженер сдавленным голосом. – Это вы…

Ольга еще раз провела языком по губам.

Я понял. Инженер был отчим Ольги, муж ее матери, отец ее детей.

– Василий Яковлевич… – прошептала Ольга.

Инженер сорвался с места, бросился вперед, чтобы обнять Ольгу, но, не решившись, остановился перед нею в растерянности. Он с мольбою смотрел на Ольгу.

– Это вы… – повторил он, – Ольга…

Потом он схватил руку Ольги. Вяло, неподвижно лежала рука Ольги в его ладони.

– Как мама? Дети? – хрипло прошептал Инженер.

Мне надо было уйти, но я не мог этого сделать.

Ольга прерывисто дышала, у нее не было сил заговорить. Да и что она могла ответить на этот вопрос? Мать умерла.

– Одно слово! – простонал Инженер. – Они живы? Погибли?..

– Мама умерла… – ответила Ольга.

Инженер покачнулся. Ольга протянула руку и поддержала его.

– Дети?

– Дети со мной, – сказала Ольга.

Инженер поник. Он смотрел на Ольгу невидящим взором.

– Маму убили?

– Она умерла от рака… и голода…

Стон вырвался из груди Инженера. Но, совладав с собою, Инженер сразу подавил его.

Он подошел к поваленному дереву и сел.

– Простите, – сказал он мне, – это дочь моей жены…

Мы молчали. Вершины сосен шумели у нас над головами. Жаркий, напоенный ароматом хвои воздух окутывал нас.

– Вы расскажете мне… потом… об ее последних минутах?

Ольга кивнула.

– Вы спасли моих детей, и они с вами, живы…

Ольга кивнула.

– Вы… – начал было Инженер, но смолк. Столько вопросов надо было ему задать Ольге, но сейчас ему нечего было сказать.

Ольга со вздохом шагнула к нему.

– Я прошу доверять мне, – сказала она, – и принять меня в вашу группу. Я свято буду выполнять все ваши поручения. Мне тяжело было здесь, но я выдержала…

Инженер стал на колени, спрятал лицо в складках платья Ольги, и его опущенные плечи сотряслись от короткого беззвучного рыдания.

Ольга погладила его поникшую голову, потом взяла его руку и поцеловала.

– Не надо, – прошептала Ольга, – потом я вам все расскажу. А теперь мы будем вместе. Против фашистов. Слышите, отец?

3

Детей Ольга отвела ночевать к соседям, и в квартире царила тишина.

– Сегодня ты наконец выспишься, – сказала Ольга. – Дети придут в девять часов.

Она вышла в переднюю, заперла дверь на ключ и звякнула цепочкой. Потом она прошла на кухню, и я слышал, как она возится с ванночками, корытами и лоханками у дверцы в чуланчик. Она баррикадировала Иду на ночь.

Я лежал на постели Ольги, заложив руки под голову, и все мое тело ныло в сладкой истоме. Впервые за много дней я вытянулся на постели. В голове у меня шумело, целительный сон уже подкрадывался ко мне, – вот-вот обнимет он меня и поглотит вдруг, как катастрофа.

Ольга вошла.

– Я погашу свет?

– Гаси.

Ольга погасила коптилку.

– Помнишь, – сказал я, – у тебя был халатик с золотыми жар-птицами?

Ольга улыбнулась.

– Красивый халатик, мягкий и такой уютный.

– Где он?

– Я променяла его на крупу для детей.

Ольга подошла к окну.

– Ты не будешь возражать, если я открою окно?

– Открой.

Ольга сняла маскировку. Светлый, перекрещенный четырехугольник вошел в темноту и стал. За окном была лунная ночь, на фоне перекрещенного четырехугольника четко вырисовывался силуэт Ольги. Ольга задержалась у окна, втягивая в себя сырость осенней ночи.

– Хорошая ночь, – печально сказала она и вздохнула.

У меня от тоски тоже защемило сердце. Но сон непобедимо смыкал мне глаза.

Сон начинался с волнующего предощущения, потом сладко немели ноги, поднимаясь все выше, это сладкое чувство онемения разливалось медленно по всему телу до головы, но голова погружалась в сон мгновенно, – сон обрушивался на сознание пестрым до физической боли калейдоскопом ярких образов, обрывков всего пережитого сегодня, вчера, позавчера, когда-то давно. Я сильно вздрогнул и очнулся, как от удара.

