Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

И вот тут-то и случилось самое главное.

В потоке извинений Ольга внезапно услышала:

– Вы будете встречаться только с левым краем, мы нарочно вызвали вас к нему в учреждение, чтобы всем было известно о ваших с ним деловых отношениях…

Ольга похолодела. Она бросила взгляд на своего соседа. Но тот уже не смотрел на нее, в это мгновение его ужасно обеспокоил прорыв игроков немецкой команды, он даже подался всем корпусом вперед, прямо на головы зрителям, сидевшим во втором ряду, чем вызвал их возмущение и протест. Старый болельщик снова стал извиняться, а там и отругиваться, «это, мол, вам не танцкласс, а футбол»…

Ольга замерла. Она вся кипела восторгом, вся пылала: она нашла, она нашла! Нет, нет, – ее нашли, ее нашли! Ее нашли, и она нужна! Наконец начиналась настоящая жизнь, настоящая борьба! Все в ней пело, радость кипела в груди, и ей трудно было победить непреодолимое желание обнять этого старого рабочего, сидящего рядом, этого лжеболельщика футбола. Она смотрела на него, смотрела не отрываясь, до тех пор, пока не услыхала из-под его усов тихий, как вздох, шепот:

– Мы с вами больше не будем встречаться, так что не пытайтесь запомнить мое лицо и вообще смотрите на поле.

И он снова закричал, заорал на игроков, потому что в эту минуту немцы прорвались флангом, опять стали угрожать местной команде, и Миколайчик, мелькая своими разноцветными бутсами, уже бежал за немцами вдогонку на помощь своей защите.

До окончания матча сосед Ольги бросил ей еще несколько слов:

– Левый край – ваш групповой руководитель, каждое его поручение – приказ руководства. Выполнение обязательно.

– Встречаться с ним только в деловой обстановке в бургомистрате или на стадионе во время матча.

– В случае крайней необходимости установить связь – библиотека Короленко, библиотекарша Мария Викентьевна. Жить так, как жили до сих пор. Продолжать работать у майора.

Когда они выходили с толпой со стадиона, старый болельщик сзади вдруг крепко пожал Ольге локоть и затерялся в толпе. Больше Ольга его не видела. Миколайчик потом сказал ей, что это и был секретарь подпольного райкома партии. С Миколайчиком Ольга встречалась каждую неделю, а иногда и чаще.

Позавчера Миколайчик не явился на условленную встречу перед матчем сборной города с танкистами «Медведь». Из разговоров на стадионе Ольга поняла, что прошлой ночью в городе были произведены массовые аресты и всех арестованных гестаповские машины вывезли на рассвете в лесопарк.

Библиотекаршу взяли вчера вечером – после свидания со мной.

Ольга сказала мне об этом еще днем, когда мы, склонив головы, стояли у могилы ее матери. Могила была аккуратно убрана и вся покрыта цветами – красной геранью, белыми астрами и желтым бессмертником. У нищенок на главной аллее мы купили ведерко желтого просеянного песку и густо посыпали дорожку к дорогой могиле. Мать Ольги умерла, но принимала участие в борьбе: ее могила была явкой для подпольщиков.

Была ночь. Мы сидели втроем. Дети – Валя и Владик – спали в соседней комнате.

Ольга рассказала мне еще об одном поручении, которое она на днях получила от Миколайчика.

Майор Фогельзингер сперва был помощником коменданта города. Затем он руководил фронтовым ремонтом танков и бронемашин. Когда фронт отодвинулся на восток, майор стал начальником обороны города. Это была спокойная синекура для майора-инвалида, ветерана боев за Седан. Что было оборонять ему, когда фронт проходил по берегу Волги и в Харькове располагались только ремонтные команды, хозяйственные организации и лазареты, а партизанские отряды не отваживались появляться в большом городе, полном военных резервов?

Гитлеровцы подвигались вперед, но организовали и оборону. Крупные завоеванные города они превращали в крепости с круговой обороной. Они рвались к Кавказскому хребту, но, очевидно, допускали, что военное счастье может им изменить, и укрепляли города на Украине. Они это делали на тот случай, если бы советские войска, перейдя в контрнаступление, стали гнать их назад.

