Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)
– Я не знаю, Саня… – разомкнулись ее горевшие губы. – Может быть, я схожу с ума, – говорила она, переводя дыхание осторожно, – но я так свыклась с мыслью, что буду работать у профессора Курина… учиться…
Романов молчал.
– Я не знаю…
Ресницы ее вздрогнули: у глаз появились морщинки, заметные в свете ночника; морщинки, в которых прятались годы не только ее жизни, но и Романова – совместно прожитые на донецкой земле.
Ну что ж. Романов знал, что такое мечта. Когда она приходит: в детских играх или в беспокойные годы поисков достойного места среди людей, в зрелости, умудренной опытом, – не имеет значения. Человек не может жить без мечты: она помогает удерживаться на земле вертикально, делает жизнь собранной, радостной. Романов знал: если мечта не сбывается, человек вырождается как человек – существо, отличающееся от всего живого на земле способностью творить не столько для себя, сколько для других.
А Рая была родным человеком. Романов не хотел, чтоб она со временем превратилась в домашнее животное, способное тянуть лямку, но не способное быть творцом больших человеческих радостей. Рая поехала за Романовым в Донбасс, не задумываясь над тем, лучше ей будет там или хуже…
Романов не боялся возвращения в тихий проулочек возле улицы «Правды»: теперь он был не девятиклассник, вернувшийся только что из-за границы на родину… Он знал, что и тесть, и «великий страж…» будут рады ему, – они жили в новом доме в семь этажей, построенном на месте старой рубленки, скучали по Рае и постоянно шумели из-за внучат, требуя их к себе.
IV. Когда бьют в спину, это всегда неожиданно– Ну, Саня, не думал, не гадал, что встречу тебя в граде стольном, к тому же в своих апартаментах.
– А я как узнал, что вы здесь, – сразу к вам.
Антон Карпович постарел: голова сделалась белой, на щеках прорезались складки; ему шел пятьдесят третий, но он по-прежнему был подвижной – подпрыгивающий, каким Романов помнил его с довоенного времени, еще по Донбассу.
– Какие ветры принесли тебя? Бог ты мой! Саня, ты убийца: сегодня я весь день буду чувствовать себя древним. Если подпилить ноги и перекрасить глаза… Двенадцать лет прошло, Саня… И волосы у тебя, правда, отцовские…
Борзенко и разговаривал, как прежде; не закончив мысль, перескакивал на другую, безбожно растягивая свое украинское «г».
– Садись и рассказывай. «Перво-наперво», как говаривал Василий, наша шахта…
А через минуту, перебив Романова, сам принялся вспоминать «свою шахту». Телефонный звонок прервал его. Покричав в трубку, пообещав кому-то скипидару под хвост, он сердито повернулся к Романову и посмотрел так, будто Романов тайком вошел в кабинет.
– Ты зачем здесь? – спросил строго.
Романов растерялся: кожей почувствовал разницу не только в возрасте, но и в положениях – начальника главка Министерства угольной промышленности СССР и просителя-безработного, – Антон Карпович Борзенко мог осчастливить Романова, мог выставить из кабинета. Романову, однако, терять было нечего. Он встал и, стараясь говорить громко, сказал:
– На работу пришел наниматься.
