Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
Сергей Никанорович Афанасьев работал заместителем министра угольной промышленности, не берег здоровья в работе – нажил язву желудка. Он считал, что его дни сочтены, торопился при жизни поставить старшего сына на ноги: научить самостоятельно топать по жизни – любить труд, быть дружным с рабочими людьми, уважать то, что сделано руками дедов и отцов после революции. Он понимал, что мать не оставит сына в покое: мелкой опекой и постоянными устраиваниями его благополучия испортит парня, – пообещал сыну переменить назначение – отпустить на остров Шпицберген. Сергей Никанорович взял с Романова слово: он будет держать парня в черном теле на острове – постарается сделать так, чтоб остров был для парня, как служба в армии.
Вовочка телеграфировал: «Еду, встречайте почетным караулом белых медведей…»
«Колла» поворачивалась, придвигаясь к швартовой стене пирса: по левому борту на открытой палубе толпились вновь прибывшие. На пирсе играл духовой оркестр, оттиснутый полярниками к фермам угольной эстакады. Проламывая маршевые звуки оркестра, шум голосов, загудел у эстакады густой бас:
– Ке-е-емеровские е-е-есть?!
– Откуда?! – переспросил долговязый парень на пароходе, приставив к уху ладонь.
И началось:
– Горловка!.. Из Анжерки?! Во-о-орку-у-ута-а-а!.. Прокопьевские!.. Ру-у-тченково!..
На пирсе, на пароходе кричали все. Трудно было разобрать что-либо.
– Сколько человек? – спросил Батурин, отгоняя от швартовой стены полярников, норовивших пробиться поближе к пароходу.
– Тридцать два, – ответил Романов, помогая начальнику рудника. – Двадцать девять рабочих, техник, два инженера.
– А эти, стало быть… «петухи»?
Романов пожал плечами.
Два часа тому, когда «Колла» вышла из Баренцбурга, радист «Коллы» стал на связь с Грумантом, передал радиограмму:
«Везем индейских петухов зпт встречайте оркестром…»
В радиограмме не было сказано, кому она, от кого. Встречать пошли. На острове традиция: к пароходу, который везет новых полярников, выходит начальник рудника, все, кто свободен от работы; духовой оркестр.
Батурин прохаживался вдоль швартовой стены пирса, переваливаясь с ноги на ногу, поглядывал на палубу, молчал, выжидая.
«Колла» ткнулась низко просевшим бортом в стену, подтянулись швартовы, с палубы выдвинулся, повиснув в воздухе, упал на пирс парадный трап. Оркестр рассыпался, шум поунялся. Батурин рассматривал каждого, кто сходил с парохода. Когда на трап ступили Афанасьев и Гаевой, Батурин крякнул.
– Одна-а-ако, – сказал он.
Романов тоже не сразу узнал парней, с которыми часто встречался в Москве перед отъездом на Шпицберген.
Был конец сентября. На острове только что выпал снег. На неровных берегах Колбухты, в горах он лежал толстым слоем – пушистый, мягкий. Вода в бухте казалась черной. Черно-белыми были полярники: в стеганных на вате фуфайках или нагольниках, в сапогах, ушанках… Афанасьев и Гаевой выделялись дерзко на фоне черно-белой толпы, черно-белого беспределья: были одеты так, как одевались курьеры Министерства иностранных дел, привозившие в Баренцбург дипломатическую почту для консульства СССР на острове, – короткие бежевые полупальто под поясок, узкие брюки до щиколоток, туфли на толстой подошве, велюровые ядовито-зеленые шляпы. Все на них пестрело. Даже шарфики, кандибобером выбивавшиеся из-под отворотов пальто, были кроваво-красные, в разводах.
Грумантский трубач-виртуоз Андрей Остин повернул раструб к трапу, с пронзительного захлеста вытянул первые такты «Камаринского мужичка» и, спрыгнув на октаву ниже, рассыпался задорным дробным стаккато. По пирсу, на пароходе волнами пошел смех. Смеялся и горный техник Полисский, на смену которому приехал Афанасьев.
– Ин-дей-ские петухи, – ворчал Батурин, шагая впереди инженеров к катеру, дожидающемуся у малого причала. – Увидел бы тебя дед в таком, – ворчал он на Афанасьева, – гнал бы поленом от Барзаса до Кемерово… Петух!
