Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Мать умерла тихо – даже Ольга не заметила ее смерти. С вечера мать, как всегда, мучилась и стонала, потом ночью, как всегда, боль на несколько часов отпустило, – в эти часы Ольга обычно тоже засыпала, потом, под утро, опять начинался приступ, и Ольга опять вставала к матери. Но на этот раз Ольга не услышала стонов матери, а когда проснулась сама, было уже совсем светло и мать лежала спокойно, как будто спала. Ольга позвала мать, но та не откликнулась. Ольга подошла к постели и только тогда увидела, что мать уже мертва. Пальцами рук она крепко стиснула край одеяла, губы были плотно сжаты, на лице застыло выражение боли и отчаяния: мать мучилась, но, верно, сдержала предсмертный стон, чтобы не испугать Ольгу, не разбудить ее.

Труп уже закоченел, и Ольга не могла закрыть матери глаза. Мать ушла из этой проклятой жизни с открытыми глазами.

Ольга не заплакала. Не потому, что она давно была подготовлена к внезапной смерти матери, а потому, что давно уже не плакала, да и не о чем было плакать.

Только пустота, холодная пустота как бы пронизала Ольгу и наполнила все ее существо, если только пустота может что-нибудь наполнить.

Где достать гроб? Страшно подумать: отвезти мать на кладбище, опустить в яму и засыпать острыми комьями мерзлой земли. Где достать гроб?

– С вашего позволения, панна Ольга, – предложил Пахол, – у нас в хозяйственной команде есть специальная мастерская, которая делает гробы для гарнизона. Между нами, шоферами, есть свой условный язык: мы ссужаем друг друга то бензином, то резиной, то еще чем-нибудь. Я, панна Ольга, добуду для вас гроб. – Он покраснел и поправился. – Гроб для вашей мамы, панна Ольга.

Вечером Пахол действительно пришел с гробом. Это был замечательный гроб, – не из фанеры, а из цельных досок, пахучих и смолистых, только покрашенный в черный цвет, с белым крестом на крышке и с надписью по борту: «Умер за Великую Германию».

– Другого гроба не было, – оправдывался Пахол. – Гробы делают для немецких солдат, и в комплекте вместе с гробом выдается белый березовый крест. Я не хотел его брать, потому что знаю, что ваша матушка и вы, панна Ольга, люди неверующие, но я подумал, что крест – это ведь два полена, сбитые накрест, а их хватит на два раза протопить печку. И я взял его.

– Но за великую Германию!

– О! – сказал Пахол, – с вашего позволения, панна Ольга, я замажу надпись чернилами.

Он вышел и тотчас вернулся с ваксой и сапожной щеткой.

– Чернила у нас зеленые, а вакса как раз такого цвета, как гроб.

Он сунул щеточку в ваксу, замазал надпись, и они вдвоем положили тело в гроб, Мать была удивительно легкая и маленькая, она занимала только половину гроба, сколоченного для плотного и рослого немецкого солдата. Ольга могла бы уместиться рядом с матерью. Но Ольге рано было умирать: ее жизнь была необходима Вале и Владику.

Пахол пришел с молотком и гвоздями, но Ольга попросила подождать минутку и оставить ее с матерью одну. Пахол забрал детей и ушел в переднюю.

Мать лежала в своем черном платье в белые крапинки – маленькая, худенькая, вытянувшаяся: ноги связаны носовым платком, руки связаны носовым платком, под головой подушечка «думка», голова немного откинута назад и глаза открытые, но отуманенные, мертвые. В головах у матери стоял высокий светильник, который Пахол сделал из гильзы противотанкового снаряда. Фитиль был широк и немного коптил. Легкая черная копоть летала по комнате. Когда от окна тянуло сквозняком, пламя колебалось и по стенам скользили быстрые, пугливые тени. Ольга придвинула стул, села и склонила голову на руки матери. За дверью Пахол рассказывал детям о том, какие это горы Карпаты, какие там крутые скалы, стройные пихты и неуловимые серны.

– Мама, мама, кончилась твоя жизнь. Плохо кончилась твоя жизнь…

Ольга хотела еще о чем-то подумать, но мыслей не было. Надо было попросить у мамы прощения за все те огорчения, которые она доставила ей за свою жизнь: за то, что она не смогла перебороть свое юношеское упрямство и ужиться с отчимом, за то, что причинила маме муки и страдания.

