Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
Цезарь пришел на Грумант в начале августа, когда над фиордом, над скалами, над рудником летали на разной высоте ключами и в одиночку тысячи кайр, молодняк обучался искусству летать. Полярный день был в разгаре, погода стояла тихая, теплая, многие полярники-парни загорали в эти дни на лужайках мха возле Груманта, некоторые смельчаки купались – плавали в зеркальном фиорде. Я проснулся после ночной смены, сидел дома, писал письмо. Окно было открыто; комната, казалось, была залита солнцем до потолка. Крики птиц и выхлопы кларков ДЭС делали едва различимыми человеческие голоса под окнами дома. И все-таки я уловил необычное возбуждение в голосах людей. Дворняжки заливались лаем, устремляясь к большому деревянному мосту через ручей Русанова. Туда же бежали и люди… Я выглянул в окно и увидел: в конце моста, где кончаются перила, стоял Цезарь; дальше середины моста не осмеливались ступить ни собаки, ни люди. Меня пронзило точно электричеством: я выбежал из комнаты, бросив распахнутой дверь, забыв надеть пиджак.
Юрий Иванович был в механических мастерских, – я видел, как он заходил туда накануне. Он сидел в конторке, похожей на склад запчастей, подписывал какие-то акты, подсовываемые начальником мастерских. Конторка располагалась в дальнем конце токарного отделения. За шумом работающих станков и кузнечного пресса в мастерских невозможно было расслышать слова. В открытую дверь конторки Юрий Иванович посмотрел на меня, лишь я переступил порог одной ногой.
– Цезарь! – заорал я благим матом.
Не по голосу – по моему необычному виду, по моему возбуждению – Юрий Иванович понял. Ему не пришлось кричать дважды; он выбежал из конторки, опрокинув табурет, оттолкнул меня от двери и следом за бегущими по улице устремился к мосту.
На мосту уже собрались с полсотни полярников; дворняжки метались под ногами; возле Цезаря извивался окровавленный пес, сползая по высокому и крутому откосу к руслу ручья. Кто-то проталкивался сквозь толпу с ружьем, на ходу вгоняя патроны в стволы. Юрий Иванович выхватил у парня ружье, бросил мне; я снял цевье, отделил от ложа стволы и отдал их разным людям.
Сзади Цезаря, на деревянном помосте улицы, у клуба, толпились шахтеры; в руках некоторых были доски, камни, но никто не осмеливался (или еще не успел) бросить в Цезаря или пойти на него.
А он стоял не двигаясь; разъехавшиеся лапы были присогнуты, холка выгнута, хвост струной. Густая длинная шерсть на спине, на холке стояла дыбом. Пес дрожал нервной дрожью, его единственный глаз влажно блестел, искрился на солнце. Но в его взгляде не было заленоватого холодка, чувствовалась растерянность. Цезарь стоял возле тропки, падающей к руслу ручья, – по ручью был свободный выход в ущелье, в горы. Цезарь покашивался на тропу.
Юрий Иванович дрожал, наверное, не меньше Цезаря. Глаза его тоже влажно блестели. Он не мог говорить.
На ходу показал мне на собак и промычал невнятное что-то. Я взял из чьих-то рук тонкий, ржавый прутт и хлестнул им первую подвернувшуюся дворняжку; собака, визжа, полезла под ноги к людям.
– Гони собак! – закричал я незнакомым мне голосом.
Через полминуты дворняжек на мосту не было: их угоняли по улице, гнали камнями и угрозами в глубину поселка.
Медленно, но не останавливаясь, Юрий Иванович шел по мосту к Цезарю. Пес дрожал, рычание делалось угрожающим, уходило все глубже в утробу. Юрий Иванович похлопывал себя по колену, склоняясь, пытался свистать по-своему; у него не получалось, и он лишь повторял:
– Цезарь. – Говорил хриплым, ломающимся голосом – Цезарь.
Люди притихли, замерли, кричали лишь птицы, неумолчно стреляли кларки ДЭС – дизельной электростанции.
– Цезарь… Дурак ты мой… Цезарь.
Юрий Иванович был без фуражки, без фуфайки; короткие редеющие волосы на округлой голове слиплись от пота, пиджак был расстегнут, сапоги выворачивались каблуками в стороны. Я отчетливо слышал голос Юрия Ивановича:
– Цезарь… Дурачина эдакая.
