Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
Профессор смутился и отошел к своим мешкам.
Тихо было в вагоне. Негромко всхлипывали женщины. Колеса под вагоном все стучали, стучали. Однообразная, неизменная степь проплывала за окном.
Тогда, утирая слезы, к покойнице протиснулась Вивдя:
– Позвольте, люди добрые, и мне сказать… Спи, Мария, и да будет земля тебе пухом даже в этой твердой степи. Про Олю свою на том свете не думай: будет Оля со мною – может, не пропаду я так, как довелось пропадать тебе. И прости мне, Мария, но я скажу Оленьке, что я ее мать. Лучше будет дитяти, если вовек оно не узнает, как горько пришлось ее матушке, легче будет расти дитяти, если будет ему назвать кого «мамой». Прости же мне, Мария, прости, сестра. А тебе пусть бог простит. Не убивайся на том свете об Оленьке. Мы ведь победим когда-нибудь в этой войне, и будет тогда хорошо твоей Оленьке.
Старая Вивдя наклонилась и поцеловала холодный, мертвый лоб Марии Ивановны Подвысоцкой.
Больше не выступал никто. Мы собрали немного продуктов и отдали Вивде для маленькой Оли…
Итак, на двадцать первый день пути, во вторник, мы увидели наконец в степи горные вершины. Это был конец маршрута нашего эшелона. И комендант поезда приказал всем высаживаться.
Люди появлялись из вагонов, как из глубоких пещер, и похожи они были на пещерных жителей: мужчины обросли бородами, в женских прическах запуталась солома, одежда, истрепавшаяся за три недели, была измята и грязна. Здесь были мелкие служащие и ученые с мировой славой, заводские мастера и популярные деятели искусств, инженеры, врачи, педагоги, библиотекари, машинистки и колхозники пригородных хозяйств.
Люди выбрасывали из вагонов свой скарб, складывали в кучи мешки и узлы, усаживали на них детей, а затем, выпрямившись, внимательно разглядывали друг друга: три недели они ехали в одном поезде, но большинство из них видели друг друга впервые.
Настороженно всматривались они в очертания города, который отныне должен был стать местом их жительства, труда, радостей и горестей. Город был чудесный – в пышной зелени садов и парков, с бесконечными шпалерами стройных тополей. До горного хребта было еще далеко, белая шапка снегов, – это были вечные снега, – уходила высоко в небо, отрезанная сейчас от степи грядами низких облаков.
Я увидел на вокзальных дверях надпись «Телеграф» и вошел в вокзал. В списке телеграмм, на которых значился номер нашего эшелона, стояла и моя фамилия. В адрес эшелона на мое имя поступила телеграмма, она была получена больше двух недель назад. Кто же мог послать мне телеграмму в адрес эшелона, если никто из моих друзей и товарищей не знал, где я?
Я взял телеграмму, заклеенную адресной лентой, и увидел на ленте, что телеграмма из Харькова. Я посмотрел на число, – она была отправлена через день после сдачи города. Харькова не было, но были харьковские телеграфные аппараты, они ехали вслед за нами на восток и передавали последний вздох харьковчан.
Я вскрыл телеграмму.
«Я вернулась простите спасибо прощайте Ольга Басаман».
Я положил телеграмму в карман и снова вышел на перрон.
Вся толпа народа была в движении. Милиционеры сновали по перрону, и толпа следовала за ними. Люди забрасывали за спину свои рюкзаки, поднимали чемоданы, звали детей и перекликались взволнованными голосами. Они куда-то шли… Ольга вернулась, просила прощения и благодарила. Я ничего не ощутил при мысли о том, что больше никогда не увижусь с нею. Мы случайно встретились и случайно разошлись… Толпа широкой рекой устремлялась через двери вокзала на привокзальную площадь. Здесь находился эвакопункт и нас должны были регистрировать. Потом мы должны были разбрестись в разные концы республики, площадь которой была равна территории всей Европы.
Все суетились, звали детей, держались за руки. Тревога охватила людей: они боялись потерять жену, мать, дочь. Я был один, и мне некого было терять.
