Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)
– Слушай, Михаил, как это было, – продолжал Остин. – На прошлой неделе ты принес мне пистоны. Мы сидели на корточках возле ящика с припасами. Я дал тебе четыре жакана. Ты дал мне сорок пистонов. Ты положил жаканы в карман ватника. Я пересыпал пистоны в спичечный коробок. Несколько пистонов просыпалось на пол. Я стал собирать, отвернулся. Краем глаза я видел: ты взял что-то из ящика правой рукой. Потом ты поднялся с корточек, сунул руки в карманы. Когда ты ушел, я проверил все, что лежало в ящике. Не хватало одного патрона. В этом патроне был фабричный жакан. Ты украл его у меня, Михаил, правильно?
– Брешешь!..
– Я не стал говорить тебе об этом тогда: ты все равно не признался бы. Правильно?
– Подлюка. Шо ты хочешь?!
– Если ты опять начинаешь «брехать», «подлить»… Погоди. Ты должен знать, Михаил: только этот пятый жакан и может спасти тебя…
Остин вынул из кармана лыжных брюк нечистый измятый носовой платок, положил на столик, развернул, руки дрожали. На платке лежал жакан, уже выстреливавшийся из ружья, грязный от запекшейся на нем крови, приплюснутый сбоку.
– Это он – пятый, – сказал Остин. – Смотри, Михаил… На оси два крестика, на зонтике, изнутри – четыре. Так делал мой дед, когда вкладывал жакан в патрон. Так помечает жакан отец. Об этом знают все промысловики на Поморье. Свою нерпу, своего медведя дед и отец отличают по жакану, если стреляют скопом с другими… Это пятый жакан, Михаил, который ты украл у меня на прошлой неделе.
– Шо ты хочешь, можешь ответить? – спросил Дудник.
– На прошлой неделе, когда ты украл у меня этот жакан, – продолжал Остин, – он был свежий. Вчера, в руках Афанасьева, он был стреляный…
– Я стрелял этим жаканом по нерпе, – сказал Дудник. – Шо ты хочешь?
– Этот пятый жакан, Михаил…
– Я убил этим жаканом нерпу.
– Этот пятый жакан Афанасьев нашел…
– Я убил нерпу возле норвежского домика!
– Есть!.. Еще один болт, – сказал Остин; глаза заискрились ядовитым, злым смехом.
Дудник метнул в сторону Романова беглый, скользящий взгляд; глаза блестели лихорадочно, плечи приподнялись.
– Ты знаешь, Михаил, почему Афанасьев разбирал ружье – прятал под плащ, когда шел поселком? – спросил Остин. – Он прятал ружье от Цезаря. В среду, в четверг Афанасьев носил в Кольсбее, возле Кольсбея ружье под плащом. Он разговаривал с тобой возле пожарки о фабричных жаканах – прятал ружье. Ехал на Грумант – прятал. Зашел ко мне – ружье было разобрано. Он сидел на кровати, протирал ружье. Когда я сказал ему о пятом жакане, он сказал: «На-ан-у… ва-ав-се…» Он больше ничего не сказал. Он не мог говорить. Он показал мне жакан – стреляный. Это был пятый жакан, Михаил. После этого Афанасьев собрал ружье, повесил на плечо. Афанасьев шел домой – нес ружье на ремне. Он шел по поселку и не прятал ружья. Ты понимаешь теперь, почему Афанасьев не стал прятать ружья, когда узнал, что пятый жакан был у тебя? – говорил Остин, подымаясь на ноги; и руки и голос дрожали. – Ты понимаешь, почему он сначала спросил: «Это пятый?», а потом ударил тебя?..
Обогнув письменный стол, Романов подошел к Остину со спины, положил ему руки на плечи; бугристые, твердые мускулы на плечах дрожали.
– Ты понимаешь, почему Афанасьев кричал «за что»?
Романов нажал на плечи Остину: тот сел.