Он старался справиться с дрожью в голосе и не мог.
– Иди ко мне… Цезарь.
Голос его дрожал не от страха перед тем, что пес может наброситься, – это не я один чувствовал.
– Что же ты, а?..
Рычание пса прерывалось, делалось тихим.
– Дурачина эдакая… Дурачок… Дурачок… Ну?
Я шаркнул ладонью по глазам: Юрий Иванович стоял рядом с Цезарем и бережно гладил его по загривку, вздыбленная шерсть укладывалась под рукой. Пес рычал уже по-другому как-то, терся боком о колено Юрия Ивановича.
Ночью, когда шумы в поселке унялись и по-прежнему над Грумантом слышались лишь поредевшие крики кайр да выхлопы кларков ДЭС, Цезарь заволновался и принялся толкать лапами дверь. Юрий Иванович вышел с ним из дому. Цезарь сбежал по косогору к берегу, на голос Юрия Ивановича не останавливался, лишь взвизгивал, удаляясь, оглядывался, помахивая пушистым хвостом. Цезарь скрылся за рудничным террикоником, вновь появился уже на склоне высокой осыпи, под скалами, мимо кладбища ушел в ущелье.
Вернулся Цезарь не один: по крутизне берега он подымался к итээровскому дому повизгивая; сзади бежала черная сука породы норвежских лаек, которых наши соседи используют в упряжках для нарт и как «тягловую силу» в далеких путешествиях на лыжах. Цезарь метался, взвизгивая, между Юрием Ивановичем и своей подругой…
Пара новых жильцов Груманта больше не уходила в горы. Они жили у Юрия Ивановича и быстро привыкали к людям. После двух коллективных свалок дворняжек в поселке сделалось меньше; дворняжки теперь лаяли на Цезаря и Ланду (так назвал сучонку Юрий Иванович) лишь издали, но собаки не обращали на них внимания.
«Дикари», как называли полярники Цезаря и Ланду, ходили за Юрием Ивановичем по пятам, сторожили его у двери, если он заходил куда-либо в помещение.
А потом случилось неожиданное. Это «неожиданное» произошло в середине августа, в канун отъезда Юрия Ивановича на Большую землю. Мы собрались последний раз поохотиться вместе, решили взять с собой и собак.
Цезарь не доверял мне. Он становился ко мне правым боком, когда был с Юрием Ивановичем, не спускал своего единственного глаза. Когда был один, уходил от меня. Он не рычал, не набрасывался, но всегда был начеку.
Рано утром Юрий Иванович стоял возле механических мастерских, против высоко поднятого над тротуаром деревянного крыльца нашего дома. Он был в высоких резиновых сапогах с откатанными голенищами, с ружьем на ремне. Он ждал нас с Лешкой; они давно примирились с Лешкой – стали друзьями. Цезарь бегал возле Юрия Ивановича, уворачиваясь от игривых наскоков Ланды.
Мы с Лешкой, выходя из дому, дурачились в коридоре и не вышли, а вывалились на застекленную веранду, а потом на открытое крыльцо. Лешка оказался впереди; я зацепился карманом фуфайки за ручку двери. В этот момент раздался сердитый окрик Юрия Ивановича:
– Назад, Цезарь!.. Назад!
Едва не одновременно с ним закричал Лешка:
– Вовка!..
Цезарь, рыча и брызгая слюной, летел по крутым ступенькам к нам, за ним широкими шагами бежал Юрий Иванович; его обгоняла Ланда.
И у Лешки, и у меня ружья были за плечами; они были не заряжены. Лешка обеими руками успел толкнуть меня в грудь. Цезарь был уже на последней ступеньке, его передние лапы уже отрывались от пола. Зацепившись задниками сапог за порожек, я упал на спину. Падая, я видел, как Цезарь летел в мою сторону, а на его пути, повертываясь, появлялась спина Лешки, закрывалась дверь. Цезарь едва не верхом сел на Лешку; челюсти звонко сомкнулись рядом с Лешкиным ухом. Лешка устоял на ногах потому, что держался за ручку двери; он захлопнул дверь. На крыльце слышались рычание и возня.