Бескрайняя степь простиралась до горизонта на запад, север и юг, а на востоке, как граница мира, поднимался высоченный синий хребет. Предвечернее марево трепетало над степью между небом и землей, тяжелые тучи клубились на вершинах гор. Высоко, на уровне горных вершин, в небе парил степной орел.
Я оглядел себя. На ногах у меня были стоптанные сапоги, одежда на мне была измята и грязна, на спине болтался тощий рюкзак – со сменой белья, полотенцем, мылом и бритвой. Я снял шляпу, она была черна от угольной копоти и в нескольких местах прожжена искрами костров. Ветер трепал мою трехнедельную бородку.
В конце перрона еще стояла кучка людей – большей частью женщин. Они выстроились у столика под узким транспарантом. Дождь размыл буквы, солнечные лучи выжгли остатки краски, и я не мог прочесть, что написано на транспаранте. Девушка лет двадцати регистрировала эвакуированных. Она спрашивала фамилию, возраст, профессию и национальность. Протягивая талон, она говорила:
– Сходите пообедайте, машины будут через сорок минут.
– Куда ехать? – спросил я.
– На строительство, – ответила женщина, стоявшая передо мной.
Тогда я еще раз присмотрелся и разобрал на транспаранте смытую дождями и выжженную солнцем надпись:
«Запись рабочей силы».
На транспаранте не было указано, куда надо ехать и что строить, но строить было необходимо, и запись производилась.
– Фамилия? – спросила у меня девушка.
Я сказал.
– Возраст?
– Сорок один.
– Профессия?
– Архитектор.
Девушка, растерявшись, подняла на меня глаза. Она бросила карандаш и вскочила с места:
– Садитесь, товарищ архитектор.
Она схватила свой, единственный здесь, на перроне, стул и легко подала мне его через стол. Народ около стола расступился. Я сел.
Но мне сразу же стало неловко, что все стоят, а я сижу, что стоит и сама девушка, и я поднялся. Но девушка строго прикрикнула:
– Садитесь!
– Садитесь! – сказали люди, стоявшие около меня.
Я снова сел.
Девушка протянула мне квитанцию.
Квитанция свидетельствовала о том, что отдел кадров строительства зарегистрировал меня под номером тысяча пять. Квитанция давала мне право немедленно пообедать в столовой для персонала строительства и бронировала за мной и моим багажом место в автомашине.
– Спасибо, – сказал я.
– Не опаздывайте, товарищ архитектор, – предупредила девушка. Она уже снова стала суровой и официальной.
– Нет, нет, мы не опоздаем, – раздались в толпе голоса.
– Я не опоздаю, – подтвердил и я.
– Столовая направо, около водокачки.
Я пошел за всеми – направо, к водокачке.
Мы пообедали за длинными столами в тени деревьев. Это были незнакомые мне развесистые деревья с мелкими листьями, назывались они карагачами. На обед нам подали борщ, кашу с мясом и по кружке молодого, мутного смородинового вина. Девушка-регистратор сидела напротив меня. Я чувствовал, что мое присутствие волнует ее. Она изо всех сил старалась оказать мне всяческое внимание. Она бегала к крану, чтобы еще раз вымыть мою жестяную тарелку, пододвигала мне соль, нарезала мне своим ножом хлеб, потому что у меня не было ножа.
Потом она сказала, смущаясь и краснея:
– Я завербовала сегодня на строительство пятьдесят два человека. Все это неквалифицированные домашние хозяйки, несовершеннолетние девушки или инвалиды. Вы единственный мужчина и единственный строитель по профессии. Возьмите, пожалуйста, талон, вон там, в окошке, – это наш магазин, – вы сможете получить пачку табаку.
Она была очень довольна, что ей удалось завербовать меня и выдать мне пачку табаку.
Два больших грузовика остановились, пыхтя, прямо около столовой.
– Вот и машины! – сказала девушка. – Где же ваш багаж?
Я показал ей рюкзак.
Девушка удивилась, но ничего не сказала.
Я кивнул ей и полез на машину.