В этом случае победоносные советские части должны были получить от гитлеровцев груды развалин, на которые нельзя было бы опереться для развития наступательных операций. Коммуникации – железная дорога, телеграф, телефон, а также электростанции, предприятия и просто большие здания – все в этом случае, по немецкому плану, должно было взлететь на воздух. Везде были подготовлены гнезда для мин. Все мины должны были одновременно взорваться и стереть город с лица земли. По секторам подводка электрокабеля была уже готова. Производители работ сдавали ее начальнику обороны. Начальник обороны должен был соединить отдельные участки в общую сеть и в случае необходимости лично включить рубильник. Только майор Фогельзингер знал, где находится рубильник, только он располагал сводным планом электрической подводки к минам.

Подполью стало известно о подготовке взрывной сети. Решено было добыть план, чтобы обезвредить сеть и спасти город в минуту его освобождения. Ольга должна было сообщить Миколайчику, когда готовый сводный план будет у майора Фогельзингера.

Вчера майор Фогельзингер спрятал сводный план в сейф в своем кабинете.

Но Миколайчика не было: он пал под пулями в Сокольническом лесопарке. Кому Ольга скажет, что план готов и спрятан в сейфе майора Фогельзингера?

Мы сидели за столом. На столе мерцала коптилка. При каждом нашем движении, при каждом глубоком вздохе или громком слове пугливые тени трепетали на всех четырех стенах комнаты. Они словно стерегли нас и волновались за нас: тише, не дышите, не говорите громко!.. Перед нами стоял ужин: чай с сахарином и черные сухари… Ида только слушала, Ольга рассказывала.

Молодая женщина – одна в захваченном врагом и разрушенном городе. Больная мать и двое маленьких детей. Три беспомощные девушки, от которых враг требует, чтобы они шли на работу. Оскорбления и надругательства гитлеровских солдафонов. Повешенные на балконах и расстрелянные в пригородных оврагах. Поручительство за подругу, сопряженное со смертельной опасностью. Голод, холод и коварство гестапо. Город завален трупами голодных. Ян Пахол, антифашист, подает руку помощи. Мария, которую повесили в гестапо на стене напротив портрета Гитлера. Учтивый майор подвергает критике фашизм. Где найти подполье? Подполье – это я. И потом – весеннее наступление советских частей, и весеннее отступление советских частей. Философствующий майор отправляет на расстрел пленных из тюрьмы на Холодной горе. Рука Миколайчика. Но Миколайчик погиб…

Я слушал эту страшную повесть. Коптилка чадила на столе. Трепетные тени пробегали по лицу Ольги. Но черты лица Ольги оставались неподвижными, лицо Ольги было каменное, ни один мускул не дрогнул на нем, пока она рассказывала. Только щеки у нее вдруг ввалились. И глаза стали почти такими же черными, как у Иды.

Ида молчала. Она спокойно молчала, – она слушала повесть о невероятном, которое за этот год стало для нее повседневностью.

Только при воспоминании о Пахоле глаза Ольги затуманились. Светлый незабываемый образ на всю жизнь запечатлелся в душе Ольги, Отныне жизнь ее немыслима без светлого воспоминания об Яне Пахоле из Мукачева.

Ольга встала и подошла к туалетику. Она выдвинула ящичек и достала пачку бумаг. Вернувшись к столу, она положила передо мною конверт.

– Прочти.

– Что это?

– Письмо от Пахола.

– Зачем же мне читать это письмо? Ведь он писал тебе.

– Это его предсмертное письмо, – сухо сказала Ольга. – Я получила его через две недели после сообщения о его гибели. Он написал его за час до смерти, зная, что идет на гибель…

Я не хотел читать, но почувствовал, что это необходимо Ольге, и вынул письмо из конверта.

«Дорогая панна Ольга! – писала нервная, привычная к латинскому письму рука. – Я живу только тем, что сказали вы, прощаясь со мною. – Пахол старался писать на украинском языке, но стиль у него был велеречивый, торжественный, архаический. – Сейчас я совершу то, о чем вы, панна Ольга, сказали: «Это будет правильно». Таково мое решение. Пусть это будет и искуплением. Через час меня уже не будет в живых. Передайте привет Маричке. Обнимите моих деточек и не оставьте их после войны. Земной поклон вам, дорогая панна Ольга. Ян».

