Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)
«Баренцбург тчк Консулу СССР на острове Шпицберген Ярмолинскому зпт секретарю профкома советских угольных рудников Кусакину зпт главному инженеру треста Арктикуголь Сванидзе тчк Вчера Груманте исчезли механик отдела капитальных работ горный инженер Афанасьев Владимир Сергеевич зпт техник профилактике пожарной команды Дудник Михаил Пантелеймонович зпт исчезновение полярников обнаружено утром зпт ведем розыски тчк Пятница 4/IV 1958 Батурин Шестаков Романов».
«Грумант тчк Батурину Шестакаву Романову тчк Принять все меры розысков зпт использовать все средства зпт результатах радировать каждый час тчк Ярмолинский Кусакин Сванидзе».
В кабинет начальника рудника то и дело входили люди. Голоса шахтеров, видевших Афанасьева и Дудника накануне, не умолкали, часто звонил телефон. В кабинете было накурено так, что казалось: подбрось лист бумаги – он ляжет на голубые слои дыма и останется лежать, как на твердом. В открытую форточку дышал сухой, холодный апрель.
На стене, у письменного стола, висела географическая карта Западного Шпицбергена, рядом с ней – двухкилометровка Айс-фиорда, едва не пополам перерезающего остров; на столе Батурин развернул карту крупного масштаба, изображавшую участок Груманта, окрестности.
Взобравшись коленями на стул, Романов рассматривал карту, курил.
За все утро Батурин ни словом, ни взглядом не напомнил ему о том, что он не выполнил распоряжения: с вечера не разыскал Афанасьева и Дудника. Он или не замечал Романова, или останавливал, когда Романов пытался уйти. Батурин шумел, раздавал приказания, как пощечины: комплектовал поисковые партии – разгонял всех, кто попадался ему под руку или приходил на ум, – организовывал поиски. Шестаков ушел с партией пожарников в район седловины между Зеленой и Линдстремфьеллем – Батурин не придержал его. Гаевой не выходил из шахты две смены кряду, прибежал в шахтерке, не переодевшись, пристроился к партии, которая шла обследовать ущелье Русанова, – Батурин не стал задерживать. Романова не выпускал за пределы поселка, гонял с поручениями. Все утро он был злой, стучал кулаком по столу, двигался резко – стулья и люди отскакивали от него, – говорил громко, короткими хлесткими фразами.
Романов рассматривал карту.
Зазвонил телефон, Батурин поднял трубку: звонил Игорь Шилков. Поисковая партия Шилкова обследовала плато Зеленой вдоль ущелья Русанова. Игорь звонил из «Дома розовых абажуров». Батурин слушал, держа трубку на расстоянии от уха, – Романов слышал, что говорил Шилков. Он смотрел в бинокль с гор – видел человека в фиорде; человек лежит на снегу, в ропаках, возле лунки, не шевелится, с берега его не видать. Человек лежит на расстоянии двух километров от окровских штолен в глубине фиорда.
Романов поднялся со стула, шагнул к выходу. Батурин не остановил его. Переступая порог кабинета, Романов слышал, как он говорил по телефону:
– Погоди маленько, Игорь Петрович. Александра Васильевича дождись на берегу, тогда уж…
Он не кричал, не приказывал, как минутой раньше, – просил…
В поселке было тихо; люди разговаривали шепотом – лишь выхлопы кларков ДЭС нарушали тревожную тишину; выхлопы были похожи на удары набата.
Завихрения снега над Грумантом рассыпались, осели, поземка улеглась, был яркий, солнечный день. С голубого неба уходили последние облака: горы, ледники и фиорд затянул подсиненный тенями снежный полог. Воздух был просушен стерильным морозцем, – с грумантского берега, покрытого тенью скал, видна была черная пирамида терриконика баренцбургской шахты на мысу Хееруде.
