Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)
– Какой вы добрый, Ян, – сказала Ольга, – и как вы умеете обращаться с детьми.
– Дети! – позвала мать.
– Они уже спят, мамочка, – ответила Ольга.
– Я не малышей зову, – сказала мать, – а тебя с Яном. Подойдите ко мне.
Ольга с Пахолом подошли.
– Дети, – сказала мать, когда Ольга с Пахолом стали около нее. – Сохраните жизнь малюткам…
Она затихла, слеза повисла у нее на ресницах и покатилась по щеке.
Пахол затоптался на месте, стал шарить по карманам, – у него было множество карманов во френче, и все они были битком набиты, – и наконец извлек нужную вещь. Это был маленький пузырек, с виду похожий на аптекарский.
– Смотрите, – сказал Пахол, показывая на свои наручные часы, – без трех минут двенадцать. С вашего позволения, мы выпьем сейчас за наступающий Новый год.
В пузырьке было вовсе не лекарство, а ром.
Пахол поспешно разлил ром по рюмкам, – он очень торопился, чтобы не опоздать к двенадцати часам. Он подал рюмку и матери, чтобы та хоть пригубила ее.
– Двенадцать! – торжественно объявил он. – С вашего позволения, с Новым годом, с новым счастьем! – Он пригубил, но тотчас же снова поднял рюмку. – За Новый год над Харьковом и Мукачевом!
– В таком случае, – сказала Ольга и с грустной улыбкой тоже подняла рюмку, – с вашего позволения, за Новый год и над Прагой, Белградом, Варшавой, и над всеми землями, захваченными фашистами…
Они выпили, и мать пригубила свою рюмку.
– Вы пьете ром, панна Ольга? – спросил Пахол.
– Я так давно не пила и не думала о том, что на свете есть вина…
– В таком случае, – сказал Пахол, – мы допьем с вами все, что у нас есть.
Они сели с Ольгой за стол, друг против друга, и Пахол опять наполнил рюмки.
– Расскажите мне о ваших детях и жене, Ян, – попросила Ольга.
Пахол побледнел и примолк. Потом он сказал вполголоса:
– Я их люблю, панна Ольга, моих детей и мою жену. Ее зовут Маричка. – Ему нечего было больше сказать, и он поднял рюмку. – За Новый год над Москвой, панна Ольга!
– За Новый год в Москве, – сказала Ольга.
Они чокнулись.
Так начался новый год. А начинался это только сорок второй год.
2
В среду, в новогодний вечер, вдруг раздался громкий стук в дверь.
Это был резкий, властный стук, – так не стучали соседи, так не стучал дворник, так не стучал Пахол. Да и Пахол был дома, – он отвез своего начальника в офицерское кафе на вечер и теперь был свободен до поздней ночи. Стук тотчас повторился. Так могли стучать только гитлеровцы.
Ольга бросилась было к двери, но Пахол опередил ее:
– С вашего позволения, панна Ольга, это уж разрешите мне.
Ольга отступила в темноту передней, и Пахол подошел к двери.
– Вер ист да? – спросил он.
– Махт ауф! – послышалось из-за двери.
Пахол на мгновение заколебался, но затем повернул ключ и отворил дверь.
Он тотчас сделал шаг в сторону, пристукнул каблуками и вытянулся в струнку.
На пороге стоял офицер в длинном плаще с меховым воротником. Офицер перешагнул через порог и вошел в переднюю.
Сердце у Ольги похолодело. Как ни темно было в передней, она сразу узнала стройную, осанистую фигуру. Это был майор Фогельзингер.
Но майор еще не заметил Ольги, – она стояла в тени.
– Кто ты? – спросил майор у Пахола.
Пахол громко отрапортовал: шофер резервкоманды 109-А, Ян Пахол, здесь на постое.
– Имя хозяйки? Басаман Ольга?
Пахол снова на мгновение заколебался.
– Дома она? – спросил майор, не ожидая ответа.
Ольга вышла из тени.
– Я здесь, господин майор. Добрый вечер.
– Простите, – сказал майор и быстро прошел через переднюю к Ольге. Он прихрамывал на левую ногу, – Ольга заметила это только сейчас. Она еще не видела, как он ходит.
Майор остановился перед Ольгой и откозырял.
– Добрый вечер. Поздравляю вас с Новым годом, фрау Басаман.