Ольга стояла передо мной – ее силуэт синел в лунном сиянии: я заснул, не закрывая глаз.

– Ты уже спишь?

– Нет.

Ольга присела на край постели. Лунный свет струился мимо нас, на стенку.

Тихо было на улице за растворенным окном, тихо было в комнате. Я слышал только, как стучит мое сердце. И сон пропал. Удивительная свежесть и бодрость разлились вдруг по моему телу.

Я поднялся и сел.

Ольга предупредила мое движение.

– Спи, милый, спи! Я буду тихо сидеть, а ты спи.

– Нет, мне не хочется спать. Да и поговорить нам надо.

– Тебе душно?

– Я хочу посидеть немного у окна.

Я встал с постели, взял стул и поставил его у окна. Ольга взяла другой и поставила рядом. Мы сели тесно, рядышком, упершись коленями в стенку под оконным косяком. Мы облокотились на подоконник и положили головы на скрещенные пальцы.

Залитый мертвым сиянием высоко поднявшейся луны, город лежал перед нами тихий и притаившийся, ненастоящий и жуткий. Ближние дома – между нами и лунным пологом – казались совсем черными, дальние, залитые лунным сиянием, словно утратили контуры. Словно какая-то тайна крылась в каждом из этих домов, пряталась в каждой длинной тени, падавшей от деревьев.

Он лежал перед нами тихий, омраченный и настороженный, наш родной город. Он лежал перед нами, он был наш, родной, но его еще надо было освободить от захватчика. Он был пленен.

– Как ты думаешь, он уже там? – спросила вдруг Ольга.

– Кто?

– Отец.

– Ах, Инженер! Если его кто-нибудь подвез, то он уже в Туманцах.

– Он не скажет Марине, Варваре и Василине о катастрофе? Как бы это не испугало их…

– Видишь ли, – сказал я, – тут и говорить нечего: они уже знают все лучше нас. Окружение группы, уничтожение партизан в лесу не могли остаться тайной для села. Но Инженер скажет, что погибла только часть группы.

– Это будет верно, – согласилась Ольга.

Боль пережитой утраты холодом пронизала меня. Камень лежал у меня на сердце. Неужели это правда, что они погибли? Я знал, что так оно и есть, но не мог себе это представить. Если сам не присутствуешь при последних минутах, если сам не увидишь умершего, нет полного ощущения смерти, и оно может не прийти никогда: умерший остается в памяти живым, только отсутствующим.

Я думал свою тяжкую думу и вдруг увидел, что Ольга заглядывает мне в глаза.

– Нет, Ольга, я не сплю.

Я положил руку на пушистые волосы Ольги. Они были нежные и теплые. Ольга повела головой и прижалась лбом к моей руке. Лоб у нее был холодный, как стекло.

– Может, и нам скоро придется погибать? – сказал я.

Ольга отшатнулась.

– Не смей говорить мне такие вещи! – сердито сказала она. – Мы с тобой будем жить долго, долго. Двести миллионов восемьсот тридцать пять тысяч четыреста сорок семь лет! – Она засмеялась. – Пока не надоест. А нам – не надоест!

– Разве так уж важно, чтобы мы с тобой долго жили?

Ольга хмыкнула, как шаловливый ребенок, и потерлась лбом о мою ладонь.

– Ну, не сердись, – прошептала она, – я скверная. И это я сказала так себе, не подумав…

Она подняла голову, и я почувствовал, что она опять заглядывает мне в глаза. Когда я посмотрел на нее, она быстро глянула на мое плечо, потом лукаво на меня:

– Можно мне сюда?

– Можно.

Она тотчас положила голову мне на плечо и спрятала лицо. Ее пушистые волосы щекотали и грели мне щеку.

Голос Ольги глухо долетел с моего плеча:

– Милый, если бы ты знал, как я мечтала об этой минуте, чтобы вот так уткнуться носом тебе в плечо!

Ольга затихла, я только слышал, как глубоко и неспокойно она дышит.

