Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

– Внимание! – провозгласил Козловский. – Завтра водевиль «Квартирант» будет повторен. Тому, кто отгадает, какая разница будет между сегодняшней и завтрашней постановкой, выдается бесплатный билет на третий спектакль, который будет послезавтра. Отгадки подавать в кассу театра до шести часов тридцати минут. – Дрыгнув ногой и перекувыркнувшись через суфлерскую будку, Козловский исчез за занавесом.

На следующий день, за четверть часа до начала, касса снова вывесила аншлаг. Через десять минут все зрители уже сидели на своих местах. Еще через пять открылся занавес и вышел администратор. Он объявил, что правильный ответ дали три человека, которые и получили бесплатные билеты. Публика шумно и весело задвигалась.

Занавес пошел вверх, и спектакль начался. Разницы не было никакой. Только вместо скрипки Козловский играл на виолончели. Он так же, как и прежде, швырял шапку, так же пускал мышь в штанину и натягивал голенище на голову. Но после спектакля, выйдя на аплодисменты, Козловский снова объявил вчерашнее условие на завтрашний спектакль. Публика захохотала.

– С контрабасом завтра выйдете! – громко загудели все.

– Посмотрим! – загадочно ответил Козловский и, оступившись, свалился в оркестр. – Отгадки можете подавать сразу же, – закончил он, появившись из оркестра, и тут же снова провалился в суфлерскую будку.

На следующий день аншлаг был вывешен за полчаса до начала. Отгадок кассиру было подано более двухсот. Все они говорили о контрабасе. Однако бесплатных билетов никому не выдали.

– Вы не отгадали, – флегматично говорил кассир, – платите деньги или уступите очередь следующему.

Спектакль начался. Разница между этой, третьей, и предыдущей, второй, постановкой заключалась в том, что Козловский выходил снова со скрипкой, как и в первый раз. Но когда опустился занавес, Козловский снова вышел и, перекувыркнувшись через суфлерскую будку, объявил, что условия остаются те же и на четвертый спектакль: кто отгадает разницу, тот получает бесплатный билет. Дружный свист встретил это заявление.

Однако аншлаг на четвертый день был вывешен за час. Бесплатных билетов снова не получил никто, так как на этот раз Козловский вышел… с контрабасом. Публика хохотала, свистела, хлопала в ладоши и орала: «На конюшню». Но Козловский появился и на этот раз снова объявил, что условия конкурса остаются такие же и на пятый спектакль.

На пятый раз аншлаг был вывешен еще с утра. Отгадок уже не подавал никто. Публика хотела малого. Она хотела видеть клоуна. Она шла не в театр, а в цирк.

«Квартирант» прошел семь раз и дал семь аншлагов – на один больше против предварительных условий. На шестой раз Козловский выходил с барабаном, на седьмой появился, сгибаясь и кряхтя под тяжестью пианино – точной фанерной моделью настоящего пианино. Однако восьмой спектакль, несмотря на то что седьмой дал аншлаг, Козловский отказался давать.

– Хватит, – сказал он. – На восьмой раз будут бить. Я уже знаю…

На восьмой день мы давали премьеру «Тот, кто получает пощечину» Андреева. Было продано три билета.

Когда, отменив спектакль, мы печально собрались в костюмерной, Козловский предложил… перейти снова к старому репертуару традиционного этнографического театра, с песнями и танцами. А новейший европейский репертуар ставить… раз в неделю.

Мы молчали.

– Значит, решено! – подытожил наше молчание Козловский и, обратившись к помощнику, сказал: – Объявите на завтра «Сватання на Гончаривци». Стецька играю я.

Мы молчали. Театр имени Леси Украинки тихо скончался.

На «Сватання» снова был вывешен аншлаг, а в кассе «театра на воинской рампе» не было продано ни одного билета.