А еще через пять минут, выслушав Романова, Антон Карпович улыбнулся каким-то своим мыслям, тряхнул головой, посоветовал:
– Вот что, дорогой мой Александр Васильевич. В министерство на работу нанимаются швейцары и уборщицы. Инженеров в министерство при-гла-ша-ют работать. Ты это запомни. Хотя ты и поступаешь, как подросток… Иди к начальнику отдела кадров – я позвоню ему. Извини, дорогой мой, мне вышло время к министру. Запиши мой телефон и обязательно дай знать, если что. Я буду ждать звонка. И домашний телефон запиши…
С начальником отдела кадров министерства Романов разговаривал снисходительно: Антон Карпович был кандидат технических наук, последние годы работал в промышленном отделе ЦК партии, начальником главка стал лишь недавно; если он сказал: «Познакомьтесь с товарищем», то в переводе с партийно-хозяйственного дипломатического языка на общеупотребительный это означало: «Определить товарища на работу!» Романов не стал садиться в предложенное ему мягкое кресло, положил перед широким в плечах мужичком в френче трудовую книжку, личный листок по учету кадров, автобиографию и заявление так, будто зашел в маленький, солнечный кабинет на минутку. Из-под круглого, нависающего лба припухшими от усталости глазами начальник смотрел серьезно. Он не стал задерживать Романова, посоветовал:
– Позвоните через два дня. Лучше всего вечером: часиков в восемь…
Романов звонил. Телефон не отвечал. Романов позвонил Борзенко: Антон Карпович улетел в Сучан. На пятый день Романов решил зайти в отдел кадров: в пропуске ему отказали, передали просьбу начальника отдела кадров позвонить «через недельку». Через две недели по домашнему телефону ответил Антон Карпович. Он говорил сонным голосом; чувствовалось, что лег спать лишь на рассвете, – в партийных и государственных учреждениях в те годы работали до глубокой ночи, – сказал одну фразу:
– Зайди в понедельник ко мне, Саня.
В его голосе улавливалась не только сонливость, но и раздражение. Что-то случилось. В понедельник в бюро пропусков министерства офицер в форме работника МГБ выдал Романову пропуск к начальнику отдела кадров. Человек с нависающим лбом и глазами, припухшими от усталости, встретил Романова, как прошлый раз, предложив мягкое кресло. Романов смирно сел. Начальник смотрел серьезно. Он возвратил Романову трудовую книжку и заявление, а личный листок по учету кадров и автобиографию оставил в папке «Личное дело. Романов А. В.». Романов успел заметить на листке с автобиографией жирные линии, сделанные красным карандашом вокруг абзаца, в начале написанного. Начальник закрыл папку и положил в стол. Потом он протянул короткую, мускулистую руку к вешалке, на которой лежала легкая фуражка с дырочками, сказал:
– Положение изменилось, товарищ Романов: в министерстве сейчас вакантных мест нет. Я бы советовал вам возвратиться в Донбасс – на шахту.
У Романова что-то оборвалось внутри. Напрягаясь, он вспоминал, что было написано в абзаце автобиографии, обведенном красным карандашом. Уже с фуражкой в руке начальник стоял в темной рамке раскрытой двери, ждал. Романов вышел в коридорчик. Начальник захлопнул дверь, щелкнул английским замком и подергал за ручку: дверь закрыта надежно. Не зная еще почему, Романов почувствовал себя виноватым, будто обманул кого-то, будто от него закрывали дверь накрепко.
– Скажите, пожалуйста, – сказал он, стараясь говорить так, чтоб в голосе не было заискивания и чтоб сказать мягко, – я могу взять личный листок по учету кадров и автобиографию! Мне не хотелось бы еще раз…
– Эти документы останутся у нас, – сказал начальник, серьезно посмотрел на Романова и вышел в ярко освещенный коридор.
Романов старался не отставать от него, шел на полшага сзади.
– Скажите, пожалуйста, – сказал он, – что вы подчеркнули в моей автобиографии… где говорится об отце?
Человек в френче, не останавливаясь, снизу вверх посмотрел через плечо на Романова.
– За что вашего отца исключили из партии?
Звон в ушах от крови, ударившей в голову, оглушил; пустынным, зловеще тихим сделался чистый, ярко освещенный, длинный коридор министерства… Романов не помнил, как очутился в кабинете Борзенко.
– Вы знаете моего отца?
– Сядь.
– Вы знаете?!
– Сядь и говори спокойнее, когда разговариваешь со старшим.
Борзенко вызвал секретаря и велел отключить телефоны, никого не впускать в кабинет, налил из сифона газированной воды в стакан.
– Мы с Василием…
– Вы знаете, за что его посадили?.. Почему он оказался вне партии?..
– Пей воду и… В чем дело?
– Я вступил в партию, когда такие… партийный билет прятали в подкладках шинелей. Почему меня не спрашивали об отце в сорок первом? Почему меня не спрашивали об отце, когда мы форсировали Днепр, Вислу, Одер, Шпрее? Когда я горел в танках? Зачем мне орденов надавали? Килограмм надавали, а теперь…
– Пей!.. Научился… форсировать реки, делать детей. Думать! Мыслить учиться…
– Над чем? Над тем, кто раздает нам ордена на переправах и благодарности в забоях, а когда мы приближаемся к их кабинетным завоеваниям…
– Последний раз: в чем дело? Или катись… к чертовой бабушке!