Затем он снял фуражку, переложил ее в левую руку и всем корпусом подался слегка вперед – к Ольге. Ольга поняла, – майор ждет, чтобы она подала ему руку. И это надо было сделать, – этого требовали элементарные правила приличия. Но Ольга не могла подать майору руку, – майор был враг. И все же она сделала движение, и майор ловко подхватил ее руку. Точным мужским жестом майор – он был элегантен, но в меру, без кавалерских ухваток в обращении – слегка пожал холодную руку Ольги и мягким, красивым движением поднес ее к губам. Он только коснулся, – почти не коснулся, – губами кончиков пальцев Ольги и сразу выпустил руку. Рука Ольги упала тяжело, как неживая.
Пахол стоял у двери навытяжку, отставив локти по-немецки, голову откинув назад, рыжие усики топорщились у него на короткой губе.
– Я приехал поздравить вас с первым днем нового года, – любезно сказал майор, слегка склонив голову, – и пожелать вам счастья в новом году. Прошу извинить меня за то, что я позволил себе навестить вас в такой поздний час, но днем мне помешали дела. Очень прошу извинить меня.
Он опять остановился, как бы выжидая.
Надо было что-нибудь ответить, и Ольга тихо произнесла:
– Благодарю вас.
Майор стоял в ожидании, и Ольга растерялась, сердце ее тревожно забилось. Надо пригласить его в комнату, – нельзя же стоять в передней. Но Ольга не могла шевельнуть губами, слова не могла выговорить: они жили теперь все в одной комнате, там было не убрано, там лежала больная мать, да и не хотела Ольга приглашать к себе в комнату врага. Пусть заходит сам, – у него неограниченные права завоевателя и насильника.
Но майор все ждал, и Ольга пересилила себя.
– Благодарю вас, господин майор, – сказала Ольга, – вы очень любезны. Мне следовало бы пригласить нас в комнату, но мы, простите, живем тесно, у нас постой, мама лежит, она тяжело больна, и дети уже спят.
Это была слишком длинная речь, – Ольга едва не захлебнулась, пока договорила, – но у нее хватило самообладания, и голос ее до конца был ровен и спокоен.
– О! – сказал майор и еще раз вежливо поклонился. – Ни в коем случае не надо беспокоить вашу матушку и ваших детей. Как здоровье вашей уважаемой матушки?
– Ей худо.
– Не прислать ли к ней врача?
– Нет, спасибо. Врач у нее был. Врач бывает постоянно.
– Может, вам, фрау Ольга, негде достать для матушки лекарства?
– Спасибо, – сказала Ольга, – у меня есть все.
Это была неправда, уже давно Ольга не могла достать для матери понтапон, единственное средство, успокаивавшее страшные боли; но даже в этом случае она не могла воспользоваться услугами офицера гитлеровской армии.
Майор подождал минутку, не скажет ли Ольга еще чего-нибудь, он ждал, вежливо склонившись, но Ольга молчала. Они стояли друг против друга в полумраке передней, это было неудобно, но Ольга ничего не могла поделать. Пахол, стоя навытяжку, замер у порога. Майор не обращал на него внимания.
Не дождавшись новых речей от Ольги, майор сказал:
– Мне очень жаль, фрау Ольга, что вам так трудно живется, и я был бы счастлив хоть немного развлечь вас. Я предложил бы вам провести два-три часа в нашем офицерском казино, но не могу решиться, ведь вы, фрау Ольга, не сможете оставить больную матушку?
Это был вопрос, и Ольга поторопилась ответить:
– Нет, нет, я вам очень благодарна, господин майор, я вообще живу очень скромно и никуда не хожу.
Майор поклонился.
Снова наступила пауза, и майор почувствовал теперь, что он должен сам завладеть разговором.
– Фрау Ольга, – сказал он, – и в прошлый раз и теперь вы все говорили о своих детях. Вы так молоды, фрау Ольга, а у вас уже двое детей?
– Это не мои дети, – ответила Ольга, – это дети моей матери от второго мужа. Мать сейчас больна, и это все равно, что мои дети.
– Понимаю, – склонил голову майор, – и выражаю вам, фрейлен Ольга, свое сочувствие.
– Благодарю вас, – прошептала Ольга и потупилась.
