Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)
– Ты спал, милый… Ты долго спал.
Ее глаза светились радостью.
Я виновато улыбнулся.
– Спала ли ты? Отдохнула ли?
– Я смотрела, как ты спал, и отдохнула. Я была с тобой, милый.
Я хотел ее обнять, но она уклонилась. Небо розовело за четырехугольником окна, и Ольга, вся розовая в отблесках восхода, смотрела на небо задумчиво и рассеянно. Город лежал перед нами седой в синеватой рассветной мгле.
– О чем ты думаешь? – спросил я.
– Милый! – в волнении сказала Ольга. – Понимаешь, я не могу себе этого представить. Ну, кончится война. Миллионы погибли. Миллионы стали калеками. Миллионы будут несчастными. И – опять наступит мирное время. Неужели оно придет? Ты будешь готовить проекты, я стенографировать. И мы будем ходить в театр, ужинать в ресторане, купаться в море, и я буду в купальном халатике, а ты в белых брюках… Я не могу себе этого представить!..
Я не умел ответить Ольге и молчал. Я тоже плохо представлял себе все это.
Ольга говорила:
– И какое же это будет мирное время? Боже! Все будет разрушено, сожжено, разграблено. Все надо будет начинать сызнова. А ведь борьба еще только начинается: впереди столько боев! Ведь ничего не останется, милый. Ведь не останется ни одного целого дома!
Ольга в испуге смотрела на меня.
Я взял ее за плечи и прижал к груди.
– Мы все восстановим, Ольга, – сказал я.
Ольга примолкла. Она сидела около меня, вся сжавшись, тихая и взволнованная.
– Восстановим… – вполголоса неуверенно проговорила она, точно не постигая смысла этого слова.
Вдруг она живо обернулась ко мне, глаза ее сияли.
– Милый! – прошептала Ольга. – Ты – архитектор! Какая это прекрасная профессия! Это ведь ты будешь восстанавливать села и города! Это ты будешь поднимать из руин нашу жизнь! Ты ведь после войны будешь самым нужным человеком! Я горжусь тобою, милый!
Я смутился от ее наивного восторга.
– Ну, – сказал я. – Восстанавливать будем мы все. Архитектор только…
Но Ольга не слушала меня.
– Ты будешь строить города и села! – Она схватила мою руку и сжала ее, потом вдруг притихла, и краска сбежала с ее лица. Взгляд ее затуманился и потух.
– Какая я глупая! – с досадой прошептала Ольга. – Замечталась совсем не ко времени. Мы ведь еще не победили… – Она еще раз с тоской прошептала: – Мы еще не победили…
Я опять обнял Ольгу за плечи и сказал:
– Милая! Мы еще придем победителями в наш родной город. Мы еще станем посреди пожарищ, мы еще войдем в развалины дома, – в них будет жить только трава. Но мы заткнем фанерой дыры, выведем в оконце смятую взрывом водосточную трубу, – и это будет наш очаг. И мы снова начнем жить, чтобы строить со всем нашим народом нашу прекрасную Родину…
– Да, – прошептала Ольга, – со всем нашим народом. Знаешь, милый, я думаю, что раз мы так чувствуем, то мы… уже победили. Народ уже победил…
Солнечный луч вдруг брызнул в четырехугольник окна, и стеклянная коптилка на столе заискрилась на солнце жемчугами и самоцветами. Утро настало.
– Доброе утро! – сказала Ольга.
– Доброе утро!
1944 год, декабрь
Хребет есть цепь гор
Новелла
Я лег спать ровно в двенадцать.
И сразу же, как только я погасил свет, из ночной темноты всплыло и склонилось ко мне лицо. Матовое, смуглое лицо в волнах русых волос. Брови трепетно вздрагивали, глаза радостно щурились, а у губ обозначились черточки знакомой нежной улыбки. Катря приезжает завтра! Да нет же не завтра, а уже сегодня! В одиннадцать утра, поездом номер тридцать три. И я встречу ее с букетом белых роз.
Сердце замерло, потом учащенно забилось. Катря!