– Прости меня, мама!

Ольга встала, пошла к столу, – пламя заколебалось, и суетливые тени заскользили по стенам, – выдвинула ящик, вынула бювар матери и достала из него карточку ее мужа, своего отчима. Она долго рассматривала портрет, потом вернулась к матери и положила портрет за кофточку ей, на грудь, к сердцу. Потом Ольга поцеловала матери руку.

– Спи спокойно, мама, – сказала Ольга. – Валя и Владик теперь мои дети. Теперь я их мать. Я буду жить, мама, я не умру преждевременно, можешь на меня положиться.

Ольга подумала, потом прошептала:

– Мама, мама! Правда ведь, еще будет светлая жизнь?..

Ольга еще раз поцеловала мать и накрыла ей платочком лицо. Вот она и сирота.

Потом Ольга вышла в переднюю и позвала детей:

– Поцелуйте, дети, маму и ложитесь спать. Мама умерла, и надо с нею попрощаться.

Валя заплакала. Она убивалась весь день. Она была уже большая девочка и хорошо знала, что такое смерть. За эти несколько месяцев она уже видела много смертей.

– Мама совсем умерла? – спросил Владик.

– Да, – ответила Ольга, – мама умерла совсем.

– Мы положим ее на улице и будем ходить к ней?

– Нет, – сказала Ольга, – мы похороним ее на кладбище, в могиле.

Владик заплакал. Он хотел, чтобы мама лежала на улице, как мамы других детей, а он будет ходить к ней.

После детей к гробу подошел Пахол. Он опустился около гроба на колени, поклонился мертвой трижды до земли, потом поднялся и поцеловал ей руку. Тогда и Валя опустилась на колени, как Пахол, трижды поклонилась маме и поцеловала ей руку. Потом Пахол взял молоток и стал забивать первый гвоздь. Молоток гулко ударил по крышке. Валя опять заплакала. Владик громко закричал. Валя взяла его на руки и стала успокаивать. Но Владик все кричал и кричал, он не позволял забивать маму гвоздями. Тогда решили заколотить гроб утром.

Когда дети уснули, Ольга с Пахолом сели у гроба.

– Так принято, посидеть у гроба, – сказал Пахол. – Я сидел вот так у гроба моей мамы.

Они сели по обе стороны, так что гроб был посредине. Тихо было в комнате, дети чуть слышно посапывали под маминым теплым пальто, изредка сквозь сон всхлипывала Валя, сквозняк от окна колебал пламя светильника; за окном, в городе, тоже царила тишина; в печке потрескивали сухие березовые щепки, – Пахол изрубил крест, и он горел веселым синеватым огнем.

Они долго сидели так. Пахол думал о чем-то своем, и мысли его были невеселы, – глубокие морщины прорезали его переносицу, а усики на губе жалостно дергались. Ольга ни о чем не думала, но воспоминания, картины детства, когда она была еще такой, как Валя, а мать совсем молодой и красивой, роем поднялись в ее воображении. У Ольги было прекрасное, счастливое детство: отец у нее был человек веселый, а мать первая среди подруг плясунья и певунья. Первый раз ее отвела в школу мама. В пионерский отряд в первый раз провожал отец. А когда ее принимали в комсомол, мама с отцом поджидали ее под окном на улице.

– Вот уж который день, – сказал Пахол, – я пробую считать трупы на улицах, когда вожу своего начальника. Но это напрасный труд, панна Ольга: позавчера я насчитал двести шестнадцать, вчера я хотел проверить себя и насчитал уже триста один, сегодня их четыреста двадцать. А сколько замело так, что их сразу и не увидишь?

– Зачем вы это делаете, Ян?

– С вашего позволения, панна Ольга, я должен это делать. А может, после войны устроят всемирный суд и меня вызовут в качестве свидетеля: Ян Пахол из Мукачева, шофер резервкоманды 109-А, Остланд, скажи: сколько людей убил фюрер в украинском городе Харькове? И тогда я отвечу: граждане судьи, в украинском городе Харькове столько-то тысяч умерло от голода и замерзло на улице. Сколько повешено и расстреляно, я не знаю, потому что я всего лишь шофер хозяйственной команды и пленный чех, – наци не пускали меня считать трупы в Сокольническом лесопарке, под обрывом за кирпичным заводом или на заводе, где когда-то вырабатывались мощные тракторы всемирно известной марки «ХТЗ». Спросите об этом у начальника гестапо и штандартфюреров эсэсовских частей. Я могу только назвать их имена.