Санька залпом проглотил стакан холодной газированной воды и осел; им овладела слабость. Обеими руками он стирал с лица что-то похожее на паутину, тер, нажимая ладонями. Антон Карпович помрачнел, ходил по кабинету, подпрыгивая на поворотах.
– Кто защищал родину, Саня, тот не должен жалеть. Мы для себя защищали. Мы шахтеры, а не лавочники! Тебя не пустили в министерство? Тебя никто и не приглашал. Ну? Ну и что, что не пустили? Жизнь на этом кончилась?
– Убеждения пошатнулись, Антон Карпович.
– Деревья тоже шатаются.
– И падают, Антон Карпович.
– Подгнившие, Саня.
– Тогда скажите мне вы. Вы, начальник главка министерства страны, Антон Карпович. В чем дело?
Борзенко сел на диван и тыльной стороной ладони вытер лоб, шею; увидел полированный столик, сифон в ведерочке со льдом, пошел напиться.
А потом Антон Карпович смотрел в окно, заложив руки за спину; его белая голова на фоне высокого окна серебрилась, пальцы сжимались в кулаки, разжимались. Романов чувствовал себя так, как человек во сне, когда ему снится, что он провалился и летит – падает, как пушинка, летит и летит, падает, и нет конца и края падению, нет ничего вокруг – лишь падение…
– Когда я воевал, – сказал Романов, – я знал, кто мой враг и что с ним делать. Я знал, кто у меня за спиной… У начальника отдела кадров глаза опухли от работы. Я вижу: он работает, как конь, и не жалеет себя…
– Начальник отдела кадров – аппарат. Как радиоприемник. На какую волну его поставят, на такой он работает. А я начальник главка, Саня, – сказал Борзенко и отошел от окна к столу. – Я такой же, как ты, Саня: работаю – стараюсь давать уголь стране. Я шахтер. Мы оба шахтеры. Мы даем уголь. Мы будем работать и давать уголь стране, пока будут существовать шахты, пока будет нужен уголь. Промышленности нужен. Народу. Мы даем и будем давать уголь!
– Извините меня, Антон Карпович, – сказал Романов и потер лицо ладонями так, словно намыливал, потом разгладил взлохмаченные брови, тяжело встал.
– Зайди ко мне домой, Саня, – велел Борзенко. – Подумаем вместе.
Романов не зашел: ему было не до коллективных рассуждений вслух о судьбе.
V. У самого теплого моря(Из дневника Афанасьева)
Июль 1956 г., Крым (самая южная точка на Южном берегу Крыма)... Превосходная степень хитрости? Или хроническая страсть к переделыванию всего на свой лад?.. Удивительно, до чего неисправима эта женщина – мама!
Захотелось мне стать на коньки, все мальчишки из нашего дома уже умели кататься, – стала мама… возле меня – кулаки в бедра: «Какие коньки? Ты еще маленький». Отец сказал: «Пусть мальчонка дышит свежим воздухом». Мама обула меня в валенки, окутала шерстяным платком, – няне было велено уводить меня подальше от мест, где мальчишки катались. Но мальчишки были везде, я видел их на коньках, мне тоже хотелось кататься. Я сбрасывал валенки, стягивал платок – требовал коньки. Мама махала руками: «У тебя косточки еще не окрепли. Подрастешь – купим, какие захочешь». Мне хотелось кататься теперь. Мама «отвлекала внимание»: «Завтра пойдем покупать книжки для школы. Ты хочешь портфель или полевую сумку, какая была у Ивана?» Я ревел. Мама «отвлекала». Я ревел так, что в люльке начинал мне вторить Борис. Мама хваталась за голову. «Ты мало каши съел, – кричала и она. – Ты не хочешь есть мандарины. Ты отказываешься пить соки. Ты сам виноват…»
Всю зиму я давился мандаринами, пил соки и заглатывал манную кашу – за себя, за маму, за папу – за всех родственников! – только бы окрепли эти проклятые косточки, только бы подрасти. На следующую зиму появились в доме коньки… двухполозные, – мальчишки и девчонки издевались надо мной даже летом…
Вздумал я покататься на велосипеде. Но… на велосипеде можно: «налететь на столб», «заработать порок сердца», «угодить под автомашину»… Я пролил слез столько, что их хватило бы на полный курс ванн, которые регулярно принимала мама, «успокаивая нервную систему… сохраняя фигуру». На велосипеде научил меня кататься товарищ…
Она не может не хитрить, не комбинировать, если дело касается меня или Борьки – нашего здоровья и безопасности.