Майор выпрямился и посмотрел Ольге в лицо.
– Сейчас очень трудные времена, фрейлен Ольга. Если бы вы, фрейлен Ольга, были так любезны и позволили мне оказать вам уважение и выразить сочувствие вам в вашем трудном положении, я попросил бы у вас разрешения ради сегодняшнего большого праздника прислать детям каких-нибудь лакомств?
Это опять был вопрос.
– Спасибо, – сухо сказала Ольга, – жить мне, разумеется, трудно, но у детей есть все необходимое.
Майор опустил голову.
– Я вас понимаю, фрейлен Ольга, и я преклоняюсь перед вашей гордостью. Но, может быть, вы разрешите мне сделать это в виде аванса под будущее жалованье, которое будет причитаться вам, когда вы начнете у меня работать?
Ольге было трудно, очень трудно говорить с таким корректным врагом.
– Я вам очень благодарна, господин майор, – сказала Ольга, – но мама так плохо себя чувствует, что я, право, не знаю, когда смогу приступить к работе у вас.
Майор секунду подождал, что еще скажет Ольга, но ей нечего было больше сказать.
– Мне так неудобно, господин майор, что я принимаю вас в передней, – сказала Ольга, – здесь негде даже присесть.
– Не беспокойтесь, – ответил майор, – и извините, пожалуйста, за то, что я помешал вам. Но я хотел еще спросить у вас, когда вы думаете приступить к исполнению обязанностей стенографистки? – Он корректно улыбнулся. – Срок, который я вам назначил, фрейлен, уже прошел.
Ольга молчала.
Майор повернулся лицом вполоборота к Пахолу и бросил ему через плечо:
– Вы свободны!
Пахол на мгновение заколебался, но тут же вышел за дверь.
– Фрейлен Ольга, – сказал майор, – вы очень горды, и это делает вам честь. Вам трудно с больной матерью и детьми, но вы не идете ко мне на работу, потому что не хотите работать на врага, который захватил вашу родину.
Ольга замерла.
– Я уважаю ваши чувства и не позволю себе оказывать какое-либо давление на вашу волю. Я только позволю себе заметить, что, действуя таким образом, вы можете погубить и себя, и мать, и детей. Пойти на работу надо хотя бы ради того, чтобы добыть средства к существованию.
Ольга молчала. Ей было страшно, она не знала, что сказать.
– Я хочу сказать, что вы совершенно спокойно можете пойти ко мне на службу. Если вам, фрейлен Ольга, было особенно неприятно поступать на службу в комендатуру, то я должен сообщить вам, что сейчас я приглашаю вас на другое место. В комендатуре я работал временно. Я – участник войны тридцать девятого года во Франции, инвалид, и не могу уже принимать участия в боях. Я – офицер рейхсвера, фрейлен Ольга. – Он на мгновение остановился, словно решив подождать, пока его слова дойдут до сознания Ольги. – Сейчас состояние моего здоровья ухудшилось, и я отчислен от службы в армии. Я получил назначение на административную работу в резерве. Это не имеет прямого отношения к армии, и вы, фрейлен Ольга, можете пойти ко мне на службу, не входя в компромисс со своей совестью. Мне нужна переводчица, и я не хотел бы брать кого-нибудь другого. – Майор остановился. – Вы внушаете мне доверие и симпатию, фрейлен Ольга. – Он поклонился.
Ольга молчала.
Молчание было таким долгим, что майор почувствовал это. Он с поклоном щелкнул каблуками.
– Прошу извинения. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня вашей матушке и передайте ей поздравление с Новым годом. – Он еще раз поклонился, ожидая, что Ольга подаст ему руку.
Ольга протянула руку, майор подхватил ее и снова поднес – только поднес – к губам. Затем он надел фуражку и откозырял.
– До свидания, фрейлен Ольга! Жду ответа. – Он дал адрес по Рымарской улице. Комендатура помещалась в другом месте. – Если вы позволите, фрейлен Ольга, я еще раз вас навещу.
Ольга промолчала.
– Желаю здоровья.
Майор откозырял. Затем он повернулся и направился к двери. Дверь затворилась за ним, – некоторое время было слышно, как стучат по лестнице его каблуки.
Ольга стояла окаменелая. Вошел Пахол.
– Ян, – простонала Ольга, – что мне делать, Ян?