Я быстро повернул выключатель и взглянул на стол. Букет белых роз стоял на месте – в вазочке, – а на нежных лепестках искрились бусинки росы: я только что обрызгал цветы из пульверизатора. Это, разумеется, было неосмотрительно – ведь пульверизатор из-под одеколона. А что, если цветы завянут? Если цветы завянут, то сразу же после утреннего обхода в клинике я, по дороге на вокзал, забегу в цветочный магазин и куплю свежих. Но есть ли по дороге на вокзал цветочный магазин? И успею ли я на десять минут раньше освободиться от обхода? Да, успею, – если приду не к половине девятого, а немного раньше. Надо поскорей уснуть.
Но сон не приходил. Минувший день все еще держал меня в своей власти, и память, как обычно, контролировала мои поступки за день. Не забыл ли я чего-нибудь? Нет, ничего не забыл. Перевязки в девятой палате сделаны, в шестой – трое подготовлены к операции, рецептура выписана для всего отдела. А четвертая палата… Сонную дремоту тотчас как рукой сняло. В четвертой палате я должен был влить физиологический раствор смуглому толстяку на кровати возле окна. Моя рука метнулась к телефонной трубке у изголовья… Но я тут же откинулся на подушку. Нет, физиологический раствор отменен. Вместо раствора – инъекция, и сестра уже сделала укол после вечернего обхода. Я примял подушку и улегся поудобнее. Сонное оцепенение снова стало одолевать меня. Чертов раствор, он чуть было меня не подвел! Но, к счастью, все в порядке. И цветы тоже не завянут, – сколько там этого спирта в одеколоне, в особенности после того, как его разбавили таким количеством воды…
Я сразу очнулся, сел в постели и взял телефонную трубку. Борясь со сном, я набрал номер институтской лаборатории. Хрипловатый голос институтской лаборантки ответил неохотно. Я узнал мягкое контральто Марии Ивановны.
– Добрый вечер, Мария Ивановна! Извините, голубушка, что я так поздно. Но я знаю, что вы целую ночь будете возиться с рефрижераторами, и потому позволил себе… Как там мой бульон? Не становится ли прозрачным?.. Я спрашиваю: цвет моего раствора не меняется? На глаз?
Цвет раствора не изменился. Я положил трубку и снова умостился на подушке. Мой бульон не на шутку тревожил меня. Он должен стать прозрачным! Может быть, мертва культура бактерий? Глупости – тогда бульон не помутнел бы сразу. Формула, безусловно, верна!
Сон окончательно прошел. Лежа навзничь, закинув руки за голову, я принялся еще раз проверять свои вычисления. Столбцы цифр, ряды формул проплывали перед моими глазами, как на страницах, и я перелистывал эти страницы – сто двадцать страниц моих записей в течение года. За год это был уже семьдесят третий пробный бульон. Семьдесят третий! Итак, на сто двадцать первой странице я завтра напишу: «Пантафаг – 73». И он будет, будет – пантафаг, не может не быть! На сей, семьдесят третий, раз формула абсолютно верна, и бульон станет прозрачным. Это будет означать, что раствор убивает все бактерии. На войне у каждого бойца в индивидуальном пакете будет маленький пузырек с моим пантафагом. Если вражеская пуля попадет в человека, он побрызгает на рану, и это предохранит его от заражения – рана не загноится, следовательно не будет и воспаления. Бинты и марля с ватой тоже смачиваются пантафагом, причем они остаются белыми, так как у моего пантафага нет ни цвета, ни запаха. Какое широкое применение во всех областях медицины – в хирургии, лечении кожных болезней, не говоря уже о разнообразнейших случаях дезинфекции, – такой бесцветный и универсальный бактериофаг необходим всюду! Я даю ему имя – пантафаг.
