Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
Еще в Москве, когда замминистра узнал, что Романов поменял назначение в «Арктикугле», предупредил:
– На Груманте сейчас Батурин – земляк мой. Наши старики живут в Барзасе, под Кемеровом… избы наискосок. Смотри, Александр Васильевич, характерец у этого мужичка… – сказал и не договорил: потом улыбнулся чему-то, добавил: – А шахтер он замечательный. Работать с таким – удовольствие.
Тут же Романов узнал… Прежнее руководство Груманта старалось перевыполнять план по добыче. На расчетный счет начальника рудника, его помощников начислялось премиальных в иные месяцы больше, нежели их основная заработная плата. О будущем шахты не думали. А когда ходки подземной разведки уперлись в геологический сброс, показавший границу эксплуатируемого поля, и оказалось, что Груманту грозит катастрофа, руководство покинуло остров. Трест, ранее ограничившийся геологической разведкой вблизи эксплуатирующихся лав, не знал состояния поля у его границ. В тресте не знали, есть за сбросом уголь или нет. Для Груманта потребовался начальник рудника – инженер, хорошо знающий шахтостроение, на случай, если за сбросом обнаружится залегание и придется строить новую шахту, – хороший организатор, волевой человек. Замминистра рекомендовал «Арктикуглю» Батурина – техника по образованию.
Замминистра не договорил чего-то, когда рассказывал о Батурине, – Романов не придал этому значения. В поезде, на пароходе Романова и Раю занимали иные мысли, заботы. Рая бесконечно фантазировала об унтах из собачьего меха, полярных ночах, бредила спальными мешками: она никогда не спала в мешке – боялась замерзнуть, досаждала Романову, требуя, чтоб он на Груманте тотчас же «достал» спальный мешок на двоих – вдвоем теплее, не так страшно, вдвоем можно и не замерзнуть в мешке. Романов по праву более сильного, опытного в испытаниях успокаивал Раю, а сам думал о каменном угле, и ему казалось, что его на острове не добывают, а как бы воруют из-под носа злой Арктики: лавы баренцбургской шахты уходили под фиорд, пирамидская шахта гнездилась на середине тысячеметровой горы Пирамида – о грумантских лавах он знал лишь то, что уголь берут в них допотопным способом – взрывонавалкой. О Батурине Романов вспоминал походя; он ехал на Грумант из Министерства угольной промышленности СССР, чувствовал себя уверенно. Приехал, сошел с парохода на кольсбеевский пирс и, лишь увидел начальника Грумантского рудника, насторожился.
Он был в сапогах, в дождевике, в фуражке блинчиком, далеко не молод. Но в его осанке, во всем нем было нечто, что заставляло не замечать ни кирзовых сапог, ни простенького дождевика, ни фуражки блинчиком. Он был сложен богатырем, для подвигов и праздности. Но… на его упитанном мужественном еще лице были уже глубокие, редкие складки – не морщины, а складки. В нем, однако, сохранились черты яркой мужской красоты: высокий лоб, прямой нос, четко обозначенные губы, властные, с покоряющим взглядом глаза; чувствовалась мужественность, не иссякшая с годами. Двигался он неторопливо, уверенно, смотрел на людей как бы со стороны, изучающе, говорил не в полный голос, мало, зная наперед, что его услышат, поймут, как должно.
Романов встречался с такими, знал: таких и с возрастом любят женщины, а они знают об этом и наглеют, – наглость делается для них привычной и в обращении с мужчинами.
Романов и Рая представились.
– Вам лучше будет, однако, если вы будете жить на Птичке, – сказал Батурин, вскользь взглянув на новых заместителя, главврача.
– А вода горячая на этой Птичке есть? – спросила Рая, вызывающе взглянув на него, прищурилась.
– И электрический утюг, – сказал Батурин, поворотясь к ней, рассматривая бесцеремонно в присутствии Романова.
– Спасибо, – сказала Рая таким тоном, каким говорят: «Посмотрим».
– Вот и ладно, – сказал Батурин. – Обживайтесь, стало быть, а потом будем смотреть, – сказал и отвернулся – отошел.
Глядя на Батурина, на Раю, провожающую его пристальным взглядом, Романов почему-то пожалел о потерянном месте главного инженера Баренцбургского рудника. Но жалеть было поздно, Романов подавил в себе это чувство – не стал докапываться до причин его появления.
