Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

– Смотрите, – сказала Ольга, – он все-таки что-то поджег.

Я выглянул из люка и увидел, что в трех кварталах от нас встает красное зарево.

– Не сбегать ли нам туда на помощь?

Нет, если там есть люди, они должны сами управиться. Наш пост здесь, и мы не имеем права его оставлять. Сейчас будет другая волна.

Мы курили, – очень приятно было курить в этом уголке у брандмауера, – и поглядывали на пожар в трех кварталах от нас. Он разгорался, и порою уже вырывались языки пламени. Дальше, за громадами крыш и каменных домов, вставало другое, еще более яркое зарево. Небосвод обшаривали длинные щупальца прожекторов.

– Вы молодец, – сказал я, чтобы прервать молчание.

Мы снова выбрались на крышу и стали под козырек брандмауера. Была чудная осенняя ночь, сырая, но не холодная; мириады ярких звезд усеяли свод неба, луна уже поднималась над горизонтом, и по блестящим, омытым росою крышам города, искрясь, как иней, струился зеленоватый лунный свет.

Но феерический и таинственный лунный покой царил лишь над северной и восточной частью города. К югу и к западу от нашего дома город лежал, окутанный зловещей необычайностью. В трех кварталах от нас догорал пожар, густой дым клубами поднимался вверх, и на фоне проблесков огня контуры мирных городских зданий громоздились, как таинственные зубцы стен жутких средневековых крепостей. Оттуда, с пожарища, долетали порой возгласы, похожие на команду, слышно было, как рокочут моторы тяжелых автомашин. А дальше, над ломаной линией горизонта, высоко вставало огромное зарево, на наших глазах оно двигалось с запада на юг и охватило уже добрую треть небосклона; оно полыхало все ярче и ослепительней, и небо словно багровело и надувалось, вот-вот готовое лопнуть от натуги. И где-то далеко-далеко едва слышным, тоненьким и жалким, но отчаянным голоском кричал, захлебываясь, маневровый паровоз. Враг, очевидно, поджег там товарные склады.

В воздухе стало тихо, примолкли и зенитки, – второй волны самолетов так и не было.

– Какая хорошая ночь, – печально вздохнула Ольга, – и какая страшная начинается жизнь…

Жизнь начиналась страшная. Беда внезапно обрушилась на нас. И не было оснований надеяться, что она скоро кончится. Беда постигла нас нежданно-негаданно, и хотя было известно, что она может прийти, все же так не хотелось верить в эту возможность. Так всегда начинается лихолетье.

– Вы спрашивали, – нарушила молчание Ольга, – собираюсь ли я эвакуироваться?

– И вы ответили, что останетесь здесь, потому что вам некуда ехать и некому подумать о вас и принять за вас решение.

Ольга сказала тихо, но вызывающе:

– И вы думаете, что я хочу остаться? Что я жду немцев?

– Нет, – искренне удивился я. – Я этого не думал.

– Правда?

– Ну конечно, – сказал я. – Вы человек одинокий. Вам некуда ехать. А главное, некому подумать о вас. Некому взять вас за руку и увести отсюда.

Ольга помолчала, потом тихо произнесла:

– Спасибо…

Я почувствовал, что она покраснела.

– Если бы вы знали, как я вам благодарна! Вы так легко меня поняли.

Она коснулась моего локтя и слегка пожала его. Затем она с облегчением вздохнула.

– Война, – сказала Ольга в неподдельном изумлении, – а ночь так хороша.

Из-за города донесся протяжный, спокойный заводской гудок. Его тотчас подхватили другие.

– Отбой, – сказала Ольга. – Пойдемте.

Мы спустились на чердак, а оттуда на второй этаж. Когда мы ощупью добрались до середины коридора, все лампочки вспыхнули: электрическую станцию не разбомбили, и мы сможем вскипятить себе чаю в электрическом чайнике Ольги. Ярко освещенный коридор показался уютным и обжитым. Мы вошли к Ольге, и она, не раздеваясь, прежде всего допила свое вино.

– Пить хочется, да и согреться надо, – сказала она в свое оправдание.

Потом она включила чайник.

Мы сели за стол и быстро закончили ужин. Мы доели все, что было, кроме двух помидоров, двух яиц и кусочка масла, которые решено было оставить на завтрак. Ольга налила в стаканы крепкого горячего чаю. Потом она быстро убрала со стола и остановилась посреди комнаты.