Катрино лицо склоняется ко мне, в ее глазах светится радость. Спасибо, моя любимая, что ты принимаешь так близко к сердцу мои успехи. И ты права: это радость для всего человечества. Наконец-то мир будет иметь абсолютную антисептику, убивающую бактерии без ущерба для жизнеспособности самих клеток человеческого организма. Ты горда тем, что это сделал именно я – твой будущий муж?.. Ах, только бы не запоздал поезд! Это будет ужасно – ждать еще лишний час, полчаса, десять минут! Я ведь не видел Катри почти полгода, с того самого времени, как она уехала в экспедицию на Хан-Тенгри. Какие, право, счастливые эти геологи: разъезжают себе по всей стране, – новые земли, чудесные виды, солнце и ветер, свежий воздух – никакой карболки, никакого йодоформа! И в моем растворе нет ни карболки, ни йодоформа, ни эфира. Ничего такого, что убивало бы жизнь клеток. Клетка будет жить!.. Так не хочется, чтобы Катре скоро пришлось ехать в новую экспедицию. На очереди у нее – Яблоновый хребет. Она писала, что на Яблоновый хребет не поедет, пока не закончит обработку материала, вывезенного с Хан-Тенгри, – недели через три. Мы с Катрей решили – это, собственно, ее желание, странный женский каприз – пожениться только через год, когда она покончит со всем циклом экспедиций, сдаст работу и защитит диссертацию. Словно нельзя быть женой и при этом защищать диссертацию и разъезжать по Яблоновым хребтам?
Сон в конце концов одолел меня. Сладкое, глубокое, безграничное оцепенение охватило все мое тело. Какие-то неясные, но приятные образы возникали и исчезали, словно радужные сны. Мною овладел блаженный покой. Где этот чертов Яблоновый хребет? Яблоновый, Становой и еще какой-то… Господи, да я ведь еще в десятилетке учил все эти хребты, реки и озера. Яблоновый… Горным хребтом называется цепь гор, вершины которых одна за другой располагаются в направлении…
Хребет все подымался ввысь, выгибался, как спина испуганного кота, и волоски на кошачьей спине становились дыбом, словно густой лес на вершине. Внезапно кот прыгнул прямо на меня, – я проснулся, но сразу же нырнул куда-то в пропасть, в темное, теплое и уютное ущелье. Густой, девственный лес, обвитый толстенными лианами, покрывал склоны, а вершины шли одна за другой нескончаемой цепью… Сегодня приезжает Катря…
Вдруг резкий, назойливый грохот потряс меня! Горный обвал, катастрофа? Я вскочил и схватил телефонную трубку. В трубке слышалось ворчанье, потом мягкое щелканье – несколько секунд я не мог сообразить: где я, что со мной. Наконец я понял: это женский голос. Женщина разговаривает со мной по телефону.
– Катря! – У меня перехватило дыхание – Это ты?!
Во тьме прямо перед моими глазами светился циферблат часов. Стрелка показывала двадцать минут третьего. Как же это так? Ведь поезд должен прибыть только в одиннадцать? Неужели Катря – самолетом?
От сна не осталось уже и следа. Я был бодр, энергичен, готов ко всему. Теперь я уже отчетливо различал речь, которая доносилась ко мне из телефонной трубки:
– Доктор! Доктор? – спрашивала женщина. – Доктор, это вы? Вы уже легли спать? Я разбудила вас?
Нет, это не был голос институтской лаборантки. Речь шла не о моем бульоне.
– Я вас слушаю!
– Звонил диспетчер станции скорой помощи. Доктор Козельский, дежуривший сегодня ночью, внезапно захворал. Я числился в резерве станции, замещал больных врачей, а также помогал персоналу в случае большого количества вызовов. Диспетчер просила меня немедленно приступить к работе.
– Машина Козельского уже получила вызов и по дороге заедет за вами. Через пять-шесть минут будьте готовы.
– Ах, черт побери!
Я уже снимал через голову ночную сорочку, ноги нащупывали на полу комнатные туфли. Я включил лампу. Свет залил комнату.
– Я готов! Бегу вниз и буду ждать машину у подъезда, – сказал я и положил трубку на аппарат.
Бессонной ночи сегодня я не предвидел!
Ботинки, брюки, пиджак, пальто в накидку, – в три минуты я уже был готов и шел к дверям. Обходя стол, я еще успел коснуться пальцами нежных, белых лепестков. Потом наклонился и глубоко вдохнул пьянящий аромат. Розы пахли летом, – знойным, погожим днем.
На улице было туманно, моросил мелкий дождь. Осенний ветер распахнул мне пальто, шмыгнул за незастегнутый еще воротник сорочки. От сырости, холода, предрассветного озноба дрожало тело и сводило челюсти. Но из сумрачного тумана уже вынырнуло два тусклых пятна фар, и через полминуты санитарный лимузин, взвизгнув тормозами, встал передо мной как вкопанный. Санитар уже открывал мне навстречу дверцу. Я не успел даже спросить – куда.