Пахол ничего не ответил. Он топтался у порога.
– Милый Ян, как мне было неприятно, когда он приказал вам уйти.
Пахол крякнул.
– Милый Ян, он ведь все равно заставит меня!
Пахол молчал. Ему нечего было возразить Ольге.
– Вы видите, какой он? Он совсем не такой, как все. – Ольга вскочила. – Нет, не может быть! Это просто лукавство. Он такой же, как все…
– Не знаю, – сказал Пахол. – На наци он не похож. Может, он не наци.
– Ольга! – слабым голосом позвала мать.
Ольга поспешила в комнату.
– Кто это приходил?
– Это приходил майор Фогельзингер. Он поздравил тебя и меня с Новым годом, пожелал нам счастья и спрашивал, когда я пойду к нему работать.
Мать тяжело дышала. От страшных болей в разъеденной, раздутой печени она все время находилась на грани беспамятства.
– Он уже не служит в комендатуре. Он теперь на какой-то административной должности. И он сулит мне всякие блага.
Ольга говорила все это с му;´кой, но и с вызовом. Она не пойдет к майору, но вот лежит мать, ей необходимы лекарства, а дети ели сегодня один только суп.
Ольга прижалась лицом к холодной, сырой стене. Что же делать? Если бы вот так умереть – и конец…
Нет, на смерть Ольга не имела права. На ее руках были дети и больная мать.
Пахол кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
Он хотел что-то сказать, но не успел: в дверь опять постучали. На этот раз это был тихий, осторожный стук, точно кто-то царапался в дверь, – так стучали только соседи.
Ольга сама отворила дверь.
За дверью стояла Ида Слободяник.
Ольга отшатнулась: вид у Иды был необычный – она шагнула через порог, прямая, негнущаяся, миновала Ольгу, как сомнамбула, отворила дверь в комнату и вошла, не проронив ни слова, точно не заметив Ольги.
Ольга торопливо последовала за ней.
Ида стояла посреди комнаты, как каменная, руки у нее бессильно повисли, бледность покрывала лицо.
– Что с тобой, Ида?
Ида облизала сухие, запекшиеся губы, – на дворе стоял лютый мороз, но губы у нее пересохли от жара.
– Они, – сказала Ида, – расстреляли всех евреев, которых вывели в гетто. Десятки тысяч! – Голос у Иды был без интонаций, без модуляций.
Мать вскрикнула и от боли потеряла сознание.
Ольга стояла перед Идой. Она слова не могла вымолвить. Не было у нее слов. А если бы они пришли Ольге на ум, у нее не стало бы сил произнести их.
– Я боюсь! – вскрикнула вдруг Ида. – Я боюсь.
Прекрасное лицо Иды исказилось от ужаса.
Ида сжала рукой подбородок и сунула пальцы в рот. Она стиснула челюсти, и ее мелкие, белые, острые зубы впились в кончики пальцев. Кровь потекла по подбородку, по рукам.
Гитлеровцы уже убили в городе тысячи людей, – коммунистов, советских служащих, просто людей, убили неизвестно за что. Это было ужасно, это было чудовищно, это была не война, а дикий произвол, массовое истребление. Ольга ужасалась, но Ольга не удивлялась. Она давно знала, давно поняла: фашисты истребляют народ, чтобы освободить себе жизненное пространство, на котором они собирались стать хозяевами. Таков должен был быть гитлеровский «новый порядок» в Европе. Непокорные, и потому опасные, а также неспособные к труду осуждались на уничтожение. В этом не было ничего человеческого, это не были законы борьбы, а лишь чудовищная «логика» зверя, если зверь способен на какую бы то ни было логику. Фашисты изгоняли из городов евреев, бросали их в гетто, отрезали от всей жизни. Это было бессмысленно, жестоко, бесчеловечно. Тут действовала тоже «логика» пропитанного расизмом, национализмом изувера-гитлеровца. До Ольги уже доходили слухи, что в захваченных городах Украины, Белоруссии и Польши немцы не только создают гетто, но и физически уничтожают евреев… Но вот все евреи, – только потому, что они евреи, – уничтожены и в родном городе Ольги. Ольга с Марией и Ниной спасли пока Иду от смерти. Но психика Иды уже не выдерживает. Девушка не только страдает от гитлеровского насилия, она просто боится, что ее тоже убьют. Она боится жить. Ей надо помочь.