Полсотни женщин, завербованных на строительство, разместились в машинах; ни скамеек, ни досок, на которые можно было бы сесть, на машинах не было, и мы встали рядами и взялись за плечи, чтобы не вывалиться на выбоинах или крутых поворотах.
Машины тронулись, дорога шла прямо в горы, потом она круто повернула влево, – мы все покачнулись, но удержались, – и побежала у подошвы горы, прямо в степь. Вечные снега остались позади, навстречу снова подул прогретый солнцем степной ветерок. Ольга Басаман осталась там, она вернулась в свою комнату на Набережной, семнадцать, и теперь у нее началась какая-то новая жизнь. Жизнь в городе, захваченном фашистами. Почему она вернулась? Машины набирали скорость, ветер крепчал, и я должен был придерживать шляпу, чтобы ветер не сорвал ее и не унес в степь. Я один был в шляпе, остальные были в платочках – домохозяйки.
Очевидно, я ехал на какое-то оборонное строительство, но я так и не спросил, что это за строительство и где оно находится. Оно находилось где-то в пустыне – в Голодной степи…
Голодная степь
Мы приехали, но я никогда не догадался бы, что мы уже на месте назначения, если бы шофер не вышел из кабины и не предложил нам прыгать на землю.
Мы ехали около часа, и все это время неизменно однообразным оставался перед нами пейзаж. Контуры горного хребта позади потонули в лиловом мареве, и кругом простиралась пустыня, то совсем ровная, то чуть холмистая, большей частью голая и лишь кое-где поросшая колючками. Между холмами встречались иссера-белые, словно залитые цементом, пятна, окаймленные сухими стеблями. Это были, вероятно, высохшие озера пустыни, – посредине иногда оставалось еще немного грязи или ржавой жижи. Наверно, весною здесь и в самом деле была степь, может, буйная, травянистая, цветущая, но теперь это была пустыня, голая пустыня с иссера-красной глиной, точно хорошо утрамбованный земляной пол в хате. Потом пошли пески, – мы ехали без дороги, и машины буксовали, петляя между песчаными грядами. Огромные клубки колючек перекати-поля словно указывали машинам путь. Они катились впереди, ветер гнал их по самой земле, и под его дуновением они легко проскакивали между барханами. Чем дальше, тем все выше и выше становились барханы, и горизонт навстречу нам поднимался неровный, изрезанный холмами дюн.
Шофер сказал, что сразу за дюнами будет река, но этому трудно было поверить. И мы стояли, по-прежнему крепко держась друг за друга, и ждали, когда же машины тронутся. Нам хотелось поскорее прибыть к месту назначения, – ветер пустыни утомил нас, иссушил нам нутро, и нас мучила жажда.
– Приехали, – сказал шофер. – Сейчас выйдет начальник.
В беспредельном пространстве голос шофера казался детским и не рождал отзвучий.
Сиреневая пустыня лежала кругом – неясная, отуманенная, в тусклых предвечерних красках. На несколько десятков метров это была ровная гладкая площадка, дальше поднимались песчаные холмы.
– Где же строительство? – спросил я.
– Это и есть строительство, – сердито ответил шофер.
Неподалеку, приблизительно в центре площадки, высилось странное сооружение. Я сперва его не заметил, а может, просто не обратил на него внимания, приняв за очередной мираж. За час пути мы насмотрелись таких миражей: в мареве пустыни нам виделись и роскошные сады Семирамиды, и пена морского прибоя, и караван верблюдов, и одинокие всадники. Видения таяли при приближении к ним или проплывали мимо и исчезали позади, как сомнительная реальность. Но сооружение в центре площадки было совершенно реальным – сомнений не было. Это было нечто подобное тригонометрической вышке на холме в наших украинских степях или примитивной надшахтной постройке в Донбассе – полвека назад. На четырех поставленных наклонно столбах стояла большая будка. Она, эта будка, была совершенно прозрачная, – все четыре стенки ее представляли собой большие застекленные рамы с мелким переплетом. Под будкой висела на канате огромная корзина, похожая на те, которые в старину подвешивались к аэростатам. Внизу я сразу заметил лебедку и догадался, что это лифт для подъема на вышку. Во все стороны, особенно за барханы, где, по словам шофера, должна была быть река, тянулись телефонные провода.