Потом до меня снова долетел ее шепот, – она шептала мне на ухо, но слышал я ее как будто издалека, из телефонной трубки:

– Я дарю тебе себя…

Прижавшись щекой к ее голове, я сидел тихий и торжественный, и слезы душили меня. Именно эти слова мне надо было услышать от Ольги. Я прожил на свете сорок с лишним лет, но без Ольги не мог представить себе свою будущую жизнь.

– Ольга… – начал я.

– Не говори, не говори… – прошептала Ольга.

Мы продолжали сидеть, и я чувствовал щекой, как стучит у нее в виске. Мы просидели так долго – не знаю, сколько, но я мог бы сидеть так без конца.

Мы сидели, опершись подбородками на ладони, и смотрели на притаившийся город.

Ольга спросила:

– Как ты представляешь себе всю эту историю с планом Фогельзингера?

Лицо майора тотчас вынырнуло из-за лунного полога и оскалилось передо мною. Я видел это лицо всего один раз и то на одно короткое мгновение, но оно запомнилось мне на всю жизнь. Гнев и ненависть кипели во мне. Я ненавидел майора Фогельзингера, быть может, больше, чем всех фашистов, насильников и убийц. Это был коварный враг, которого надо уничтожать не в открытом бою: открытого боя он не принимает. И это был мужчина, к которому Ольга вынуждена была проявлять, пусть притворную, но благосклонность.

– Ты можешь сделать так, чтобы он отнес план к себе домой? – спросил я.

– Нет. Он хранит его вместе с другими секретными документами в сейфе. Немцы никогда не берут документов домой.

– Ты можешь выкрасть или скопировать план?

– Нет. Сейф открывается только с помощью шифра, но, когда ему надо открыть сейф, майор всякий раз приказывает мне выйти.

– Тогда придется отнять у него план вместе с жизнью, – сказал я.

– По-видимому, – согласилась Ольга, – но отнять надо сначала план, а затем жизнь. Это значит, что он должен сам открыть сейф, сам отдать план. Он этого не сделает!

– А под дулом пистолета?

Ольга долго молчала. Потом она сказала:

– Думаю, что под дулом пистолета он план отдаст.

– Тогда мы, вероятно, так и сделаем, – сказал я. – Ты признаешься майору, что у тебя есть отец и брат.

– Отец и брат?

– Да. Инженер – отец, я – брат. Ты скажешь, что отец и брат эвакуировались, но далеко не уходили, переждали и теперь вернулись. Словом, моя версия…

Ольга вздохнула. Мне тоже стало неприятно, – сколько горя причинила нам с Ольгой эта проклятая версия.

– Ну вот. Отец твой – инженер, брат – архитектор. Фамилии, конечно, вымышленные.

– Понимаю…

Они не хотят идти на биржу, потому что биржа может послать их к черту на кулички. Ты хочешь помочь им устроиться через майора. Ведь гитлеровцы – взяточники?

– Взяточники.

– Он не откажет тебе?

– Нет.

– Надо, чтобы он назначил нам свидание – для знакомства и беседы. Но не у себя дома, а в управлении. И в тот день, когда его адъютант заболеет или будет отсутствовать.

– Понимаю.

– Мы войдем. Ты отрекомендуешь нас. И отойдешь скромно в сторону. Он любезно предложит нам сесть. А мы вынем пистолеты и направим на него с обеих сторон…

Ольга хмыкнула:

– Как в авантюрном романе!

– Как в авантюрном романе. Как ты думаешь, что он будет делать, когда увидит перед собой два пистолета?

Ольга долго думала, потом сказала:

– Он поднимет руки вверх.

– А если мы предложим ему отдать нам план?

Ольга молчала, обдумывая.

– Н-не знаю…

– Может, он бросится на нас?

– Нет.

– Согласится умереть, но не откроет сейф?

Ольга молчала и думала. Наконец она сказала:

– Знаешь, сколько я ни силюсь представить себе майора в такую минуту, я вижу только одну картину.

– Ну?

– Он поднимает руки и говорит: «Гитлер капут!»

Я засмеялся. Ольга тоже засмеялась.

– Так говорят гитлеровцы, когда сдаются в плен.

– Но ведь он поймет, что это только экспроприация и мы не можем взять его в плен? Он ведь поймет, что ему можно рассчитывать только на смерть или…

– На жизнь! Вот он и будет рассчитывать на жизнь. Он ведь хочет пожить еще в имении на юге Украины, где я буду управительницей. Он будет рассчитывать, что вы возьмете план и уйдете восвояси, а он останется жить.