Шилков шел размашистым, широким шагом хорошо натренированного лыжника, Романов старался не отставать. На один шаг геолога ему приходилось делать два, ноги и руки наливались тяжестью, не хватало воздуха, – перед глазами маячила лыжня, то исчезающая на насте, то глубоко врезающаяся в свежие наметы идеально белого снега. В голове гудело: бессонная ночь, десятки выкуренных папирос сказывались. Обливаясь потом, Романов жал из последних сил. Неожиданно подпрыгнув, Шилков повернулся в воздухе, стал как вкопанный, упираясь срезами лыж в свежий перемет снега; ружье перекосилось на спине. Романов налетел на геолога.
Они остановились возле ропаков. До бурана, угнавшего припай в глубину фиорда, они были у берега. Буран поломал припай, приливные и отливные течения перетасовали льдины, ропаки оказались далеко от берега.
На пушистом намете, рядом с Шилковым, в ропаках были следы, следы и следы. Снег возле ропаков, в ропаках был вытоптан. Следы вели к открытой воде, простирающейся на десятки километров в сторону противоположного берега. В ропаках они расходились в стороны, возвращались. Между ропаками и водой тянулась полоса ровного льда. На нем были лунки; возле одной лежал белек.
Шилков остановился. У края ропаков, против лунки с бельком, на льдинке, подымавшейся топчанчиком, лежал Дудник. Из-за голенища кирзового сапога выглядывала алюминиевая рукоятка охотничьего ножа. Стеганка на плечах, на спине была припорошена снегом. Ушанка на лбу прикрыта носовым платком, тоже припорошена. Лицо до глаз окутано бинтами. В руках, подложенных под грудь, пожарник держал конец широкого бинта, убегающего через ропак, по снегу и под снегом, к лунке.
– Что ты тут делаешь? – спросил Шилков.
– А вы присядьте трошки, если пришли, и не разговаривайте, – сказал Дудник застывшим, хрипловатым голосом. – Нерпу хочу словить, а вы… Она выглядывала только шо.
– Придурок, – сказал Шилкоз. – Его всем рудником ищут – с ног сбились, а он…
Романов подошел к пожарнику, вырвал из рук бинт, дернул:
– Вставай сейчас же – пойдем домой. Где Афанасьев?
Бинт показался из-под снега, натянулся, трепыхаясь, – Романов тянул… Это был один из примитивных способов ловли нерпы. Возле лунки с бельком нужно положить кусок листового железа, притрусить снегом. К листу прикрепить шнур или бинт – проложить в направлении, диаметрально противоположном от лунки, замаскировать. Замаскироваться самому. Когда нерпа выберется из лунки кормить детеныша, потянуть за шнур так, чтоб лист закрыл лунку. Потом бежать к нерпе, стрелять из ружья… У Дудника не было ружья. Нерп в эту пору года запрещалось стрелять: они кормили.
Дудник надеялся на то, что успеет добежать к нерпе, пока она будет возиться с листом или ползти к другой лунке, убить ножом.
– Владимира тут не было, – сказал Дудник, выбираясь на лыжню; Шилков остался в ропаках – проверить следы, осмотреться.
– Где Афанасьев?
– Откуда я знаю? Я его после вчерашнего…
– Где ты пропадал с вечера?
– Ходил за куропатками… Коло скал полазил: над кладбищем, на берегу… Ночью спал. Утрем хотел поймать нерпу. Если б не вы…
Романов наверстывал то, чего не сделал вчера, о чем Батурин не напоминал ему сегодня.
– Из-за чего вы подрались с Афанасьевым?
– Мы не дрались. Я шел на дежурство, он подошел и ударил.
– Он показал тебе жакан, потом ударил.
– Он бил и кричал: «За шо?!»
– Он показал жакан и спросил: «Это пятый?», а потом ударил.
– Он взял в руку жакан, шоб кулак был тяжелее, бил и кричал: «За шо?!»
– Он спросил: «Это пятый?»
– Вы всегда покрываете Владимира. Вы все знаете, шо он знает. Почему он показал жакан и попытал: «Это пятый?»?
– Ты должен знать, если он тебя спрашивал.
– Вы должны знать, если вы кореши. Он бил и кричал: «За шо?!» За шо он ударил?..