– Мне не совсем ясно… – сказал я, возвращая письмо.

– Он пустил под откос машину со своим командиром и, очевидно, погиб вместе с ним, – печально сказала Ольга.

Мы долго молчали, и по стенам плясали быстрые уродливые тени.

– Товарищи… – начал я.

Я хотел продолжать, но Ида уронила вдруг голову на стол и зарыдала.

– Что с тобой?

Ольга вскочила и обняла Иду.

– Ида! Ты так давно уже не плакала!

Ида выпрямилась, глаза ее были сухи: то ли слезы у нее сразу высохли на пылающих глазах, то ли она горько рыдала без слез.

– Это просто так. Я так давно уже не слыхала слова «товарищ».

Мы поняли Иду. Когда я выйду навстречу первому красноармейцу, который войдет с автоматом в руках в наш город, я тоже не выдержу и заплачу.

Ида вдруг заговорила пылко и страстно. Ее красивое лицо исказилось от боли и горечи. Прекрасные черные глаза горели безумным огнем.

– Товарищи! – с пафосом сказала Ида. – Я так мечтала всю жизнь о красивой, чистой любви. Но если для свершения самого маленького дела, ведущего к уничтожению фашизма, надо стать грязной шлюхой, – можете послать меня на это. Я выполню задачу.

Ольга побледнела. Я видел, как задрожали ее пальцы. Мне тоже стало не по себе. Но Ида успокоилась так же быстро, как и взволновалась, и снова сидела, суровая и печальная.

– Так вот, товарищи, – сказал я, – Миколайчик погиб, но подполье не может погибнуть. Вы сами понимаете, я тоже не один и пришел не от себя. Словом, я с Большой земли.

Ольга тихо погладила мне руку.

– Вы ни о чем не будете меня спрашивать.

– Конечно, – сказала Ольга, – разве мы не понимаем?

– Утром я уйду и в скором времени вернусь назад. Тогда я скажу вам, что делать дальше. Вы согласны?

Ольга пожала плечами. Ида кивнула.

– Никаких присяг мы давать не будем, – сказал я, – но уговоримся, что если кому-нибудь из нас придется погибнуть, то он погибнет один, ни единым словом не выдав других. Особенно – меня.

Я поглядел на Ольгу, затем перевел взгляд на Иду.

– Даже если бы вас пытали, как Марию в гестапо…

Ольга кивнула.

Воцарилась тишина.

– Скоро утро, – прошептала Ольга.

Она подошла к окну и приоткрыла уголок маскировки. За окном уже рассветало.

– Тебе надо поспать, – мягко сказала Ольга.

– Ах, если бы немного поспать! – Я потянулся всем телом. – Когда-то я был неисправимым неврастеником и не мог уснуть, не прочитав на ночь хоть несколько страничек. А теперь я давно уж не держал книги в руках, но дайте мне только приклонить где-нибудь голову, и я тотчас усну.

– Может, мы сделаем так, – предложила Ольга. – Ты ляжешь здесь на кровати, а я буду стоять на лестнице и…

– Нет, нет!

– Я ведь спала прошлую ночь, а ты…

– Я не о том, Ольга! Дети могут проснуться и увидеть меня.

– Да, дети… – согласилась Ольга. – Завтра я отведу их на ночь к знакомым.

Я поднялся.

– Ты говорила, что можно в чуланчике у Иды.

– Можно, – сказала Ида, – только вдвоем придется спать не лежа, а сидя.

– Чудно! Спать сидя – мечта моей жизни!

Мы все невесело засмеялись.

Потом Ольга взяла коптилку, и мы пошли в кухню.

Стараясь не греметь, Ольга отодвинула лохани, корыта и ванночки.

– Это все Пахол придумал, – сказала она.

Мы с Идой вошли в чуланчик. Он действительно был тесноват. Одному можно было лечь, поджав ноги. На полочке стояли коптилка и чернильница и лежала бумага. Это Ида переписывала здесь сводки Совинформбюро, а потом листовки, которые передавал через Ольгу Миколайчик.

Мы вынесли табуретку и разостлали на полу кожух Иды. Затем мы с Идой уселись на него рядом. Ольга кивнула нам:

– Спокойной ночи! Я открою тебе, как только отправлю детей, часов в восемь. Не стукайтесь головами об стенку.