– В понедельник, возле пресного озера, ты видел собак, – продолжал он; плечи, грудь надвигались на столик. – Ты заманил их к норвежскому домику. Вчера, после драки у клуба, Березин проверял следы. Ты затоптал все следы у норвежского домика к лунке. Капли крови на снегу ты не все затоптал, подлюка. За что ты убил Цезаря?
Дудник толкнул столик обеими руками – столик ударил Остина в грудь; жакан, подпрыгнув на носовом платке, полетел на пол. Дудник не успел вскочить, Остин поймал через столик пожарника за воротник ватника, дернул к себе.
– За что ты убил его?! – кричал он, стараясь перетащить Дудника через столик. – Где Афанасьев, гнида? Ты вчера вечером ушел по его следам! Где он?!
V. Спасибо тебе… друг!Из шахты звонили то и дело, по пустякам, каждый звонок заканчивался вопросом: «Что слышно?.. Нашли или нет?» Из Баренцбурга поступали радиограммы; одна лежала на столе – Батурин не успел убрать:
«Вашей неповоротливостью недовольны тчк Ермолинский Кусакин Сванидзе».
– Чем вы угрожали Афанасьеву вчера возле клуба? Чем?!
Батурин потянулся к папиросам… отдернул руку.
– Сядь, – велел он; голос дрожал. – Посиди маленько, – сказал, быстро выбираясь из-за стола. – Посиди, – говорил, шагая споро, штампуя каждый шаг. – Погоди, – предупредил, открывая дверь тамбура. – Дудника, Остина, Березина! – крикнул в открытую дверь. – Мгновенно!
Романов взял папиросу из пачки, лежавшей на столе, сел, прикуривая; руки не слушались.
– Как где?! – рявкнул Батурин в приемную; вышел из кабинета, захлопнув дверь.
Все, кто остался в кабинете, смотрели на Романова испуганно, молчали. Романов курил. В кабинет вошли Березин и Остин, сели возле Романова… Где-то за стенами, окнами расстреливали белую, холодную тишину кларки ДЭС.
Возвратился Батурин, прошел спорым, штампующим шагом за письменный стол, стоял, поднимая трубку, собираясь звонить. Дверь распахнулась: голубая ниточка дыма от папиросы Романова вздрогнула, повалилась набок, свилась в тающие кольца, – кто-то вошел. Батурин поднял голову – вздрогнул…
У распахнутой настежь двери стояла Корнилова, тяжело дышала, губы были поджаты, огромными глазами, блестевшими без влаги, смотрела на Батурина, но так, что видела всех… и еще что-то – за пределами кабинета… ужасное.
– С чего это… в рот воды набрала?! – закричал Батурин сорвавшимся голосом.
Корнилова словно бы не слышала окрика; в руках держала бланк «радиограммы-молнии», заполненный фиолетовыми строчками, быстро прошла от двери к столу.
– Я думала, я накричала на Цезаря: он обиделся – убежал… Вова не может найти, – сказала она. – А это вы накричали на Вову – зачем?! – спросила голосом женщины, для которой сейчас не только начальник рудника – все! – лишь ответчики перед ней – женщиной! – за судьбу ее мужа; положила «молнию» на стол.
Батурин побагровел мгновенно… угрожающе побагровел, но сдержал себя в последнее мгновение, наклонился вперед, упершись руками в стол: раскрытая пачка «Казбека» сплюснулась под кулаком с телефонной трубкой – папиросы покатились по толстому канцелярскому стеклу, лежавшему поверх красной суконной скатерти.
– Але-але!.. – призывала трубка грудным, женским голосом в могильной тишине, вдруг наступившей. – Але!..
Батурин смотрел, казалось, не на бланк радиограммы, а на его отражение в толстом канцелярском стекле: «молния» подсвечивалась красным.
– Вы нехороший человек, Константин Петрович, – сказала Корнилова, задыхаясь. – И я больше не буду разговаривать с вами. – Повернулась к Романову, объяснила: – Вы говорили, чтоб я дала «молнию» папе… про какой тригонометрический столбик он кричал с парохода Вове?.. И что Цезарь пропал, и Вову не могут найти…
– Але-але!.. – призывала телефонная трубка.