– Без плана?

– Без плана.

– Но ведь это дело чести и верности родине… Это дело победы или поражения.

– Ах, милый! – с досадой сказала Ольга. – Ты не знаешь гитлеровцев. Эти машингеверы так надменны и самоуверенны! Майор охотно болтает о трудностях войны и разводит философию о сложности освоения завоеванной территории, но он ни минуты не сомневается в том, что они победят и без его плана. Он уверен, что его план вовсе не понадобится. Конечно, он педант и, подготовив другой план, отдаст приказ проложить новую сеть. Но сделает это только из педантизма. Педантизм они и выдают за верность родине, за патриотизм. Но цена ему – грош в базарный день в Киеве на Подоле.

Я хотел возразить, но Ольга перебила меня:

– Погоди! Думаю, он охотно даст вам даже слово, что не станет прокладывать новую сеть. И даже не примет мер, чтобы задержать вас. Разумеется, если вы дадите ему слово, что никому не признаетесь в экспроприации. Чтобы никто не узнал об его позоре. Единственное, что его будет беспокоить, это чтобы все было шито-крыто. Вы уйдете с планом, а он утрет платочком пот со лба, выпьет стакан воды, усядется и закурит греческую сигару.

– Так, – сказал я, – ну, а ты?

– Что – я?

– Мы уйдем, а что будет с тобой?

Ольга помолчала.

– Не знаю, милый…

– Он отдаст тебя в руки гестапо.

Ольга хмыкнула.

– Ведь это значит, что он должен признаться в своем позоре. Этого он никогда не сделает!

– Неужели он при твоей… ну, роли в экспроприации, захочет продолжать с тобой дружеские отношения, будет по-прежнему добиваться твоей любви и…

– Не знаю! – искренне призналась Ольга. – Понимаешь, не могу даже представить себе это. Он знает, что я – против фашистов. Но ему это совершенно безразлично. – Ольга приподнялась на локтях и посмотрела на меня, в голосе ее зазвучали гневные ноты. – Ты не можешь себе представить, как это оскорбительно! Он просто не обращает никакого внимания на мою ненависть к фашистам, на мои патриотические чувства. Он считает, что это просто не имеет значения. Я могу осуждать фашизм – по этому поводу он даже не прочь ввернуть красное словцо, могу печалиться о судьбе моей обездоленной родины – ему это совершенно безразлично. Лишь бы я не отвергла его «интеллектуальных» ухаживаний и стала управительницей его имения. Он может просто не придать значения моей роли в экспроприации. – Ольга гадливо хмыкнула. – К тому же я могу залиться горькими слезами и жаловаться, что вы – отец и брат – обманули меня, злоупотребили моим доверием к вам, я могу проклинать вас и просить у него прощения. Фу, какая гадость!

Меня всего перевернуло от слов Ольги.

– Может, лучше сделать так, – сказал я. – Мы убьем майора, а тебя свяжем, засунем тебе в рот кляп и бросим в кабинете. Когда нагрянет гестапо, ты со слезами расскажешь, будто по вызову майора, – вызов ведь будет записан у дежурного, – явились двое неизвестных, убили внезапно майора, а тебя связали. О плане ты ничего не будешь говорить, потому что мы захлопнем дверцу сейфа и следов экспроприации не останется. Конечно, после этого ты будешь находиться под надзором гестапо. Но тебя не убьют, – ты будешь нужна, чтобы понаблюдать, не потянется ли за тобой какая-нибудь нить? Вероятно, ты будешь продолжать работать у преемника майора. А мы на всякий случай переправим предварительно детей в Туманцы к Марине.

Ольга примолкла, она задумалась о детях.

– Знаешь, – сказала она через некоторое время, – это вообще неплохая идея – переправить детей в Туманцы. На время, пока я в опасности… – Она опять задумалась. – А Марина позаботится о детях, если мне суждено будет погибнуть?

– О них позаботится Родина, Ольга.

– Я знаю, – прошептала Ольга. – А о детях Пахола?

– Они ведь в Мукачеве.

– Все равно. Я должна позаботиться о них после войны. Это мои дети.