Ольга не знала, как это сделать. Но не помочь нельзя. Иде надо скрыться. Ходили слухи, будто некоторые евреи убегают из городов и прячутся по деревням в украинских крестьянских семьях. У Марии есть какие-то связи в деревне. Надо немедленно обсудить этот вопрос с Марией. Тем временем Ида останется здесь. Но об этом никто не должен знать.
– Ида, – спросила Ольга, – видел ли тебя кто-нибудь, когда ты шла ко мне?
Ида не могла ответить. Она ничего не видела, когда бежала сюда. Ей просто стало страшно, и она побежала.
Страшная мысль вдруг пронизала Ольгу – Пахол. Вот он склонился над буржуйкой и помешивает ложкой суп. А вот Ида – с восковым лицом, с животным ужасом в остановившихся глазах, с окровавленными, искусанными руками…
Пахол почувствовал на себе пронзительный взгляд Ольги и понял ее молчание за своей спиной. Он выпрямился, обернулся и встретился с Ольгой глазами. Пахол был бледен, усики у него дергались, ложка дрожала в руке.
– Панна Ольга… – сказал Пахол.
Ольга опустила глаза.
– Панна Ольга! – прошептал Пахол. – Вы думайте только о себе, о жизни детей, о болезни матери. Вместе с вашей подругой, – Пахол повернулся к Иде, которая полными смертельного страха глазами смотрела на чужого человека, – вместе с вашей подругой доверьтесь мне. У меня есть предложение.
И Пахол предложил следующее: около кухни есть чулан, в нем темно, но не особенно холодно, потому что рядом в стене проходит дымоход, дверь чулана можно завалить корытами, лоханками, детскими ванночками, – точно ее вовсе и нет. В чулане можно зажечь коптилку, ночью, когда все заснут, можно подать еду, а когда он, Пахол, будет дома, чтобы покараулить, панну Иду можно выпустить в кухню или в переднюю подышать свежим воздухом.
– Ян! – простонала Ольга, – но ведь вы очень рискуете. А что, если об этом узнают…
Кровь бросилась Пахолу в лицо.
– С вашего позволения, – чуть не закричал Пахол, – прошу вас держать себя в руках. Война еще не скоро кончится, и вам надо сохранить силы для детей и для больной матери. С вашего позволения, я прошу вас выслушать меня, потому что я дело говорю…
Эту ночь Ида проспала с Ольгой в комнате на диване: ее нельзя было запереть в темном чулане и оставить одну: она тряслась в пароксизме нервной лихорадки. Ольга давала Иде попить, затем прижималась к ней и согревала ее своим телом. Пахол не ложился спать: он сторожил у входных дверей, чтобы не случилась какая-нибудь неожиданность. Под утро он пришел за Идой. Он уже приготовил чулан: чисто вымел сор, поставил мышеловку, а в углу положил мешок с соломой. Чулан был маленький, но, поджав ноги, Ида могла даже прилечь на мешок. На полочку Пахол поставил коптилку, которую он смастерил за ночь из гильзы крупнокалиберного пулемета, кувшин с водой и положил краюшку хлеба из своего вечернего пайка.
Тихо, чтобы не разбудить детей, Иду заперли в чулане и дверь завалили ванночками, корытами и лоханками.
– Так будет хорошо, – сказал Пахол, покончив со всем, – всякий раз, когда мы будем выпускать панну Иду на свежий воздух, я тоже буду устраивать тут такую свалку, чтобы никому ничего не пришло в голову.
– Ян… – начала было Ольга, но губы у нее задрожали, и она так и не смогла произнести приготовленные ею горячие слова благодарности. Но Пахол покраснел и затопотал своими огромными бутсами.
– С вашего позволения, панна Ольга, прошу вас, сейчас же ложитесь спать. Вы совсем измучились. А мне уже пора ехать к начальнику.