– Вова там, – сказала Корнилова и протянула руку в сторону «молнии».
Батурин смотрел, могучие плечи обвисли, на лице вновь появились складки, незаметные ранее. За письменным столом начальника рудника вновь стоял старик, склонив голову; лицо было серое, густо иссеченное острыми морщинами.
– Я бежала к вам, – говорила Корнилова, едва справляясь с дыханием. – Михаил… Дудник поднимался от дома пожарной команды на улицу… Он остановил меня, увидел папину «молнию» – вырвал из рук и прочел… Он испугался: побледнел весь… Потом я оглянулась: он поднимался по ступенькам к больнице… побежал к Птичке и скрылся… А я дурная, только сейчас вспомнила: папа еще в Ленинграде говорил, что Вова знает какой-то тригонометрический столбик… что в каких-то скалах у Цезаря есть какой-то тайник… возле какого-то столбика… Я вспомнила…
Романов взял со стола радиограмму:
«Мурманск. Шпицберген Грумант Корниловой Ольге тчк Посмотрите доченька на Зеленой возле тригонометрического столбика тире в скалах тчк Это над вентиляционными штольнями новой шахты тчк Держи себя руках как нужно уметь капитану тире все обойдется тчк Результаты радируйте молнией жду главпочтамт тчк Целую папа Ленинград».
И Романов понял, какое чувство пришло к нему в больнице, руководило в кабинете над мехмастерскими и здесь, у Батурина, зовет. Мелки, ничтожны были все его переживания последних дней перед тем, что он понял… Он встал, надел берет, перчатки.
– Вот чего, Александр Васильевич, – сказал Батурин, не поднимая головы. – Гаевому не к чему говорить…
Поднялись Остин, Березин. Батурин не посмотрел и на них.
Когда Романов, Березин и Остин выходили из кабинета, Батурин сказал:
– Я позвоню на ГРП, Александр Васильевич: велю подослать Шилкова…
И теперь не поднял головы, не взглянул. Романов, Березин и Остин были уже в коридоре, из кабинета выбежал Богодар – крикнул им вслед:
– Константин Петрович велел пригласить Дудника! – Махнул рукой и вернулся в кабинет.
От Птички шла тропка по косогору, пробитая в глубоком снегу. Поземка почти занесла ее. На тропке был виден свежий след. Романов побежал по следу.
В полярку на Груманте загорелся террикон. Горноспасатели пытались погасить пожар взрывами: огонь остановили, но пожар не унимался. Тихое сгорание метана в породе терриконика не угрожало поселку и шахте, но оно неожиданно могло перейти в бурное. По распоряжению Батурина на терриконе выставили круглосуточный пожарный пост. Пожарники дежурили сутками. Из отходов леса они сколотили сторожку, поставили печурку, нары, стол – из окна наблюдали за поведением огня, выходили посмотреть. Сторожка стояла на склоне осыпи за породооткаточной галереей.
На посту стоял Савицкий. Он стоял возле сторожки, запрокинув голову, смотрел вверх, на осыпь.
– Дудник!.. Здесь Дудник? – крикнул издали Романов.
Савицкий вытянулся по стойке «смирно»:
– Никак нет, товарищ начальник. Убег. Схватил ружье, патронташ, кошки и убег.
Пожарник кивком головы указал на след, уходивший вверх по осыпи, к кладбищу. Романов не успел отдышаться; в голове начинало шуметь.
– Почему не задержал Дудника?! Слышал приказ начальника рудника: никто не имеет права выходить за пределы поселков?
– Никак невозможно, товарищ начальник. У Михаила Пантелеймоновича характер – он может по морде надавать: объект останется без присмотра. По уставу противопожарной службы не велено вступать в борьбу с частными лицами… А о приказе нам сию минуту, только что рассказали.