– А теперь спать. Так спать хочется! – Она, не стесняясь, с улыбкой потянулась. Косточки хрустнули у нее на шее. Она сняла с головы платок, и волосы опять свободно рассыпались у нее по плечам. Лицо у нее было усталое и печальное.

Я поднялся.

– Спокойной ночи, – сказал я, – я пойду в комнату охотника.

Ольга помолчала с минуту.

– Оставайтесь здесь, – сказала она.

– Ну что вы! Я вам помешаю.

– Нет! – сказала Ольга и сняла с вешалки синий с золотом халатик. – Вы мне не помешаете.

Я сел. Мне не хотелось уходить. Полсотни комнат готовы были принять меня, дать мне постель на ночь и даже приют на долгое время. И в любой из них я мог бы чувствовать себя полновластным, независимым хозяином, в любой из них я был бы совершенно один. Но сейчас меня пугала перспектива одиночества. Мне необходимо было ощущение близости человека.

– Вы ляжете на диване, – сказала Ольга. – Простите, но я так привыкла к своей постели.

– Разумеется. Иначе я и не соглашусь. И, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.

Ольга вынула свежее белье и приготовила мне постель на диване. Потом она зашла за дверцу открытого шкафа, сняла блузу и юбку и накинула халат. Ей очень шел этот халатик – синий с золотыми жар-птицами.

– Сперва я пойду в ванную, а потом уж вы?

Она долго полоскалась за тоненькой переборкой, которая отделяла ванную от комнаты, и я слышал, как она с наслаждением фыркала. Я сидел в это время в кресле и курил.

Только теперь в моем уме роями поднялись мысли, неспокойные, тревожные, докучные. Эта женщина останется здесь, а я завтра утром уеду на восток. Мне было понятно ее настроение, ее тягостное, подавленное состояние, она одинока, некому помочь ей, а порою так необходимо, чтобы кто-то другой принял за тебя решение, и все же я не мог представить себе, как она будет жить здесь и как она вообще может остаться при фашистах. Передо мной никогда не возникала такая дилемма – уходить или не уходить? У меня ни разу даже мысль такая не мелькнула, чтобы остаться здесь. Это было невероятно, неправдоподобно, просто смешно. Я ненавидел гитлеровцев. Ненависть моя была пока абстрактна – ни одного фашистского захватчика я еще не видел на нашей земле. И все же это была реальная, живая ненависть. Я ненавидел социальные идеалы, которые они исповедовали, – фашизм. Я ненавидел бесчеловечный «новый порядок», который они хотели принести на нашу землю. Я ненавидел иностранную интервенцию, какой бы она ни была. Военные неудачи обрушились на нас, – это было ужасно, – но мои соотечественники уходили, и я должен быть вместе со всеми.

Потом я стал думать о событиях на фронте. Гитлеровцы продвигались в глубь нашей страны. Они были очень сильны. Но и мы не были слабыми. Быть может, мы были даже сильнее. Мы должны быть сильнее. Почему же мы отступаем? Сердце сжималось у меня от обиды… Быть может, таков стратегический план? Враг слишком силен, – его надо заманить, истощить и тогда зажать в клещи? Так говорил нам и наш политрук на рытье окопов…

Я знал, что эти мысли не дадут мне уснуть. Три ночи я отдыхал только тогда, когда меня подвозила попутная военная машина. Теперь предстоит четвертая бессонная ночь. Мне не хотелось спать…

Когда я вернулся из ванной, Ольга уже лежала в постели. В руках она держала книгу. Однако она отложила ее, как только я вошел.

– Знаете что, – сказала Ольга, – налейте мне еще немного вина.

Я выполнил ее просьбу. Когда я подал ей налитый бокал, она улыбнулась.

– Не подумайте, что я пьяница. Но я так устала, что сразу не засну. Когда не спится, я долго читаю, но в эти дни буквы двоятся у меня перед глазами. Содержание книг кажется таким диким и… фальшивым.

– Это верно, – сказал я, – я тоже привык читать на ночь, а теперь тоже не могу. И я тоже охотно выпью.

– Вы очень устали?

– Устал. Свет потушить?

Поставив свой бокал на табурет около дивана, я потушил свет и лег. Ольга лежала молча, в комнате было тихо, где-то за городом перекатывалось эхо далекой канонады. Все тело ныло у меня от усталости, и, улегшись в постель, я сразу почувствовал, как страшно, как смертельно я переутомился. Однако я знал, что не скоро засну.