В «Сватання» я играл отставного солдата Скорика. Я орал: «Тара-бара-мара», потом махал руками в воздухе и вынимал из носа у придурковатого Стецька соленые огурцы, а изо рта его отца бутылку с водкой. Полоумный Стецько в это время прыгал по сцене на одной ноге и орал что было мочи: «Каси хоцу, каси хоцу…» Когда же невеста поднесла ему гарбуза, он начал подбрасывать его, катать по полу, садиться сверху и ложиться на пол. Потом схватил гарбуз обеими руками и подкрался к рампе. Размахнувшись, он бухнул гарбузом капельмейстера Ковальчука по голове. Гарбуз разлетелся вдребезги. В зале бушевал хохот, свист и визг. Наконец занавес опустился, и, обливаясь слезами обиды, я бросился со сцены вон. Прочь из этого театра! Ноги моей тут больше не будет!

В гардеробной сидел директор «театра на воинской рампе».

– Здравствуйте! – приветствовал он меня почти весело. – А я к вам! Давайте объединимся в один театр. День будет «рвать гвозди» Козловский, а день мы будем делать новейший европейский театр. Пусть зрителя в этот день будет меньше, но мы ему докажем и создадим настоящий театр, настоящее искусство…

Я молчал.

– Согласны! – ответил кто-то за меня.

И этот «кто-то» был Козловский. Вслед за мной он пошел в костюмерную.

– Согласны! Во имя настоящего искусства я согласен и потрудиться и пострадать!

И отныне, когда шел спектакль «Ой, не ходи, Грицю», я выходил в толпе петь «Закувала та сива зозуля». А так как голоса у меня сроду не было, то я только стоял и раскрывал и закрывал рот в ритм песни.

Мобилизация

Это было заседание, как и тысячи других заседаний.

Под развернутым знаменем стоял стол, покрытый красной скатертью, на столе кувшин с водой и глиняная кружка; вокруг стола сидели члены президиума с прокуренными, утомленными лицами. В стороне над оркестровым складным пюпитром возвышался докладчик. Вся остальная часть комнаты тонула в сизых волнах махорочного дыма, и сквозь клубы его бледно мигали желтоватые, тусклые электрические лампочки вверху и виднелись неясные пятна юношеских и девичьих лиц на скамьях, подоконниках или вдоль стен, прямо на полу. В зале то наступала абсолютная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием махорки в козьих ножках, то вдруг поднимался гомон, крик и свист. Люди срывались с мест, размахивали руками и говорили все разом. Аудитория была страстная и разгоряченная. Заседал комсомольский актив Н-ского сахарного завода «Червоний рафинад» совместно с беспартийным молодежным активом.

От сотен и тысяч других заседаний это заседание отличалось разве только тем, что докладчиком, возвышавшимся около пюпитра, был я.

На столе президиума, перед секретарем собрания, избранным двадцатью голосами действительных членов против шести, лежал листок бумаги для ведения протокола. Повестка дня охватывала восемнадцать вопросов. Информационный доклад, который делал я, был записан в повестке дня под номером третьим:

«Слушали: О пролетарском театре.

Постановили:»

Строка против «постановили» была чиста: я еще не закончил доклада, и пока что еще ничего не постановили.

Два первых вопроса из повестки дня – первый и второй – были только что решены при мне. Первым был доклад секретаря ячейки: «Три года коммунистической организации молодежи Украины в борьбе против немецкой, австрийской, гетманской, англо-французской, деникинской, петлюровской и польской оккупаций». Против строки «постановили» секретарь собрания вписал только что единодушно принятое постановление: «Отдать жизнь за коммунизм. В течение четвертого года существования КСМ утроить состав ячейки!» Вторым вопросом была рассмотрена информация секретаря партийной организации завода: «Ликвидация последствий налета на завод банды Гальчевского-Орлика». Постановили: «Завтра в шестом часу утра, в воскресенье, всем членам ячейки выйти на субботник. Призвать внесоюзную молодежь выйти вместе».

Перед моим докладом я успел заглянуть в повестку дня дальше. Четвертым, после пролетарского театра, стоял вопрос о нормировании работы подростков, пятым – организация курсов повышения квалификации, шестым – выделение товарищей для организации сельских ячеек, седьмым – подготовка к прополке свеклы. Десять следующих вопросов – от восьмого до восемнадцатого – я не запомнил. Я был слишком озабочен своим собственным докладом. Делать доклады мне приходилось не так часто: это был первый доклад в моей жизни. Только сегодня утром наш театр получил от уездной организации комсомола настойчивую просьбу и категорическое предложение выделить, в связи с трехлетием комсомола, докладчика о пролетарском театре на торжественное собрание молодежи Н-ского сахарного завода. А так как председателем месткома в нашем театре, также членом уездного правления Всорабиса был как раз я и к тому же только у меня и было не так давно законченное среднее образование, то делать доклад и поручили именно мне. И вот уже второй час я докладывал.