Когда я вскочил на ноги и бросился к двери, она сама раскрылась передо мной: в дверях стоял Юрий Иванович. Цезарь и Ланда бегали и рычали где-то внизу. Лешка ругался. Юрий Иванович испуганно осмотрел меня, Лешку; потребовал:
– Зайди в коридор.
Лешка зашел взволнованный: бледность с его лица сходила; он прикладывал к боку оборванную полу фуфайки, а она, лишь Лешка отнимал руку, отваливалась.
– Паразитка, а? – ругался он. – Стеганку порвала, а? – Будто не верил тому, что случилось. – Я ее прибью сейчас, паразитку! – грозился он, прилаживая оборванную полу. – Чуть бок не прокусила, а?.. Хорошо, что я поворачивался в этот момент…
Цезарь, оказалось, налетел на Лешку, но не укусил его – кинулся к двери. Дверь уже была закрыта. Лешку Цезарь не трогал. Лешка подпер дверь плечом, ногой оттолкнул Цезаря и поворачивался, чтобы прогнать его; на Лешку налетела Ланда. Лешка сразу коленом и носком сапога отбросил ее; Ланда отлетела и едва не унесла с собой половину фуфайки – пола оторвалась. По ступенькам взбегал Юрий Иванович, собаки шмыгнули мимо него.
– Алексей Павлович, иди сюда, – приоткрыв дверь, позвал Лешку Юрий Иванович.
Лешка вышел. Собаки бегали под крыльцом возбужденные, но не нападали. Юрий Иванович возвратил Лешку на веранду и потребовал, чтоб вышел я. Лишь я переуступил порог, Цезарь озверел и кинулся на нас. Юрий Иванович втолкнул меня в приоткрытую дверь. Цезарь рычал под дверью. Ланда из солидарности к другу, не зная, на кого нападать, набросилась теперь на Юрия Ивановича.
– У-у-у… проклятая! – послышался голос Юрия Ивановича, и сука с визгом покатилась по ступенькам. Юрий Иванович прогнал и Цезаря, потом потребовал:
– Афанасьев, оставь ружье на веранде и выйди.
Я вышел… Цезарь метнулся в сторону… Остановился, переставая рычать; уселся возле угла дома, облизываясь, поглядывая на крыльцо.
Мы поняли, в чем дело… Я возвратился в комнату, надел старенький дождевик, сшитый из солдатских плащ-палаток военного образца, разобрал и спрятал под него ружье… Цезарь вел себя, как всегда: старался, чтоб я был с правой стороны от него – в поле зрения; караулил каждое мое движение.
И хорошо, что все это случилось в присутствии Юрия Ивановича, рано утром, когда полярники спали, на улице никого не было: Батурин велел бы уничтожить собак.
В Кольсбее мы разошлись: Юрий Иванович пошел с собаками вверх по Колес-долине, мы с Лешкой – к Гусиному озеру; мне нельзя было доставать ружья при Цезаре.
До появления Цезаря на Груманте я редко бывал в «Доме розовых абажуров», как называют итээровский дом; в нем живут большей частью семейные, а в орсовском магазине нет других абажуров, кроме розовых. После того как Цезарь пришел, я сделался частым гостем Юрия Ивановича. В это время Батурин здорово наседал на него: просил остаться на Груманте еще на год – на одну лишь полярку, до открытия навигации; первым пароходом обещал отправить на материк, просил Юрия Ивановича занять место главного инженера. Юрий Иванович не соглашался. Батурин злился. Между ними проходили баталии. «Коса на камень наскочила» – как говорили о них тогда. Батурин требовал объяснений, Юрий Иванович не давал. Мне он как-то сказал, почему не хочет оставаться не то что на год – на неделю.
– Довольно и одного раза, – сказал он, подняв руку, поставив ладонь так, будто защищался. – Я один раз уже пропустил два парохода.
Меня поразила вера Юрия Ивановича в роковую примету: ведь он такой понимающий, разбирающийся во всем, – как это может уживаться в одном человеке?.. Юрий Иванович вместо объяснений махнул рукой и встал из-за стола, закуривая.