– Ладно! Спокойной ночи!

Ольга притворила дверцу, и мы слышали, как она тихонько, стараясь не греметь, придвигает ванночки, корыта и лохани. Потом она ушла и захлопнула за собой кухонную дверь.

С минуту мы сидели с Идой в молчании. Желтоватый свет коптилки здесь, в тесноте, казался ярче – так мало было пространство, которое ему надо было осветить.

– Ну вот, – сказала Ида, – будьте как дома…

Улыбка впервые скользнула по ее губам. У Иды была хорошая улыбка, даже горе и страдания, даже год, проведенный во мраке, не сделали ее совсем печальной.

– Я потушу коптилку, – сказала Ида, – а то она начадит. Нам ведь двоим дышать…

Ида дунула на коптилку и сразу прижала пальцем фитилек, чтобы он не чадил. При этом ей пришлось притиснуть меня к стенке.

– Вы уж простите, – сказала она.

Она опять села прямо и прижалась спиной к стене.

– Голову, если надо, положите мне на плечо.

Я положил голову ей на плечо. Шум и звон тотчас наполнили мои уши. Словно колокола забили в набат. Столько дум за эти дни передумала и так устала не спавши бедная моя головушка.

– Вам удобно?

– Вполне. Не беспокойтесь.

Но сон бежал моих глаз оттого, что рядом человек тоже не спал, напряженно следя за тем, чтобы я уснул.

– Знаете, Ида, – сказал я, – попробуйте уснуть вы. Тогда и я усну. Надо продолжать жить, надо спать.

Ида шевельнулась, у нее занемело плечо.

– Да! Надо спать, потому что надо продолжать жить, – сказала она. – И кажется, – прибавила она, по молчав, – мне опять захотелось жить! Как хорошо, что вы пришли!

Она вдруг зевнула и засмеялась.

– Вот и мне захотелось спать. Это оттого, что мне вдруг захотелось жить?

Я тоже зевнул, и мы оба засмеялись.

Я поудобней положил голову на плечо Иды и погрузился в глубокий, лишенный красок сон без сновидений.

«Завтра в двенадцать в Павловском парке меня будет ждать Инженер!» – Это была последняя мысль, с которой я уснул.

2

Мы стояли с Инженером под высоченной сосной – оба бледные, растерянные и несчастные. Инженер страшно исхудал, скулы у него обтянулись, глаза ввалились, густая щетина покрыла небритые щеки. Он тяжело дышал, мне даже казалось, что я слышу, с каким трудом стучит его сердце. Но это, наверно, колотилось мое собственное сердце.

– Давайте сядем, – произнес наконец Инженер.

Мы сели на поваленное дерево. В парке было пустынно и тихо, никого поблизости не было. Мы могли разговаривать полным голосом, но говорили приглушенным шепотом, – так страшно было нам говорить.

Казалось, ничего не может быть страшней того, что рассказал мне Инженер.

– Все пропало! – сказал Инженер, как только я подошел к нему.

Позавчера утром на лес, где приютилась наша землянка, вдруг обрушилась круговая облава. Не меньше батальона эсэсовцев, разбившись на четыре отряда, шли в лес, суживая кольцо. Первым погиб Арутянов – он был в дозоре, бросился предупредить товарищей, и автоматная очередь догнала его между деревьями. В это время в лагере собрались все: Кобец проводил ученье, готовя группу к переходу в город… Завязался бой. У гитлеровцев были автоматы, пулеметы и даже миномет. За полчаса погибли все, кроме Инженера и Панкратова. Панкратову и Инженеру удалось выйти из кольца в ту минуту, когда эсэсовцы пошли врукопашную – на семь трупов и двоих живых. Инженер был ранен только в руку, Панкратов в обе ноги. Он не мог подняться и бежать и просил Инженера, чтобы тот бежал один. Инженер отказался, – он не хотел покинуть товарища. Тогда Панкратов вынул нож, которым крошил табак, и вонзил его себе в сердце. Умирая, он не хотел погубить товарища: он не застрелился, чтобы эсэсовцы не услышали выстрела и не набежали раньше, чем скроется Инженер…

Мы сидели на поваленном дереве. Катастрофа придавила нас.