На Птичке была горячая вода, электрический утюг и даже теплый туалет. Птичкой называли домик в конце грумантского поселка – за больницей, рядом с больницей. Он стоял выше всех других зданий, как голубятня, из-за этого и прозвали его Птичкой. Из окна, обращенного в сторону улицы, виден был весь поселок – как на ладони.
Были на Птичке и «неудобства». Пол, например. Домик стоял, опираясь половиной на площадку, врезавшуюся в крутой склон громадной осыпи под скалами Зеленой, другой половиной – на высокие, деревянные сваи; успел покоситься, осел стороной, подпирающейся сваями. Пол в комнате Романова, Новинской шел покатом от глухой стены к окну на фиорд. Первые дни Рая бегала спросонья под гору – к окну. Встанет с кровати и побежит… Потом поменялась кроватями с Романовым, спала у окна. Теперь – падала. Подымется утром, зевнет, протирая глаза, и шлепнется на кровать…
Романов и Рая были довольны тем, что Батурин определил их на Птичку; присматривались к руднику – обживались. Батурин не тревожил их, молчал. Смотрел и молчал. Романов наблюдал за ним. Оглядывался.
Жизнь на Груманте мало чем отличалась от жизни в шахтерских поселках Большой Земли. Такие же дома – двухэтажные, но рубленые, потому что под ними вечная мерзлота; в домах центральное отопление. Столовая, спортзал, библиотека и даже бильярдная; в клубе едва ли не каждый день новые кинофильмы. Все это и малостью не было похоже на условия, в которых приходилось жить Ивану Старостину или полярникам станций «Северный полюс». Но было здесь и такое, чего не встретить в Донбассе, Кузбассе, даже в Воркуте.
Если идти от поселка, например, по берегу фиорда и петь, к берегу может подплыть нерпа – хозяйка черной пучины холодных морей. Она рябая, как дно фиорда, покрытое водорослями, у нее большие круглые глаза. Бесшумно высунув лоснящуюся голову из воды, она внимательно следит за человеком, то исчезая, то вновь появляясь, неутомимо преследует, слушая пение или насвистывание. Шпицбергенская нерпа – любительница музыки.
Если постоять на берегу, под скалами Зеленой, прислушаться, можно услышать голос тысячелетий. Где-то высоко в нагромождениях скального монолита время походя отламывает и бросает на осыпи, словно в забаву себе, маленькие камешки. А в морозную пору или в период таяния снега и льда можно услышать, как обрушиваются многотонные глыбы, оглашая окрестности гулом грохочущих обвалов… Тысячелетия неутомимо переделывают дворцовые громады скал – меняют, совершенствуя их узор. Время на Западном Шпицбергене – угрюмый художник, ваятель причудливых памятников суровой арктической красоты: Спящий рыцарь, Груди Венеры, Лев-гора, Замок царицы Тамары…
В скалах Зеленой, лишь фиорд освободится ото льда, до поздней осени, пока не наступит полярная ночь, птичий базар. Крики кайр не умолкают над Грумантом круглые сутки. И скалы, и фиорд, и небо рябят ими; рассекаемый их узкими, сильными крыльями воздух свистит.
Интересная птица – кайра. Она прекрасно ныряет, долго может быть под водой, – за ней не угнаться и с помощью выстрела, а успеешь выстрелить – уйдет в воду прежде, нежели дробь долетит до нее. В скалах кайру можно поймать руками. Она кричит истерично, когда приближаешься к ней, угрожающе машет крыльями, старается ударить по руке острым, длинным клювом и не решается улететь: под ней, без гнезда, лежит крупное, в частую крапинку яйцо, способное удерживаться на наклонных плоскостях камней.
Немало интересного для Романова, Раи было и в поселке.
Больница, против ожидания Раи, была оборудована, снабжена всем необходимым для исцеления человека, в худшем случае – оказания надежной первой помощи. Но в этой больнице, заброшенной за тридевять земель и Студеное море, где нет вблизи ни наставника, ни консультанта, работы для главврача-хирурга оказалось по горло. Рая редко забегала домой. Она впервые работала самостоятельно, – развернула бурную деятельность. Ставила на производственных участках аптечки, требовала улучшения санитарных условий труда, отдыха полярников, вмешивалась в дела производства, где нарушались правила техники безопасности… Батурин не останавливал ее. Смотрел на нового главврача, как на берег незнакомой земли, и молчал. Не докучал заданиями, просьбами, лишь смотрел.