– Ты еще мало каши съел, Афанасьев, чтоб копаться в таком, – сказал он, раскуривая свой неизменный «Беломор». – Станешь отцом – сам поймешь… Сейчас у тебя в голове одни абстракции…
Он бросил на стол изломанную папиросу, взял целую и принялся рассказывать об Оленьке, которая теперь закончила десятилетку и собирается делать сразу два дела: поступать в Ленинградское мореходное училище и ехать на Шпицберген.
По какому-то положению, существующему в Министерстве иностранных дел СССР, каждый гражданин СССР, родившийся за пределами страны, имеет право съездить за границу – в тот город, где родился, когда исполнится восемнадцать лет. Оленьке захотелось побывать на родине, но ей еще не было восемнадцати – она родилась осенью. Тотчас же после десятилетки Оленька не смогла получить разрешение на выезд: продолжает добиваться разрешения и надеется получить. Ей, однако, нужно думать и о будущем, – Юрий Иванович спешит домой, хочет отговорить дочь от несвоевременной затеи и заняться ее трудоустройством, так как теперь для поступления в специальные и высшие учебные заведения после десятилетки нужно иметь трудовой стаж. Но если Оленька все же приедет на остров – если Юрий Иванович не сможет отговорить ее, – он просил меня встретить ее и покровительствовать ей те несколько дней, которые она пробудет на Груманте.
Юрий Иванович уезжал 22 августа, в четверг. На палубе парохода на глазах его появились слезы. Перевалившись через фальшборт нижней палубы, он держал за уши Цезаря и целовал его – целовал полудомашнего, полудикого пса в губы. Пароход оторвался от пирса – Юрий Иванович разжал пальцы; боялся, что собака свалится в воду. Цезарь метался по пирсу как бешеный, выл и вновь – за кои годы! – залаял. Свирепо и жалко лаял пес, потеряв, казалось, рассудок.
На острове существует обычай: когда полярник возвращается на Большую землю, когда пароход отходит от берега, полярники бросают в воду старые башмаки – в знак того, что они не закаиваются еще раз приехать на Шпицберген. Юрий Иванович, лишь пароход отошел, бросил в бухту полуботинки. С высокого пирса полетел в воду Цезарь. Он не успел к полуботинкам – волны, поднятые пароходом, поглотили их, пока пес плыл к тому месту, где они упали. Цезарь барахтался на месте, потом его понесло струёй от пароходного винта.
– Вовка! – кричал Юрий Иванович, переходя вдоль фальшборта к корме. – Вовка!
Он впервые назвал меня по имени; я почему-то вспомнил лягушку, двух парней – дежурных электроподстанции и одного мерзавца, избитого этими парнями… А Юрий Иванович, в старомодном, но новом костюме с широкими штанинами, в новеньком габардиновом макинтоше, в шляпе, непривычный для меня в этой одежде, выкрикивал, его голос менялся:
– Вовка!.. Смотри!.. Тригонометрический столбик на Зеленой!
Течением относило Цезаря к пирсу, но он упрямо пытался преодолеть течение, все чаще бил передними лапами по воде, задрав голову, выгнув шею, стремился к месту, где только что упали и исчезли полуботинки; с парохода летела градом старая обувь.
Юрий Иванович не мог выпутаться из двух навязших ему на язык слов, голосом разнообразил их – голосом старался сказать то, наверное, что хранил до сих пор в сердце:
– Смотри!.. Вовка!.. Тригонометрический столбик!.. Я понимал его; я помнил в эти минуты и его рассказы об Ирине Максимовне, Оленьке, о Цезаре и войне, думал о том, что будет вечно хранить память сердца этого человека.
Течение ослабло, Цезарь поплыл на голос Юрия Ивановича, – пароход уходил, голос Юрия Ивановича делался тише.
– Вовка! – последний раз крикнул он; по широко раскрытому рту я скорее догадался, чем расслышал, что вслед за этим он крикнул: «Смотри! Тригонометрический столбик и спуск!»
А Цезарь плыл и плыл, все дальше уходя от берега, все больше отставая от парохода. Он был далеко, когда я заметил: его голова повернулась к берегу.
Потом Цезарь бежал по берегу, мокрый, с плотно стиснутыми челюстями, – летел вдоль бухты к мысу Пайла; за ним едва поспевала Ланда… Я знал: Цезарь будет бежать, не останавливаясь, до мыса Хееруде с террикоником новой баренцбургской шахты на нем, будет метаться, выть и лаять на крутом берегу, встречая и провожая пароход с Юрием Ивановичем, а возможно, и вновь плыть за пароходом.