Он надвинул кепи, повязался поверх него шарфом, – шарф служил Пахолу вместо башлыка, – и ушел, хлопнув дверью…
Так началась эта призрачная жизнь: ты живешь в своей квартире, как в пещере, но за стеной есть еще маленькая пещера, и в ней спрятан человек – он не живет, а прозябает, и все же там, за стеной, течет какая-то ненастоящая, неправдоподобная жизнь…
Каждый вечер, когда дети засыпали, Ольга с Пахолом отодвигали ванночки, корыта и лоханки, открывали дверцу и выпускали Иду поразмять в кухне и в передней затекшие ноги. Ида уже не плакала, не убивалась, она словно окаменела. Она почернела и исхудала, только в глазах сверкал черный огонь ужаса и безумия. С Ольгой она почти не говорила. Да и о чем было им говорить? О том, что эсэсовцы ищут по квартирам спрятанных евреев? О том, что от голода в городе умерло еще десять тысяч человек? О том, что сейчас, когда землю сковал мороз, в Сокольническом яру расстрелянных не зарывают, а просто приваливают глыбами слежавшегося снега?..
К Марии Ольга выбралась в метельный день, когда ветер лязгал сорванным с крыш железом, снежный вихрь кружился столбом и вьюга все заносила снегом. Ольга решила, что в такую непогодь на заметенных снегом пустынных улицах будет немного народу, а гитлеровцы будут сидеть в теплых домах. Вьюга валила Ольгу с ног, Ольга пережидала где-нибудь у стены порыв бури и, пряча лицо, торопилась дальше. Ольга пыталась представить себе фронт, но не могла. Она столько насмотрелась танков, орудий, пулеметов, она видела взрывы бомб и снарядов, трассирующий огонь. Но представить себе сейчас фронт она не могла. Фашисты захватили Украину, под их пятой была Белоруссия, Прибалтика, даже русские земли. Они захватили полмира. И Ольга в этом полмире была одна. Она не могла больше оставаться в одиночестве. Хоть бы поскорее попасть к Марии…
Но Марии дома не было. Ольге открыли соседи.
– Она уехала в деревню?
– Нет! Она никуда не уехала. Она сейчас на работе.
Ольга вышла в смятении. Мария пошла на работу. К немцам?
Мария оказалась такой же малодушной, как Нина? Быть этого не может…
Ольга опрометью бросилась к Нине.
По счастью, Нина была дома. Сегодня, в воскресенье, ей не надо было идти на службу. Ольга никогда не бывала у Нины, и та немного смутилась, увидев подругу. После жестокой пурги у Нины в квартире было так тепло и уютно: жарко пылал уголь в печах, из кухни струился запах жаркого.
– Вчера как раз выдали паек, – точно оправдывалась Нина. – Сейчас мы с тобой сытно пообедаем. Ты пришла очень кстати! Поскорее раздевайся! Ты совсем продрогла. Как мама?
– Нина! – сказала Ольга. – Ты знаешь, что Мария пошла на работу?
– Конечно! – удивилась Нина. – Давно. Разве ты об этом только сейчас узнала?
Ольга в изнеможении позволила Нине снять с себя пальто и села поближе к горячей печке. Тепло сразу ее разморило. Она опьянела от жары и как в тумане слушала болтовню Нины.
– Мария поступила совершенно правильно, – говорила Нина, – что ж, разве лучше так, как ты: пускай, мол, я сама погибну, пускай погибнет мама и пропадут дети?
– Нина!
Нина сразу опомнилась и бросилась целовать Ольгу. Нина была хорошая, сердобольная девушка, и ей стало жаль Ольгу. Она действительно допустила бестактность, заговорив о матери и детях. Но она должна была вразумить неразумную Ольгу.
– Ах, Оля, ты в самом деле не от мира сего! Советы все отступают и отступают…
– Нина! – простонала Ольга.
Холод в голосе Ольги остановил Нину, но она не поняла, почему Ольга так возмутилась.
– Что, Нина? Разве я говорю неправду? Ну, мы не верим до конца немецким сводкам об окончательном разгроме, но фронта-то ведь и не слышно.
– Я не о том, Нина! Как ты можешь так страшно говорить – «советы»? Так говорят гитлеровцы!
– Ах! – рассердилась Нина. – Ну, какое это имеет значение? Все говорят – «советы», и я говорю – «советы». Разве дело в том, как говорить?