В центре поселка, втиснувшись тыльной стороной в крутосклон осыпи, стояло самое большое на руднике здание – административно-бытовой комбинат; к фасадной стороне приклеено высокое деревянное крыльцо. В этом здании шахтеры переодевались в спецовки, получали сменные наряды, из него уходили в шахту. Вход в шахту по штольне. Стоит переступить порог общей нарядной, пробежать с десяток ступенек по закрытой деревянной галерее… и уже под землей. Температура в горных выработках одинакова зимой, летом: восемь – двенадцать градусов ниже нуля. Бревна и доски, которыми крепятся выработки, покрыты инеем, нередко – наледью. Холод в шахте промозглый, пробирающий – холод вечной мерзлоты. Шахтеры работали в теплых, стеганых спецовках.
С первых дней на Груманте Романов зачастил в шахту. Интересовался организацией труда в лавах, механизацией работ на выемке угля, экономикой – «встревал» в производственную жизнь подземных участков, докучая горному надзору замечаниями, советами, – руки зудели, истосковавшись по каменному углю – настоящему шахтерскому делу. На Романова жаловались итээровцы начальнику рудника. Батурин молчал. Жил рядом: работал, ел за одним столом, – смотрел и молчал. Романов наблюдал настороженно. Встретились.
Много лет в молодости Батурин работал навальщиком, любил лопату. На Груманте, спускаясь в шахту, обязательно задерживался в лаве – грузил часок-другой. Как-то Романов набежал на него в лаве, остановился. Батурин работал; был в стеганых ватных брюках, фуфайке, голову прикрывала спецовочная ушанка, подбитая искусственным мехом; к ушанке, на лбу прикреплен рефлектор аккумуляторной лампочки. Ничем не отличался от рабочих лавы, лишь массивностью, что ли?… Романов сел возле бутовой полосы, опустил на почву надзорку – аккумуляторный светильник, ручной, – наблюдал. Батурин работал.
Со стороны глядючи, для неквалифицированного глаза могло показаться, что начальник рудника забавляется в лаве лопаточкой. Продвигался же он вдоль груди забоя быстрее, нежели навальщики. Его лопата утопала в угле, словно в воде; нагруженная до краев, летала, как пустая, – размашисто, хлестко. Сам же он, казалось, не работает, отгружая на транспортер тяжелый каменный уголь, а плывет под водой – движения были округлые, плавные. Красиво грузил. Потом, опростав лопату, положил на уголь, осыпающийся к коленям из разрыхленной взрывами груди забоя, смахнул со лба пот и будто невзначай повернулся к Романову, остановил на нем луч лампочки. Романов не отвернулся, хотя свет и бил в глаза, ослепляя. Между ними стелился транспортер, по рештакам сползал горбатой, прерывистой лентой уголь, тек на откаточный штрек в вагонетки.
– Поди-ко сюда! – позвал Батурин и, не надеясь на то, что Романов услышит, помахал рукавицей.
Сгибаясь и на коленях, чтоб не задеть головой кровлю, Романов приблизился. Батурин сунул ему в руки лопату.
– Ну-ко… попробуй, – сказал он и потыкал рукавицей на уголь, кучей собравшийся у колен.
Романов прищурился. В лавах он работал лопатой давно – еще в Донбассе, перед тем как стал начальником смены. Последний раз орудовал в «Метрострое». На Груманте не успел подразмяться. Батурин же, видно было, предлагал помериться силой, умением. Навальщики впереди и сзади него разогнули спины – светили фонариками на Романова…
– Я умею, Константин Петрович, – сказал Романов, перебросил через транспортер, вернул лопату Батурину. Батурин взял ее, вновь сунул:
– Ты погрузи, погрузи маленько. Чего ты?.. Смотрели навальщики… Романов вновь возвратил, почувствовал, как напряжение появилось, поднимается.
Нужно было что-то сделать, сказать.
– Я инженер, – сказал он. – Для меня…
– Ты-то, однако, шахтер-инженер? – прервал его на полуслове Батурин: смотрел прямо, в глаза… с вызовом.
Романову не хотелось начинать деловые отношения с начальником рудника с соревнования на глазах у рабочих. Но выбора не было: тот, кто начинает в шахте с мелких уступок, кончает свой путь мальчиком на посылках. Романов снял рукавицы.