– Вы не спите? – спросила Ольга.

– Нет.

Я чувствовал, что она лежит неподвижно, что глаза у нее широко раскрыты и глядят во мрак затемненной комнаты.

– Все эти дни, – проговорила Ольга, – я как во сне. Иногда кажется, что сейчас вот проснешься и все снова будет по-прежнему, как было когда-то.

Ольга заворочалась в постели и глубоко вздохнула.

– Как внезапно разбили они нашу жизнь…

– Ну что вы! Все опять будет хорошо.

Ольга не ответила.

– Послушайте, – сказала она после паузы, – в комнате, кажется, душно, и потом так гнетет эта темнота. Что, если я размаскирую и открою окно? Ночь не так уж холодна.

– Конечно. Я вообще привык до поздней осени спать при открытых окнах. Я сейчас это сделаю.

– Нет, нет! – предупредила меня Ольга. – Вы не сумеете. Там у меня секрет. Я сама.

Она спрыгнула с постели и, шлепая босыми ногами, подбежала к окну.

Широкий квадрат окна обагрило зарево пожара, охватившего полнебосвода. Зарево поглотило звезды, – небо было зловещее, неправдоподобное, словно нарисованное художником-футуристом. Луна стояла как раз против окна, но и она была неправдоподобна, – на багровом небе она была совершенно белая, точно вырезанная из белой бумаги. Звуки ночного, притаившегося и настороженного города влились в растворенное окно. С близкого пожара долетали отдельные человеческие голоса; где-то дальше, тяжело громыхая, один за другим, с короткими интервалами, быстро проносились танки; еще дальше все еще тревожно гудел тоненький, уже едва слышный гудок маневрового паровоза; то тут, то там, поблизости и вдалеке, начинал вдруг рокотать автомобильный мотор или гудел клаксон. Город жил, город еще не был оставлен, но это были последние минуты его жизни.

На какое-то мгновение Ольга задержалась у окна. Она глубоко вдыхала ночную сырость. На фоне светлого четырехугольника окна ее фигура была черной с багровыми бликами. Из-под халатика, накинутого на плечи, виднелась длинная ночная рубашка.

Потом Ольга вернулась к себе, легла, чиркнула спичкой и закурила. Я тоже закурил.

В западной части города начали хлопать зенитки.

– Послушайте, – прервала Ольга молчание, – не может этого быть, я никогда не поверю, что фашисты победят нас в войне.

– Вы думаете, они слабы?

– Они сильны, они страшно сильны, но не может быть, чтобы они победили!

– Почему же не может быть?

– Ну, не знаю. Не может быть! – В голосе Ольги прозвучала капризная нотка. – Наша жизнь уже утвердилась, просто невозможно, чтобы фашисты уничтожили ее. Я не знаю, сколько у нас солдат, танков, самолетов, всяких боеприпасов. Может быть, у нас их меньше, чем у немцев. Но если бы даже у нас не было ни одной бомбы и ни одного пистолета, мы все равно, – я не знаю почему, – но мы все равно победим. Вот увидите!

– Если мы доживем.

– Может быть, мы и не доживем. Но это все равно… – Она помолчала. – Нет, не все равно. Я не то хотела сказать. Я только хотела сказать, что ничто не изменится от того, доживу я или не доживу. Все равно фашисты не победят… И опять я не то хотела сказать: ну, пусть я не доживу, но я все равно хочу, чтобы побелили наши. Ну, как вы не понимаете!

– Я понимаю.

Гулкий раскатистый взрыв потряс воздух, и стекла в окне зазвенели. Шторы, люстра под потолком и полотенце на стене заколыхались.

– Это не бомба, – сказала Ольга, – это что-то взрывают подрывники. – Она вздохнула. – Как это страшно: взрывать, разрушать свое…

– Четыре – тридцать шесть – шестьдесят девять, – сказал я.

– Что вы говорите?

– Четыре – тридцать шесть – шестьдесят девять, номер телефона подрывников.

– А! Откуда вы знаете? Ведь это, вероятно, военная тайна?

– Вероятно. Я позвонил по этому номеру, и чей-то голос ответил мне: слушает дежурный штаба подрывников.

– А!

Ольга помолчала.

– Знакомый номер, – сказала она.

– Это номер вашего знакомого Трояновского.