– Циркуновская, доктор, номер семь, срочно… – он захлопнул дверцу, и шофер дал газ, – девочка лет семи… задыхается, посинела. Здравствуйте.
Через внутреннее оконце я высунул голову к шоферу.
– Товарищ, подбавьте газу… Ах, это вы, Коля? – разглядел я знакомый, остроносый профиль. – Здравствуйте, дайте полный ход!
Машину дернуло, мотор завыл, я чуть не упал, однако перехватил руку санитара и пожал ее.
– Здравствуйте, – наконец ответил я на его приветствие. – Я вижу вас впервые, давно вы у нас?
– И я вас впервые. Вторую неделю. Я работал в клиническом городке.
– Куда второй вызов?
– Пока только один.
Машина с воем неслась по проспекту Сталина, тяжело подпрыгивая на перекрестках трамвайных путей. Уличные фонари мелькали, сливаясь в одну огненную цепь. «Хребет есть цепь горных вершин, которые расположены одна за другой», – вспомнил я незаконченную фразу из прерванного сновидения. Преодолевая законы инерции, силясь устоять на ногах, я напяливал белый халат поверх пальто. Санитар поймал кончики пояса и завязал их у меня на спине. Мое сердце уже билось спокойно, в груди нарастало знакомое и приятное чувство – нечто похожее на воодушевление: напряженное ожидание привычной и любимой работы. Где-то неподалеку на железной дороге, за «Серпом и молотом», гудел паровоз.
– Циркуновская! – крикнул Коля, на мгновение обернувшись к оконцу. – Семнадцатый номер?
– Седьмой.
Тормоза заскрежетали, и мы с санитаром повалились друг на друга. Над дверьми, на синем фонарике тускло светилась цифра «семь». Мы выскочили на мостовую, санитар держал мой чемоданчик, а я уже стучался в дверь.
Нас встретила женщина, растрепанная, в слезах. Дрожащими руками она пыталась прикрыть клетчатым платком обнаженные плечи.
– Доктор… Доктор! – вскрикнула она. – Я вас умоляю! – Рыдания сдавили ей горло, еле сдерживая их, она громко запричитала: – Она умирает… умирает…
На детской кроватке с густой шелковой сеткой лежал, раскинувшись, ребенок. Тяжелое ватное одеяло валялось на полу.
– Спирт! – сказал я, протягивая руку.
Холодные капли спирта обожгли мне ладони. Санитар завинтил флакон и выдвинул кроватку на середину комнаты. Личико ребенка посинело, глаза закатились, сквозь щелочки век виднелись налитые кровью белки, рот был раскрыт, и дыхание вырывалось со свистом, скрюченные пальчики рук мяли и царапали ногтями простыню.
– Больно было глотать? – спросил я у женщины, поспешно открывая чемодан.
Женщина смотрела остановившимися от ужаса глазами. Спазмы сжимали ей горло.
– Горло, горло болело? – тронул ее за плечо санитар.
Напрасно. Женщина не отвечала, не слушала, ничего не понимала. Она остолбенела. Но симптомы и без того были достаточно красноречивы. У ребенка дифтерит – дифтерийный круп. Горло девочки распухло, еще несколько минут – и дыхание уже не сможет пробиться через опухоль; если не сделать интубации – не вставить трубки – через несколько минут мучительная смерть.
Трубки у меня не было, машина была не из эпидемической станции. Пока мы вызовем эпидемиолога с трубкой и соответствующей каретой, пройдет не менее получаса.
– Машину! – крикнул я. – Включайте мотор!
Санитар кинулся на улицу, а я вынул девочку из кровати, прижав ее к груди, нагнулся, подхватил одеяло и укутал ее. От багрового личика веяло жаром, температура была, очевидно, сорок один.
Моя стремительность подействовала на окаменевшую женщину. Она увидела, что я забираю девочку. С диким криком она бросилась ко мне и вцепилась руками в халат.