Романов зашел в сторожку привязать кошки к ботинкам.
Ни ночью, ни утром к Савицкому никто не заходил, кроме Дудника; породу не откачивали, терриконщика не было возле опрокида; терриконщик пришел лишь с полчаса назад, рассказал, что Афанасьев и Дудник пропали; Афанасьева еще не нашли. Дудник заходил к Савицкому дважды: на рассвете, когда вернулся с охоты, и перед тем, как уйти на фиорд. Савицкий не знал, что его ищут.
– Но сейчас-то, сейчас… ты ведь знал уже о приказе начальника рудника, садовая твоя голова?
Савицкий вновь опустил руки по швам, вытянулся:
– Мы живем в одной комнате с Михаилом Пантелеймоновичем, товарищ начальник. Михаил Пантелеймонович, когда сердитый, может из строя вывести. А у нас ответственный пост. Так что никак невозможно, товарищ начальник.
Возле сторожки пожарников Романова догнал терапевт Борисонник с аптечкой «первой помощи». Его прислал Батурин.
Трасса уходила в скалы: триста метров едва ли не отвесного подъема по карнизам, расщелинам и уступам. В начале полярки геологи натянули в скалах канаты. По канатной трассе Дудник ушел на Зеленую. Снизу его не было видно. Романов, Борисонник, Остин и Березин трижды кричали. Трижды прокатилось по скалам эхо… замерло в глубине ущелья.
На гору Романов поднялся обессиленный: сказывался недостаток кислорода в воздухе Западного Шпицбергена. Белье прилипало к телу, терло бока, поясницу; горели ноги от щиколоток до колен. Романов понемногу приходил в себя, поджидая Борисонника, Остина и Березина.
Трасса, отмеченная частыми вехами, тянулась по нижнему плато, потом через купол Зеленой – на восточные склоны горы, к поселку ГРП. След Дудника вел влево от трассы. Он уходил по нижнему плато, изрезанному большими и маленькими каньонами.
В километре справа от трассы показалась цепочка лыжников; ведущий на голову возвышался над товарищами; им мог быть лишь один человек на Груманте – заместитель начальника ГРП Игорь Шилков. С геологом встретились на трассе.
Буровой мастер Абубеков, узкоглазый татарин с добрым, смуглым лицом, крепыш, уступил Романову лыжи. И вновь Романов едва успевал за Шилковым. Перед глазами маячила лыжня, то исчезающая на насте, то глубоко врезающаяся в свежие наметы идеально белого снега… Шилков подпрыгнул – остановился между двумя каньонами… смотрел под ноги.
В развороченном снегу, возле тригонометрического столбика, лежали инкрустированная «ижевка»-бескурковка в разобранном виде и плащ, сшитый из плащ-палаток военного времени; помятая у горлышка алюминиевая фляга была надета цепочкой на заостренную конусом маковку столбика.
Вокруг были свежие следы; кто-то в сапогах с кошками вышел из каньона к столбику, ушел в пропасть. Шилков снял лыжи, поправил за плечами скатку тонкого альпинистского каната шагнул к пропасти. Клин плато, на котором стояли, обрезанный со стороны каньона, казалось, висит над головокружительной пустотой фиорда; далеко внизу виднелись миниатюрные с высоты ропаки; за узкой полоской припая уходило вдаль черное поле холодного, поблескивающего под солнцем фиорда. Вокруг все было белое, искрилось, словно солнце рассыпалось – осело огненной пылью на остров. Глаза резало от яркого света… Подошли геологи на лыжах; на верхнем плато показались Остин и Березин, Борисонник с аптечкой.
– Эге-э-ей!.. – зычно крикнул Шилков в пустоту.
Его голос прокатился эхом в глубине скал, умер… потом как бы ожил, но с большей силой, уже глубоко – в груди горы, будто стон. Ноздри Шилкова раздулись.
– Ого-го-го-о-о!.. – крикнул Романов.
Эхо вновь прозвучало дважды; и на этот раз вторично – утробными стонами, из глубины.