Ярко светило солнце. Снежная, то плоская, то горбатая, то подымающаяся острыми вершинами гор к небу – ослепительно-белая пустыня простиралась вокруг.
– Почему ты не сопротивлялся, когда Афанасьев лупил тебя?
– Посмотреть бы на вас, товарищ заместитель: если б вам дали по губам ни за шо ни про шо… Я не успел очухаться, он вдарил еще раз.
– Нет!.. Ты не терял памяти. А Афанасьев ни за что ни про что не ударил бы. Ты знал, за что он бьет, и потому не сопротивлялся. Ты струсил.
– Я? – Дудник остановился; повернулся так, что бинокль, висевший на ремешке, отлетел, ударил, возвратись, в грудь; глаза загорелись желтыми огоньками. – Вы видели, где я был сейчас без ружья? Туда мог заковылять медведь. Вы туда вдвоем прибежали. С ружьем.
– Каждый мальчишка знает: если большого бьет маленький, а большой не сопротивляется, значит, большой сделал подлость. За что Афанасьев отлупил тебя?
Глаза Дудника вздрогнули… Забегали беспокойно… остановились – Дудник смотрел на Романова в упор:
– Интересно, товарищ заместитель начальника рудника. Это вы таким манером хотите припугнуть меня трошки, шоб я помалкивал про драку коло клуба? Хотите покрыть Афанасьева, да?
Это был излюбленный прием Дудника: «Бей первый в лоб, не дожидаясь, когда тебя ударят». Дудник бил… У Романова начинали дрожать пальцы. Он старался погасить вскипающее раздражение: раздраженный человек всегда хуже соображает, говорит лишнее.
– Пошли, – сказал Романов.
Дудник шаркнул голой ладонью по синим губам; перчатки снял, одну руку держал в кармане брюк, отогревая, Другую – за бортом ватника, застегнутого на все пуговицы; перчатки торчали за ремнем, прихватывающим ватник по талии.
– Та-а-ак… – сказал Романов. – Значит, то, что ты плетешь сейчас, ты будешь болтать и в поселке?
– Мое дело телячье, товарищ заместитель: я могу и помолчать… если надо.
Две голубые, прозрачные тени двигались толчками по насту. Тень пожарника была короче, но шире.
– Ты не будешь молчать и в поселке: ты не затем заговорил теперь…
– Вы начальство. Прикажете – по радио выступлю.
Первый провалился Дудник: правая нога ушла в наст по колено, он выдернул – провалилась левая. Через несколько шагов провалился Романов. И дальше наст был непрочен: не выдерживал тяжести тела, проваливался через шаг, неожиданно, заставляя напрягаться, – кромка наста била в кость, обдирала икры. Романов знал: такая дорога изнуряет; от щиколоток до колен ноги разбиваются в кровь. Он забыл о лыжах, которые нес на плече; шел, придерживаясь направления на «Дом розовых абажуров», не останавливаясь.
– За что тебя ударил Афанасьев?
– У него попытайте.
– Его нет.
– Как нет?
Дудник остановился; стоял, утопая по колено в снегу, словно на коленях.
– Его ищут, как и тебя… Он с вечера ушел и не вернулся. Никто не знает, где он.
Дудник смотрел так, словно его оглушили. Потом ресницы вздрогнули, губы расползлись в ехидную улыбку.
– Вот оно как, – сказал Дудник. – Так это вы на всякий случай – запугать меня: если с Владимиром шо-то случится… Вам надо свою шкуру спасать, так вы?!
– Не мою, ты!.. Охотник!.. Тебе надо свою шкуру гвоздями приколачивать, чтоб не содрали.
Они смотрели друг другу в глаза. Из ноздрей, изо рта вытекали клубы горячего воздуха, вспыхивали на солнце белыми облачками, таяли… Романов бросил на снег, утрамбованный ветрами, лыжи, сел.
– Садись.
Сидели, как безногие: ноги до колен уходили в снег.