Ольга молчала. Нина продолжала трещать:
– Ничего плохого мы не делаем. Когда наши вернутся, они сами посмеются над твоим упрямством. Нет, не посмеются, а заплачут горькими слезами. Потому что ты погибнешь из-за своего упрямства, только и всего. Если «советы», то есть наши, собираются нас освободить, то им надо освободить нас живыми, а не умершими от голода. Все борются за существование. Одни торгуют на рынках, другие спекулируют, третьи ездят за продуктами в деревню. А разве ты можешь торговать или поехать в деревню за продуктами? У нас есть специальность, и мы должны работать. Вот и вся недолга. Ну, произошла катастрофа. Конечно, мы бы хотели, чтобы по-прежнему оставались сове… наша советская жизнь. Но что же мы можем поделать? Лишить себя жизни, потому что нас победили?..
– Война еще не кончилась, Нина!
– Ах, Ольга! Ты просто ребенок. Ну, война еще не кончилась, ну, нас еще не победили. Но есть ли у нас основания надеяться, что сове… что наши вернутся? Разве немцы отдадут свои завоевания? Ну, будет мир, ну, они уступят захваченные русские области, но разве они отдадут Украину?
– Ты думаешь, Красная Армия не изгонит фашистов совсем?
Нина пожала плечами.
– Разве я это говорю? Если бы так оно было! Но ведь ты сама знаешь, как немцы сильны, какая у них техника, дисциплина, а потом все эти жестокости, зверства…
– Да, – сказала Ольга, – оружием, техникой, дисциплиной можно, конечно, победить. Но жестокостями и зверствами они сами себе роют яму, готовят себе гибель.
Нина перебила Ольгу:
– Ты забываешь, что не все немцы – фашисты. Не все они, разумеется, и звери. Пройдет угар войны, порядочные немцы получат возможность вернуться к жизни, и тогда переменится сама Германия. Вот у нас на бирже есть один парень, совсем еще молодой, такая, знаешь, лирическая, мягкая натура…
– Ты уже знаешь его натуру?
– Фи, Ольга! – рассердилась Нина. – Как тебе не стыдно! Я только говорю…
Ольга встала. Туман от тепла уже рассеялся.
– Я пойду. У меня что-то разболелась голова. Я даже плохо тебя слышу…
– Не дать ли тебе пирамидона? У меня хороший, немецкий, пирамидон…
– Спасибо, Нина. У меня есть пирамидон.
Ольга надела пальто. Нина крепко ее расцеловала. На пороге Ольга остановилась.
– Ты не знаешь, в какие часы работает Мария? Я все-таки хочу ее повидать.
Нина смутилась.
– Видишь ли, – сказала Нина, – на работу к Марии тебя не пропустят, ты лучше зайди к ней домой.
– Почему не пропустят? – удивилась Ольга. – Разве сейчас уже не пускают в бургомистрат?
Нина замялась:
– Видишь ли, надо в конце концов быть логичным, ничего особенного тут как будто нет. И все-таки, знаешь, есть в этом что-то неприятное. Странно, конечно, как Мария могла переломить себя. Да и на тот случай, если вернутся сове…
– Где работает Мария? – спросила Ольга. Сердце у нее сжалось от смутной тревоги. – Она работает переводчицей?
– Ну конечно переводчицей! – успокоила ее Нина. – Только переводчицей. Но, видишь ли, это все-таки какое-то бюро в системе гестапо…
Ольга взглянула на Нину, кивнула головой и ступила за порог. Это было очень тяжело – переступить через порог, точно за порогом кто-то подстерегал, чтобы ударить камнем по голове. Но не успела Нина притворить дверь, как Ольга бросилась назад: не ошиблась ли она? Правильно ли она расслышала? Мария работает в гестапо?
– Ну, не в гестапо, а в каком-то бюро при гестапо…
Ольга вышла. Метель поутихла. Надвигались сумерки, и молодой месяц серебрился над башнями Госпрома.
Мария работает в гестапо! Снежная мгла поредела, ветер умолкал, на улицах встречались редкие прохожие. Большей частью это были немцы. Они торопились, первый морозный снежок скрипел под их коваными сапогами. Мария работает в гестапо! Не Нина, а именно – Мария.