– Кажется, отвечает, – сказал Шилков. – Нужно спускаться.
Он сел на снег, принялся привязывать кошки к ботинкам.
По краям клина, нависшего над пропастью, за месяцы полярной ночи нарос снежный козырек. Слева козырек был обломан: рухнул, видимо, давно, – ниже обломка тянулся уступ; снег на уступе был вытоптан. Шилков спустился, протянул Романову руку.
Уступ уходил влево карнизом, шел под многотонный козырек нависающий с каньона. Снег был вытоптан и на карнизе. Виднелись следы крови.
Каньон как бы продолжал свое русло в скалах, уходил круто вниз гигантской зарубиной. Зарубина падала метров на тридцать и раздваивалась вставшей на ее пути вершиной скалы. Вершина была завалена снегом. Обвязавшись канатами, Романов и Шилков пошли на спуск; геологи подтравливали канаты сверху. По стрежню зарубины, забитому лежалым снегом, тянулись следы, оставленные кошками. Следы упирались в завал снега. Спускаться без каната было рискованно.
– Э-э-эй!.. – докатилось откуда-то снизу.
Эхо плеснулось в скалах, ушло в морщинистую грудь горы.
– Сейча-а-ас!.. – крикнул Шилков.
«А-а-ас-ас-ас!..» – полетело в скалах, дробясь, рассыпаясь.
– Подымайся наверх! – крикнул Романов.
«А-а-а-эх-эх-эх!»– побежало по скалам и тут же докатилось снизу:
– Е-е-е… о-о-о… гу-у-у!..
«Огуогу-огу…» – утробно хохотали скалы.
Следы уходили влево, через ответвление зарубины, за выступ соседней скалы.
– Погоди-и-и!.. – крикнул Шилков.
«Иди-иди-иди!..» – передразнили скалы.
Романов почувствовал: если придется когда-либо представить себе тартарары, то он сможет нарисовать в воображении лишь то, что теперь его окружало. Тем более что под ногами, в глубине горы, действительно существовало подземное царство: черные лабиринты горных выработок, угольные лавы с отработанными, забутованными пространствами. Под скальной толщей горы в вечной мерзлоте и теперь работали, точно гномы, люди, добывая огонь, спрятанный в камнях, поблескивающих на дневном свете… Попросту, по-человечески было страшно: крутой высоты, неизвестности, утробного хохота черно-белых скал…
Геологи и шахтеры подтравливали сверху канаты Романова и Шилкова.
Карниз был узкий; слева нависала обледеневшая скала, справа падали вниз выступы скал, прикрытые снегом. Следы шли по карнизу; встречались припорошенные поземкой, затоптанные пятна крови. Романов и Шилков шли по следам. Шли осторожно. Молчали. Канаты тянулись за ними. На закруглении следы расходились: уходили дальше карнизом, спускались вниз. Они пошли по карнизу. Обогнули закругление. Взгляду открылось похожее на гигантскую полубочку русло водопада, омертвевшего в полярную стужу; тени ночи жили в нем. Широко распахнутые объятия водопад открывал фиорду. Основание его далеко внизу шло покатостью, собиралось в воронку, как лейка, уходило в невидимую с карниза пустоту. Каскад скальных выступов, ограничивающий водопад, примыкал к воронке, тоже обрывался… Внизу кто-то крикнул:
– Александр Васильевич!
У основания каскада, возле воронки, стоял Дудник, ссутулившийся; одна рука в кармане лыжных брюк, другая за бортом ватника, застегнутого на все пуговицы; за плечами ружье, за голенищем нож. Дудник смотрел, высоко подняв голову; половина лица, один глаз блестели на солнце.
– Где Афанасьев?! – крикнул Романов и прислонился к обледеневшей скале.
Дудник указал под ноги, в невидимую пустоту:
– Там!..
Постепенно сужаясь, карниз вгрызался в стену водопада: человек по этому врезу мог пролезть лишь на животе, потом вновь выходил из стены, исчезал за выступом. Снег на карнизе был взрыхлен до вреза… до середины вреза.