Когда я был учеником, студентом, мама говорила: «Вырастешь, станешь самостоятельным – можешь делать все, что тебе вздумается, распоряжаться собой так, как тебе будет угодно…» Институт позади – у меня диплом горного инженера. «Теперь ты мужчина, Вовочка… самостоятельный», – сказала она со слезой в голосе. Я собирался поехать по туристической путевке в горы Кавказа. Мама лишь узнала об этом, загородила собой дверь. «Осенью ты уедешь в Сибирь. Мы будем видеться редко. Я хочу, чтоб эти последние дни ты побыл со мной, Вова». Мужчина отличается от юноши тем, что умеет терпеть капризы и насилие женщины, понимать, – я доживал последние дни рядом с мамой – я отказался от поездки на Кавказ, где «можно сорваться в пропасть и разбиться насмерть»… сделался отзывчивым, чутким.
Отец уехал в командировку в Иркутск, мама принесла путевку в санаторий: «Тебе все-таки надо отдохнуть, Вовочка, ладно? Начнется трудовая жизнь… ладно?» Невинными глазами она смотрела на меня.
Я делал дыхание по системе йогов. У меня хватило выдержки сдать последний экзамен на умение быть взрослым…
Но мама!.. Она осталась верной себе и на этот раз: в санатории меня ждали «телохранители» с ее телеграммой в кармане…
Я понимаю ее. После того как погиб Иван… И все же до меня не доходит: почему матерям постоянно кажется, что их дети – неприспособленнейший народ на земле, – если их не опекать на каждом шагу, они обязательно поломают себе ногу, «заработают» порок сердца или разобьются насмерть, сорвавшись с высоты?
Однако, как говорит отец, бедная мама!.. Если б она знала, в чьи руки отдает судьбу своего ненаглядного Вовочки, отправляя на самую южную точку Южного берега Крыма…
Мы встретились высоко в горах, у ворот в санаторий «Форос». Был вечер. Солнце уже скрылось за вершинами скалистой гряды; на лесистых склонах, круто падающих к берегу, и на вершинах гор лежали тени. Но на море, густо вспаханном мелкими волнами, вода еще золотилась – мутно-желтая у берега, ярко-синяя у горизонта. Легкий, вдруг дохнувший ветерок не успел очистить воздух от зноя; накалившиеся за день камни грели ладонь.
Я только что прилетел из Москвы в Симферополь, проехал автобусами от Симферополя до Фороса; утомленный качкой, жарой и бесконечными поворотами дороги, стоял возле кирпичной сторожки – ждал, когда вахтенный закончит изучать мои документы… За воротами послышался шум мотора, сигналы клаксона и призывный, требовательный голос:
– Дядя Федя-а-а!..
Кричала женщина… Вахтенный сунул мне в руки путевку и паспорт – прихрамывая, заспешил к воротам. А через минуту-две, подкатившись вплотную к моему чемодану, у сторожки остановилась «Волга». За рулем сидела женщина в очках, в пестром платье. Ее полные руки, коротковатая шея были розовы от загара; высоко подстриженные светло-русые волосы – в тщательно продуманном беспорядке. С первого взгляда ей можно было дать не более тридцати пяти. Она смотрела на меня требовательно; я делал вид, что не замечаю чемодана, оказавшегося у нее на пути.
– Раиса Ефимовна, может, прихватите товарища? – спросил женщину вахтенный, заглядывая в боковое оконце машины. – К нам, – указал он в мою сторону, – отдыхать приехал… лечиться.
На заднем кресле «Волги» полулежал мужчина, откинув голову к спинке; казалось, дремал.