– Пустите, – сказал я, стоя на пороге. – Вы убиваете вашего ребенка. Пуст…
Я рванул халат, женщина шагнула через порог, но я был уже на улице. Сесть в машину через задние дверцы не позволяло время, да и, кроме того, не хотелось заражать кабину – и я прыгнул к шоферу.
– Полный! – крикнул я, заглушая рокот мотора. Машину рвануло, и меня откинуло назад. Но ребенка я крепко прижал к груди и его не ушибло. – Сирену! – Сирена завыла, машина запрыгала по асфальту, как по волнам замерзшего моря. – Коля! – завопил я, перекрывая вой сирены, рокот мотора и лязг всех металлических частей. – Коля! Ребенку осталось пять-шесть минут! Если через пять минут мы будем в Померках, в эпидемиологической – она спасена! Коля! Жизнь ребенка в ваших руках.
Я видел, как Колино лицо мгновенно побледнело. При свете лампочки над спидометром, в мерцании уличных фонарей его лицо вдруг стало каким-то костистым и синим. Он только быстро взглянул на меня и коротким движением надвинул кепку на брови. Нога его нажала на газ, и в ту же секунду вместе с диким воем появилось ощущение, что мы отделяемся от земли. Я взглянул на спидометр и зажмурился – стрелка вздрогнула и сразу прыгнула далеко за семьдесят. На повороте, возле горсовета меня повалило на бок, и я долго не мог усесться прямо. Я использовал свое положение, чтобы обернуться к оконцу.
– Товарищ! – крикнул я санитару. – Сейчас же звоните на станцию, пусть пришлют другую машину по тому же адресу. Женщине там плохо. Вы понимаете?
Он понимал. Машина дернула и перескочила через трамвайные пути на углу улицы Маяковского. Черная темень парка и Сокольников поглотила нас. Огни завода промелькнули мимо, как желтое видение. С воем влетели мы в ворота лечебницы. Прошло четыре минуты. Прижав ребенка к груди, я стремглав помчался по ступенькам в лечебницу.
– Интубацию! Вливание!..
Спустя пятнадцать минут, когда я уже выходил из дезинфекционной камеры, госпитальная кастелянша подала мне стерилизованный халат.
– Счастливо, – сказала она, – трубку вставили, вливание тоже сделали. Врач говорит, что она скоро уснет.
– Спасибо, – кивнул я на халат, – как хорошо отглажен. Будьте здоровы.
По телефону, висевшему у дверей, я позвонил диспетчеру. Нас уже ожидал новый вызов: Лысая гора, улица Щорса, 22, колики и рвота.
Когда я открыл дверь на улицу, в лицо мне пахнуло предутренней свежестью. Это было так приятно после удушливой атмосферы дезинфекционной камеры. Дождь утихал, на деревьях висел густой белый туман. Весело и радостно дышалось в предутренней прохладе. Легкий ветерок освежал виски и щеки. Санитар догнал меня на лестнице.
– Доктор! Машину уже окурили, и не надо заезжать на станцию.
Коля сидел, склонившись на баранку руля. Увидев наши тени, он включил мотор. Я уселся рядом с ним, и машина тронулась.
– Закурим? – спросил я, вынимая папиросы и спички.
Коля кивнул и тем самым надвинул кепку на брови. Я воткнул ему папиросу в зубы и дал прикурить. Он глубоко затянулся и перекатил папиросу в угол рта, почти к самому уху, – чтобы ненароком искра не попала в глаз. Глаза его смотрели прямо перед собой, лишь иногда перескакивая то вправо, то влево, следя за редкими прохожими. Руки спокойно передвигались по рулевому колесу. Машина летела по асфальту улицы Либкнехта. От сиденья и Колиного пальто воняло хлором.
С Лысой горы мы заехали в милицию и протелефонировали диспетчеру. Нас ожидало два вызова: Заиковка, 41, и Шатиловка, Авиационная улица, 9. На Шатиловке в аптеке мы по телефону узнали еще о трех вызовах: недалеко на Каразинской, потом на Клочковском спуске и возле Балашовского вокзала. Спидометр уже показывал сорок пять километров. Было половина шестого, когда мы наконец попали к себе на станцию.