Всю дорогу потом, от Кольсбея до Груманта, Батурин молчал. Когда из-за мыса выдвинулся навстречу катеру обрубанный палец причала, вдруг рассмеялся:
– Стало быть, индейские петухи, – сказал он, стерев ладонью слезы, выступившие на глаза, повернулся к инженерам.
Афанасьев и Гаевой стояли на палубе, разглядывая ближние берега и далекие горы Айс-фиорда, в окружении которых предстояло жить два года; Батурин подпирал плечом рубку катера; Романов сидел на магнитофоне инженеров – у пожарного ящика впереди рубки.
– Послушайте, однако, петухи, – сказал Батурин, продолжая смеяться, – вам говорили в Москве, куда вы едете?
– За-аз-а границу, – улыбнулся Афанасьев. Инженеры почтительно повернулись к начальнику рудника. Они были одинаковы ростом, широкоплечие, плотные, устойчивые на ногах. Полнощекое лицо Афанасьева было смугловато от природы, форосский загар еще не сошел с него. Черные смородинки глаз влажно блестели на холоде. Парень смотрел на Батурина с непосредственностью, от которой делалось весело. У Гаевого лицо было хрящеватое, с волевым подбородком, крутым лбом. Зеленоватые глаза с поволокой светились изнутри, как бы спрашивая: «А можно полегче на поворотах?» Кожа на лице была тонкая, нежная, как у женщины, белая. У покрасневших от холода мочек бегали под кожей раздвоенные желваки. Гаевой улыбался вызывающе… Батурин не замечал его.
– А куда за границу, стало быть, говорили?
– На Ша-аш-пицберген, – отвечал Афанасьев, не понимая, к чему начальник рудника спрашивает.
– Стало быть, вы знали, что Грумант – не Париж, не Осло и даже не Барзас?.. С чего же вы, однако… как индейские петухи?.. Смотрите, – кивнул он в сторону берега.
Вслед за причалом выплыл из-за мыса Грумант, растянувшийся узкой полоской рудничных строений поперек ущелья. Над ним нависали громадные черные скалы, за ним разверзалось черной пропастью ущелье, под ним, у берегового обрыва, лизали черный снег и камни черные волны фиорда. Вокруг Груманта была дремотная пустота – вековечная глухомань Арктики.
Катер качнуло. Гаевой шире расставил ноги, но не сдвинулся с места.
– Вы начальник шахты? – спросил он.
– Начальник рудника, – сказал Батурин. – На острове шахта и все под единым началом. Рудника, стало быть.
– Вас зовут Константин Петрович? – спросил Гаевой. – Так?
– Умгу, – ответил Батурин.
– Давайте знакомиться. Моя фамилия Гаевой, Алексей Павлович Гаевой. Инженер. Я в этом году закончил Московский горный институт, приехал к вам на должность горного мастера.
– Ба-аб-брось, Лешка, – сказал Афанасьев. – Зачем это…
– Нет, – оборвал его Гаевой. – Погоди.
Батурин уже не смеялся, – склонив голову к плечу, посмотрел на парня так, как смотрят на подопытных кроликов.
– Ну-ко, – подбодрил он. – Дальше?
Но Гаевой смотрел на начальника рудника не так, как смотрят подопытные кролики на экспериментаторов, – смотрел дерзко, в глаза.
– Вас интересует моя биография? – сказал он. – Начальник рудника, как я понимаю…
– Валя-а-ай, – кивнул Батурин.
– Тогда так. Родился в тридцать первом. В шахту спустился после восьмого класса. Четыре года работал проходчиком…
– За-аз-ачем ты, Лешка? – сказал Афанасьев.
– Погоди-и-и… – сказал Гаевой, продолжая смотреть на Батурина прямо. – Отец погиб на Одере, мать – уборщица…
– Ла-аль-ешка! – дернул его за рукав Афанасьев.
– Погоди-и-и!… Это и тебя касается.
У Батурина прорезалась двойная складка в межбровье.
– Ка-ак-онстантин Петрович! – крикнул Афанасьев и стал рядом с Гаевым.
Батурин смотрел на инженера. Молчал.