– Трояновского? Ах, это не знакомый, это секретарь треста. Меня вызывают туда стенографировать. А знакомых у меня здесь почти совсем нет, я четыре года жила в Киеве. А откуда вы знаете Трояновского?

– Я звонил по всем телефонам, которые нашел в вашей книжке, когда пришел к вам. Мне хотелось услышать человеческий голос, разузнать, что творится в городе…

– Забавно!

– Да, Абраменко уже уехали, – сказал я.

Зенитная стрельба началась где-то совсем поблизости. Рокота самолетов не было слышно, но совершенно явственно слышались разрывы зенитных снарядов – где-то там, высоко в небе.

– Нам, может, следовало бы подняться на крышу? – спросил я.

– Это не в нашем секторе, – ответила Ольга.

Я засмеялся.

– Что это вы?

– Я слышал, мальчишки во время бомбежки тоже говорят: «Это не в нашем секторе!» – и продолжают играть на тротуаре.

Ольга молчала. Потом я услышал, что она плачет.

– Вы плачете?

Ольга всхлипнула и не стала прятаться. Она плакала все сильней и сильней, часто всхлипывала и вздыхала. Я посмотрел на нее через плечо.

В багровом отблеске пожара все предметы в комнате были видны совершенно явственно. И казалось, что они шевелятся, что они живые, – это трепетали на них багровые блики далекого пламени. Ольга лежала на правом боку; багровые отблески освещали ее лицо, обращенное к окну, и слезы на глазах у нее тоже вспыхивали порой жаркими красными искорками.

– Можете тоже плакать, – прошептала Ольга, – я вам ничего не скажу.

Зенитные пулеметы подняли страшную трескотню, из-за шума стало трудно говорить. Поблизости захлопала мелкокалиберная зенитка.

– А не подняться ли нам все-таки на крышу?

– Ладно, – согласилась Ольга. Потом она улыбнулась. – И все-таки это не в нашем секторе.

Снова раздался громовой взрыв.

– Бомба! И очень большая.

– Ну что вы! Это – подрывники. Четыре – тридцать шесть – шестьдесят девять.

Свет прожектора ударил прямо в окно, и на мгновение комната озарилась ослепительно белым сиянием. Но луч скользнул мимо, на секунду воцарилась непроницаемая тьма, а затем комната снова вырисовалась и багровом полумраке.

– Как страшно, – прошептала Ольга, – как страшно, что война, и как страшно быть одному на свете.

Стрельба прекратилась. Внезапная тишина ударила сильнее громового взрыва. Это была зловещая тишина, и я ждал, что сейчас поднимется еще бόльшая стрельба. Но было по-прежнему тихо, совсем тихо.

– Вот и тихо стало, – сказала Ольга, – теперь вы можете уснуть. Спите, вы очень устали.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Мы умолкли. Тишина была в комнате. Тишина была на улице за окном. Тишина была во всем городе. Пожар разгорался, и в комнате все сильней трепетали багровые отблески… Удастся ли мне завтра попасть на машину? Куда мне направиться? Я не знал, в какой город выехали мои родственники. Не разбомбили ли в дороге их эшелон? Вся страна, миллионы людей поднялись с места и поехали в эшелонах, на машинах и на лошадях, пошли пешком, повезли на тачках что попало из своего имущества. Плачут дети, теряют голову матери, суетятся отцы. А враг приближается. В зареве пожаров и громе разрушения. Жизнь – это бои, кровь, смерть.

– Вы еще не спите? – спросил я Ольгу.

– Нет.

– Я три недели рыл окопы, – сказал я, чувствуя, что мной опять овладевает волнение, – и все три недели – противотанковые рвы. Я снят с учета по состоянию здоровья. Но я не мог сидеть сложа руки…

– Я вас понимаю, – сказала Ольга.

– Раньше я не брал лопаты в руки, а теперь выполнял норму на двести процентов…

– Я вас понимаю, – с тоскою повторила Ольга.

– Вы меня понимаете? После войны, после нашей победы, в мирное время, я согласился бы десять лет рыть окопы и рвы, только бы сейчас они не прошли через наш противотанковый ров.

– Я вас понимаю…

– И вот они… прошли. Через наш ров…

– Но пасаран! – прошептала Ольга. – Как хорошо… «Но пасаран» значит «они не пройдут». По-испански.

– Знаю. Но вы верите мне?