Группы не было. Товарищи мертвы…

Товарищи мертвы, а ты жив!

Инженер весь поник, пригнувшись к коленям и охватив руками голову, он покачивался взад и вперед, взад и вперед, и казалось, он застонет сейчас, закричит, зарыдает. Все погибло. Мы потерпели поражение.

Тишина царила в парке. Никого поблизости не было. Никто нас не слышал. Никому – даже оккупантам – не было до нас дела.

Инженер разогнул наконец спину и уставился вперед темным, невидящим взглядом: его глаза были устремлены куда-то далеко, но ничего не видели.

– Выхода нет, – хрипло сказал он, – вдвоем мы ничего не сделаем. И потом… нет сил…

Я понимал, что он хочет сказать. Но я ни о чем не мог думать. Не знаю, смог ли бы я оказать сопротивление, если бы перед нами появились вдруг полицаи и предложили следовать за ними на расстрел.

– Вот только как быть с базой? – сказал Инженер после паузы.

– Тол мы можем взорвать.

– Тол мы можем взорвать, – машинально повторил Инженер. – Завтра пойдем и взорвем.

Мы долго сидели молча, опустошенные.

Кобец, Панкратов, Арутянов, Матвейчук, Коваленко… Милые сердцу, дорогие товарищи, боевые друзья, – что может быть дороже боевой дружбы? Лежат, непогребенные, между корневищами дубов…

– Надо будет как-нибудь пойти в лес и зарыть… тела товарищей, – сказал я.

– Надо, – сказал Инженер. – По дороге на базу мы это и сделаем…

Он тупо смотрел вперед пылающим, остановившимся взглядом, потом глаза его затуманились, и большая мутная слеза скатилась на подбородок.

Я подумал о том, что надо было бы радировать в штаб о гибели группы. Чтобы на нас не рассчитывали и послали другую.

– У вас есть связь со штабом?

– Нет.

– Ведь вы были заместителем Кобца.

– Связь со штабом он мне не передавал. Да и рации у нас нет.

– Рацию можно раздобыть. Я знаю, где есть рация. Зимой мы зарыли рацию в Медведевском лесу, в Черном Яру около Смелы. Это километров триста отсюда…

– Триста! – Инженер махнул рукой. – Чем идти за триста километров, лучше пробиться где-нибудь поблизости к партизанам. Ну хоть к Сумам.

Он был прав. Но если пробиваться к партизанам, то надо продолжать жить. А если продолжать жить, то надо выполнять задание.

Я сказал об этом Инженеру. Он не ответил, – разве мы могли выполнить задание вдвоем?

Бедствия, которые мы испытали за год, в эту минуту, когда на нас так внезапно и так непоправимо обрушилась катастрофа, придавили нас всем своим непосильным бременем. Внезапно вспыхнувшая война, которая разрушила привычный уклад жизни и прервала любимую работу; потеря дома, родных и близких; тягость военного поражения; опустошение родной страны; скитания, бесприютность, трудная, непривычная жизнь диверсанта-подпольщика; недосыпание и недоедание, опасности, и ты – никогда, ни на одно мгновение – не принадлежишь себе!

– У меня здесь жена и дети, – с тоской сказал Инженер. – Если бы мне разузнать о них. Я, пожалуй, попробую пойти поискать…

Мне нечего было сказать ему. У меня не было здесь ни жены, ни детей. Я был одинок. Одна только Ольга.

Ольга…

– Я еще не рассказал вам о себе, – сказал я.

Инженер молчал. Я должен был сообщить ему, как обстоит дело с рабочими карточками. Но ведь Миколайчик погиб и карточек не было. Впрочем, карточки сейчас были не нужны. Инженеру от меня ничего не было нужно.

Действительно – о чем было мне докладывать? О том, что и здесь все провалилось? О том, что наши связи с городским подпольем тоже погибли?

– Явки нашли? – все-таки спросил Инженер.

– Одну, но без всяких связей.

– Провалились?

Я коротко рассказал о Миколайчике, о библиотекарше, о женщине с платком у могилы академика Багалея и ее подруге, замурованной в чуланчике за кухней.

Инженер грустно покачал головой.