– Что это такое? – спросил я.
– Кабинет начальника, – ответил шофер, и в его словах не было насмешки, в интонации не чувствовалась ирония.
Я понял: здесь, на этом месте, в пустыне, должен быть сооружен завод, это строительная площадка, и начальник оборудовал для себя командный пункт в центре, высоко над землей, чтобы со своего места обозревать всю территорию. Телефонные провода связывали или еще только должны были связать его со всеми участками стройки.
В эту минуту мы увидели и самого начальника. Он стоял в своей будке за стеклом и махал рукою. Под сооружением поднялись с земли две человеческие фигуры, которых я раньше не заметил, – это были коренастые киргизы, не то казахи в широких халатах и остроконечных шапках. Они взялись за лебедку, и в немой настороженной тишине пустыни, которую до сих пор нарушал лишь шелест ветра, раздался скрип колодезного журавля или несмазанных колес арбы. Трос под вышкой натянулся, корзина пошла вниз, и в ней, видимый по пояс, появился наш новый начальник. Как только корзина коснулась земли, он легко спрыгнул на песок и быстрым шагом направился прямо к нам. На голове у начальника был шахтерский клеенчатый шлем, похожий на бретонку французских моряков, одет он был в просторный комбинезон из жесткой и плотной парусины. Здесь, в пустыне, в песках, на ветру, это несомненно была самая лучшая одежда.
– Здравствуйте, товарищи! – весело приветствовал нас начальник и коснулся рукой своей бретонки.
– Здравствуйте! – негромко и нестройно ответило несколько женских голосов. Голоса были неуверенные, растерянные и унылые.
– Сейчас вас отвезут на ночлег, – весело сказал начальник и махнул рукой в сторону барханов, – туда, поближе к воде, чтобы можно было умыться. Ночевать сегодня придется в палатках, а завтра выроете себе землянки, и жилищный вопрос будет кое-как разрешен. – Он озорно улыбнулся и бросил взгляд на обоих киргизов, которые не отставали от него ни на шаг. – Впрочем, представители местного населения не советуют рыть землянки, потому что грунт здесь слишком твердый и осыпается. Они рекомендуют ставить, по их обычаю, юрты или лепить мазанки из глины. – Он посмотрел на мою шляпу и сделал вперед два шага. – Компетентные местные жители, – сказал он, иронически улыбаясь мне, – совершенно разрушают все мои планы: в смете для экономии дефицитного и дорогого в этих местах лесоматериала предусмотрены именно землянки. – Он повернулся к киргизам и заговорил с ними по-киргизски. Те стали оживленно жестикулировать. – Ну, вот видите! – снова обратился ко мне начальник, полагая, очевидно, что я понял их разговор. Затем он посмотрел еще внимательней на мою шляпу.
– Кто вы такой? – спросил начальник.
– Я приехал со всеми на строительство, – ответил я. – Вот вербовочная квитанция. Я эвакуировался из Харькова.
– Ваша профессия?
– Я архитектор.
Начальник смерил меня глазами и вдруг рассердился:
– Мне не нужен архитектор!
– Я вас не понимаю, – начал было я, но начальник оборвал меня:
– Мне нужны чернорабочие, каменщики, бетонщики, арматурщики и монтажники! К реке! – крикнул он шоферам и махнул рукой.
Машины запыхтели и двинулись к барханам, а начальник быстро зашагал к своей вышке. Он размахивал руками и что-то громко говорил киргизам. Он был возбужден и сердит.
До барханов было совсем недалеко, но машины ехали не прямиком. На этот раз они петляли не между песчаными дюнами, – площадка была совсем ровная, – а между какими-то странными каменными кладками, которых я сперва не заметил. Оказывается, вся площадка была покрыта этими странными, непонятными кладками. Если взглянуть сверху, ну, хотя бы с вышки начальника, то, вероятно, можно было бы понять, почему так причудлива их сеть. Кладки то шли рядами одна за другой, то жались друг к другу, то рассыпались, то снова выстраивались в ряды, образуя рисунок, похожий на греческий орнамент. Они были вровень с площадкой, но, судя по траншеям, уходили глубоко в землю и сверху как будто не были закончены. Они напоминали фундаменты под постройку, но для фундаментов были слишком малы – архитектура не знала таких маленьких построек. Можно было подумать, что здесь собрались выстроить сотни собачьих конур на цементном основании.