– Вы знаете их имена, Ян?

– О панна Ольга, я нигде не записал этих гнусных имен, но я сохранил их в сердце. А у сердца – самая крепкая память.

– И вы не боитесь говорить мне это, Ян?

Пахол тихо сказал:

– Панна Ольга, вы принадлежите к народу, обездоленному фашистами, и вы – несчастная женщина с двумя детьми, а вот – ваша покойница мать…

Ольга оперлась подбородком на крышку гроба, бледная улыбка светилась в ее глазах.

– И вы верите, что будет суд, Ян?

Ян заерзал на стуле, морщины на его переносице обозначились еще глубже.

– Панна Ольга, – произнес он наконец, – я хочу, чтобы так было. Но я не знаю, могу ли я верить…

– Верьте, Ян, – тихо проговорила Ольга, – я тоже верю. Фашизм не может победить.

– Почему, панна Ольга?

– Потому что фашизм – это несправедливость. А побеждает справедливость.

Бледная улыбка скользнула по лицу Пахола.

– Вы, панна Ольга, говорите, как проповедник.

Ольга бросила на Пахола сердитый взгляд.

– Гитлеровская армия может иметь временный успех, даже значительный успех, потому что любая армия может иметь временный успех, а гитлеровская армия очень сильна. Но военный успех надо еще закрепить.

– Теперь вы говорите, как публицист, – опять улыбнулся Пахол. Но Ольга продолжала:

– Фашистская армия не может ни закрепить военные успехи, ни довести войну до победного конца, потому что фашисты воюют не только с армиями противников, но и с целыми народами.

– Теперь вы говорите, как пропагандист.

– Я – советский человек, – сердито сказала Ольга.

Они умолкли. В печке весело потрескивали щепки, наколотые из березового креста.

– Вы это очень хорошо сказали, панна Ольга, «я – советский человек». Мне горько, что я не могу этого сказать. И я завидую вам, панна Ольга…

– Завидуете? – улыбнулась Ольга. – Почему?..

– Потому что Советский Союз, – сказал Пахол, – действительно не может не победить.

– Да? Вы тоже верите?

– Потому что, – сказал Пахол, – Советский Союз это не просто держава, а держава держав. Потому что в Советском Союзе много держав, и все они – одна держава. Это зовется у вас дружбой народов.

– Откуда вы это знаете, Ян?

– Знаю, – упрямо ответил Пахол.

– Откуда вы знаете о дружбе народов?

– Знаю. У нас в Мукачеве знают и об этом.

Они долго молчали. Ольга гладила рукой шершавую крышку гроба.

– Надо, – нарушил наконец молчание Пахол, – чтобы с вашей матушкой простилась и панна Ида. Нехорошо, если с покойником не простится кто-нибудь в доме.

– А вдруг проснутся дети, когда сюда войдет Ида?

– Я подержу одеяло над постелью детей на случай, если бы они проснулись.

Они вышли в кухню, и Ольга постучала в чуланчик.

– Ида! Мама моя умерла. Мы уже положили ее в гроб. Завтра утром мы ее похороним. Мы хотим, чтобы ты простилась с нею. Нехорошо, если кто-нибудь в доме не простится с покойником. Ты слышишь меня, Ида?

Ида долго не отвечала. Потом послышался ее тихим голос:

– Хорошо.

Ида вошла в комнату. Она жалась от холода, хотя и чуланчике было тепло, а в комнате жарко пылал в печке березовый крест. Пахол растянул над постелью детей одеяло и держал его обеими руками, как ширму. Ида стала у гроба. Она очень исхудала, у нее резко обозначились скулы, щеки стали восковыми, бескровными. Но она была по-прежнему хороша, по-прежнему прекрасна.

– Спасибо, – сказала Ида, – спасибо… – Она запнулась, не зная, что сказать, она почти не видала матери Ольги, не знала, как ее зовут. Она поняла, что можно ничего не говорить, и, склонившись в молчании, поцеловала покойницу в лоб.