Доклад мой состоял, собственно говоря, из трех частей. В первой части я честно и добросовестно, слово в слово пересказывал тот единственный доклад о театре революции, который я сам слышал в своей жизни: выступление первого драматурга нашего фронтового театра, начпоарма четырнадцать. И так же, как и он, я закончил эту часть тезисом про выдающееся агитационно-пропагандистское и идейно-воспитательное значение театра и его исключительные возможности, как наиболее массовой и доступной формы искусства в деле воспитания коммунистического мировоззрения, то есть в борьбе за коммунизм. Горячие аплодисменты аудитории приветствовали этот тезис. Глотнув воды и перейдя ко второй части доклада, я не менее добросовестно пересказал аудитории все, что я сам знал из гимназического курса словесности про театр Эллады, великодушно поделившись со слушателями моими убогими знаниями о величии трагедий Софокла, Эсхила и Еврипида. И, очевидно, вдохновленный классикой, неожиданно для самого себя, – клянусь, что я вовсе не собирался этого делать и это случилось совсем неожиданно, возможно в результате каких-то внедрившихся еще гимназических ассоциаций, – я вдруг процитировал высоким, патетичным штилем строк полтораста из Овидиевых «Метаморфоз». Это было совершенно не к месту, так как не имело никакого отношения ни к театру, ни к искусству Эллады, ни к самой эпохе. Но я не сказал слушателям, что читаю и на каком языке читаю, – и латинский гекзаметр был принят бурными аплодисментами аудитории, как образец греческой классической драмы. Смутившись, я поспешил глотнуть воды и перешел к третьей части доклада. В этой части я вкратце поведал собранию о том, что сам слышал от старших актеров о театре в Петрограде, Москве и Киеве. Затем еще короче я проинформировал о работе нашего театра за минувшие годы, когда театр обслуживал фронт, и о его работе сейчас, в условиях мирного времени. И, наконец, утомленный и обессиленный, едва держась на ногах, я закончил призывом – лозунгом начпоарма четырнадцать, сказанным два года тому назад, – отдать все свои силы на создание величайшего театра всех эпох, пролетарского театра! Гром аплодисментов покрыл мои слова. Зал зашевелился, и от этого клубы табачного дыма взвились под потолок.

Я выпил подряд три стакана воды и сел на свое место в президиуме. Голова моя шла кругом. Делать доклад – это было труднее самой труднейшей роли, которую мне до сего времени приходилось исполнять. Это было что-то наподобие исполнения экспромтом новой огромной роли, на которой держался целый спектакль, но без репетиций, без режиссерских указаний, даже без суфлера.

Но аплодисменты в зале не утихали. Аудитория аплодировала, топала ногами, и дружные выкрики неслись из разных уголков. Председатель собрания тщетно пытался угомонить крикунов, стуча карандашом по глиняному кувшину. Наконец, беспомощно разведя руками, он обернулся ко мне.

– Сакья-Муни! – ревела аудитория. – Сакья-Муни!

– Чего они хотят, не пойму? – зашептал он, обращаясь ко мне. – Хлопцы как хлопцы, а тут такой базар подняли! Что это они кричат – по-татарски или по-китайски, никак не разберу? Что это за сакля? И какого такого Муни?

Аудитория требовала, чтобы я продекламировал стихи Мережковского «Сакья-Муни». С этим стихотворением я выступал в концертах. Где-то, наверно, они меня слышали: или в нашем городе, или еще на фронте. Я поклонился, вышел вперед и объявил: «Сакья-Муни». Шум сразу утих, аудитория замерла в ожидании.

Я прочел «Сакья-Муни» и сел. Однако мне пришлось не сколько раз вставать и кланяться на «браво» и на «бис». На бис я продекламировал «Каменщики» Ивана Франко и «Двуглавый орел» Рылеева. После этого начались дебаты.