За первым барханом лежала гора бочек с новороссийским цементом, а рядом стояла огромная цистерна. Здесь мы наконец увидели людей. Это были сплошь женщины, они выстроились тесной цепью, друг возле друга, сотни женщин, так что конца цепи не было видно. Она исчезала за следующим барханом, там, где должна была быть река. От женщины к женщине по цепи передавались ведра с водой, и последняя женщина, стоявшая вверху на цистерне, выливала очередное ведро. Так в черноморских портах выгружают из шаланды на берег арбузы. На строительстве, видно, не было еще ни насосов, ни шлангов, и водоснабжение осуществлялось таким примитивным способом.
Машины миновали последний бархан, и мы увидели реку.
К нашему удивлению, это была настоящая река. Между песчанистыми берегами, которые местами поросли высохшим за лето камышом, катила она свои ржаво-синие волны. Она была довольно широка, эта неожиданная река, и мне сразу стало понятно, почему под строительство выбрали именно это место. Это не был ручеек в пустыне, который теряется в песках или превращается летом в солончаки и болота, а настоящая река, и воды ее текли с севера. Строительство было обеспечено водой и располагало постоянной коммуникацией: на излучистых рукавах реки я сразу заметил несколько плотов и катер, который, стуча колесами, спешил к заливу. В заливе был сделан причал, и у причала сновало несколько лодок. Русло пролегало в широкой котловине, и весной всю эту низменность, несомненно, затопляла полая вода. Вот почему заводская площадка была не у самой реки, а на холме.
Машины остановились в нескольких метрах от берега.
– Слезайте, тут вам ночевать, – сказал шофер.
Мы соскочили на землю, и пустые машины уехали. Мы стояли в замешательстве. На реке царила тишина, лишь порою звенела волна, плескаясь о прибрежные камешки, да позади, вверху, за барханами, шелестел и ныл неумолчный ветер. Женщины испуганно перешептывались и жались друг к дружке. От пристани к нам приближался хромой старичок.
– Здорόво! – крикнул издали старичок и поклонился нам, сняв черный картуз, похожий на капитанку моряка.
Он подошел поближе, надел капитанку и некоторое время молча разглядывал нас. В руке он держал свитую в моток веревку. В желтых усах, обвисших над бритым подбородком, змеилась и пропадала улыбка. Потом заулыбались глаза старичка, и он спросил:
– Издалёка ль?
– С Украины, – ответило несколько женских голосов.
– Земляки, – вздохнул старичок, и глаза его перестали улыбаться.
– Не из Очакова ли, или, может, из Херсона? – сурово спросил он.
– Харьковские мы, – неохотно ответил кто-то.
Старичок снова долго молчал, то окидывая глазами лица, то потупляя взор. Потом улыбка опять зазмеилась в его желтых усах.
– Что ж, пожалуйте в хату, только вот хаты-то нет. Трудненько будет вам попервоначалу, а потом обвыкнете. Сегодня мы вас не ждали, вот и ужина не приготовили. Можете вскипятить себе воды, – щепки вон из той кучи берите. А завтра запишем вас и подадим списки. А то лучше спать ложитесь. Сон с дороги – первое дело. Вон там, за тем бугорком, женские палатки.
За дюной виднелись верхушки палаток. Сразу их трудно было приметить: цвет полотнищ сливался с тусклыми красками пустыни. В этой седой пустыне все таилось, все словно пряталось.
Женщины, тесно прижимаясь друг к дружке, точно боясь потеряться, молча направились к дюне.
Я хотел есть, я не хотел спать, впервые за эти три недели мне хотелось остаться наконец одному. Я взял свой рюкзак и сделал несколько шагов в другую сторону.