Романов устал. В голове гудело, как в бетономешалке. Не было, сил возмущаться ответами Дудника, спрашивать. Романов отдыхал, собираясь с мыслями; ноги горели. А Дудник больше не смотрел на Романова, словно потерял интерес к нему, – смотрел на фиорд, а может быть, дальше – туда, где между громадой Альхорна и мысом Старостина виднелся выход в Гренландское море – дорога на родину.
Романов встал. Надо было кончать всю эту комедию: приближался грумантский берег.
– Афанасьева тоже ищут всем рудником, – сказал Романов. – Не могут найти. Ушел вчера в ущелье – пропал. Поземка замела следы… Из-за чего вы подрались, Дудник? Может, это поможет узнать, где искать Афанасьева…
Дудник молчал.
– Я намного старше тебя, Дудник, – по опыту знаю: если человек юлит, спешит припугнуть того, кто с него спрашивает, значит, он старается скрыть что-то. Я уже знаю «трошки» тебя, Дудник: если ты прыгаешь в глаза, значит, натворил что-то… Чего вы не поделили с Афанасьевым?
Дудник молчал. Проламывал тяжелыми ногами наст, и наст гулко хрустел. Молчал. Сопел лишь. Потом повернулся к Романову.
– Ладно, – сказал он. – Ладно. Мой отец не был министром – по мне можно и потоптаться…
Задубелое на морозе лицо как бы окаменело, губы были синие, плохо слушались. Глаза бегали.
– За какую подлость Афанасьев отлупил тебя, Дудник?
– Ладно, – сказал он; скулы у висков горели, как маки. – Вы начальство – ваша власть: вы имеете право влазить и в душу… вместе с сапогами… Владимир вдарил меня за Корнилову. Мы в Кольсбее разговаривали с ним про Корнилову. Я потом позвонил из Кольсбея ему и сказал, шо он с Гаевым пятые после меня у Корниловой… Я больше ничего не скажу! Вы между собой мертвому поверите больше, чем живому. Инженеры. Вы только говорите, шо человеку надо верить… Попытайте лучше Батурина, чего он хотел от Владимира!.. И будьте вы прокляты – вечно становитесь поперек дороги.
– Кто «вы», Дудник?
– Все вы… инженеры, такие, – огрызнулся он и махнул рукой.
Они больше не разговаривали до самого берега.
Тропкой, пробитой в глубоком снегу, Романов поднялся по крутизне берега к «Дому розовых абажуров». Снег скрипел.
– Романов!
Он остановился.
– Повернись ко мне.
Новинская стояла на открытом крыльце больницы, в платье, в туфельках, простоволосая; подбородок дрожал.
– Подними руки!
Их разделяли два марша лестницы, сбегающей от больницы к итээровскому дому. Новинская смотрела сверху.
– Присядь!.. Наклонись!..
Романов выполнял приказания. Так было и раньше, в Донбассе, в Москве, когда он возвращался из шахты, из «Метростроя». Романов выполнял ее приказания, готовился накричать: «Почему выбегаешь раздетая на мороз?! Зайди сейчас же!..» – и вдруг вспомнил: они уж два дня как чужие… В открытую форточку из кабинета главврача смотрел Батурин, кивнул, зазывая…
Романов докладывал, Батурин молчал, поглаживая подушечками коротких пальцев над глазом, смотрел вниз. Он сидел в грубо сколоченном сосновом кресле за письменным столом главврача, покрытым белой простыней, поверх простыни лежало толстое канцелярское стекло. Батурин упирался локтями в край стола, стараясь не прикасаться к стеклу. Перед ним стоял стакан с водой.
В окно с квадратной нижней форточкой лился свет невидимого из кабинета солнца. Рядом с окном была дневная, комнатная, расплывающаяся тень. Батурин сидел в тени, смотрел на стакан, шевелил пальцами, слушал; лицо было серое, плечи отяжелели, на лице глубокие складки.
В больнице, в тепле, Романов раскис; ноги пекло, в глазах резало. Он сбивался на слове, докладывая.
Батурин сказал, не подняв головы:
– Ты, стало быть, так и не выполнил моего распоряжения?
Романов смотрел, напрягаясь.