Диспетчер встретила меня дружеской улыбкой на утомленном лице:
– Я замучила вас, доктор? Садитесь. Ваше счастье, что вы не приехали минутой раньше – вызов забрала шестая. В поселок Евгеньевку. Курите. Записывайте, пока есть время.
Я взял перо, вынул книгу записей и разложил свои контрольные карточки.
– В восемь, – сказал я, – мне надо быть в клинике. Отпустите меня минут за…
Телефон снова задребезжал, и диспетчер схватила трубку.
– Скорая помощь… да. – Секунду она внимательно вслушивалась. – Не волнуйтесь. Да, да, я слушаю вас, не волнуйтесь, я понимаю. И поскорее, пожалуйста. Площадь Восстания, двенадцать? Машина прибудет немедленно.
Она бросила трубку и всем телом повернулась ко мне.
Площадь Восстания, двенадцать: ребенок разбил стеклянную посуду и тяжело порезался…
Мы с санитаром уже сидели в машине. Коля выжал конус и отпустил мотор. Проспект Сталина снова понесся нам навстречу. Снова замелькали ряды фонарей.
Ночи уже не было – седой, осенний рассвет вставал над городом в тяжелых тучах и рыжих сияниях потускневших ночных огней. В предрассветной мгле уличные фонари проплывали, как медузы в мутном море. По обе стороны, словно горы, в тумане громоздились строения. «Хребет, – вспомнил я на том же самом месте, на углу Конной улицы, – есть цепь горных вершин, которые расположены одна за другой…» Коля сделал резкий поворот на площадь Восстания, и пока машина ползла вдоль тротуара, высматривая нужный номер, я успел еще вспомнить из учебника остеологии: «Спинной хребет (спина дорсалиа) есть столб из позвонков, несущий на себе череп, поставленный у человека вертикально. Он представляет собою крепкую опору для туловища и является местом прикрепления конечностей. Человеческий спинной хребет состоит из семи шейных, двенадцати грудных, пяти поясничных, пяти крестцовых и четырех или пяти хвостовых позвонков».
Машина остановилась; из подъезда двенадцатого номера уже бежал навстречу нам человек без шапки в накинутом на плечи пиджаке.
К счастью, порезы были не так уж значительны. Я наложил перевязки и позвонил диспетчеру по телефону, который находился тут же в квартире. Меня ждал вызов: где-то за Новоселовкой мальчик упал со второго этажа. Было десять минут восьмого.
– Хорошо, – сказал я диспетчеру, – я поеду куда угодно и буду ездить сколько позволит время, но не забудьте освободить меня без четверти восемь, чтобы я мог попасть в клинику без опоздания. Мне же нельзя опаздывать, понимаете?
Она понимала. Без четверти восемь я могу сдать дежурство, машину примет доктор Мартович.
В Новоселовке мы долго искали адрес, прыгая по ухабам между разбросанными строениями. Огромные лужи давали нам немало поводов для острот насчет штормов, бурь и смерчей, причем все эти стихии обрушивались на голову председателя городского совета. Но мы все-таки продвигались вперед и вперед. Потому что дом еще не был найден. Потому что где-то, в том доме, лежал ребенок, и я обязан был поскорее попасть туда со своими шприцами и вливаниями. Потому что я должен вырвать его из когтей смерти. И покончить со всем этим надо было без четверти восемь. Иначе я не освобожусь вовремя, поезд номер тридцать три прибудет без меня, и я не смогу встретить Катрю на перроне с букетом белых роз. «Хребет есть цепь гор, расположенных одна за другой…»
Наконец, после огромной лужи, – мы прозвали ее Эгейским морем, а Колю Сюркуфом, грозой морей, – мы увидели нужный нам номер дома.
Здесь нам пришлось задержаться. Переломов и сильных контузий не было, но я опасался нарушения во внутренних органах. Вызвав по телефону врача из поликлиники, я вырвался оттуда только в четверть девятого.
Сдав машину и карточки, я прибыл к себе в клинику в тот самый момент, когда профессор вытирал руки накрахмаленным полотенцем.
– А! – насмешливо приветствовал он меня. – А мы уж думали, что вы наконец опаздываете. – Часы как раз пробили половину девятого. – Но вы точны, как всегда. Почему вы без галстука?