Потом один за другим к столу президиума выходили парни и девушки. Выходили они, немного стесняясь, оттаптывая по дороге ноги соседям, и, прежде чем начать выступление, долго одергивали полы гимнастерок и ватных курток. Но уже с третьего слова их смущенные лица загорались, голоса становились увереннее, и они начинали размахивать кулаками. Они доказывали, они протестовали, они требовали. Они доказывали, что без театра невозможна ни их собственная жизнь, ни углубление революции. Они протестовали против того, чтобы театр в эпоху пролетарской революции ограничивал себя только использованием буржуазного наследия. Они требовали, чтобы пролетарский театр был создан в чистом виде и безотлагательно. И они предлагали отдать на это все свои силы, а если надо, то и жизнь. И собрание в ответ на их требования гулко шумело, дружно аплодировало и отчаянно ревело «правильно!» и «даешь!».

Я глядел в зал. Большинство ребят, от шестнадцати лет до двадцати, были в военной одежде. Гимнастерки, иногда френчи, широкие бриджи и галифе, гусарки, доломаны – все это преимущественно из цветастого, в красные и зеленые разводы, штофа для обивки мебели. Не редкостью был также и плюш с диванов из вагонов первого и второго классов. Одежда девушек была такого же типа: жакеты из солдатских шинелей, юбки из красных мадьярских галифе, на косах – кубанки и папахи. Революция победила везде, но еще не успела создать своей мануфактуры, и приходилось широко использовать буржуазное наследство.

У многих парней и девушек на поясах висели кобуры с наганами и парабеллумами. Уже были побеждены, разбиты и изгнаны и немцы, и австрийцы, и поляки, и французы, и румыны, и греки. Были развеяны и уничтожены и деникинцы, и врангелевцы, и петлюровцы, и махновцы. Уже был ликвидирован и тютюнниковский рейд. Молодая республика демобилизовала свои армии и приступала к мирному восстановительному труду. Но по лесам и оврагам Подолии еще прятались остатки недобитых банд, а уцелевшие батьки-атаманы еще кое-где устраивали погромы и налетали на села и сахарные заводы. Только позавчера в Барских лесах была ликвидирована значительная банда атамана Гальчевского-Орлика. Ее ликвидировал отряд ЧК при помощи городского Чона, а в Чоне состояли все присутствующие здесь, на этом собрании, комсомольцы. Открывая собрание, председатель объявил, что двое из членов ячейки после операции не вернулись в ряды. Все поднялись и, обнажив головы, пропели «Вы жертвою пали». В докладе о трехлетии существования комсомола секретарь ячейки доложил, что на протяжении этих лет организация воспитала и дала стране сорок три комсомольца, семнадцать из них за эти годы погибли в рядах Красной Армии на фронте. Снова все поднялись и пропели «Похоронный марш». В эти годы сахарный завод работал от случая к случаю – когда рабочие возвращались с фронта на побывку домой. Теперь завод снова стал на нормальную работу. Однако из леса все еще налетали бандиты и снимали приводные ремни с маховиков. Ремни им нужны были на подметки. Позавчера при ликвидации банды Орлика три пасса, разрезанных на куски, отобрали назад. Сейчас их сшивают шорники. Завтра на субботнике все последствия налета будут ликвидированы. Комсомольцы, а с ними и вся беспартийная молодежь как один выйдут на субботник. Послезавтра завод снова приступит к нормальной работе.

Председатель собрания тем временем уже зачитывал резолюцию.

«Постановили:

1. В связи с окончанием гражданской войны и в связи с победой над гидрою контрреволюции на всех фронтах, а также в связи с началом мирного строительства во всех областях человеческой жизни, в условиях новой экономической политики (нэп), считать крайне необходимым немедленное создание пролетарского интернационального коммунистического театра.

2. Всех комсомольцев и комсомолок, членов ячейки, объявить мобилизованными на создание пролетарского интернационального коммунистического театра.

3. Обязать всех членов ячейки, членов КСМУ, посещать все новые спектакли, а после спектаклей проводить художественное обсуждение и политические дискуссии. Привлечь к этому всю несоюзную молодежь завода.