– Вас интересует, за какие деньги, мы купили эти пальто и костюмы? – сказал Гаевой; упругие, лоснящиеся губы сделались белыми.
– Ты на-ан-е имеешь права! – повернулся к нему Афанасьев.
– По-го-ди-и-и!.. Мы заняли у Вовкиного отца деньги и купили. Покупали в ГУМе… Главном универсальном магазине Советского Союза… на Красной площади.
– Кончайте, – сказал Романов и поднялся с магнитофона.
– Мы получили подъемные – вернули долг, – продолжал Гаевой. – Остальные деньги я отправил матери. Вовка на остальные купил подарок своей матери. Вас еще…
– Ха-ах-ватит! – взбычился Афанасьев, глаза заблестели холодно…
Батурин стоял у рубки, прислонившись плечом к ней, заложив ногу за ногу, утопив руки в карманах полушубка; тяжело вздохнув, покачал головой, сказал ровным, спокойным голосом:
– Пе-ту-хи, однако… индейские. Радист не оплошал.
Сказал и улыбнулся. В его улыбке, в глазах было столько отеческого, теплого, что растерялся и Романов. Потом Батурин все тем же ровным, спокойным голосом упредил инженеров:
– Вот чего, петушки. Ваши биографии надобны мне, как зайцу барабан во время охоты… Сейчас Александр Васильевич сводит вас в столовую, накормит. Отдохнете маленько, и пойдем в шахту… Ваши биографии в шахте!.. Стало быть, после обеда и познакомимся. А это… петушиное оперение, – кивнул он на костюмы парней, – снять. В Москве пять лет делали из вас инженеров, а это… в день обкорнает ваш инженерский авторитет. Здесь шахтерский поселок, а не Париж, не Осло и даже не Барзас. И начальник рудника здесь, зарубите, не такой, как на Большой земле. Начальник рудника здесь – единый начальник… шахтер номер один. Он вам и отец, и мать, и Верховный Совет, и Совет Министров. Усвоили?.. Стало быть, все, что начальник делает и говорит, – закон. Для всех закон! И для вас.
Батурин не смотрел на Романова, когда говорил. Но Романов почувствовал: он говорил не только для Афанасьева и Гаевого. Романову же было наплевать на все это: предупреждение, пущенное рикошетом, свидетельствует о том, что у того, кто его делает, не хватает пороха сказать прямо. Батурин, видно было, и сам понимал, что Романов для него – не Афанасьев и Гаевой, только что оторвавшиеся от институтской соски.
IV. Расплата на шаг отстает от иллюзииВесь день Романов занимался вновь прибывшими полярниками, освободился лишь поздним вечером. А ночью его занесло в шахту; руководители рудника, участков смотрели безмятежные сны, – хотелось побыть два-три часа полновластным хозяином под землей – возле угля. Романов обошел забои отдела капитальных работ, распорядился на первом добычном, завернул на второй.
В шестнадцатой лаве закончила работу бригада ремонтников, бутчики «добивали» полосы, машинист и помощник возились у врубовки… Новые секции бутовых полос, словно мостовые быки, вытянулись ровной линией вдоль забоя – готовились взять на свои плечи тяжесть верхних пластов породы в отработанном пространстве лавы. На второй полосе от штрека работал сам бригадир Чалый – один; заканчивал кладку. Чалый работать умел, не ленился. Поджарый, гибкий, он легко подхватывал двух– трехпудовые породины, ловко разворачивался в тесноте, не позволяющей разогнуть спину, и как-то по-своему, по-чаловски нырял на расстояние трех-четырех метров к буту – укладывал тяжелые камни, словно кирпичики. На десятиградусном морозе со сквознячком был лишь в легкой спецовочной куртке; белки глаз блестели в мечущихся по лаве лучах шахтерских фонариков. Заметив Романова, Чалый не оставил работу, лишь задержался на мгновение, когда луч надзорки скользнул по нему, – помахал брезентовой рукавицей приветливо, подхватил с яростью очередную породину. И Романов не задержался возле него: Чалому оставалось заложить проем под кровлей; бутчики работали уж полторы смены, – не хотелось отбирать дорогие минуты.