Я схватился рукой за воротник. Торопясь на вызов диспетчера, я в самом деле забыл повязать галстук. Профессор нахмурился. Я поспешно запахнул халат и застегнул его под самым подбородком. Профессор не выносил ни малейшей небрежности. Сам он был всегда точен и подтянут.
– Каков номер моего домашнего телефона? – поинтересовался он у присутствующих.
Ассистенты, ординаторы, лекпомы и сестры хором назвали номер. Профессор взял трубку и набрал свой номер.
– Ирочка, это ты, моя дорогая?.. Нет, нет, не волнуйся, со мной ничего не случилось. Я только забыл галстук… Что ты говоришь? Ты сама мне его повязала? – Профессор пощупал у себя под воротником. Его галстук красовался на месте. – Это я и сам прекрасно помню, но мне нужны два. Ну как это ты не понимаешь: если я один потеряю, то в кармане у меня будет запасной. Ты пошли, будь добра, Дарочку, пусть она немедленно привезет. Что?.. Ах, какой? – Профессор исподлобья смерил меня с ног до головы. – Ну, для серого костюма. Что? Я – в синем? Ну, все равно. Какой-нибудь розовый или зеленый. Ну, не может быть, чтобы таких у меня не было. Вот, вот очень хорошо, пришли именно этот, – голубой в розовую крапинку. Будь здорова, моя детка.
Он положил трубку и сразу же пошел к выходу. Ассистенты, ординаторы, сестры двинулись толпой вслед за ним. Проходя мимо, профессор бросил сердито:
– Через десять минут он будет, ваш любимый, голубой в розовую крапинку. Будьте любезны, приведите себя в порядок и тогда присоединитесь к нам.
Красный от стыда, со слезами на глазах, я поплелся позади профессорской свиты, словно отверженный. Успею ли я заехать домой за букетом? Светлеет ли мой бульон? А тут еще этот голубой в розовую крапинку галстук! Это уже чересчур.
Через десять минут, повязав ужасный профессорский галстук, я нагнал обход во второй палате.
Должен сознаться, что улькусы, нефриты, диспепсии, колиты и гиперсекреции увлекали меня сегодня значительно меньше, чем обычно. Я внимательно слушал профессора, но содержание его речи плохо доходило до моего сознания. В каждой палате я тайком поглядывал на часы: для того, чтобы забежать домой или заехать в цветочный магазин, надо выйти из клиники не позже четверти одиннадцатого. А профессор как нарочно избрал сегодня именно меня объектом своих рассуждений.
– Посмотрите, – говорил он, присаживаясь на постель больного и обращаясь не столько ко мне, сколько к своему голубому в розовую крапинку галстуку, – интересный случай нечувствительности при пальпации! Рентген только вчера показал наличие глубокой язвы на пилорусе, анализы – тоже. Но вот я нажимаю на пилорус. Больно? – Больной отрицательно покачал головой. – Нажмите попробуйте вы. – Профессор отодвинулся, предлагая и мне прощупать желудочные ворота. – Вы видите? Ну, батенька, – хитро подмигнул он больному, – вам никогда не быть симулянтом. Интересно, очень интересно!
Это действительно был любопытный случай. Желудочные ворота при язве на пилорусе, как правило, очень чувствительны. Увлекшись, я обошел еще четырех больных этой палаты с улькусами вентрикули и улькусами дуодени. Все они очень болезненно реагировали на пальпацию.
Отметив это в своей книжечке, я поспешил в третью палату, нефроиков, куда профессор уже перешел со всем обходом. Здесь профессор заставил меня стучать кулаком но спине больного нефролитиазисом для того, чтобы определить степень чувствительности почки. Потом в течение нескольких минут терпеливо обучал меня, как лучше всего прощупывается почка у людей с очень большим слоем жира на брюшине. Его способ действительно был замечателен. Овладев им, я почувствовал истинное наслаждение от блестящей результативности такого способа исследования и тут же немедленно перещупал всех больных. Пробило половина десятого, когда мы перешли в четвертую палату. «Неужели придется встречать Катрю без цветов?» – подумал я с тоской. В последней палате мы были около десяти. В десять согласно нашему рабочему расписанию обход должен закончиться. Но профессор никогда не обращал внимания на нормы и считался только с потребностями. Ну, ничего. Еще десять – пятнадцать минут – и конец! Сердце мое радостно забилось.