– Ты и позаботишься.

– А если я погибну?

– Я позабочусь.

– А если ты погибнешь?

– Позаботится Инженер.

– Отец?

– Вот видишь, ты уже называешь его отцом. Значит, он позаботится.

Ольга схватила и сжала мою руку.

Я улыбнулся.

– Какой большой семьей ты обзавелась за этот страшный год. У тебя появилось двое детей, потом еще двое, а теперь вот – отец и наконец – муж.

Ольга спрятала лицо у меня на плече и пробормотала:

– Спрячь меня, спрячь!

Потом она прошептала мне на ухо:

– Не бросай меня, милый!

Но тут же Ольга стала бранить меня:

– Мы все болтаем, а ведь тебе надо спать! Ты такой сонный! Мы еще успеем обо всем поговорить, когда вернется отец.

– Конечно. Придется семь раз отмерить и один раз отрезать.

– У меня сейчас будет только одно поручение – Фогельзингер?

– Нет, два.

– Какое же другое?

– Нина.

– Ах Нина! Нине я не доверяю.

– Но ведь она работает на бирже.

– На нее нельзя положиться.

– И не надо. Пусть только достанет рабочие карточки. Нам нужны карточки для людей, которых мы будем посылать на работу на железной дороге.

– Как же она их достанет?

– Не знаю, – сказал я, – пусть достает по одной. Она ведь носит заполненные карточки на подпись зондерфюреру. Вряд ли зондерфюрер перечитывает все карточки. Ну, просмотрит две-три, а потом подмахивает их и, не глядя, ставит печати. Пусть Нина подложит пустую, незаполненную. Если зондерфюрер заметит, пусть извинится, скажет, будто случайно.

– Это рискованно, – заметила Ольга.

– Конечно.

– А если Нина не согласится?

– Она трусиха?

– Ужасная трусиха.

– Вот ты ей и пригрози, скажи, что, когда наши вернутся, попомнят ей это.

– Ладно, – сказала Ольга. – Но мы еще об этом поговорим.

Мы умолкли. Ольга думала о том, как добыть без особого риска пустые, но подписанные и снабженные печатью бланки рабочих регистрационных карточек. Мне казалось, что я слышу ее мысли. Мертвая тишина царила в комнате и на улице за окном.

Ольга снова тихонько шепнула мне на ухо:

– Милый, а ты построишь мне… Помнишь, в ту ночь ты пообещал построить мне белый домик на берегу реки посреди тенистого сада? Тише, милый, тише! Пусть тебе это приснится, и во сне ты начертишь план. Ладно? Чтобы к утру план был уже готов?..

Я хотел обнять Ольгу, но в это мгновение за окном что-то сверкнуло и близко ударил орудийный выстрел.

– Что это?

– Зенитка!

В ту же минуту воздух над городом сотрясся от грома зенитной канонады. Светлый четырехугольник окна полыхнул в багряном пламени, – зенитки стояли где-то совсем близко. Мы вскочили.

– Налет! – крикнула Ольга мне на ухо, потому что из-за стрельбы ничего не было слышно. – С весны не было налета! Это наши!

Она высунулась в окно и выглянула на улицу.

Я не слышал зениток с первых месяцев войны, с осени сорок первого года. Но тогда наши зенитки били по немецким самолетам. Тогда мы были у зениток, теперь мы были на самолетах.

Ольга схватила меня за руку и притянула к себе. Она смеялась и что-то кричала, но что – я не мог разобрать.

Мы легли рядом на подоконник и высунулись далеко из окна.

Кругом высились темные силуэты домов и руин. Луна клонилась к закату, и тени домов были длинные и темные. От одноэтажного домика ложилась тень, как от небоскреба в пятьдесят этажей. Мне вспомнилась первая стена в Голодной степи и ее лунная тень, протянувшаяся за горизонт. На улице не было ни души. Город притворялся спящим.

– Слышишь? Слышишь? – прошептала Ольга, когда на минуту прервалась канонада. – Самолеты? Один или много?

Мы еще больше высунулись в окно. Теперь мы увидели, что из многих окон по улице тоже повысовывались человеческие фигуры. Прямо под окном Ольги, этажом ниже, на балкон вышла старушка в длинной сорочке. Она опустилась на колени и стала молиться.