– Куда, куда! – крикнул старичок. – Эй, гражданин в шляпе!
Я остановился.
– Я хочу лечь отдельно, – сказал я. – Я лягу здесь, под открытым небом.
– Не полагается, – безапелляционно заявил старичок.
– Не понимаю, – сказал я. – Почему? Мне хочется побыть одному.
Старичок сменил гнев на милость и пожал плечами.
– По мне, как хотите. Ложитесь одни. – Он протянул мне свою свитую в моток веревку. – Только обложитесь этим вервием и не переступайте через круг.
В недоумении я взял веревку. Это была длинная веревка без конца, точно огромная петля.
– Не понимаю, – сказал я. – Зачем?
– Затем, – произнес старичок назидательным, менторским тоном, – что здесь, в этих пустынных краях, водится такая смертоносная насекомая, называется скорпион. Ужалит – и человек преставится. И боится эта насекомая на всем свете одной только овечьей шерсти и от нее бежит куда глаза глядят, если только природа дала ей глаза, потому как сам я не присматривался, не знаю. Местные народы, ложась спать, подстилают под себя кошму, такой, как бы вам сказать, коврик из овечьей шерсти, – и скорпион-насекомая их не трогает. Только в сметах строительства кошмы не предусмотрены, и начальник приказал навить из овечьей шерсти таких вот веревок, – скорпион через них не переступает. Можете спать спокойно на мою полную ответственность. – Старичок опять хитро улыбнулся в усы и закончил, лукаво подмигивая: – Так что это вот вервие и есть наша хата: тут тебе и стены, и потолок, и пол, и всякая мебель, как полагается.
Я положил рюкзак, лег на песок, заложил руки под голову и закрыл глаза. Волна тихо плескалась в прибрежных камешках, ветер ныл и завывал в степи за барханами.
Я лежал неподвижно, не открывая глаз. Мне не хотелось оглядеться вокруг, я и без этого знал, что увижу. Вечерние сумерки надвигались на дикую степь, сиреневое с серым отливом небо нависло надо мною, кругом были только глина да песок, дальше катила свои ржавые воды река. Кладбищенская тишина царила далеко кругом, ветер за барханами умолкал. Я не чувствовал прохлады от реки, воздух был недвижен от сухого зноя, во рту было горько, и на зубах скрипел песок. Мне очень хотелось пить.
Некоторое время я боролся с жаждой. Мне лень было подняться и пойти к реке. Но мысль о воде возвращалась снова и снова, ни о чем другом я не мог уже думать. Тогда я заставил себя подняться и пошел к реке. Песок скрипел под ногами, как снег в мороз.
Старичок стоял у причала и глядел из-под руки на катер. Катер был уже недалеко.
– У берега пить нельзя, – строго сказал старичок, – у берега пьют овцы и вода тут совсем заражена. Есть тут такая овечья болезнь, которая через воду пристает и к людям. Прикинется у человека горячка, завянет потом человек, зачахнет и пропадет. Очень нехорошая болезнь, забыл, как называется, – больно мудреное название. – Он не мог выговорить трудное слово «бруцеллез». – А посредине реки вода чистая, не заразная. Садитесь в посудину, плывите на фарватер и пейте на мою полную ответственность. Только поторапливайтесь, а то катер отшвартуется и замутит водичку.
Речные термины старичок выговаривал правильно и с особенным смаком.
– Вы перевозчик? – спросил я.
– По профессии я бакенщик, вот уже третий десяток, сразу же после инвалидности, – важно сказал старичок. – Только это было на Днепре. А здесь я начальник порта и навигации. – Он сердито плюнул и растер босой ногой плевок. – Получил повышение! – вдруг рассердился он.
Я взял у старичка обломок доски, который должен был служить веслом, и прыгнул в утлую лодчонку – дощатый ящик, похожий на неотесанный гроб. В эту минуту в мертвой тишине прибрежья раздался совершенно неожиданный здесь, среди тысячекилометровых просторов пустыни, телефонный звонок. Не зуммер полевого телефона, а звонок обыкновенного кабинетного аппарата. Старичок торопливо присел на корточки и из-под ног, откуда-то прямо из песка, выхватил телефонную трубку.