Дети зашевелились, и Пахол сделал знак.

Ида вышла, Ольга заперла за нею дверцу чуланчика, а Пахол привалил дверцу ванночками, корытами и лоханками…

Ольга с Пахолом отправились на кладбище, как только на дворе начало светать: Пахола отпустили только до двенадцати часов. Они поставили гроб на узкие и легкие детские санки, на которых Валя с Владиком катались с горы. С той поры, как пришли оккупанты, дети уже не катались, потому что гитлеровцы забирали их и заставляли возить на санках воду с реки. Пахол пристроил около гроба лом и лопату, они с Ольгой взялись за два конца веревки и повезли. Санки были с подрезами, снегу нападало много, он скрипел под полозьями – везти было совсем легко. Когда встречались патрульные, Пахол отходил в сторону, и Ольга тащила санки одна, – не надо, чтобы патрульные видели, что человек в форме немецкого солдата помогает местной женщине тащить на санках гроб.

Они быстро дошли до кладбища – оно было совсем близко, – за углом Пушкинской улицы. Быстро нашли они и небольшую воронку, – на кладбище было много развороченных могил и воронок от снарядов, – расчистили снег и поставили гроб. Гроб стоял несколько наклонно, но нечего было и думать о том, чтобы вырыть ровную могилу, – земля промерзла вглубь на полметра и была тверда, как камень. Если кто-нибудь и хоронил покойника на кладбище, то прежде, чем рыть могилу, разводил большой костер и часа два прогревал землю.

Ольга взяла лопату и начала бросать на гроб мерзлую землю. Пахол хотел отобрать у нее лопату, но Ольга отстранила его.

– Я сама, Ян.

Потом Ольга остановилась и огляделась. Посреди всхолмленной белой равнины кладбища место могилы было очень приметно: черная земля вперемешку с глыбами слежавшегося серого снега. Но сойдет снег, растают мерзлые глыбы, – земля сровняется, и не узнаешь, где покоится прах твоей матери.

– Мы сделаем метку, – сказал Пахол.

Он взял лопату и на ближнем дереве сделал глубокую зарубку. В зарубке появилась капля сока и сразу же повисла ледяной сосулькой. По дереву уже струились соки, – до весны было недалеко.

– Если поблизости не упадет новая бомба и не вырвет дерево с корнем, то вы, панна Ольга, всегда найдете могилу своей матушки, – сказал Пахол.

Он взвалил на спину санки, лопату и ломик.

– Может, вы, панна Ольга, хотите побыть с матушкой одни?

– Нет, – сказала Ольга, – впрочем, я все-таки побуду…

Пахол ушел. Ольга осталась одна. Некоторое время она смотрела, как удаляется Пахол, потом опустилась перед могилой на колени. Тихо было на кладбище, только слышно было, как скрипят по морозному снежку огромные бутсы Пахола. Да с деревьев по временам тяжело осыпался заледенелый снег.

Ольга поклонилась серому пятну на снежной равнине и коснулась лбом холодной земли.

– Прощай, мама… – Голос Ольги совершенно явственно прозвучал в тишине кладбища. – Прости за все…

Она умолкла, не зная, что еще сказать. Вяло текли посторонние, неуместные мысли. Скрип бутсов Пахола еще слышался вдалеке.

«По пасаран…» – пришло почему-то в голову Ольге. Это была какая-то далекая и неуловимая ассоциация.

Ольга поднялась с колен, взглянула еще раз на могилу матери, сердце у нее сжалось, – вот она похоронила маму, вот она сирота, – но светло, как-то удивительно светло стало на душе у Ольги.

И тогда Ольга заплакала. Слезы замерзали на меху маленькими белыми льдинками.

Ольга пошла потихоньку.

– Товарищ Пахол! – крикнула Ольга. Крик ее гулко отдался в тишине кладбища. Отголосок его замер где-то вдали, но тотчас же прилетел ответ Пахола:

– Алло?

«Боже! – ужаснулась Ольга. – Я ведь крикнула «товарищ»!»

Она быстро пошла по дорожке. Снег скрипел у нее под ногами. От ворот навстречу ей торопился Пахол.

Ольга взяла Пахола под руку, и они вышли вместе.