– Вот видите, и здесь все оборвалось…

Мы молчали, ни о чем не думая. Потом Инженер спросил, так, лишь бы о чем-нибудь спросить:

– Кажется, вы раньше не работали в подполье? До революции или во время гражданской войны?

– Нет. А вы?

– И я не работал.

Мы не были стойкими, мы не были закалены в борьбе, мы не умели найти выход.

– Что это за женщина с платком? – спросил еще Инженер. – Вы верите ей? Она не провокатор?

– Нет. Представьте себе, случилось так, что это моя знакомая. Я знал ее раньше. В прошлом году, осенью, мы вместе уходили из города на восток.

– А та, другая, в чуланчике?

– Мне кажется, ей можно верить.

– Чем они могут помочь нам?

– Ничем.

Инженер сидел, опустив голову на грудь. Сосны шумели над нами своими вершинами. Солнце пробивалось сквозь ветви и жгло нам спины. Оно было очень приятно, это осеннее тепло.

– А старый слесарь? – спросил Инженер. – Тот, который подарил вам зажигалку?

– Ему под шестьдесят.

– Ну, немцы и шестидесятилетних берут на работу.

– Это вы о чем?

Инженер сказал безразлично:

– Может, вы уговорили бы его пойти на работу на железную дорогу. А может, через него можно найти здесь слесарей? Хотя бы таких, как он, старичков?

– Н-не знаю… Это ведь надо начинать издалека… Присматриваться, изучать, потом исподволь агитировать… Разве мы сумеем это сделать?

– Трудно… – вяло согласился Инженер.

– А женщин, – спросил я, – немцы берут на железную дорогу?

– Это вы о чем? Кажется, берут. – Он криво улыбнулся. – Думаете превратить наших девушек в слесарей? Ту, которая с платочком, и ту, которая в чуланчике?

– Нет. Я вспомнил про Василину в Туманцах. Она ведь трактористка. Должна понимать толк и в слесарном деле. Может, у нее есть еще подруги или товарищи…

– Это надо начинать издалека, – повторил Инженер мои слова.

Солнце грело нам спины, и сейчас это было, пожалуй, единственное ощущение, которое связывало меня с жизнью. Я ощущал солнечное тепло, и этого мне было достаточно. У меня уже не было сил не спать по ночам, убегать по улицам от полицаев, прятаться в силосных ямах, продираться сквозь заросли в лесах, сидеть в кафе без паспорта, кричать перепелом, изображать приспособленца, ломать голову над тем, что же будет дальше.

– Все погибло, – сказал Инженер. – Надо все начинать сызнова.

– Все погибло. Надо все начинать сызнова.

– Жарко, – сказал Инженер.

– Да, сентябрь, а такая духота.

Инженер снял пиджак.

Я тоже расстегнулся.

Инженер спросил:

– Так что же Миколайчик велел им с этим офицером?

Я коротко повторил: сообщить, когда план будет закончен.

– И только?

– И только.

– И никаких указаний насчет того, что делать дальше? Никаких поручений добыть план?

– Нет. Да и как его добыть? Украсть? Сразу заметят и в план внесут изменения. Снять копию? Каким образом? Ведь майор спрятал план в сейф?

– Конечно, – произнес Инженер, – лучше всего было бы, если бы майор сам открыл сейф и отдал план вашей знакомой.

Он, кажется, иронизировал. Я покосился на него, – на лице его изображалась только печаль. Ему было не до иронии.

– Знаете, – сказал Инженер, – городские подпольщики задумали трудное, но стоящее дело. Раздобыть план подземной сети, это значит предотвратить разрушение города при отступлении. Операция не хуже нашей. Может, нам подумать о том, как им помочь?

Я пожал плечами.