4. Добиваться через уездный комитет союза обеспечения бесплатными билетами всех мобилизованных членов ячейки – для посещения всех театров в уезде, а также на все гастроли в театре при заводе.

5. Организовать из членов КСМУ и внесоюзной молодежи при клубе сахарного завода драматический кружок пролетарского интернационального коммунистического театра.

6. Назначить руководителем драматического кружка пролетарского интернационального коммунистического тира сахарного завода «Червоний рафинад» артиста Смолича.

7. Младшего слесаря, члена КСМУ, Василия Синеврюка, известного своей физической силой, благодаря которой он выжимает правой рукою три пуда, а левой два с половиною, а также положившего на обе лопатки чемпиона Швеции Шульца, во время его гастролей в клубе сахарного завода, – откомандировать в Москву в школу пролетарских атлетов.

8. Да здравствует пролетарский интернациональный коммунистический театр!»

Резолюция при голосовании в целом была принята единогласно. После этого на вопрос, есть ли какие-либо добавления, добавлено было одно: в пункте первом и восьмом после слова «театр» добавить и «цирк». Голосованием добавление было утверждено единогласно.

Дебют

И вот наконец осенью 1922 года, после четырех лет профессиональной актерской жизни, я поступил в настоящий театр. Это был «Новый драматический театр при Наркомпросе УССР».

Я хотел быть актером. Но я хотел быть настоящим актером.

Что такое «настоящий актер»? Любимец публики, известный премьер в плохоньком театре? Нет! Тоскливо сжималось сердце, когда я представлял себе такую перспективу… Незаметный, последний, маленький актерик «на выходах» в большом, хорошем театре? Да! Сердце трепетно колотилось от сладких предчувствий… Долой театральный бандитизм! Я любил театр, я его уважал, и я хотел уважать в нем самого себя. Теперь это для меня было ясно.

Я вступил в театр во время его пребывания в Виннице, точнее – во время его переезда в Винницу из Каменца. Потому что меня принимали прямо в вагоне, пока поезд стоял на нашей станции пятнадцать минут.

Я был счастлив. Теперь предо мною открывался широкий, прекрасный путь в жизнь. Я буду в окружении культурных, квалифицированных и талантливых людей, поборников высоких интеллектуальных и эстетических принципов, врагов всякой халтуры, готовых погибнуть, но не отступить от своих убеждений! Я приобщусь в их среде к настоящему искусству, узнаю настоящий театр, овладею настоящей актерской профессией! Я буду учиться, получу широкое и глубокое театральное образование, овладею основами, а может, и вершинами актерского мастерства. Я буду настоящим актером!

В государственном театре меня зачислили актером второго положения, без определения точного амплуа: для молодежи в театре амплуа не было, и это меня сразу заинтересовало. О каком амплуа может быть речь, когда ты еще только начинаешь, только ищешь самого себя?

Однако дебютировать пришлось мне в героической роли первого плана. Дебюта мне, собственно говоря, не полагалось. Я должен был просто входить в новый репертуар в меру подготовки новых пьес и принимать участие в массовках готовых спектаклей, получив в тоже время право делать заявки на дублирование. Но случилось так, что я получил совсем настоящий дебют.

Должна была идти уже готовая премьера «Царь Эдип». Но исполнитель роли верховного жреца заболел, и готового дублера не было. Роль поручили мне. Спешно, меньше чем за два дня, я должен был приготовить роль главного жреца в «Царе Эдипе». Это и был мой дебют.

Несчастный, в угнетенном состоянии, я отошел с тетрадкой роли от режиссера – художественного руководителя. Судьба смеялась надо мной. Я бежал от халтуры из маленького провинциального театрика, и самое страшное, от чего я убегал, это было исполнение роли вслепую и наспех. Я мечтал работать над порученной мне ролью, как над научной проблемой – основательно, сосредоточенно и долго. И вот в большом, настоящем театре я должен был играть большую, ответственную роль снова вслепую, снова наспех, «с налета». И я не имел права сыграть ее плохо, хуже, чем другие, чем актеры, на которых я смотрел снизу вверх. Это была тяжелая расплата за все мои предыдущие халтуры. И я принял ее как возмездие.