На улице Пахол высвободил свою руку. Не надо чтобы кто-нибудь видел, что человек в форме немецкого солдата идет под руку с местной женщиной.

Возле дома Пахол отдал Ольге санки, лопату и ломик – ему уже пора было в гараж, увольнение кончилось, – и Ольга одна стала подниматься по лестнице.

На площадке перед своей квартирой в сумраке затемненного пролета Ольга увидела две фигуры. Холод ужаса пробежал у нее по спине: на площадке перед дверью ее квартиры стояли два немца. Ольга сразу узнала шинели: это были не солдаты, а гестаповцы. Они стали по бокам Ольги.

– Басаман Ольга?

Ольга положила на пол санки, лопату и лом.

– Я Басаман Ольга.

– Ступайте!

«Ида! – промелькнуло в голове у Ольги. – Они делали обыск и обнаружили Иду».

– Ступайте! – сказал один и шагнул вперед, другой отступил, чтобы стать позади Ольги.

– Простите, – сказала Ольга, – но у меня дети, я должна…

– Ступайте! – сказал первый. – Дети ваши здоровы, и ничего с ними не станется, пока вы вернетесь.

Вернетесь! Ольга похолодела, но болезненная усмешка исказила ее рот. Это была усмешка, которую нет сил сдержать, от которой губы страдальчески кривятся в самые горькие минуты жизни. Ольга не слышала, чтобы кто-нибудь возвращался из гестапо. Разве только, если вызывали не на допрос, а в качестве свидетеля, для дачи показаний. Но Ольга ни о чем не будет свидетельствовать, не даст никаких показаний, – так или иначе ее придется подвергнуть допросу. Будет ли Мария переводчицей на ее допросе?

– У меня дети… – повторила Ольга.

Другой, тот, что был позади, взял ее за плечи и толкнул вперед. Первый уже спустился на несколько ступенек.

– У меня дети! – крикнула Ольга.

Тогда первый вынул из кобуры пистолет.

Ольга пошла. «Но пасаран!» – билось у нее в мозгу. – «По пасаран!» Взяли ли они уже Иду? Может они взяли и детей? Обычно гестаповцы детей с арестованными не забирали. Их забирали эсэсовцы, когда увозили целые семьи. Что будет с детьми, если они останутся одни? Кто им поможет? Товарищ Пахол! – вспомнила Ольга, как позвала Яна на кладбище. – Но пасаран, товарищ Пахол!

Гестапо находилось напротив разрушенного Педагогического института, в помещении уцелевшего вечернего университета. Это было неприятное совпадение: в этом же здании помещался и институт иностранных языков, в котором училась Ольга. Нервная, болезненная усмешка опять исказила губы Ольги, – о таких совпадениях пишут только в романах. Они вошли не через главный вход, а со двора. В вестибюле, сидя за небольшим столиком, спал гестаповец, – он проснулся, как только скрипнула дверь. Даже не взглянув на Ольгу, он только пододвинул ей большую книгу.

– Распишитесь в том, что вы явились! – сказал он скучающим голосом, обмакнул перо в чернила, подал Ольге и ткнул пальцем, где надо расписаться.

Ольга взяла перо и расписалась: Ольга Басаман. Положив перо, она подумала: не надо было расписываться, надо было отказаться. Гестаповец взял книгу и исчез за дверью под лестницей. Конвойные стояли по бокам. Им было скучно, и они зевали.

«Если я брошусь на них или побегу к выходу, они меня тут же пристрелят», – подумала Ольга. У нее даже голова закружилась, – так захотелось ей побежать, чтобы ее тут же пристрелили! Умереть на месте, – и конец, всему конец! Но какая-то внутренняя сила удержала ее. Это не был страх перед внезапной смертью. Это не была надежда, что все обойдется. Это был волевой импульс: преждевременно! Только не малодушие, только не самоубийство: она должна перетерпеть все до конца, каков бы он ни был, этот конец…

Дежурный гестаповец вернулся, положил книгу на стол, а конвойному отдал какие-то бумаги. Они пошли по лестнице наверх – на четвертый этаж.