Романов ушел в соседнюю лаву: в пятнадцатой работала бригада навальщиков. Летали лопаты, шумел транспортер: уголь сыпался, тек, в шумной лаве стояла пыль коромыслом. «Гусиным шагом» Романов прошел вверх по низкой лаве, присел на пятки передохнуть – наблюдал за работой бригадира навальщиков. Остин, отгороженный от Романова транспортером, орудовал, стоя на коленях, лопатой. И он работал на загляденье. И он в своем деле был профессор не меньше, чем Чалый в своем. Но Остин не повернулся в сторону заместителя начальника рудника даже тогда, когда яркий луч надзорки скользнул по нему, – работал! Романов задержал луч на Остине.
– Не балуй! – крикнул навальщик; добавил: – Мать честная!.. Смотался бы лучше за порожняком.
Было видно: этот парень чувствует себя хозяином в лаве – делает главное на Груманте дело: дает уголь. На его лопате сидели план, заработки рабочих и итээровцев рудника. И Романов для него в лаве был лишь помощником или «обслуживающим персоналом». Остин не работал – священнодействовал.
Именно здесь, возле бригадира навальщиков, Романов вспомнил приветливый взмах брезентовой рукавицей, подумал: слишком приветливым был этот взмах. Вспомнил ожесточенную занятость бригадира бутчиков; слишком демонстративной была эта занятость. Чалый терял рабочую независимость рядом с «начальством», для Остина такое присутствие было не в счет.
«Почему?» – подумал Романов.
Рядом опустился на колени, присел мастер смены Полисский.
– Извините, Александр Васильевич, – сказал он, задыхаясь. – Я не знал, что вы здесь… Бегал за порожняком… Бутчики закругляются, надо пускать врубовку – пойду посмотрю…
Романов отпустил мастера, смотрел на Остина, думал о Чалом:
«Почему?»
Вернулся в шестнадцатую лаву… Уже работала врубовка; подрезая угольный пласт, ползла медленно вверх по лаве. Лава наполнилась гулом электромотора, металлическим скрежетом бара – режущей части врубовой машины, – ухал подрубанный пласт, оседая. Ожила кровля свежие буты брали на плечи оседающую толщу верхних породных пластов.
Бутчики были уже на откаточном штреке, под лавой, собирали инструменты – собирались уходить на-гора. Чалый стоял на коленях между рельсами, надевал ватник; движения были усталые, неторопливые; лишь заметил Романова – переменился: движения сделались резкими. Романов насторожился, подошел к рабочим, опустился на рельс. Полисский заметил Романова, побежал на четвереньках от врубовки к штреку, спрыгнул на штрек. Чалый подвинулся ближе к Романову, вынул из нагрудного кармана куртки наряд, развернул, протянул руку навстречу Полисскому:
– Черкни, Виктор Михайлович… свою министерскую – пойдем отсыпаться.
Полисский сел на рельс рядом с Романовым, снял рукавицы, полез под борт стеганки за авторучкой.
– Ничего не имеете против, товарищ начальник? – повернулся Чалый к Романову; спрашивал, как бы соблюдая приличие перед старшим, а улыбнулся наигранно. – Нам пора на-гора…
На его сером от породной, угольной пыли лице с впалыми щеками обозначились побледневшие от усталости, пересохшие от жажды и холода губы; блестели белки глаз.
Полисский вынул авторучку.
– Охота вам топтаться здесь ночью, товарищ начальник, – продолжал Чалый, разговаривал, как человек, который сделал важное дело, хорошо знает, что и как сделал. – Когда в смене Виктор Михайлович, на участке шахтерский порядок.
Полисский открутил колпачок авторучки.
– Расход на нас в столовой оставили, – говорил Чалый. – Пошли с нами, товарищ начальник, – поделимся…
Он стоял, говорил так, что Романову было неприлично не смотреть на него; прилаживал поверх стеганки брезентовый ремень с плоским аккумулятором так торопливо, что неприлично было задерживать его и бригаду не то что на час-два – на минуту. Однако и в словах, и в движениях Чалого было что-то настораживающее.
Но, может быть, Романову все это казалось, потому что в эти минуты он думал о Чалом нехорошо?..
Полисский положил на колено наряд, занес авторучку, Романов посветил на измятый листок, наклонился: Чалый поставил два полуторных бута – выполнил три нормы за полторы смены.
– Конюшен[6]6
Конюшня – пустое пространство в бутовой полосе.