– Верю.

Я умолк, стараясь совладать с собою.

Однако через минуту она сердито сказала:

– Это свинство. Ну, скажите же мне, чтобы я взяла себя в руки! Ну, накричите на меня! Ну, велите же мне не оставаться здесь, велите мне уехать!

– Простите, – сказал я, – вы правы. Но мне теперь неудобно говорить вам об этом, раз уж вы сами мне подсказали.

– Ничего, говорите.

Тогда я сказал решительно и твердо, словно между нами не было разговора об этом:

– Ольга! Ни в коем случае нельзя здесь оставаться. Поймите, что идет враг. Это не только угроза вашему благополучию и вашей жизни. Остаться здесь – это не просто малодушие. Это… похоже на измену!

– Да? – тревожно переспросила Ольга. – Вы думаете, что это даже измена?

– Надо быть со всеми, раз все борются с врагом! Да и сами подумайте, – продолжал я, – ну, вот вы останетесь просто по малодушию. Так ведь по малодушию вы можете быть спровоцированы и на измену.

– Черта с два! – сердито сказала Ольга.

Мы умолкли.

– Ведь стенографистки и в дальнейшем будут нужны? – спросила, помолчав, Ольга. – Правда ведь? Где-нибудь там, ну, не знаю где, в тылу?

– Конечно.

– Я ведь могу пойти и санитаркой в госпиталь? Или окончить курсы сестер?

– Это еще лучше.

– Боже! – сказала Ольга. – Ну, что бы я стала делать, если бы не вы! Да я бы тут умерла одна!

– Мы уедем на рассвете, – сказал я, – медлить нельзя. Немцы совсем близко, могут ворваться танки, а на последние машины нас никто не возьмет.

– Хорошо, – покорно согласилась Ольга. – А если пойти пешком?

– Это в крайнем случае.

– Хорошо.

Я сбросил одеяло и стал на пол.

– В чем дело? – спросила Ольга.

– Спички, – сказал я. – Я куда-то положил их и теперь не могу найти. Хочется покурить.

– Зажгите на минутку свет, – посоветовала Ольга.

– Тогда надо замаскировать окно.

Я подошел к окну, неплотно притворил его и опустил штору. Затем я направился к двери, где был выключатель.

– Только отвернитесь, пожалуйста, ведь у меня нет халата. Он за углом, в доме номер девятнадцать, который разбомбили немцы.

Я слышал, как Ольга отвернулась, и щелкнул выключателем. Лампа не зажглась. Я щелкнул еще раз. Напрасно.

– В чем дело? – спросила Ольга. – Нет света?

– Нет.

Мы помолчали.

– Боже, – прошептала Ольга. – Это взорвали электростанцию. Теперь – конец.

Я стоял около выключателя, и ноги у меня стыли на холодном полу.

Электростанция взорвана. До сих пор еще теплилась надежда. Теперь сомнений не было: город окружен, железные дороги перерезаны, защищать его – дело напрасное. Возможно, перерезаны и шоссейные дороги. Возможно, из города уже нет выхода. Очевидно, полное окружение.

– Что же теперь будет? – прошептала Ольга.

Я не знал, что теперь будет, и не ответил ей.

– Что же теперь с нами будет? – снова прошептала Ольга. – Почему вы молчите? Подите сюда!

– Сейчас, – прошептал я, а сам все стоял у выключателя. На всякий случай я щелкнул еще раз. Напрасная надежда.

– Размаскируйте окно, – прошептала Ольга, – я вас не вижу!

Я послушно подошел к окну и поднял штору. Затем я растворил окно. Холодный предутренний воздух ознобом пробежал по телу. Зарево стояло по-прежнему в полнеба. Красные отблески трепетали на подоконнике, на моей сорочке, на моих руках. Я высунулся в окно и посмотрел на улицу. Улица из конца в конец была пуста. В обоих концах ее эта пустота терялась в черных тенях с розовыми проблесками между домами. Над домами, за которыми пылал пожар, поднимались, как протуберанцы, ярко-красные и оранжевые языки пламени. Эти дома были совершенно черные, как тень от земли на луне во время затмения.

– Ничего не видно, – прошептал я.

Мы говорили шепотом, точно опасались кого-то разбудить или боялись, что нас услышат.

– Идите лягте! – прошептала Ольга. – Боже мой! Мы одни! Мы совсем одни!