В широком коридоре не было ни души. Поскрипывая легкими элегантными сапожками, конвойные шли быстрым шагом, и Ольга должна была поспевать за ними. Про себя она отмечала встречавшиеся предметы: через весь коридор тянулась длинная широкая дорожка, цвета бордо с темно-синей каймой по краям, плевательницы стояли через каждые десять шагов, в простенках виднелись деревянные скамьи с резными спинками. Все было так, как когда-то в вечернем университете. Только институт Ольги помещался не в этом крыле, а в том, которое выходило окнами на Совнаркомовскую. Перед последней дверью они остановились. Окна этой комнаты должны выходить на Сумскую – к памятнику Шевченко. Первый конвойный открыл дверь и исчез.

Томительная тоска сосала сердце Ольги. Конвойный тотчас вернулся, отошел от порога и пропустил Ольгу.

Ольга не закрывала глаз, но на какое-то мгновение она точно ослепла, какое-то мгновение она ничего не видела, а потом точно открыла глаза. За дверью, прямо перед Ольгой, было широкое окно, а за ним беспредельное голубое небо, легкие облачка быстро неслись по лазури. Затем взор Ольги отметил все, что было в комнате: большой письменный стол, человека за столом, большой портрет Гитлера над ним на стене и женскую фигуру на стуле перед столом. Взор Ольги отметил все это, но до сознания Ольги все это не дошло, – сознание Ольги в это мгновение было как бы помрачено.

Справа от входа, напротив портрета Гитлера, на крюке, вбитом в стену для картины, распрямившись и страшно, противоестественно вытянувшись, висело на тонком шнуре женское тело. Голова свесилась набок, руки закручены за спину и, очевидно, связаны, ноги ровные, ступни вытянуты так, точно пальцы тянулись, чтобы достать до пола, но так и не дотянулись на несколько вершков.

Это была Мария.

Что-то умерло в Ольге, что-то перестало существовать – это было непостижимое и неизъяснимо-короткое переживание. После этого в ней родилось нечто новое, нечто такое, что ничего общего не имело со всем предыдущим, – и в этом новом, оцепенелом, каменном бытии возобладала над всем болезненно-острая наблюдательность. Ольга начала все видеть.

Ольга увидела.

На краю стола лежат бумаги, которые получил внизу и принес с собой конвойный. Посредине стола тоже лежит лист бумаги, на нем написано семь строк, дальше стоят одни цифры. За столом сидит гестаповец. Даже когда он сидит, видно, какой он высокий: носки сапог выглядывают между тумбами из-под стола. Он худ, белобрыс, у него водянистые голубые глаза, тонкий нос, нависший над верхней губой, короткий, срезанный подбородок. Собственно, подбородка как будто вовсе нет.

Гестаповец глазом не повел, когда Ольга переступила порог, а конвойные, оставшись в коридоре, притворили за нею дверь. Гитлеровец смотрел на женщину, которая сидела в кресле перед столом.

Это была Нина.

Ольга хорошо видела Нину. Нина была в своем манто из кошачьих хвостов с кожаным цветком лотоса на левой стороне у выреза. В руках она держала сумочку, нервно теребя пальцами застежку. Нина совсем позеленела, лицо у нее было мокрое от слез, глаза она устремила на Ольгу, и во взгляде ее застыл крик страха, безумия, гибели.

– Повторяю вопрос, – сказал гестаповец. Голос у него был сухой, скрипучий, речь короткая, отрывистая.

– Я не знаю! – с рыданием крикнула Нина. – Я ничего не знаю! Клянусь всем святым! Она ничего мне не говорила!

Гестаповец опустил глаза, взял перо и сделал краткую запись. Потом он аккуратно положил перо на место, медленно поднялся, обогнул стол, подошел к Нине и какое-то мгновение смотрел ей в лицо. Затем он медленно поднял руку и ударил Нину по щеке.

Нина дико вскрикнула и схватилась за щеку.

– Руки на стол! – приказал гестаповец.

Нина торопливо положила руки на стол. Она вся съежилась, щека на месте удара не покраснела. Удар был сильный, но щека не покраснела.

Гестаповец вернулся на свое место и сел. Он отодвинул лист бумаги с семью записанными строчками и придвинул бумаги, которые принес с Ольгой конвойный. Он развернул их и разложил перед собой.

– Басаман?

Ольга молчала.

Гестаповец, не взглянув на нее, записал. Ольга поняла по движению пера, что он написал «Басаман».