– Займись ты вчера Афанасьевым и Дудником, Александр Васильевич…
Пальцы задрожали невольно – второй раз в этот день Романов забыл об усталости: упрек Батурина звучал прямым обвинением. Романов встал с деревянного топчанчика, шагнул к столу:
– О чем вы вчера разговаривали с Афанасьевым у клубной пристройки? Чем вы грозили ему, Константин Петрович?
Батурин поднял голову:
– Почему ты, однако, не выполнил мое распоряжение?
– Что вы говорили Афанасьеву?!
Распахнулась дверь перевязочной. На пороге стояла Новинская: в белом халате, не оправленном на плечах, халат был туго перехвачен по талии куском бинта, концы бинта затянуты в узел, зажаты в белеющих пальцах. Она смотрела на Батурина.
– Что? – поднялся он: кресло вылетело из-под него – ударилось спинкой о стену.
– Она бежит.
– Кто?!
– Вот она…
В окно Романов успел увидеть лишь полы черной, из искусственного каракуля, шубки; полы, взмахнув, исчезли за рамкой окна; Романов побежал к выходу.
Корнилова двумя руками толкнула дверь, вошла, задыхаясь. Она увидела Романова, вздрогнув, выпрямилась… опустилась обессиленно на голый деревянный диванчик у входа; шубка расстегнулась, серый шерстяной платок сполз на шею, волосы выбивались прядами из-под платка.
– Александр Васильевич… – ловила она воздух мокрыми от слез губами. – Это правда, что?.. – поперхнулась словом. – Я спала после ночной…
Из больших синих глаз лились слезы. Романов сел на диванчик рядом, обнял девчонку за плечи.
– Это правда, Александр Васильевич?..
Романов не знал, что делать, что говорить, – крепче и крепче прижимал ее к себе, будто это единственное, чем можно было успокоить.
– Правда? – говорила она. – Правда? Припухшие губы шевелились, она повторяла и повторяла одно слово так, словно на нем сошлась вся жизнь: «Правда?.. Это правда?» Хотела и не могла сказать другое, из-за которого прибежала в больницу: к Батурину, к Романову – к людям, которые отвечают за жизнь каждого человека на руднике. По щекам текли слезы, с подбородка капали Романову на руки.
– Раиса Ефимовна! – громко сказал Батурин; он стоял в коридоре. – Нашатырный спирт!
Корнилова притихла, уловив голос начальника рудника, подняла голову, грудью опираясь Романову на руку, разглядела, с неженской силой рванулась из его рук, встала. Медленно, шатаясь, она шла к Батурину, едва шла, но упорно шла по длинной ковровой дорожке.
– Правда? – начиная с шепота. – Правда? – все громче повторяла она. – Это правда?
Батурин стоял у двери; сверху освещала его электрическая лампочка, сбоку – дневной свет, льющийся из кабинета главврача.
– Правда?.. Правда?.. – выспрашивала она; не дошла до Батурина. – Ска-жи-те, что это непра-а-ав-да-а-а!.. – требовательно, с отчаянием закричала Корнилова. – Боже мой!.. Это из-за меня… – Схватилась за голову, поворачиваясь, словно не знала, куда идти дальше, и повалилась на красную ковровую дорожку.
Открывались двери палат стационара, лечебных кабинетов; по коридору бежал терапевт Борисонник.
Романов поднял Корнилову, отнес в кабинет, положил на топчанчик, застеленный белой простыней; Борисонник держал ее за руку – щупал пульс. Новинская вошла из перевязочной, строгая, сосредоточенная, держала в руках шприц; не отрывая глаз от шприца, сказала:
– Марш!
Романов стоял у топчанчика.
– Марш!.. Я вам говорю! – повернулась она к Батурину.
И Батурин и Романов растерялись.
– Сергей Филиппович, освободите кабинет от посторонних и закройте дверь, – велела Новинская Борисоннику.
Они сидели на диванчике у входа; Батурин курил.
– О чем вы вчера разговаривали с Афанасьевым, Константин Петрович?
– Поди-ко, Александр Васильевич, отдохни – пряди маленько в себя. Я сам разберусь, что к чему. Тебе надобно поспать маленько.