– Уберите этот груз с дороги, – сказала Раиса Ефимовна вахтенному, кивнув на мой чемодан. – Положите в багажник.
Разглядывала меня внимательно. Я молчал. У нее были зеленые злые глаза. Но умные. Я старался не замечать ее взгляда.
– Дядя Федя! – крикнула Раиса Ефимовна. – Там с правой стороны пакет, перевязанный ленточкой… это для вас.
По тому, как вела себя эта женщина, по белым чехлам на сиденье, занавесочкам на окнах было видно, что машина принадлежит ей. Но мне было удобнее считать машину государственной. Не хотелось ставить себя в положение человека обязанного, тем более этому строптивому «шоферу» в юбке. Да и вообще я ненавижу это чувство – обязанности. Оно, как и зависимость от чего-то, кого-то, переламывает человека в пояснице – делает рабом.
«Волга» плавно скользнула по темному асфальту дороги, покатилась вдоль заросшего деревьями косогора вниз, быстро набирая скорость. На крутом повороте она вильнула так юрко, что я потерял равновесие – ударился локтем о дверцу.
– Вы всегда так катаетесь? – спросил я, бегло взглянув на соседку.
– Когда мне хочется убить кого-нибудь из своих пассажиров, – был ответ.
Раиса Ефимовна бросала машину то вправо, то влево, то резко тормозила, то поддавала газу. Бросало и меня в кабине; начинало мутить.
Машина с трудом уворачивалась от скалистых стен и обрывов, то и дело появляющихся на пути. Я ждал того отрезка дороги, который мог оказаться нашей последней нормальной опорой.
– Вы слышали притчу о том, как зять рассердился на тещу и, чтобы насолить ей, выколол себе глаз? – сказал я. – Он сделал это затем, чтоб все говорили потом: «Во-о-он… пошла та, у которой зять одноглазый».
На заднем сиденье послышался сдержанный смех, похожий на стон. Машина вильнула, едва не задев железобетонный столбик над обрывом. Смех оборвался, словно выключили радио.
– Прелесть как остроумно, – сказала Раиса Ефимовна. – Сразу видно человека интеллектуального труда… Только вам нужно было просить путевку в другой санаторий… для тех, кто удачно трудится над стиранием грани между умственным трудом и идиотизмом… подобно некоторым, – кивнула она на заднее сиденье.
Дорога была похожа на маршрут гигантского слалома с его неожиданными и крутейшими поворотами. Раиса Ефимовна смотрела сквозь очки напряженно, вся, казалось, отдавалась машине, скорости, дороге. Но в том, как она сидела – упрямо, по-мужски выгнув шею, чувствовалось напряжение и иного характера.
– Моя фамилия Романов, – сказал мужчина с заднего кресла.
Меня бросало по-прежнему – внутри уже переворачивалось все, но фамилию назвавшегося я услыхал; уголком глаза посмотрел на «шофера».
– Упирайтесь посильнее ногами и спиной: это придает устойчивость, – посоветовал Романов.
Машина в это время вылетела из зарослей – в овальном зеркальце над ветровым стеклом я заметил пытливые и насмешливые мужские глаза. Они щурясь смотрели на меня – наблюдали за мной, вероятно, не первую минуту.
– Семь километров – семьдесят семь поворотов, – дружелюбно сообщил Романов. – Самая подлая дорога на Южном берегу Крыма. Но когда за рулем Раиса Ефимовна…
Я вновь покосился…
– …волноваться не стоит, – продолжал Романов, – мы доедем… если не в морг, то в артель инвалидов обязательно.
Меня перестало мутить. Или я больше не замечал этого? Поглядывал вдоль плеча осторожно, рассматривая… Бледность проступила на щеках Раисы Ефимовны. «Волга» мягко остановилась между двумя поворотами.
– Что? – навалился на спинку переднего кресла Романов.
Только теперь я понял, что меня раздражало, кроме всего прочего, всю эту «подлую» дорогу: в машине пахло спиртным перегаром.
– Левое заднее колесо спустило, – сказала Раиса Ефимовна. – Руль тянет в сторону, – сказала и тотчас как-то устало обмякла, примирясь с обстоятельствами.