– Если мы останемся здесь, наш долг попытаться выполнить порученную нам операцию. Выполнить или умереть – таков приказ. Кобец и остальные товарищи умерли. Мы живы. Значит…

– Эта операция ничем не хуже нашей, – повторил Инженер с некоторым раздражением. – И зацепка есть: эта ваша девушка с платком, которая работает переводчицей у майора. – Он говорил сердито. – Мы сколачиваем новые кадры с помощью старого слесаря здесь и Василины – в Туманцах. Даже если не наберется одиннадцать человек, обойдемся четырьмя-пятью. Времени у нас, кажется, достаточно. – Он невесело улыбнулся. – Не знаю, какой нужен срок для того, чтобы фронт вернулся от Сталинграда сюда, а нам для создания новой группы достаточно будет двух-трех месяцев. Я уверен, что в самом непродолжительном времени мы установим связь с местным подпольем. Миколайчик, который осуществлял эту связь, погиб, но ваша знакомая жива, значит тот, кто давал поручения Миколайчику, начнет ее разыскивать и найдет. Таким образом мы свяжемся с местным подпольем, а через него установим связь с Большой землей и попросим указаний. Ваша знакомая с платком должна оставаться на месте и делать свое дело: ходить на могилу Багалея. Но план необходимо скопировать немедленно, пока майор не спрятал его в другое место.

– А как же быть с майором? Разве майор даст скопировать?

– Майора можно убить.

– На его место назначат другого, а в план сети внесут изменения…

– Ерунда! – рассердился Инженер. – Проложить сеть это дело затяжное. А когда начнутся морозы, никакие подземные работы вообще не будут возможны. Другой сети они до весны сделать не смогут. Кроме того, чтобы не вызвать подозрений, план можно скопировать и положить опять в сейф.

– А убитый майор?

– Ну, – развел руками Инженер, – почему они непременно должны подумать, что майор убит в связи с этим идиотским планом? Любого гитлеровца могут убить партизаны, а он ведь начальник обороны города. А потом я ведь не предлагаю окончательное решение. Все это еще надо обмозговать, прикинуть, найти самый лучший вариант… Вы, кажется, улыбнулись?

– Нет.

– Нет, вы улыбнулись! – с раздражением сказал Инженер. – А улыбаться нечего! Раз Кобца нет, я принимаю на себя командование. Не понимаю, чего вы улыбаетесь!

– Простите, – сказал я, – это у меня чисто нервное: непроизвольная, глупая улыбка.

Я встал перед Инженером.

– Да! – успокоился Инженер. – Прошу вас слушать и выполнять мои приказания.

– Слушаю, – сказал я.

Теперь мы стояли друг перед другом, чуть не вытянувшись в струнку. Но глупая, нервная улыбка не сходила с моих губ. Он был начальником, а всех подчиненных был – один я.

– Связь со штабом потеряна, – констатировал Инженер. – Таким образом, наша группа будет действовать самостоятельно, по собственному усмотрению, но исходя из порученного нам задания. Понятно?

– Понятно.

– Сейчас перед нами три задачи. Первая: пополнить кадры. Вторая: продолжить подготовку нашей операции на железнодорожном узле. Третья: помочь местным подпольщикам добыть немецкий план уничтожения города.

– Понятно.

Инженер задумчиво огляделся. Кажется, все?

– Да, вот что еще: сегодня же сведите меня с вашей приятельницей. Вы думаете, она может стать полноправным членом нашей группы?

– Да.

– А та, другая, в чуланчике?

– Вероятно. Лучше потом…

– Ладно. Сколько вам нужно времени, чтобы привести сюда вашу приятельницу?

– До часу она на работе у майора.

– Значит, после часу? – Он посмотрел на часы. – Четверть двенадцатого.

– В четверть второго она будет дома. В два мы будем здесь.

– Прекрасно. Я жду вас.

Я застегнул пиджак.

– Можно идти?

– Идите.

Он протянул руку.

Я пожал ему руку, а он заглянул мне в глаза. На его губах блуждала невеселая извиняющаяся улыбка, точно он просил у меня прощения.

– Вы понимаете, – сказал он, – все погибло, надо все начинать сызнова.

Я совсем близко видел его лицо, – самое обыкновенное, ничем не примечательное лицо человека семейного, инженера, занимающего хороший пост, но измученного частыми штурмами по ночам. Ему было не больше сорока, но глаза у него уже потускнели, в уголках появились гусиные лапки, глубокая продольная морщина прорезала лоб. Он совсем не был похож на подпольщика. Также, вероятно, как и я. В конце концов это было даже хорошо, – легче законспирироваться.

– Ну, желаю вам удачи! – Он подтолкнул меня. – Я буду здесь, на этом месте, а если что-нибудь помешает, то тут же за забором, в овражке. А пока я чего-нибудь поем. И побриться надо. – Он потер рукой щетину на щеках и криво улыбнулся. – Не конспиративно, знаете…

– Так я ухожу, – сказал я.