– Шахтеру-инженеру государство платит за это, Константин Петрович, – сказал он и постучал себя по лбу указательным пальцем; старался говорить так, чтоб ни в голосе, ни в жесте не было вызова, но была твердость предупреждающая. Сказал и предложил то, к чему уже присмотрелся в грумантских лавах, о чем собирался поговорить с начальником рудника наедине: – Давайте, Константин Петрович, лучше подумаем, как механизировать навалку угля на транспортер. От этого больше пользы будет для государства. И рабочим выгода: лопатой махать нужно будет в два раза меньше… в этой же лаве. Надо только достать еще один… такой, – хлопнул он рукавицей по рештаку транспортера, – СКР-11. Трест может дать. Можно в Баренцбурге или на Пирамиде выменять…
Губы Батурина легли в упрямую складку. Теперь он, начальник рудника, оказался в положении хуже губернаторского: Романов-инженер бросил вызов Батурину-технику… практику по существу. Батурин смотрел и молчал. Смотрели рабочие, слепили фонарики. Шумел транспортер: по отшлифованным до блеска металлическим рештакам, похожим на корыта, ползла бесконечная цепь, волоча скребки; в пустых рештаках скребки скрежетали визгливо.
– Одна-а-ако, – нарушил наконец Батурин шумную тишину. – Комбайн запустить – куда лучше?..
Романов не отводил глаз, хотя и плохо видел Батурина из-за света, бьющего из разных точек.
– Комбайна нет на острове и у норвежцев, – сказал Романов. – А геологические нарушения…
– А врубовку, стало быть… даже поднятую?..
– Половину лавы, от штрека до пережима, а все же можно пройти. Врубовка не комбайн… Батурин смотрел.
– М-да-а-а… – сказал он, огляделся по сторонам – на навальщиков, крикнул – С чего заскучали?! Смена закончилась, язви его?!
Лучи фонариков соскользнули с глаз Романова, метнулись в разные стороны.
– Воркута! – крикнул сердито Батурин.
– Мать честная! – рявкнул рядом с Романовым простуженный баритон. – Я здесь!
Глаза пообвыклись после ослепительного, яркого света… Согнувшись в три погибели, перелезал через транспортер Батурин к Романову; на освобожденное им место лез бригадир навальщиков Андрей. Остин; летали лопаты – по рештакам вновь полз горбатой, прерывистой лентой каменный уголь.
Романов ждал, что начальник рудника сделает, скажет. Батурин молчал. Лишь на откаточном штреке, под лавой, сказал как бы походя, кратко:
– М-да-а-а… Инженер, стало быть…
Говорил так, словно между ними, как в лаве, по-прежнему лежал транспортер. Сказал и ушел.
Романов ждал на поверхности продолжения разговора. Батурин делал вид, что не встречался с Романовым в шахте. Разговор о механизации выемки угля с помощью обратного хода врубовой машины был не к спеху: Борзенко еще не собирался уезжать с острова, помалкивал и Романов. Ждал, наблюдая, – старался разобраться: почему этот человек, не позволяющий себе покорно склонять голову в деловых разговорах и перед управляющим трестом, не заговорит с ним, Романовым, о том, чего не договорил в шахте? Ведь механизация выемки угля – дело, и немаловажное… Батурин молчал, словно ничего не случилось. Лишь поглядывал. Хотя и видно, было: он не забыл ни пальца, стучавшего по лбу, ни слов, поставивших его в неловкое положение перед рабочими. Романов всегда был настороже, всегда был готов дать отпор и на поверхности, если начальник рудника навалится на него вдруг, как попробовал в шахте. А Батурин лишь угрюмо посматривал изредка на Романова. Его молчаливый взгляд теперь был чаще направлен в сторону Раи.
Нелегким делом на Груманте были в прежнее время роды, аборты. Идет женщина, молодуха в больницу, женская половина Груманта собирается возле: стоит, ждет – сострадает мукам, – надрывные крики из «малой операционной» разносятся по поселку. Попала одна из таких к Рае, женщины сошлись, стояли возле больницы, слушали. Было тихо. Из больницы вышла Рая, шла на ужин. Женщины остановили ее: «Когда?» Рая ответила: «Уже». Женщины не поверили. Операционная сестра Леночка высунулась в форточку не только головой, но и плечами, помахала руками: «Уже!»