Ольга остановилась. Ей было жарко в пургу. Пот лил за горжетку. Только переводчицей, как говорит Нина. И не в гестапо, а в системе гестапо. Она не пытает, она только переводит. Кого-нибудь допрашивают, а Мария переводит. А если под пыткой кто-нибудь не отвечает на вопросы? Что делает тогда Мария? Переводит ли Мария молчание? Молчание тоже можно перевести…
Ольга пошла вперед. Но она пропустила уличку, куда ей надо было свернуть. Она повернула назад, но опять пропустила свою уличку. А ведь надо торопиться домой: дети еще не ужинали, собственно не обедали, да и не завтракали. И маме, может, плохо. А Мария работает по специальности в гестапо. Ольга пустилась бегом…
Ольга шла наугад. Она не думала о том, куда она идет. Метели как не бывало. Стояла та чудесная, прозрачная пора, какая бывает только после пурги. Воздух был морозный, чистый, целительный. Вьюга намела огромные сугробы, и совсем не видно стало замерзших трупов. Как это красиво – город, занесенный снегом, сугробы на крышах и даже на окнах. На улицах не было ни души – скоро наступит комендантский час. Тогда в каждого прохожего будут стрелять без предупреждения. По улицам проходили только отдельные немцы. Может, это гестаповцы торопились в свои кабинеты и застенки? Сейчас они станут допрашивать, а Мария будет переводить ответы и вопросы…
На углу улицы Дарвина стояла девушка. Она шла с немцем, – Ольга заметила их еще издали, – немец забежал в аптеку чего-то купить, а девушка ждала на тротуаре. Ольга прошла мимо, и на нее пахнуло ароматом духов «Красная Москва». Боже, на свете еще существуют духи «Красная Москва»!
Девушка стояла, притопывая кожаными каблуками фетровых бот. Было совсем тихо. Где-то очень далеко выла собака. Странно, воет собака, ее еще не съели! Ах, да это, верно, немецкая овчарка! Сейчас придет домой хозяин, жирный немчура, и накормит свою собаку. Собака будет сыта. Мария поступила в гестапо. Ольга повернула и пошла назад.
Девушка по-прежнему стояла, ноги у нее озябли в фетровых ботах, и она притопывала кожаными каблуками. Звонко поскрипывал морозный снег. Запах духов распространялся в чистом морозном воздухе. Сейчас выйдет немец, они пойдут к нему, – будут вкусно есть и пить водку или ликер.
Ольга остановилась перед девушкой. На девушке был дорогой мех. За такой мех можно получить кило, нет, два кило макарон или пшена… Это был чудный мех – голубой песец.
– Тебе чего? – спросила девушка. – Проходи. Он мой.
Ольга молчала. Проститутку она видела впервые. Столько лет прожила на свете, а видеть не приходилось. Она что-то не слыхала – были они раньше или нет? Конечно, проститутке все равно кому продаваться – немцу, итальянцу или французу. Это ее профессия.
– Слышишь? Проходи. Это мой угол. Я стою здесь каждый вечер.
Ольга смотрела в молчании. Девушка рассердилась.
– Пошла вон! – крикнула она и толкнула Ольгу в грудь.
Ольга покачнулась и отступила на шаг. Когда девушка замахнулась, ворот на груди распахнулся, и аромат духов еще сильнее ударил в нос Ольге… Мария пошла в гестапо. Ее профессия – переводить. Проститутка по вечерам стоит на улице. Продаваться – ее профессия. И это – ее угол.
Ольга размахнулась и изо всей силы ударила девушку по лицу.
Девушка пошатнулась, потом сделала шаг вперед, точно хотела кинуться на Ольгу, броситься в драку; но увидела глаза Ольги, ее полный ненависти и презрения пылающий взгляд; она не выдержала его, попятилась, съежилась и вдруг опрометью ринулась прочь. Через минуту она скрылась за углом Каплуновской.
Ольга осталась одна. От запаха духов у нее кружилась голова. Мария пошла в гестапо, Нина говорит – «советы».
Эта шлюха надушилась и каждый вечер на этом углу среди сугробов с замерзшими трупами поджидает гитлеровских офицеров. Что же делать Ольге? Ольга одна. Одна она ничего не может поделать.
Ольга подняла вверх лицо: луна светила ей, серебряная, отливающая синевой.
И Ольга закричала неистовым голосом:
– Помогите! Помогите!
3
Мать умерла в субботу под утро.
В воскресенье Пахол мог взять на несколько часов увольнение и помочь Ольге с похоронами. Ольга непременно хотела похоронить мать по-человечески – на кладбище, а не просто вынести на улицу в снежный сугроб.