– Ольга?

Ольга молчала.

Гестаповец написал «Ольга».

Ему было безразлично, отвечает Ольга или нет.

Затем он сказал:

– Предупреждаю: вы не имеете права говорить «нет», на вопросы вы должны отвечать кратко. Если надо сказать «да», вы можете не затрудняться ответом: молчание означает «да». Если, например, я, – он наконец взглянул на Ольгу, голубые глаза его были совершенно водянистые, пустые, – спрошу, организовывали ли вы заговор с целью покушения на жизнь фюрера, – гестаповец взмахнул длинной рукой и показал на портрет, висевший на стене за его спиной, – и вы будете молчать, то это значит, что вы уже сказали «да». Справка: за покушение на жизнь фюрера – смерть на месте. Вопрос: вы меня поняли?

Ольга молчала. Нина смотрела на Ольгу, нижняя челюсть у нее отвисла, как сломанная, как неживая.

– Повторяю, – проскрипел гестаповец, – вы не имеете права говорить «нет», отвечать должны кратко, молчание означает «да». Вопрос: вы меня поняли?

Ольга молчала.

Гитлеровец сказал:

– Констатирую: вы меня поняли верно. На мой вопрос: поняли ли вы меня, вы ответили «да».

Он взял перо и написал на карточке с фамилией и именем Ольги: «да». Ольга заметила: на карточке все графы были перенумерованы. «Да» немец записал в графе номер один. Очевидно, это были перенумерованы вопросы, которые задавались при допросе: не было смысла заполнять каждую графу, достаточно было перенумеровать стандартные вопросы.

Гестаповец отложил перо, откинулся на спинку стула и задумался. Его водянистые глаза блуждали, точно весь он был полон мечтами, взгляд его устремился в окно, задержался на облачках и некоторое время следил за их быстрым бегом, окинул небосвод, снова скользнул по комнате и остановился на животе Марии.

Можете сесть.

Ольга не шевельнулась.

Гестаповец сказал:

– Справка: все, что я говорю не в форме вопроса, является приказом. За невыполнение приказа – смерть.

Ольга не шевельнулась. Итак, опять представился случай внезапно умереть! Но острый взгляд Ольги отметил: на столе перед следователем нет ни пистолета, ни ножа, ни веревки, ни даже резиновой палки – никаких орудий смерти. Только двое конвойных за дверью в коридоре.

Ольга шагнула и села в кресло.

Гестаповец опять посмотрел на облачка за окном и сказал:

– Но смерть следует за пытками. Пытки для женского пола: для девушек изнасилование и прокол иголками сосков; для замужних – изнасилование на их глазах малолетних дочерей или кастрация малолетних сыновей. Вопрос: вы поняли?

Ольга молчала. Гестаповец в графе под вторым номером записал «да».

Потом он сказал:

– Процесс допроса включает также пытки. Каждый, независимо от того, подвергается он или не подвергается пыткам во время допроса, удостоверяет в письменной форме, что пыткам не подвергался. Удостоверила это в письменной форме и Басаман Ольга.

Ольга подняла глаза. Гестаповец взял другую бумажку из тех, которые принес конвойный, и показал ее Ольге. Внизу стояла подпись.

Это была собственноручная подпись Ольги. Та самая, которую она только что дала – там, внизу, в одной из граф книги. Такая же подпись стояла уже на листке, который во время допроса заполнял следователь.

Гитлеровец сказал:

– Справка: чтобы не затруднять допрашиваемых, всякий, кто входит сюда, подписывается только один раз, передавая таким образом свое факсимиле.

Он взял резиновый штамп и поставил его на листке повыше подписи Ольги. Затем он протянул листок Ольге, чтобы она прочитала. Сам он встал и прошелся по комнате. Он ходил, заложив руки под фалды мундира, подавшись всем туловищем вперед. У него был неимоверно широкий шаг.

Ольга прочла бумагу. На двух языках – немецком и украинском – там значилось, что нижеподписавшийся удостоверяет, что во время допроса в гестапо его не подвергали пыткам и не принуждали и что все показания он дал по доброй воле.