Это были самые тяжкие дни из всех лет моей актерской профессии. Репетиция была только одна, и то вполголоса, только для «разводки». От меня могли требовать лишь минимум – знать текст. Образ, трактовка – на это не было времени. Образ и трактовку дадут грим, борода и хитон. Я долбил текст точнехонько так, как латинские стихи перед экзаменами в гимназии. И, как перед экзаменами в гимназии, я не спал и не ел эти два дни.

В день премьеры, утром, после нескольких тяжелых часов бессонного маянья, я встал, вышел на засыпанный снегом берег реки и остановился на пустынной круче. Рассвет только брезжил, и вокруг не было ни души. Тихо осыпался иней с промерзших деревьев. В долине за рекою еще не угасли утренние зимние огоньки. Люди спешили начать свой трудовой день. Было хорошо, и грудь теснило вдохновение. Я спрятал тетрадку роли в карман и стал читать во весь голос свой текст на память. Мороз был сильный, и дыхание, вырывавшееся из моей груди клубами, обволакивало меня легким облаком Я должен стать актером, – еще никогда так страстно я этого не хотел! Я читал текст, скандируя, – так, как меня учили читать древних классиков еще на уроках латыни в гимназии. И я прочитал всю мою роль, ни разу не сбившись. Я знал текст. Еще вчера вечером – в кошмарах ночной лихорадки – тяжелый и непреодолимый, сейчас он лился плавно и легко, и из этих ясных звуков как бы сам по себе возникал для меня и самый смысл слов, образ того, кто произносил текст, образ верховного жреца. Я постиг роль.

Возбужденный и радостный, я пришел на спектакль. Грим, одежда, жесты, вся фигура верховного жреца представлялись мне ясно и выразительно. Я оделся и загримировался без помощи гримера.

Занавес поднялся, и перед зрителями предстал портал с колоннадой и широкими ступеньками в глубине. По этим ступенькам должен был сойти к народу Эдип. Посреди сцены возвышался жертвенник. Перед жертвенником должен был произносить свои заклинания верховный жрец – я. Сейчас на сцене был только хор. Пьеса начиналась с моего выхода во главе народной толпы. Толпа должна была выходить из дверей зрительного зала, через весь зал, через оркестр, на сцену.

Двери в зал растворились, и с шумом, выкриками, с мольбами и стенаниями толпа ринулась к царю Эдипу. Верховный жрец вел народ. Он олицетворял страстность и волю народа. В глазах его горел огонь отчаяния и фанатизма. Экстаз вел его на великие дела и на смерть. Вся его жизнь сосредоточилась в едином стремлении. Тело и дух – это была единая, туго натянутая струна.

Через огромный, многоярусный театр, в каком мне еще никогда не приходилось играть, я вышел на сцену и остановился перед жертвенником, величественный и патетичный. Эдип появился и остановился между колонн. По обе стороны от меня был хор, народ позади. Зал затих. Теперь начинался мой монолог, первый в моей роли и вообще первый в пьесе большой монолог. Он должен был зазвучать, заполняя весь зал, он должен был расколоть всю напряженную атмосферу, уже созданную шумом и воплями толпы. Но он был очень длинный, и силу голоса и темперамент надо было экономно распределить от начала и до конца монолога, чтобы закончить в тоне наивысшей патетики.

Я прокричал, сколько возможно сдерживая свой пыл, свой энтузиазм:

– Эдип, о правитель родной страны!..

Взгляд мой упал вниз на жертвенник. Боже мой! Жертвенник весьма удачно, с точки зрения художественного оформления, устроили как раз на суфлерской будке. Но я, стоя перед жертвенником, таким образом очутился за суфлерской будкой. Это означало, что ни единого слова суфлера я не услышу… Ужас, внезапный холодный удар страха потряс всего меня. И тотчас же весь монолог, от первого слова до последнего, вылетел из моей головы.

– Эдип, о правитель родной страны! – прокричал я еще раз. Прокричал с отчаянием и мукою в голосе, как кричит живое существо, которое видит свою гибель вот тут сразу, перед своими глазами. По залу пробежал шорох и стих. Мой отчаянный вопль насторожил зрителей. Мой призыв уже тронул их сердца. И это был шорох одобрения и похвалы. Да, да! Начиналась трагедия, и начиналась, кажется, прекрасно.