– Вас слушает у аппарата начальник порта и навигации энского строительства товарищ Матвей Тимофеевич Сокирдон!
Моя лодка была уже на середине реки, я лег ничком и перегнулся через борт. Ловя струю прямо губами, я припал к воде. К моему удивлению, вода ничем не пахла и была вкусная, только чуть солоноватая. Я напился вволю и лег навзничь. Надо мною стояло темное небо, звезды уже усеяли зенит. Начальник порта и навигации Матвей Тимофеевич Сокирдон надсадно кричал в телефон, рапортуя начальнику энского строительства, что катер вот-вот отшвартуется, простоит ночь так, как есть, а разгрузят его, как только займется заря. И все это – и река, и степь, и небо, и телефонный разговор старичка – представлялось чем-то совсем чужим мне, чем-то несуществующим, ненастоящим и неправдоподобным.
Старичок закончил телефонный разговор, что-то неодобрительно проворчал, затем сердито крикнул мне:
– Товарищ инженер! Не прохлаждайтесь на реке, это вам не Днепр, вечером как раз схватите ревматизм!
Я послушно сел и поплыл назад. Скорпионы, бруцеллез, ревматизм – я уже начинал к этому привыкать.
Когда я отдал весло и пошел к своему рюкзаку, старичок крикнул мне еще вдогонку:
– Смотрите, потеплей укройтесь на ночь, а то еще окочуритесь, коли ночью да вдруг ударит мороз.
Но ничего теплого у меня не было, стояла духота, и я лег на песок в чем был.
Я лежал и курил, и у меня было одно детское, наивное и печальное желание: чтобы все это был сон – и этот милый старичок, и порт с навигацией в пустыне, и это строительство в Голодной степи, и три недели в эшелоне, и эвакуация, и война… Чтобы проснулся я поскорее в своей постели в Харькове, а на ночном столике у изголовья стоит моя лампа под надтреснутым зеленым абажуром, лежит развернутая, недочитанная с вечера книга, и за растворенным окном ветер шевелит крону моего каштана.
Проснулся я от страшного холода.
Холод пронизывал меня насквозь, и все мои члены застыли. Насилу разогнул я онемелую руку и коснулся закоченевшей щеки. Рука сразу стала влажной: мою бородку густо припорошил иней. В дикой пустыне была зима.
Я через силу поднялся и пошел. Там, у бархана, лежат кучи щепок, – так сказал старичок.
Ощупью я набрал в потемках охапку и принес.
Пальцы у меня заледенели. Мне трудно было ухватить спичку, и я ломал спички в окоченелых пальцах. Наконец одна загорелась, и я сунул ее под щепки. Однако спичка догорела до конца и погасла, а щепки не загорелись. Я зажег другую и держал ее под щепками до тех пор, пока не обжег себе пальцы. Я зажег третью, четвертую, я жег спичку за спичкой. От движения, от слабого огонька спички рука у меня уже согрелась, ветра тоже не было, но проклятые щепки никак не загорались.
И когда я весь уже был в поту от досады, рядом послышался мягкий голос старичка:
– Не умеете, а?
– Не умею, – признался я.
– Ай-ай-ай! Разве никогда не приходилось?
– Не приходилось.
– Да не тратьте же попусту спичек! Ведь мы их здесь, наверно, не скоро дождемся!
Старичок взял у меня спичечную коробку и потряс ее. В коробке загремели несколько последних спичек.
– Вот беда!
Он разбросал кучу, которую я сложил, и стал рыться в ней. При бледном свете звезд я видел, как быстро и ловко он раскладывает отдельно сучья, палочки, дощечки и щепки. Затем он вынул из кармана нож и стал состругивать с обломка доски мелкую стружку.
– И печку не приходилось растапливать?
– Не приходилось.
– Печку легко растопить, потому там тяга, а с костром сноровка нужна. Посмотрите, посмотрите поближе, ведь вон какая темень!..