Ольга изорвала бумажку на мелкие клочки и бросила их на стол. Нина с ужасом смотрела на ее пальцы. Но гестаповца это мало тронуло. Он подошел к столу, не говоря ни слова, взял другой листок из тех, которые принес конвойный, это тоже был листок с подписью Ольги внизу, – снова поставил повыше подписи Ольги штамп и положил листок под тот, который он заполнял, допрашивая Ольгу. Затем он снова стал расхаживать взад и вперед по комнате.

Наконец он остановился около тела Марии.

– Вопрос: Басаман Ольга, вы знаете эту особу?

Ольга молчала.

Гестаповец подошел к столу, взял перо и записал под номером «3» – «да». Не отходя от стола, он кивнул Нине и спросил у нее:

– Вопрос: Кириченко Нина, вы знаете эту особу? – Он кивнул на Ольгу.

– Знаю… – прошептала Нина.

Задавая вопрос, гестаповец смотрел на допрашиваемого, но взгляд его не выражал ни малейшего интереса, он был совершенно пустой, безразличный.

Гестаповец написал «да», положил перо и аккуратно собрал на столе все клочки изорванного Ольгой листка. Он бросил клочки в пепельницу, а самые маленькие сдул со стола. Затем он снова заходил, как маятник, по комнате.

– Вопрос, – сказал гестаповец, – кто поручил Марии Черновой убить начальника гестапо?

Он внезапно остановился, сделав полшага, и впился глазами в Ольгу. Теперь его глаза уже не были пустыми, безразличными, – они были зоркими, пристальными, пронзительными, убийственными, они видели и понимали все: и ответ и молчание.

Ольга невольно подняла глаза на гестаповца. С удивлением и ужасом смотрела она на него. Мария убила начальника гестапо!

Глаза гестаповца сразу погасли. В них промелькнуло нескрываемое разочарование. Для его искушенного глаза сомнений не было: Басаман Ольга впервые услыхала об убийстве начальника гестапо…

Ком подкатил у Ольги к горлу. Мария убила начальника гестапо! Так вот зачем она пошла на работу… Ольге хотелось заплакать, но заплакать Ольга не имела права. Дорогая Мария! Родная Мария! Святая Мария!.. Ольге хотелось упасть к ногам Марии и целовать эти холодные, вытянутые ступни…

Гестаповец походил по комнате, затем медленно зашел за стол, взял перо и против очередной графы поставил вопросительный знак. Потом он сказал:

– Вчера в двадцать три часа Мария Чернова при исполнении обязанностей переводчицы ударом стула по голове убила начальника, барона фон Штупфе. – Он смотрел на Ольгу. Теперь Ольга должна была следить за собой, чтобы сохранить на своем лице выражение растерянности. Это было трудно: вереницы мыслей вихрем проносились в ее уме, чувства раздирали грудь.

Гестаповец сказал:

– Сегодня на рассвете в лесу «Сокольники» расстреляна тысяча горожан. Они не принимали участия в убийстве, но они понесли расплату. Теперь необходимо найти виновных. Вы пока не подсудимые, вы пока только свидетели. Вы товарищи по школе и подруги Марии Черновой. Вопрос: кто поручил Марии Черновой совершить террористический акт?

– Я не знаю! – воскликнула Нина. – Клянусь, я ничего не знаю. Я уже давно ее не видела. Клянусь!

Гестаповец медленно вышел из-за стола, подошел к сжавшейся Нине и опять ударил ее по лицу.

Нина сразу умолкла. Рук со стола она не сняла. Она была совсем зеленая, – щека, по которой ударил гестаповец, не покраснела.

Гестаповец сказал Ольге:

– Отвечайте на вопрос.

Теперь Ольга смотрела на гестаповца. Она напряженно следила за тем, чтобы сохранить на своем лице выражение растерянности. Это было очень трудно, потому что она совершенно не была растеряна. Ольге хотелось сказать: «Я: Я поручила Марии Черновой убить начальника гестапо!» Чтобы погибнуть вместе с Марией. Но она понимала, что это ничего не даст: опытный гестаповец не поверит ей, и поиски виновников на этом не прекратятся. Да и не имела права Ольга идти на преждевременную гибель: она должна пройти весь путь до конца. Она не имела права сказать «я», раз она этого не сделала. Это право надо заслужить. Если бы она в самом деле убила гестаповца, тогда она имела бы право признаться. Гестаповца еще надо убить.