Я вернулся на диван и, прежде чем лечь, допил все вино из своего бокала.

– Ведь мы победим, правда? – прошептала Ольга.

– Победим, – прошептал я.

Ольга с облегчением вздохнула.

– И я так думаю, – прошептала она, – странно, вот разрушили электростанцию, а я уверена теперь, что мы победим. Почему это так?

– Не знаю.

– Нет, знаете, – сказала Ольга, – знаете. Это значит, что на карту поставлено все. Мы ни перед чем не остановимся. Значит, мы победим.

– Наверно.

Ольга долго молчала. Потом она снова прошептала:

– Если бы мы колебались, жалели свое добро, тогда нам никогда не победить бы. Правда?

– Пожалуй, правда.

– Кажется, пожар потухает.

Зарево на небе побледнело. Оно было уже не багровое, а светло-красное. Отблески в комнате стали едва приметны.

– Нет, – сказал я, – это светает. Скоро утро.

Я чиркнул спичкой и закурил.

– Вы нашли спички?

– Они здесь, у меня.

– Какая у вас профессия? – спросила Ольга.

– Профессия у меня не нужная сейчас, – ответил я, – совсем не нужная. Я архитектор.

– Да, – сказала Ольга, – это еще хуже, чем стенография. Стенографистка может понадобиться где-нибудь в штабе, что ли, а архитектор… – Она засмеялась. – Не станете же вы возводить портики перед блиндажами?

Потом она, видно, решила утешить меня:

– Но ведь вы, вероятно, можете работать просто инженером? Строить доты и дзоты.

– Конечно, – сказал я, – я могу переквалифицироваться. Но пока я переквалифицируюсь, кончится война.

– Война кончится не скоро, – серьезно возразила Ольга, – и вам непременно надо переквалифицироваться.

Некоторое время она лежала неподвижно на спине. Предрассветный сумрак струился в окно, одолевая зарево пожара. Розовые блики пропадали на лице Ольги, и казалось, что она бледнеет. Волосы у нее стали русыми.

– Хорошая профессия – архитектор, – прошептала Ольга. – Я бы хотела быть архитектором. Я бы построила красивый-красивый город. Чтобы красив был каждый дом и все дома вместе. Чтобы улицы были уютными, а площади широкими.

– Я хочу строить жилые дома, – сказал я, – но только удобные и просторные.

– Как это прекрасно! – прошептала Ольга. – И я буду жить в таком доме, правда?

Зенитки в эту минуту застрочили особенно яростно, и мне пришлось подождать с ответом.

– Когда-нибудь я разработаю специальный проект вашего дома, – сказал я наконец.

– Спасибо! Какой вы хороший…

– А потом…

Но Ольга перебила меня. Идея строительства дома захватила ее.

– Погодите. В каком же доме я буду жить?

Я вспомнил о доме, проект которого вынашивал в мечтах для своей жены. Она скончалась скоропостижно, и я так и не успел показать ей проект. Это должен был быть подарок, сюрприз, я работал над проектом тайком, скрываясь от всех. Он остался для меня неприкосновенной святыней: я его никому не показывал и никому о нем не говорил. Проект существовал лишь в моих мечтах. Он сгорел в моей комнате вместе с домом номер девятнадцать.

– Ну? – прошептала Ольга. – Говорите же! В каком доме я буду жить?

Мне хотелось сделать Ольге что-нибудь хорошее. И я стал описывать ей свой проект.

– Это будет особняк, – сказал я. – Небольшой, службы на первом этаже, жилые комнаты – на втором.

– А может, лучше наоборот? – прошептала Ольга. – Как у англичан? Службы на втором этаже?

– Нет, – возразил я, – не так, как у англичан.

– Ладно, – сразу согласилась Ольга. – Но он будет стоять в саду?

– В саду, на берегу реки.

– Как красиво! – прошептала Ольга.

– Он будет на каменном фундаменте, но сам легкий, из гипсовых блоков, и совершенно белый.

– Как красиво!

– И с широкой верандой вокруг.

– А перед верандой клумбы цветов?

– Да. А внутри…

Но Ольга перебила меня:

– Погодите, погодите! А на втором этаже будут балкончики?

– Это можно, – согласился я. – На втором этаже будет балкон.

– Как чудесно!

Зенитки все гремели и гремели, а я рассказывал Ольге о том, как она будет жить в белом доме на берегу реки посреди тенистого сада.