Из Баренцбурга Цезарь возвратился лишь вечером. На Грумант он не пошел. Пес всю ночь рыскал по порту, окрестностям – искал. Лишь через день он появился на Груманте. Но на этот раз в фиорде не было ни серых, ни черных – чужих кораблей, Грумант не горел и не взрывался, – в поселке мирной, обычной жизнью жили знакомые – и приветливые, и ласковые люди. На этот раз, покинутому лишь одним человеком, Цезарю не пришлось убегать в горы. У него, как прежде, было определенное место для жизни, было много еды, была рядом подруга. Но… Цезарю недоставало чего-то.
Каждую субботу Цезарь убегает в порт и обегает, обнюхивая, весь поселок, окрестности, а потом тоскливо воет на пирсе, поворотясь в сторону моря… Каждый пароход, который заходит в Кольсбей, Цезарь встречает. Он не уходит с пирса, пока не обнюхает всех приехавших на остров полярников и матросов команды; приближение парохода пес чует с Груманта. Цезарь неутомимо ищет и ждет. Но тот, кого он ждет не возвращается.
Мы с Лешкой переселились в «Дом розовых абажуров», живем в комнате Юрия Ивановича. Цезарь и Ланда живут на веранде. Цезарь часто лежит у нашей двери, в коридоре, – в комнату не заходит. Он все еще не доверяет мне. А я никогда не беру в руки ружья при Цезаре; и на Груманте, и в Кольсбее – везде, где можно встретиться с Цезарем, ношу ружье в разобранном виде, под плащом.
Память человека на зло, сделанное ему, притупляется; в памяти зверя зло живет остро и постоянно. Но главное в другом. Цезарь простил обиды людям – доверился им. Мне он не доверяет. И я не смогу успокоиться до тех пор, пока не сумею победить в Цезаре зверя. Человек – властелин всего живого на земле; как существо более сильное сердцем и разумом – хозяин жизни! – человек должен победить, если он человек! Цезарь должен довериться мне.
Часть четвертая
I. Шахтер № 1– Александр Васильевич.
Романов, лишь услышал голос Батурина по телефону, придержал дыхание.
– Я, – ответил не сразу.
– С чего ты, однако, – загудело в трубке с нажимом, – будто не завтракал?
– Мы встречались в столовой, Константин Петрович.
– Стало быть, объелся?
Романов сжал челюсти, перевел дыхание.
– Все в порядке, Константин Петрович.
– Так-то оно лучше, – сказал Батурин, как бы предупреждая впрок. – Подготовь приказ: назначить с двадцать пятого августа…
– Завтра воскресенье, Константин Петрович…
– С двадцать пятого, говорю! – прикрикнул Батурин. – Назначить исполняющим обязанности начальника отдела капитальных работ Гаевого Алексея Павловича. Подчеркни в приказе: малец хорошо поработал в должности заместителя. А этого… сопляжника твоего…
Романов молчал.
– Дружка, стало быть… – уточнил Батурин намеком.
– У меня много друзей…
– И я друг?
Только что на Груманте закончилось отчетно-выборное собрание профорганизации рудника – все на нем сделалось так, как хотелось Батурину, – Батурин торжествовал.
– Александр Васильевич?
– Я.
– Что умолк? Не принимаешь в друзья, стало быть? Даже по телефону чувствовалось, как он улыбается… поддразнивая.
– Если попроситесь, – сказал Романов.
– Интересно, – не дал ему договорить Батурин, – Ну, ляд с тобой. Афанасьева переведи в бригадиры слесарей-монтажников – дьявол с ним!.. Пущай монтирует бесконечную откатку. Усвоил?!
– Есть, Константин Петрович.
– Так бы и отвечал споначалу… Ночью – в тундру Богемана.
– Помню, – сказал Романов, – Мне там нечего делать.
– А то побудем в дружбе маленько: завтра-то воскресенье?