– Та-а-ак!.. – протянул Романов. – Доигралась, значитца. – И вышел из машины.
«Волга» резко рванулась вперед – дверца захлопнулась сама по себе. Я перебросил руку через спинку сиденья и посмотрел в заднее окно. Высокий и стройный, уже начинающий полнеть мужчина стоял на середине пустынной вечерней дороги, спокойно прикуривая от зажигалки. Его прищуренные глаза смотрели нам вслед насмешливо. Крутой поворот скрыл Романова мгновенно…
– До санатория, наверное…
– Полтора километра, – злорадно оборвала меня Раиса Ефимовна. – Тысяча восемьсот шагов.
«Волга» стремительно скользила вниз, виляя на поворотах.
Я смотрел на Раису Ефимовну: ни примирения, ни усталости в ней не было. Я понял, в чьей машине оказался случайно. Понял и то, на кого все это время злилась Раиса Ефимовна. Во мне поспешно взыграла мужская солидарность.
– Остановитесь, – сказал я.
Тормоза завизжали.
– Вам плохо? – спросила Раиса Ефимовна.
Я открыл дверцу и ступил на асфальт.
– Дайте ключ от багажника.
Где-то вверху, за деревьями, пел Романов.
– Не валяйте ваньку, – сердито сказала она.
– От женщин я предпочитаю уходить прежде, чем они бросают меня…
– У вас большой опыт в этом? – Раиса Ефимовна прищурилась, – точно так же, как щурился Романов: насмешливо, пытливо.
– Дайте ключ!
– Багажник открыт.
Я не успел подойти к багажнику: «Волга» скользнула вперед. Отъехав метров пятьдесят, машина остановилась, из кузова высунулась женская голова и голая до плеча рука.
– Э-э-эй! – крикнула Раиса Ефимовна и что-то поставила на асфальт, рядом с машиной. – Возьмите! Это, говорят, помогает!.. Только не оставляйте тому – грузу! Он уже стер грань… Вы здорово похожи на своего отца, Афанасьев!
Дверца захлопнулась, «Волга» ушла. В тихой, душной тишине вечера где-то внизу, за колючими порослями кустарника, слышался сердитый шум мотора.
На середине дороги стояла отпитая до половины бутылка белого портвейна с маркой крымского винтреста «Массандра», на пробке бутылки лежала шоколадная конфета.
Я никогда не встречался с этими людьми – Романовым и Новинской. Я лишь слышал о них: за вечерним чаем отец иногда рассказывал о новом своем помощнике и его жене. Он никогда не осуждал их, не хвалил, – передавал лишь то, что слышал от Романова в поездках по угольным бассейнам страны. Комментировала события мама. Она недолюбливала Романова и сочувствовала Новинской. Женщины всегда горой стоят друг за дружку, если дело касается их женской доли. Но комментарии давала мама. Она мать! Я верил маме и невольно заражался ее отношением к Романову, Новинской. Теперь я знаю эту семью. Однако…
Как-то в полдень мы с Романовым зашли в бильярдную, постояли в очереди, взялись за кии. Когда партия была на середине, в бильярдную вошла Раиса Ефимовна. Она отозвала меня в сторону от толпившихся у стола курортников, предупредила:
– Культпоход на ужин отменяется.
– Почему? – спросил я, стирая мел с пальцев.
– Будем меня пропивать – оптом и в розницу: сегодня мне тридцать.
А я давал Раисе Ефимовне на пять лет больше.
– Дежурного врача по вашему корпусу знаете?.. Веру Федоровну?
– Знаю.
– Ровно в двадцать один тридцать у нее на квартире… Опоздавшему мыть посуду. Усвоили?
В угловой, квадратной комнатке было два окна, нас – четверо, – дым стоял коромыслом.
– У нас есть плохая Рая и хороший Саша. Потому что Рая постоянно думает о здоровье мужа, своих детей, печется об их благополучии, а Саша в это время думает сразу обо всем обществе – строит коммунизм. Так?