Инженер ничего не ответил мне, и я ушел.

Около павильона я оглянулся. Инженер стоял, все еще поглощенный одной, всеобъемлющей мыслью.

Я повернул налево, мимо домиков Павловского предместья и направился к обрыву за Госпромом.

Ничего не поделаешь, – все погибло, надо все начинать сызнова.

Ольга уже ждала меня. Дверь ее квартиры распахнулась, как только я ступил на площадку. Ольга стояла за дверью и смотрела в скважину. Она выбежала мне навстречу, взяла меня за руку и ввела в переднюю. Глаза ее с тревогой устремились на меня.

– Милый! Наконец-то ты пришел! Я так волновалась. Все благополучно? Тебя никто не задержал?

Она положила мне голову на грудь, потерлась о мое плечо, ее пышные золотистые волосы щекотали мне лицо.

– Пойдем скорее! Ты голоден. Детей нет, все в порядке. – Она вздохнула. – Как это противно, – сказала она, – я должна прятаться с тобой от детей. Но ведь они маленькие, они могут проговориться, и от них надо прятаться.

Мы вошли в комнату. Стол был накрыт чистой скатертью. На столе стояла миска с пшенной кашей и тарелочка с яблоками. Посреди стола, в банке из-под консервов, клонились две розы, красная и белая.

– Что с тобой? – обеспокоилась Ольга. – Ты встревожен. Что случилось? Ты встретился?

– Встретился.

Ольга смотрела на меня с тревогой.

– Ты что-то скрываешь. – Но она тотчас опомнилась. – Прости, я не имею права спрашивать. – Она быстрым шагом направилась к столу. – Садись. Ты голоден. Я тебя покормлю.

Тогда я сказал:

– Ольга, нам нельзя мешкать. Позавтракай поскорее.

Я посмотрел на часы.

– А ты?

– И я. Мне не очень хочется есть.

– Надо поесть! – Ольга стала хлопотать у стола. – Тебе сейчас же надо идти?

– Мы пойдем вместе.

Ольга оставила чашки и посмотрела на меня.

– И мне надо идти? Что это ты так пристально на меня смотришь? Ты сам не свой!

– Ничего! – сказал я небрежно. – Просто я тороплюсь. Нам надо встретиться с руководителем нашей группы.

– Руководитель хочет поговорить со мной? – взволнованно прошептала Ольга и заглянула мне в глаза. – Вы доверяете мне? Как я счастлива…

И вот мы шли с Ольгой той же дорогой, что и год назад, когда бежали из осажденного города. Только тогда мы шли на восток, а теперь на запад. На восток нам не привелось уйти вместе. Но на запад нам надо идти вместе.

– Помнишь? – спросила Ольга.

– Помню…

Мы миновали гастроном, где взяли тогда на дорогу головку сыра и немного рафинада. Витрины гастронома теперь были выломаны, и в них въезжали машины: большой магазин был превращен в гараж. А вот и парикмахерская. Парикмахер лежал тогда на пороге и плакал, прижавшись лицом к сырому тротуару. Парикмахерская была на месте и работала. Но я не заглянул внутрь и ускорил шаги, – мне было бы неприятно, если бы я увидел этого парикмахера, склонившегося с ножницами над головой гитлеровца, которого он только что подстриг под «бокс».

Мы пересекли Сумскую и свернули на Индустриальную. Все время мы шли в молчании.

– О чем ты думаешь? – спросила Ольга.

– Так…

– Ты думаешь о чем-то нехорошем.

– Да, – признался я.

Ольга не стала расспрашивать и молча продолжала идти.

– А ты о чем думаешь?

– Я тоже думаю о нехорошем.

– О чем именно?

– Я думаю о том, что вот ты сейчас думаешь, как быть: доверять мне или не доверять?

Ольга остановилась и посмотрела на меня. Неизбывной мукой светились ее глаза – как тогда, в первую минуту свидания, когда она заподозрила меня в измене. Кончиками пальцев она робко коснулась лацкана моего пиджака, – точно хотела приласкаться, – и тотчас в испуге отшатнулась.