Романов молчал… Батурин положил трубку. Романов бросил свою: трубка зависла на рычажке, клюнув в стол телефонной головкой. Зависла. Вроде и ма месте была и в то же время подвешена: готова ниже пояса, как у просителя… И вдруг Романов увидел Батурина…
Батурин запретил Романову ходить в шахту без разрешения. Не отказывал, когда он спрашивал, но требовал «спроса» непременно… и этим уже отбивал охоту идти. Романов, как и в Москве, когда его не приняли в министерство, зачастил в спортзал, едва не каждый день выходил на ринг.
Главный инженер рудника Пани-Будьласка знал эксплуатацию «подряд и вразброс», был непоседливый инженер и любил независимость в деле. Батурин считал себя на Груманте шахтером № 1 и требовал, чтоб мало-мальски значимое дело на руднике было согласовано с ним. Главный «забывал» согласовывать. Они тихо грызлись. Пани-Будьласка тоже не знал, куда себя деть.
Оба злые, Романов и Пани-Будьласка сходились на ринге – дрались, не жалея себя, беспощадно избивали друг друга. Парни-шахтеры собирались смотреть на их встречи, как в цирк; когда надевали перчатки, старались не уступать в прыти начальству, – Новинская не успевала выписывать свинцовые примочки.
Пани-Будьласка рассек Романову брозь, и настолько, что Новинской пришлось накладывать скобы; Романов неделю ходил с перевязанным глазом – не мог ни читать, ни писать, – работал в половину возможного. Батурин предупредил его. Романов взбунтовался, лишь Новинская сняла скобы с бровн, бровь еще не окрепла, побежал в спортзал, потащил на ринг Пани-Будьласку – нокаутиоовал его, и так, что тот не смог встать на ноги вообще; у него сделался приступ радикулита. Полторы недели главный провалялся в постели. Батурин предупредил и его. И Пани-Будьласка… Новинская закрыла ему бюллетень, он тотчас же оказался в спортзале, позвал Романова. Надели перчатки, полезли на ринг. Не прошло и двух раундов, появился Батурин – разогнал.
На следующий день Романов и Пани-Будьласка бросили вызов Батурину: спорт – это спорт, и начальник рудника в нем, как петух у будильника, – весь рудник знал о том, что главный инженер и заместитель по кадрам встретятся после работы – «матч состоится и при землетрясении». К концу рабочего дня Батурин написал приказ: «Запрещаю главному инженеру рудника Пани-Будьласка Е. Д. и моему заместителю по кадрам Романову А. В. встречаться в единоборстве как на ринге, так и за его пределами, в перчатках и без, в противном случае вынужден буду считать их действия как членовредительство в производственных условиях Крайнего Севера и обязан буду ставить вопрос перед трестом об освобождении вышеуказанных руководителей от занимаемых ими должностей за ненадобностью их на Груманте…»
Пани-Будьласка ввалился в кабинет начальника рудника – потребовал отмены приказа. Батурин накричал на него. Поругались.
– Валенок ты сибирский, – выпалил вгорячах Пани-Будьласка.
Батурин взял его за воротник и выбросил из кабинета.
Пани-Будьласка, поостыв, признался Романову:
– Все, старик. Теперь все до случая. Я на остров убежал от одного такого придурка… Я таких знаю. Сначала строгий выговор с предупреждением, а потом… Такие умеют выискивать случаи… чтоб придраться…
И случай пришел.
На Груманте подошли к концу запасы уголковой металлической полосы. Заботы о материально-техническом снабжении рудника лежали на главном. Пани-Будьласка отправил заявку на уголок в «Арктикуголь». Навигация заканчивалась, из Москвы ни уголка, ни полслова. Пани-Будьласка радировал главному инженеру треста раз, другой – Зайцев будто не видел радиограмм. До закрытия навигации оставались считанные дни: Груманту грозила опасность остаться без уголка на полярку. Пани-Будьласка составил радиограмму от имени начальника рудника, подсунул под шумок в общей нарядной Батурину – тот подмахнул. Радиограмму отправили Борзенко:
«…Отдел материально тире технического снабжения не выполняет заявок зпт главный инженер треста не контролирует преступное отношение…» и т. д. 4 декабря, вместе с поздравлениями «Главсевморпути» и «Арктикугля» с Днем Конституции, пришла радиограмма и лично Батурину: «…Кольсбее, возле ЛЭС[10]10
ЛЭС – локомобильная электростанция.