Но в последней палате нам неожиданно пришлось немного задержаться. У одной из больных ночью было кровотечение. Только что принесли срочно произведенные анализы. Профессор затребовал и предыдущие, поручив мне сверить все анализы и указать, какие произошли изменения, а сам тем временем занялся тщательным осмотром больной. С карандашом в руках я примостился тут же в палате, на подоконнике. Лейкоциты, нейтрофилы, лимфоциты, моноциты, а самое главное – гемоглобин и коэффициент в эритроците, – только теперь я почувствовал, как гудит моя голова после трудной бессонной ночи! Коэффициент систематически снижался с 0,90 до 0,73 при норме – единица. «Хребет есть цепь гор», – навязчиво звучало у меня в голове, и никакими проклятиями я не мог прогнать эту нелепую опостылевшую фразу. Я украдкой показал мое вычисление профессору. Он с тревогой взглянул на меня, нахмурился и, весело успокоив больную, вышел из палаты.
В десять сорок пять закончилось совещание ординаторов, и профессор с дежурным уединились в кабинете. Я швырнул халат в шкаф и вырвал пальто из рук швейцара. Уже поздно было домой и в цветочный магазин, хоть бы поспеть на вокзал!
Вихрем я слетел по лестнице в вестибюль. «Поскорее на трамвай, до поезда еще пятнадцать минут, – быть может, на мое счастье, на перроне вокзала тоже продаются цветы?»
У телефонного аппарата возле выходных дверей я, однако, задержался – а вдруг поезд запаздывает, тогда я управлюсь наилучшим образом. Я торопливо набрал номер.
– Коммутатор Южных? Дайте справочную Южного вокзала.
Удивленный голос переспросил и с раздражением ответил:
– Вы не туда попали. Это лаборатория бактериологического института.
– Ах, Мария Ивановна, это вы?
Сгоряча я набрал номер лаборатории вместо коммутатора Южных.
– Мария Ивановна, дружочек, это снова я. Бульон не светлеет?
– Это не Мария Ивановна, а Васса Павловна. Мария Ивановна сменилась и заступит снова вечером. Я недавно как раз смотрела на ваш бульон, доктор, он не светлеет.
Я бросил трубку и опрометью выскочил на улицу. Где уж там добиваться справочной, – поспеть бы хоть на трамвай.
Но тут счастье улыбнулось мне. К подъезду, поскрипывая тормозами, подкатила профессорская машина – в одиннадцать пятнадцать профессор должен ехать в третью поликлинику на консультацию. Я рванул дверцы шоферской кабины.
– Никодим Петрович, – сказал я как можно спокойнее, чтобы замаскировать ложь. – Профессор поручил мне быстренько съездить на вокзал. – Я уже сидел в кабине и нажимал на кнопку клаксона. Клаксон рявкнул. Никодим Петрович машинально отпустил тормоза и выжал конус. – Но, пожалуйста, поскорее, профессор просил, чтобы вы вернулись точно в одиннадцать пятнадцать.
Мы покатили. Сердце у меня замирало: не успею, не успею! Вероятно, в эту самую минуту поезд уже подходит к перрону.
– Здесь что-то не то… – вывел меня из напряженного состояния голос Никодима Петровича, когда мы миновали угол Совнаркомовской. – По глазам вижу, что профессор вам ничего не поручал…
Сердце мое упало куда-то глубоко, я едва осмелился взглянуть на шофера. Но в моем взгляде было, очевидно, что-то необычайное, потому что Никодим Петрович не остановил машины. Он лишь уныло взглянул на стрелки часов возле спидометра.
– Я могу вас везти еще пять минут, чтобы у меня осталось время для обратного пути. А там слезайте, где придется, и шпарьте дальше пешком.
Пять минут исчерпались на углу Дмитриевской, машиной до вокзала еще минуты три максимум, но Никодим Петрович был неумолим.
– Служба, – сочувственно ответил он на мой жалобный и отчаянный взгляд. – Хоть и вижу, что вам до зарезу, но разве мыслимо, чтобы профессор опоздал?