С тарелкой только что помытого винограда, Раиса Ефимовна наступала на Романова:
– Рая посвящает себя семье – она мещанка, а Саша себя – строительству коммунизма: он передовой человек. Так?.. Балда! Ты думаешь, почему у женщины полные бедра? Для того, чтоб быть привлекательной барышней для таких, как ты, – любителей хорошеньких фигурок?.. А ты хоть раз подумал о том, что это естественное – ничто не может быть более естественно! – свойство женщины-матери, которая должна выносить и вскормить дитя, которого такие, как ты, потом с гордостью мышиного царя представляют знакомым: «Мой сын!» Замолчи и не перебивай меня!.. Не смей!.. Я не говорю, что ты должен рожать детей, стирать пеленки, а я – выкапывать уголь из-под земли. Я не требую от тебя искусственного бассейна под Москвой или жемчужное ожерелье на шею. Я требую, чтоб ты считался со мной, как с женой, матерью твоих детей. Мое дело не менее важное и для общества, чем твое! Слышишь?!
А через минуту, скрещивая над столом хрустальные бокалы, Раиса Ефимовна тянулась к Романову и требовала:
– Санька!
Он послушно протягивал к ней руку, и Раиса Ефимовна донышком своего бокала многозначительно «притоптывала» сверху бокал Романова: за ней всегда будет верх.
Она не давала Романову минуты покоя – налетала на него, задирая. Романов уворачивался: отделывался шуточками, улыбался. Его улыбки все чаще делались жалкими. Он начал пить. Раиса Ефимовна заметила это и унялась. Каждый раз, подняв высоко бокал, перед тем как выпить, Романов смотрел сквозь золотом искрящееся вино на яркий свет электрической лампочки и повторял в тон своим каким-то невеселым мыслям:
– Ничего, вырастет и у нашей козы хвост.
И каждый раз Новинская, где бы она ни была в эту минуту, что бы ни делала, останавливалась и смотрела в упор на него. Романов ждал ее взгляда, чувствовал, но не отвечал – пил, глядя в бокал. Ноздри Раисы Ефимовны сделались белыми. Она тоже налила себе полный фужер, подняла над головой, тоже посмотрела сквозь искрящееся золотом вино и тоже продекламировала:
– За мужчин, которые не убегают от жен и детей… из-за своих прихотей…
Не захотела чокаться с Романовым. Выпила до дна и разбила фужер у ног Романова.
Рая… Ты с ума сошла! – сказала Вера Федоровна, плоскогрудая одинокая женщина с крупным носом и печальными глазами, сидевшая до сих пор у приемника, спиной к Романову и Новинской.
Расставив ноги, вложив руки в карманы брюк, Романов смотрел на Раису Ефимовну. Густо-голубые глаза его были прищурены, как всегда, когда к нему приходила шалая мысль; в межбровье легла острая, глубокая складка, какие приобретаются людьми за долгие годы… нелегкие годы; толстые губы небольшого рта выдвинулись больше обычного; густые, жесткие волосы словно бы вспенились. В позе Романова, в лице было что-то нехорошее – холодное. Раиса Ефимовна, вскинув вызывающе голову, смотрела на него. В ее зеленых, блестевших глазах была решительность последнего шага. Взгляды Романова и Новинской говорили друг другу больше, чем могут сказать слова…
Свободное после завтрака время мы проводили на диком пляже у Тессели. Романов и Новинская любили эту крохотную бухточку, стиснутую с двух сторон хаотическим нагромождением огромных каменных глыб. Впереди, до горизонта, – море; сзади, в десяти шагах от воды, – десятиметровый, почти отвесно падающий глиняный обрыв; по обрыву, цепляясь за выступы и валуны, спускается тропка. Под ногами крупная горячая галька и многотонные, вросшие в берег камни. От Фороса бухточка в двух километрах; в Тессели почти не бывает людей, – до обеда мы скрыты от посторонних глаз.
В бухточке шли беспрерывно бои: то в шахматы, то в домино (на время украденные из бильярдной), то в карты, – и бесконечные словесные – между Романовым и Новинской. То и дело взрывался смех. Шутили, дурачились непосредственно, как и бывает на отдыхе. Но в шутках Романова, Новинской было и нечто такое, что заставляло принимать их всерьез.
У Романова и Новинской в чем-то не было сладу. Они, казалось, лишь на время отдыха заключили перемирие, но и в перемирие у них продолжалась война.