[Закрыть] ста шагах к Линдстремфьелль возьмите уголок, половину передайте Пирамиде тчк желаю здоровья успехов труде благо социалистической родины тчк Зайцев Москва».
С радиограммой и надзорками в руках Батурин и Пани-Будьласка ринулись в порт. Под покровом полярной ночи, занесенный высоким наметом снега, прикрытый досками, тарой, лежал аккуратным штабелем уголок. Главный инженер треста из Москвы указывал хозяевам рудника на Шпицбергене, что у них под носом и где… Батурин набросился на Пани-Будьласку:
– Куда ты смотрел все лето, язви его, когда швырялся заявками?!
Главный повернулся к начальнику рудника.
– А куда вы смотрели, когда подписывали радиограмму?
Батурин онемел. Но лишь на мгновение.
– Ах ты, божий кузнечик! – взревел он и двинулся на Пани-Будьласку, замахиваясь фонарем. Споткнулся в глубоком снегу, упал, ободрал щеку об угол пустого ящика из-под консервов, барахтался в намете, рычал, поднимаясь.
Пани-Будьласка сказал в этот вечер Романову:
– Все, старик. Теперь все. Завтра приказ о строгом выговоре с предупреждением, а через неделю-две – «не соответствует занимаемой должности». Новый год я буду встречать на Урале. Все. Жаль только… жена перегрызет меня пополам – ей нравится здесь. Пошел я укладывать чемоданы…
Ни после Дня, конституции, ни после Нового года «строгого выговора с предупреждением» не было. Батурин лишь взял как бы шефство над главным: требовал отчета во всем, контролировал в мелочах. После объяснения с женой Пани-Будьласка старался работать так, чтоб Батурину не к чему было придраться – сутками не вылезал из шахты.
Отработка лав старого шахтного поля подходила к концу: лавы придвинулись к границе поля, пережимы следовали один за другим, перекрывая проходы врубовкам; появилась мощная породная прослойка, расслаивающая угольный пласт на две пачки – на лопату угля навальщикам приходилось скачивать лопату породы; заработки рабочих упали. Главный выбивался из сил: Грумант из месяца в месяц едва выходил на план по добыче. Пани-Будьласка работал на самоистребление, оглядывался на начальника рудника. А Батурин тем временем давил на новую шахту.
Геологи обуривали Зеленую – обнаружили за геологическим сбросом продолжение угольного поля, пригодного для эксплуатации; Гаевой прошел за зиму сброс – вышел к девственным залеганиям каменного угля в за сбросовой части. Обстановка на Груманте к лету 1957 года сложилась таким образом, что новая шахта должна стать в строй в начале 1958-го во что бы то ни стало, – если этого не случится, рудник перестанет давать уголь, рабочие, занятые на эксплуатации, окажутся не у дел. Батурин торопил материк: «Ленгипрошахт» срочно готовил проект, рабочие чертежи для строительства новой шахты; Борзенко гнал на Грумант пароходы со строительными материалами, оборудованием, – торопился и сам, наверстывая время, потерянное предшественниками. Зная, что идет на риск, закладывая свою голову, Батурин начал строить новую шахту, не имея рабочих чертежей, на руках было лишь проектное задание.
Пани-Будьласка поднял обе руки:
– Все, Константин Петрович. Может быть, вы и правильно делаете, что рискуете: у вас взрослые дети – вы уже дедушка. А у меня жена-психопатка и дети еще молока просят. Я не хочу идти в тюрьму за разбазаривание государственных миллионов. Кроме того, у меня и опыта мало в шахтостроении. А без рабочих чеотежей я вам не помощник на окре.
Батурин потер щеку, на которой не осталось следа от царапины, спросил:
– На кой же ты ехал сюда… эксплуатационник? Ты знал, что здесь придется строить новую шахту? Путаться под ногами?
Пани-Будьласка ответил:
– А что вы здесь делали, Константин Петрович? Вы знати что на Груманте эксплуатация, а не стройка? Зачем вы ехали сюда – шахтостроитель?.. Виснуть у меня на руках целый год?!
Батурин ничего не сказал. Взвалил на себя обязанности и главного инженера на окре – бросал на строительство все, что имел, высвобождая для стройки лучших рабочих, итээровцев.