Встречаясь с Раей на улице, в столовой, женщины первыми раскланивались с ней, уступали дорогу, в клубе приглашали сесть рядом. И Батурин стал смотреть на нее по-другому: так, словно разглядел на берегу незнакомой земли что-то занятное, – смотрел, думая… с воображением.
Вскочил между вагонетками в шахте навальщик Мишка Кедрин, которого все называли почему-то Алаверды, – хотел на колесах подняться по уклону к двухпутевому квершлагу[5]5
Квершлаг – горная выработка.
[Закрыть]; вагонетки оборвались в начале подъема – Мишке раздробило ногу. Рая спустилась в шахту, в заторе вагонеток, груженных углем, оказала первую помощь пострадавшему… Ногу Алаверды следовало отнять и выбросить, – на этом настаивала практика хирургии. Рая сшила кровеносные сосуды, мышечные связки, нервы, дотачала раздробленную кость за счет куска, вырезанного из бедра, заключила ногу в гипс. Нога сохранилась.
Алаверды тянулся губами к руке хирурга, маленькой, с гибкими пальцами – нежными, сильными. Шахтеры снимали фуражки, ушанки, встречаясь с Раисой Ефимовной, улыбались приветливо.
И Батурин перестал смотреть на Раю, как на берег незнакомой земли, первым стал здороваться с ней, чего не делал, встречаясь, ни с одной женщиной, не говоря о мужчинах. Уступал дорогу новому главврачу…
Романову сделалось спокойно за Раю. Настороженность его укладывалась, хотя и просыпалась каждый раз, когда начальник рудника останавливал свой молчаливый взгляд на нем – новом своем заместителе. С волнением Романов ждал той минуты, когда дело коснется определения его судьбы: сможет он перебраться на эксплуатацию тотчас же, на что рассчитывал, меняя назначение в «Арктикугле» в Москве, нет ли? Борзенко Борзенкой, но если Батурин окажется несговорчивым… Начальнику рудника работать с Романовым на Груманте, а не управляющему трестом Борзенко. Ждал. И спешил к этой встрече, и побаивался ее: помнил стычку с Батуриным в шахте. Минута пришла.
Как-то он столкнулся с разнорабочим порта Гавриковым. Парень закончил десятилетку, работал в Кемерове бутчиком, проходчиком. «Завербовался», на Шпицберген. Приехал в Москву. В отделе кадров «Арктикугля» сказали: «Места бутчиков уже заняты. Хочешь – оформляйся разнорабочим: на острове перемахнешь в бутчики… там это просто…» Гавриков поехал на Грумант. Приехал. Побежал к начальнику рудника – Батурин отрезал: «Разнорабочим приехал… и выполняй разные работы, стало быть. На материке надобно было думать, когда трудовое соглашение подписывал. Нет вакантных мест в шахте!» Гавриков «выполнял разные работы» в Кольсбее… Не проходило дня, чтоб он не «учудил» что-нибудь такое, после чего смеялись не только на Груманте, но и в Баренцбурге, и на Пирамиде, – добивался того, чтоб его выгнали с острова, вернули на материк, где он сможет работать там, где захочет, делать то, к чему душа лежит.
Романов рассказал Батурину о рабочем, «обманутом в тресте», рассказал не только потому, что искренне хотел помочь парню, но попробовал прощупать Батурина и насчет своего.
– Надо помочь пареньку, – сказал он, наблюдая, Батурин поднял голову, посмотрел на Романова так, что нельзя было не почувствовать: в его памяти ожила, живет теперь встреча с ним, Романовым, в шахте. Молчал.
– С каждым из нас может случиться такое, – подтолкнул его осторожно Романов, прищурился. – Обстоятельства, Константин Петрович, бывают нередко сильнее наших желаний…
Батурин смотрел. Романов знал: бригады бутчиков и проходчиков укомплектованы только что. Но жизнь есть жизнь, а на шахте она и того более переменчива: то, чего нельзя сделать сегодня, завтра может оказаться само собой разумеющимся. Батурин молчал. Романов ждал, дышал в половину груди. Батурин долго смотрел и молчал. Заговорил все же:
– Случится возможность… поможем, – сказал он.
Романов вздохнул во всю грудь; сделалось легко и весело: перспектива и его, Романова, перехода в шахту наметилась. И Батурин – «великий молчун» – в его глазах сделался проще. Романова оставило смутное сожаление о том, что он проехал мимо Баренцбурга на Грумант.