Романов и Шилков возвратились к вершине каскада. Шилков отдал Романову скатку каната, взялся за его канат, Романов пошел…
Дудник стоял на узкой, покатой площадке; ниже голубела пустота, обрезанная свисающим выступом; на выступе, прикрытом заледеневшим снегом, виднелись дырочки, оставленные кошками. Ропаки у берега были крупнее нежели казались с горы; по взблескам, идущим издали, угадывались мелкие, мягкие волны.
– Где Афанасьев? – спросил Романов, тяжело дыша, укрепившись надежно рядом с Дудником.
Дудник смотрел на Романова; на задубевшем от холода лице с выдвинутым подбородком жили лишь глаза, желтоватые против солнца, в коричневую крапинку.
– Без веревки туда не слезть, – сказал Дудник.
Романов повернулся к пропасти, крикнул:
– Во-о-овка-а-а!..
«О-о-ока-кха-кха-кха!..» – загудело, крякая в утробе мертвого водопада, распахнувшего черные, гигантские крылья над головой. «Ха-ха-ха!..» – побежало, дробясь, рассыпаясь, по изрытой глубокими ранами голой груди горы.
Романов почувствовал взгляд – повернулся: Дудник смотрел в упор, в глаза, от него разило спиртным перегаром.
– Что с Афанасьевым?.. Где он?!
– Оттуда видать, – сказал Дудник, указывая на выступ рукой, не сводя глаз с Романова. – Он не ворушит-ся… Уже минут двадцать не ворушится…
Романов спрыгнул на выступ: правая нога соскользнула – он пошатнулся… Дудник схватил его за канат, придержал…
Водопад уходил вниз отвесной воронкой – метров на десять. Основание воронки упиралось в вислоплечую вершину скалы, заваленную снежным обвалом. На снегу, вклеившись спиной и затылком в снег, лежал Афанасьев, разметав руки, ноги. Романов смотрел, склонясь над пропастью. Глаза Афанасьева были приоткрыты; на лице лежала пороша; черные брови и выбивающиеся из-под лисьей шапки волосы, казалось, поседели наполовину.
– Во-о-овка!..
Глаза Афанасьева раскрылись широко.
– Вовка, мерзавец!..
Теперь Романов уже не слышал, как отвечали скалы, дробя, распыляя в оседающем солнце его крик. К нему возвратились мысли и чувства, которыми он жил в этот памятный день, ему нечего было объяснять – прощать Афанасьеву. Теперь же хотелось немедленно дотянуться руками до парня, вырвать у смерти, трясти, кричать прямо в лицо: спасибо, друг, за письмо, за дневник, за оплеуху, которой не хватало давно, чтоб опомниться.
Романов выскочил на узкую, покатую площадку, сорвал со спины скатку тонкого альпинистского каната, закрепил конец за выступ в скале, бросил скатку в пропасть; она полетела, кувыркаясь, разматываясь; канат натянулся; Романов взялся за канат руками, ступил на выступ, повис на руках…
Когда Афанасьева вытащили из скал, уложили на плащ возле тригонометрического столбика с конической маковкой, к Романову подошел Остин; длинные, тяжелые руки бригадира проходчиков болтались – он не знал, куда их деть. Остин воровато огляделся, толкнул Романова в локоть, кивнул. Романов пошел за ним. Они сделали шагов тридцать в сторону первой буровой вышки, лишь по пояс видневшейся вдали. Остин остановился.
– Смотрите, – сказал он.
Они стояли метрах в десяти от обрыва в скалы, на бугровине; под ногами был смерзшийся, упресованный буранами снег.
– Вот, – сказал Остин, приседая.
Романов опустился на корточки рядом… На потемневшем снегу были видны симметрично расположенные белые точки.
– Это след, – сказал Остин. – Смотрите… В насте остались дырочки от шипов. Дырочки замело свежим снегом. Здесь кто-то ходил ночью, когда мела поземка.