Фронт был на Волге, под Сталинградом. Фронт из-под Ростова неудержимо откатился вдруг по степям Кубани до Кавказского хребта. «Поражение! Поражение!» – било в набат сердце, и душу щемила тоска… Но мы еще были живы. И жива была Советская держава. Красные самолеты давали нам знать: «Живите! Боритесь! И стойте насмерть!» – «Да, мы будем стоять насмерть. Мы только этим и живем». – «Мы придем! Мы уже идем! Выходите навстречу!» – «Да, да, мы готовимся вас встречать. Сегодня Инженер уже ведет разговор с трактористкой Василиной. Завтра я буду говорить со старым слесарем, мы будем расчищать вам путь к Днепру и дальше до самого Карпатского хребта… Так будет».

– Будет! Будет! – крикнула Ольга. Она слышала мои мысли.

Огромной силы взрыв раздался где-то в центральной части города. За ним тотчас другой, третий, четвертый. Ольга сжала мне руку так, что у меня онемели пальцы. Она вся дрожала, губы ее шевелились и что-то шептали. Я приложился ухом к ее губам, чтобы расслышать.

– Я люблю тебя! – шептала Ольга.

Стрельба стихла, – самолеты прошли. Старушка на балконе под нами все еще стояла на коленях, прижав руки к груди. Она молилась шепотом, но мы ее слышали:

– Милые! Дорогие! Родные! Бросайте сюда! Только бейте их, бейте!..

Несколько зениток взревели еще раз, и женщина замерла в земном поклоне.

Где-то далеко за городом, словно тяжело топоча, грохотали, взрываясь, бомбы. Наши самолеты бомбили железную дорогу.

За окном на улице опять стало тихо, но город не спал. На углу Пушкинской перекликались немецкие патрули. Ольга часто и судорожно зевала, я тоже стал зевать.

– Я так хочу спать… – зевнула Ольга.

– Спи…

– Нет, нет! – испугалась Ольга. – Ни за что! А вдруг ты мне не приснишься? Как же я буду без тебя?

– Я буду с тобой.

Ольга опять зевнула и засмеялась. Она тесно прижалась ко мне.

– Милый, скажи, почему мы с тобой так вдруг сроднились?

– Не знаю, – задумался я. – Нет, знаю.

– Почему?

– Потому что мы нашли друг друга.

– Нашли?

– Ты жила сама по себе, я жил сам по себе. Случай нас свел, и оказалось, что ты именно такая, какая нужна мне, а я такой, какой нужен тебе.

– Нет, это вовсе не случай, – сказал я, подумав, – мы встретились в годину бедствий. Катастрофа свела нас и помогла нам по-настоящему узнать друг друга. В страданиях и борьбе мы полнее, до самой глубины раскрылись друг перед другом. Как раскрываются друг перед другом люди в бою. Знать человека, когда плечом к плечу идешь с ним в бой, – это самое главное.

– Ты еще не знаешь меня в бою, – грустно сказала Ольга.

Она стала вдруг тверда и холодна. Я понял, что она вспомнила наши сегодняшние страдания, наши страдания вчера и позавчера, – настороженность, сомнения и недоверие.

Мы слезли с подоконника и снова уселись на наши стулья. Головы мы положили на вытянутые руки.

– Фашизм надо убить, – глухо сказала Ольга. – Он мешает жить, он превращает человека в нравственного урода. Надо не только разрушить и победить военную машину фашизма и не только уничтожить Фогельзингеров, которые, высокопарно отрицая фашистские теории, осуществляют практику фашизма. Надо, чтобы не осталось ни единого, даже слабого зерна фашизма. Чтобы ни в одной человеческой душе не осталось жалости к разбитому, поверженному фашисту. Надо, чтобы люди не дали пройти фашизму.

– Советские люди не дали ему пройти, – сказал я.

– Не дали.

Мы долго молчали.

– О чем ты думаешь? – спросил я Ольгу.

Ольга ответила сразу:

– О том, что мы с тобой прежде всего советские люди, а потом уже все остальное.

– Я тоже так думаю.

– Я тоже так думаю, – повторила Ольга. – Как я счастлива, что и ты так думаешь. Как хорошо, что мы вместе. Нам грешно не быть вместе.