– Раньше я была для тебя ромашка, а теперь…
– Ночная фиалка. Я уже говорил… Можно было думать, что они репетируют очередной скетч для узкого круга.
– Раньше ты беспрерывно говорил мне ласковые слова, клялся в любви. Почему ты днем никогда не скажешь мне хорошее, красивое, Романов? Почему, я тебя спрашиваю?!
Она стояла на каменной глыбе в три человеческих роста, он – по колено в набегающих волнах.
– Мы уже обо всем говорили миллион раз… От частого повторения одного и того же люди тупеют, Рая. Легкий морской ветерок подымал ее сухие волосы. Я смотрел на Романова и Новинскую с десятиметровой высоты берегового обрыва. Мягкие волны блестели ослепительно. Море сонно посапывало в каменных глыбах, ласкаясь к крохотной полоске дикого пляжика.
– Романов. Имей в виду: если ты перестанешь любить меня… Я – женщина. Я хочу, чтобы меня любили – в каждом слове, каждое мгновение… И так будет всегда, пока я молода, Романов!.. Я буду всегда любимой, чего бы мне это ни стоило. Ты должен помнить об этом и в своей шахте: не с ней тебе жить – со мной!
– Пока мы, мужчины, сильные и грубые, – говорил Романов, глядя в море, – и вам, женщинам, живется хорошо. А если мы станем такими, как вам хочется: смирными, как телята, и ласковыми, как котята, – вы пропадете. Вас некому будет даже защищать, не говоря о другом. Мы родились в такое время, Рая. Нам нужно быть твердыми. Это нужно для того, чтобы жить… Не обижайся. Рая, когда я рядом с тобой забываю быть нежным. Ты знаешь, что я люблю тебя…
Я стоял на одной ноге, придерживаясь рукой за выступающий из глинистого обрыва валун.
Похожие на снежные вершины гор, срезанные синей полной облака тяжело двигались по небу – синебрюхие, массивные, – плыли на север. Вчера был шторм. Но море уже успокоилось. Мокрые галька и валуны на берегу были занесены водорослями.
– Я понимаю то, что ты говоришь, Романов. Но и ты должен понять меня: я – женщина.
– Ты соскучилась по детям, Рая. Тебе пора домой… Мы можем серьезно поссориться. Нам это не нужно сейчас, когда мы расстаемся надолго. Два года – не два дня. Я вернусь к тебе, Рая, что бы ни сталось…
– Я не хочу, чтоб ты уезжал!
– Я уже объяснял тебе тысячу раз: я не могу не ехать.
– Не хочу! Слышишь?!
– Я уеду!
– Нет!!
– Уеду…
Я готов был трижды провалиться сквозь землю. Стоять на козьей тропе и слушать откровенно разговаривающих мужа и жену… То ли камешек выскользнул из-под моей ноги, то ли так уж случилось – кто-то из них посмотрел в мою сторону.
– Это нечестно! – крикнул Романов. – Куда ты?! Страх – это не что иное, как болезненная игра воображения. Я замечал не раз: люди с развитым воображением всегда трусоваты. Они задолго до боя испепеляют себя в битвах. Они обессилевают преждевременно. Не потому ли нередко сильные проигрывают слабым?..
– Договаривались встретиться здесь, а теперь вы убегаете? Вова?!
Это был голос Раисы Ефимовны. Он просил и требовал. Новинская впервые назвала меня по имени.
Десять метров вниз, к берегу, показались мне дорогой в ад. Но после первых же минут у воды от моих идиотских кошмаров не осталось и следа. Раиса Ефимовна, не искупавшись, забрала зонтик, одежду и стала взбираться вверх по обрыву. Романов не остановил ее.
Как бы там ни было, а мой приход принес облегчение им обоим. Это возвратило мне равновесие. Мы разгребли с Романовым водоросли и улеглись на мохнатые полотенца.
– Ты, конечно, слышал, о чем мы сейчас разговаривали? – спросил Романов, прикуривая от зажигалки.
Я как прикрывал голову майкой, так и оставил руку на затылке: все-таки локоть хоть немножко, но заслонял мое лицо от прищуренных глаз Романова. А он, прикурив, медленно отвернулся от меня и не торопясь стал рассказывать…