Кто-то подошел, остановился: позади Романова и Остина было слышно дыхание.
– Между двумя такими следами – полтора шага, – продолжал Остин, не оглядываясь. – Здесь бегали ночью.
Кто-то часто дышал за спиной Романова и Остина.
– Такие следы есть и дальше, – продолжал Остин. – Они идут в сторону первой буровой.
Кто-то за спиной Романова и Остина придержал дыхание.
– Такие следы есть там, – кивнул Остин в сторону верхнего плато Зеленой. – Кто-то бежал от скал, а потом вернулся.
Теперь дыхания сзади не было слышно.
– Смотрите внимательно, – сказал Остин. – У Афанасьева на кошках шесть шипов. Шипы стоят в два ряда, по три шипа в каждом. Такие кошки, как у Афанасьева, у всех на Груманте. Смотрите…
Белых точек на темном насте было девять. Они были расположены в три ряда; в каждом ряду по три.
– Это мои кошки, Александр Васильевич, – сказал Остин. – Я делал их сам.
Дыхание сзади сделалось шумным.
– Кошки с девятью шипами, – продолжал Остин, – я променял в прошлом году Дуднику за двадцать фабричных жаканов и банку бездымного пороха «Сокол». Правильно, Михаил?..
Сзади Романова стоял Дудник; скулы горели.
На плотном насте снег блестел. Горы горели белыми гигантскими кострами. Холодная голубень неба искрилась не только у солнца, а и вдали. Глаза болели – взгляд опускался под ноги, искал темное.
Кроме одинокой группы людей, ничто живое не передвигалось на пустынной, плоской горе. В бело-голубом безмерье дикой, воспаленной солнцем пустоты стояла холодная тишина промерзшей до недр земли; вполголоса произнесенное слово казалось выкриком.
Ссутулившиеся от холода и усталости люди шли вдоль обрыва над широкой пропастью фиорда, на потертом охотничьем плаще несли товарища, сразу уснувшего, лишь к нему прикоснулись руки друзей.
Романов увел вперед Дудника. Спешили на Грумант.
– Потише трошки, – сказал Дудник, придержал Романова за локоть.
Романов остановился. Они стояли над срезом каньона; голубые, прозрачные тени замерли на противоположной стороне, словно вмерзли в снег.
– Валяй, Дудник, – сказал Романов уже за каньоном, торопясь к трассе геологов; Дудник теперь не забегал вперед, шел рядом или поотстав, снег шуршал под тяжелыми сапогами. – Выворачивай карманы, Дудник, пока не поздно…
Снег шуршал под сапогами.
– Поздно, Дудник, скрывать. Валяй.
Снег шуршал.
Перед спуском по трассе геологов сели передохнуть.
– Смотри, Дудник, потом бегать будешь по руднику – сам приставать будешь к людям… просить будешь, чтоб тебя выслушали… – предупредил Романов.
Сидели на снегу… Дудник снял ружье, положил на колени, уперся локтем в наст, одну руку по привычке спрятал за борт ватника, другую в карман лыжных брюк. И опять он смотрел мимо Романова – на фиорд, а может быть, дальше – туда, где между громадой Альхорна и мысом Старостина виднелся выход в Гренландское море – дорога на родину.
Солнце скатилось по наклонной к горизонту, начинало краснеть над тундрой Богемана. Снежная, горбатая пустыня острова простиралась вокруг. Косые лучи солнца начинали перекрашивать остроконечные белые горы в розовый цвет; основания гор уже закрывали тени. Вдали, на легком вздутии плато Зеленой, показалась одинокая процессия; в мертвенной пустыне синеющего снизу и розовеющего сверху снегостава она двигалась сонмищем черных, пугающих теней.
Романов посмотрел на Дудника, встал.
– Ну ладно, – согласился, тяжко вздохнув. – Тебе виднее… Тебе виднее. Дудник.
И опять шуршал под сапогами снег.