– Эдип, о правитель родной страны! – прохрипел я в третий раз, чуть не теряя сознание. Мой обезумевший взгляд рыскал во все стороны, вдоль сцены, беспомощный и несчастный. Я видел перед собой ряды девушек из хора, их побледневшие даже под гримом лица, их ярко накрашенные губы. Десять, двадцать, тридцать уст. Они шевелились, они лепетали, эти уста. Все тридцать девушек хора хором подсказывали мне текст. Ведь они стояли против суфлерской будки, и им было очень хорошо слышно, что подсказывал мне суфлер.

Я слышал, да, я совсем явственно слышал слова моего монолога, который подсказывали мне тридцать девушек из хора, несмотря на то что кровь стучала мне в голову и в ушах шумело. Я слышал, но не мог осознать их, не мог понять их – слишком сильный ужас потряс меня. И жалобным, рыдающим голосом я простонал в четвертый, в последний раз:

– Эдип, о правитель родной страны…

Я уже знал, что буду стоять здесь вот так, с жезлом и руке, с бородою, задранной кверху, и с отчаянием повторять эту фразу до тех пор, пока не умру или пока помощник режиссера не догадается дать занавес. А тогда… тогда… всему должен прийти конец.

За кулисами, среди складок драпировки, я уже видел окаменевшее от ужаса лицо режиссера.

Но здесь что-то свершилось. Точно я не знаю, что. Ибо это «что-то» произошло во мне самом. Очевидно, крайнее отчаяние уже родило во мне отвагу. Где-то в глубине моего умирающего сознания память сберегла мне общий смысл двух или трех первых строф моего монолога. Только содержание – без фраз, без ритма, без слов. И вот вдруг это содержание сложилось в моей голове в новый, неожиданный, не написанный Софоклом гекзаметр.

Я произнес слово, величественно и патетично, но, произнося, еще не знал, какое же слово последует за ним. Когда я произнес второе слово, я не знал, какое будет третье. Так произнес я три, только что вот здесь, в отчаянии сложенные мной самим строки. И тогда вдруг – то ли отчаяние победило мой страх – как бы щелкнул выключатель в электрической цепи, и весь текст монолога вдруг всплыл ясно и четко в моей памяти.

И я прокричал его. Ведь теперь, когда только что я четыре раза прокричал вступительную фразу, весь тон монолога с первых строф перешел в регистр финала. Я не знаю, как мне хватило голоса довести этот страшный, истерический вопль до конца.

Потом я ушел за кулисы. И сразу чуть было не упал. Я выкричался весь, и теперь я уже был пустой. Мне казалось, навсегда. Я не в состоянии был даже сделать шагу и сразу же сел на ворох каких-то матрацев.

Там, за полотнищами, кипели страсти трагедии Софокла, а тут был я, один в целом мире, опустошенный.

Я не задумывался над тем, что должно было дальше произойти со мной. Над этим не стоило и раздумывать. Надо было идти, срывать бороду, смывать грим и бежать от ужаса, от позора. Ведь если бы даже и удалось мне превозмочь в себе это чувство срама и страха, то все равно держать в театре меня уже не стали бы. Режиссера я еще близко не знал, но уже имел случай наблюдать его темперамент. Только вчера, во время постановки «На дне», один из актеров сделал какую-то небольшую «накладку». Мы гримировались с ним рядом. Бледный и перепуганный, вскочил он в костюмерную и камнем свалился на стул. И следом за ним влетел режиссер. С секунду он стоял перед полумертвым от страха актером, потом вдруг схватил мой гримировальный ящичек – первое, что попалось ему под руку, – и с такой силой швырнул его на пол, что ящичек разлетелся вдребезги на тысячу кусков… Теперь же у режиссера были все основания, чтобы схватить зеркало, стол, целый шкаф и трахнуть ими меня по голове.

В это время чья-то рука тихо легла мне на плечо. Обессиленный и несчастный, неспособный уже и вздрогнуть от неожиданности, я равнодушно поднял глаза. Передо мной стоял режиссер.

– Ничего, – сказал он горько, – не отчаивайтесь. Бывает…