Давил. На пути проходчиков вставал то и дело твердый, как гранит, песчаник, в выработки, расположенные ниже уровня моря, врывались потоки ледяной воды – все покрывалось наледью; шахтеры работали в воде без прорезиненных спецовок – капало за воротник. Отдел капитальных работ тужился в три смены, прихватывая воскресенье. Батурин выколачивал из людей все, что можно выколотить из человека «за двадцать пять часов в сутки», – на ладонях не только рабочих, но итээровцев трескалась кожа.
Выжимал из каждого все, что мог.
Не жалел и себя. Его мозг работал постоянно; казалось, не знал отдыха: разбуди Батурина ночью, спроси что-то, он тотчас поднимется, возьмет карандаш, обрывок бумаги, примется толковать, что к чему; спал по три часа в сутки, обходился лишь обедом, тормозками заменял завтрак и ужин. Трижды в день спускался в шахту, – переодеться в шахтерку для него было все равно что помыть руки. Людей, много рассуждающих, не переваривал – обзывал философами: «Человек труда должен работать, а не заниматься приятным времяпрепровождением в рассуждениях о деле; философия – порождение праздности, а не труда». Заставлял работать и думать лишь о работе.
В середине, июля пришла на Грумант первая партия рабочих чертежей для строительства. Расчеты Батурина оказались близкими к проектным – риск оправдался; переделок намечалось немного, а времени было выиграно больше двух месяцев, – геологический сброс уже пройден двухпутевым бремсбергом – проходческие бригады Гаевого ушли далеко в недра Зеленой… Пани-Будьласка вновь поднял руки:
– Теперь я готов помочь вам, Константин Петрович, и в отделе капитальных работ. По чертежам…
– Хороший ты работник на эксплуатации… божий кузнечик, – сказал Батурин; говорил добродушно, улыбался. – Да теперь первое дело – новая шахта. Стало быть… и ты мне на Груманте ни к чему. Теперь мне нужен главный, чтоб и на окре был, как ты на эксплуатации. Поищи повод – сматывайся на материк: здесь тебе делать больше…
Пани-Будьласка не предполагал такого вероломства, не дал договорить начальнику рудника:
– Грумант – не Лонгиербюен и не Нью-Олесунд![11]11
Нью-Олесунд – норвежский угольный рудник, расположенный на северо-западном побережье Западного Шпицбергена.
[Закрыть] – выпалил он, не помня себя в ярости. – А вы не директор концерна с контрольным пакетом в кармане! Как приехали, так и уедем: вы, потом я. Усвоили?! Валенки, пимы, катанки.
Батурин запретил главному вмешиваться в дела окра, по-прежнему тянул и за него и за себя.
Как бульдозер движет впереди себя земной вал, срезая все, что встречается на пути, так Батурин двигал строительство – торопился построить новую шахту прежде, нежели лавы старого шахтного поля перестанут давать уголь.
А потом уходил пароход: на Большую землю уезжал десятник вентиляции – земляк Пани-Будьласки. Юшары[12]12
Юшар – большой деревянный ящик в виде чемодана, в который советские полярники Шпицбергена упаковывают личные вещи для перевозки багажом на пароходах, поездах. Ящики называются так в честь парохода «Югорский Шар», который вывозил с острова первых советских полярников-шахтеров Шпицбергена.
[Закрыть] десятника погрузили на электричку, увезли в Кольсбей, перенесли на пароход. Когда десятник взошел на палубу, матросы убрали трап, из камеронной выбежал пожарник, покричал капитану: начальник рудника просит задержаться на минутку – он уже вышел на катере с Груманта.
Батурин поднялся на палубу, велел снять с парохода юшары десятника; среди них был один, адресованный матери главного. Юшар Пани-Будьласки вскрыли на пирсе: в нем оказалось пятьдесят банок консервов, около десяти килограммов сухой колбасы, трехлитровая банка перетопленного сливочного масла. У главного глаза полезли на лоб; его жена плакала, пряча лицо в поднятый воротник. Шахтеры молчали: питание на острове было бесплатное, продукты не разрешалось вывозить… Потом Пани-Будьласка объяснил:
– Жена говорила, что хочет передать домой ненужное барахлишко. Ну… подарки разные детям. Поверьте мне на слово, товарищи… поверьте: я этого юшара не видел в глаза – не знал, что в нем…