И, наглядно производя все манипуляции, товарищ Матвей Тимофеевич Сокирдон стал говорить торжественным, менторским тоном:
– Первое дело, дрова бывают сухие и сырые. Сырые никогда сразу не загорятся. Да и кругляки тоже, хоть и сухие, потому на кругляке огню не за что зацепиться. Но только и сухие дрова от спички нипочем не загорятся. Сперва вот такая стружка надобна. – Матвей Тимофеевич чиркнул спичкой и поднес ее к кучке только что наструганных стружек. Огонек со спички перескочил на стружку, лизнул соседние, а затем вспышкой пламени охватил всю кучку. Суровое и сосредоточенное лицо Матвея Тимофеевича выступило из тьмы. Он держал в руке щепочки. – Тогда вот такие щепочки поставьте над огнем «домиком», потому стоймя каждая щепочка скорей загорится: разгон есть для огня. – Пламя от стружек охватило щепки и взметнулось вверх. – А тогда уж сверху кладите стожком щепок побольше. – Матвей Тимофеевич проделал все это, пламя чуть пригасло, но огненные языки тотчас лизнули щепки со всех сторон и через минуту прорвались сквозь наваленный сверху «стожок». – Теперь можно и поленце, – торжественно заключил Матвей Тимофеевич. – Вот!
Костер горел. А Матвей Тимофеевич продолжал свою назидательную речь:
– Теперь можно и кругляков подбросить, а то и просто сырых дровец: загорится, будьте покойны, потому, видите, сколько жару? Только надо смотреть, чтобы дрова не ложились тесно, чтобы тяга была, – без тяги огня нигде на свете не будет. Кладите круглячок, кладите на мою полную ответственность…..
Столб пламени поднимался уже выше наших голов. Прозрачный звездный сумрак пустыни сменила вокруг нас непроглядная черная тьма. Волны реки подернулись багряной рябью. От костра веяло жаром. Радостное, животворное тепло растекалось по всем членам, пронизывало все существо.
Матвей Тимофеевич уныло вздохнул:
– Только вот дровишек нет. Что дрова, что табак – на них в пустыне одна цена. Хотя, – прищурился Матвей Тимофеевич, – есть здесь в пустыне такое первосортное топливо, какого не добудешь и в шахтах Донбасса. Саксаул! Такое себе деревцо пустыни. И пропасть его здесь. А горит, как сосна. Только от сосны жару нет, а тут жар, как от первосортного антрацита! Вон там, за барханами, – Матвей Тимофеевич махнул рукой за реку, – до черта этого саксаула. Да вот где транспорт взять? Как привезти саксаул? Одна у нас с начальником надежда: ждем завтра строительные материалы и оборудование, так думаем эти же машины погнать за саксаулом.
– Матвеи Тимофеевич, – поинтересовался я, – а как же завод? На каком же топливе он будет работать?
Матвей Тимофеевич небрежно махнул рукой.
– Это для нас не проблема. Гидростанцию вон там ставят, километров на десять вниз по течению. И кабель уже скоро сюда подведут.
Матвей Тимофеевич поднялся и зевнул.
– Спать пора. Теперь отгребите жар и ложитесь на нагретую землю. И кожуха не надо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Матвей Тимофеевич! Спасибо.
Матвей Тимофеевич не ответил и пропал во тьме.
Я отгреб золу и лег на землю так, как научил меня Матвей Тимофеевич Сокирдон. Но земля подо мною была так горяча, что я не мог долго лежать в одном положении. Я ворочался с боку на бок, и все, о чем думал за дни, проведенные в эшелоне, я передумывал еще раз. Конечно, я не был создан для войны, я совершенно не был военным человеком. Но не были военными и все те миллионы, которые подняли оружие и начали воевать. С первого дня войны я осознал свой гражданский долг. Я принял участие в общей борьбе и делал все, что было в моих силах. Я был первым ударником на рытье противотанковых рвов. Война не сломила меня, – я мог еще долго выдержать и пойти на самые большие лишения. Но поражение – поражение сломило меня. Горечь поражения страшнее всех тягостей войны…