Я обнял Ольгу, и мы опять склонились на подоконник и положили головы на наши вытянутые руки. Пальцы наши сплелись, щеки наши касались и обменивались теплом, ветерок шевелил волосы Ольги, и они щекотали меня за ухом. Город перед нами за окном снова подергивался таинственным зеленоватым пологом, луна быстро катилась к горизонту, и тени удлинялись на глазах: тень от кустика на краю тротуара была уже как от высоченного кипариса, от углового двухэтажного домика падала тень горы, от двух столбов ложились две тени корабельных мачт. Город застыл в предутренней тишине. Он был как будто мертв. Но он не был мертв: мы с Ольгой сидели у окна, настороженные, напряженные, чуткие, и за каждым окном, за каждой стеной, под каждой крышей, – мы чувствовали это, мы знали это, мы верили в это, – тоже сидели люди, настороженные, напряженные, недремлющие.

– Как жаль, – сказала Ольга, – что среди нас троих нет ни одного члена партии.

Я вопросительно посмотрел на Ольгу.

– Понимаешь, – сказала Ольга, – дело не только в том, что нам легче было бы тогда установить связь, получить указания, верно действовать… – Она умолкла на мгновение и закончила, точно в смущении: – За этот страшный год я особенно почувствовала, как мне на каждом шагу нужна партия. Понимаешь? Для самоконтроля, для полноты ощущения, что я действую с народом и от имени народа… Ты не смейся!

– Я не смеюсь.

Ольга благодарно прижалась щекой к моей щеке.

– Ты понимаешь. Ну, пусть я не член партии, но я бы хотела, чтобы в нашей группе был хотя бы один коммунист. Как нам установить связь с партийным подпольем?

– Установим, – сказал я. – Вернее, с нами установят. Установит тот, кто руководил Миколайчиком. И сделает это через тебя, потому что руководство подполья тебя знает. А члены партии в нашей группе есть.

– В нашей группе?

– Инженер – член партии.

– Отец?

– Ты не знала об этом?

Ольга смутилась.

– Не знала, – тихо сказала она извиняющимся тоном. – Ты ведь знаешь, эти пять лет я не интересовалась его жизнью. Как хорошо, что он член партии! – вздохнула Ольга.

Я улыбнулся.

– В условиях войны ты можешь считать членом партии и меня.

– Ну, конечно…

– Полноправным членом партии, – повторил я. – Уже шесть месяцев, как я кандидат.

– Ты?!

Я почувствовал, что Ольга заволновалась.

– А через некоторое время, – сказал я, – ты тоже станешь кандидатом, а потом и членом партии. Я думаю, что «секретарь по кадрам» даст тебе рекомендацию…

Ольга опять положила голову на руки и прижалась щекой к моей щеке. Она умолкла, я тоже молчал, чувствуя, как щека ее наливается теплом.

Из окна потянуло предутренней прохладой. Луна скрылась за зубцами домов по ту сторону улицы.

– Кукареку! – запел вдруг где-то поблизости петух.

Это было так неожиданно, что Ольга вздрогнула и тут же засмеялась.

Петух пел. На просторах от Белого до Черного моря гремела война, только что затих гром воздушной бомбежки, город лежал замерший, – но петух пел. Утро приближалось, и петух пел, пробуждая мир.

В другом квартале откликнулся еще один петух. Из соседней улицы – третий. Вдалеке запел четвертый. Я никогда не думал, что в самом центре большого города может быть столько петухов и что загребущие руки грабителей еще не бросили их в суп.

– Ты представляешь себе, – сказал я, – в эту минуту петухи поют повсюду, от края до края нашей земли.

Я был счастлив. И знал, что Ольга счастлива. И знал, что она знает об этом. Мы шли в борьбе плечом к плечу. Какие разительные перемены произошли с нами за этот страшный год! Какие перемены ждут нас впереди? Останемся ли мы в живых, или погибнем на этом страшном, необычайном, но прекрасном пути? Уничтожить Фогельзингера с его планом разрушения города, привести Василину, договориться со старым слесарем, выйти вместе навстречу, когда будет возвращаться наша жизнь…

Я вздрогнул и внезапно проснулся.

В комнате стоял рассвет. Ольга склонилась надо мной и смотрела мне в лицо.