– Почему вы всех допрашиваете, а сами молчите? О чем вы разговаривали с Афанасьевым у клубной пристройки?
– У тебя, Александр Васильевич, еще молоко на губах не обсохло, и тебе, стало быть, еще рано с меня спрашивать.
– Почему вы не отвечаете на вопрос, Константин Петрович?!
Батурин бросил папиросу на пол, нащупал неуверенной рукой нагрудный карман, дрожащими пальцами достал трубочку, вытряхнул таблетку на ладонь, слизнул, расслабленно откинулся спиной к стене. Такие трубочки с таблетками постоянно носил отец Новинской. Это был валидол…
Из перевязочной вышла Новинская; шла, вытирая руки полотенцем.
– Не обижайтесь, – сказала она: говорила спокойно, ровно. – В больнице нет начальников и подчиненных. В больнице есть больные и врачи. Не обижайтесь. Остальные в больнице – посторонние.
Романов вспомнил, что в нагрудном кармане форменного пиджака Батурина всегда выпирало что-то похожее на пузырек. Он не слышал, чтоб Батурин жаловался на сердце; не говорила ничего об этом и Рая, не говорил Борисонник.
Новинская попросила папиросу, закурив, затянулась в полную грудь, закашлялась, лишь после этого сообщила:
– Корнилова беременна… на втором месяце… Она говорит, что это из-за нее пропал Афанасьев. Больше ничего она не говорит. Она упоминает Цезаря…
Романов долго сидел, не зная, что делать; чувствовал себя большим, тяжелым – беспомощным. Потом встал, прошел к окошечку аптеки.
– Сто граммов спирта и дистиллированной воды.
Батурин и Новинская молча смотрели. К ладони прикоснулось холодное стекло граненого стакана. Романов выпил, запил и побрел по коридору к черному выходу из больницы; ноги горели, по жилам разливался огонь, в голове мутилось.
Бывают минуты, когда круг забот смыкается – все существо устремлено к одной цели. Тогда исчезает все: люди, мир, – остается лишь одно чувство… Это чувство знакомо солдату, который пробежал хоть раз от своих окопов к окопам врага, его знают спортсмены, умеющие не щадить себя в решающем напряжении, им постоянно живут люди тихого, продолжительного подвига. Это чувство овладело Романовым. Оно пришло к нему в больнице. Он не знал, к чему зовет оно, но оно уже руководило поступками. Романову нужны были силы, свежая голова, – он должен был прикорнуть хотя бы малость.
…Его разбудил телефонный звонок.
Шторы на окне консульской спальни были задернуты. В теле дремала сладкая боль. Возле кровати на стуле не было папирос, спичек, пепельницы. Стояли термос, фарфоровая чашечка, лежало на блюдце печенье, пахло спиртом и йодоформом. В Новосибирске, после «проводов отца», которого Романов не застал на знаменитом новосибирское вокзале, утром также стояла чашечка с чаем, лежало печенье, пахло спиртом и йодоформом…
Звонил телефон возле окна, на тумбочке. Романов сбросил одеяло: ноги от щиколоток до колен были забинтованы; у коленных суставов, у щиколоток выползали из-под бинтов светло-коричневые, розоватые пятна йодоформа, впитавшегося в кожу… Звонил телефон продолжительными, настойчивыми звонками. Романов встал с кровати, поднял трубку: звонил Батурин. Из шахты ушел Остин: оставил работу и ушел. Гаевой не говорит, куда, зачем он ушел. Романов должен написать приказ по руднику: всем без исключения полярникам запрещается выходить за пределы поселков без специального разрешения начальника рудника, – прочесть приказ по радиосети; ответственность за выполнение приказа возлагается на заместителя по кадрам А. В. Романова.
Романов отодвинул шторы: солнце светило в окно консульской спальни. В термосе был горячий чай… Когда после ночной смены в Донбассе или в Москве, в «Метрострое», Романов просыпался, а Раи не было дома, возле кровати стояли на табурете всегда термос с чаем, фарфоровая чашечка, печенье на блюдце…