[Закрыть] нет? – спросил осторожно Романов… и началось.
Полисский заерзал: всю прошлую смену бригада бутчиков работала с другим мастером… Рабочие застыли, кого в какой позе застал вопрос, смотрели все на Романова.
– Что вы, товарищ начальник? – поднялся на ноги Чалый, раздраженно толкнул аккумулятор по ремню – за спину. – Вы нас обижаете, товарищ начальник.
Полисский ерзал: он отрабатывал свои последние смены, и ему, наверное, не хотелось бы покидать остров со скандалом под занавес.
– Раньше бывали конюшни, – признался Чалый, тер шею голой ладонью. – Сейчас… Кровля не та, товарищ начальник. Сейчас: врубовка начинает работать – она, паразитка, и возле врубовки дышит. А в забутах… Да вы посмотрите: там и без врубовки боязно… А нам там же и работать. Нельзя. На свою голову можно…
– Я, Александр Васильевич, – продолжал ерзать Полисский. – Извините… бригада хорошая.
И Романов ерзал… Проверять буты теперь… не оберешься шуму и теперь и потом. Да и в лаву идти… когда начала работать врубовка: возле первых от штрека бутовых полос сыпалось с кровли, – не ровен час, мог и корж свалиться на голову. И отступать было поздно: груздем назвался уж…
– Надо бы посмотреть, – сказал Романов; прищурился, наблюдая за Чалым исподволь; говорил нерешительно.
– Да вы что? – вновь начал Чалый. – Виктору Михайловичу не доверяете?
Полисский встал; рабочие зашевелились. Поднялся и Романов: Чалый науськивал его на Полисского.
– Будем смотреть, – сказал Романов решительно.
– Мы полторы смены не выходили из шахты! – взвился Чалый. – Не жрали – старались: хотели, чтоб лучше!..
Рабочие зашумели. Большие навыкате глаза Полисского бегали, он старался не встречаться глазами с Романовым.
– Нельзя, Александр Васильевич: поздно, – сказал мастер. – Врубовку останавливать… ждать, пока успокоится кровля: не успеем вруб сделать и отпалить – навальщики первой смены останутся без фронта работы. Извините…
– А говорят, у нас художественной самодеятельности нет на участке, – сказал кто-то сзади Романова.
– Останавливай врубовку, – велел Романов Полисскому.
– Нельзя, Александр Васильевич, – заупрямился мастер. – По технике безопасности…
Романов шагнул к лаве.
– Спал, упал и уши поломал, – сказал кто-то.
– Кто нам будет платить за то, что мы торчим здесь после работы?! – закричал Чалый, ухватив Романова за самоспасатель, придерживая. – Я начальника рудника вызову!
Романов отнял самоспасатель, полез в лаву.
– Останавливай врубовку, говорю! – крикнул Полисскому, поняв, что отступать уже невозможно. Он и не хотел отступать: был уверен, что поступает как должно.
– Извините, – примирительно буркнул Полисский и побежал.
Чурбаки и досточки между кровлей и еловыми стойками крепежа расплющивались, будто были из глины, – Романов старался не прикасаться к стойкам руками, не задевать; светил впереди себя надзоркой – бежал, согнувшись, к первой от штрека бутовой полосе; с кровли сыпалась породная мелочь на плечи, за воротник.
Подавился, электромотор: оборвался металлический скрежет режущих зубьев бара – в лаве сделалось глухо; угрожающе трещали крепежные стойки, – кровля дышала. Лава наполнилась гулом человеческих голосов, выкриками. Романов остановился возле торцовой стены свежего бута… Согнувшись, виляя между стойками, бежал, приближаясь, Полисский; луч лампы метался по лаве, то и дело попадал на Романова. Полисский подбежал, закрутился волчком возле, озираясь на стойки, на кровлю, взмолился:..
– Надо подождать хотя бы…
Пальцы на ногах Романова поджимались от напряжения.
– На, – сунул он и свою надзорку мастеру. – Свети!
– Извините…
Полисский юркнул в забут, унося бегающие лучи фонарей.
Романов зашел с противоположной стороны бута. На первой полосе стенки бута были уложены плотно, камни подогнаны, – стоял бут надежно.
– Ну?! – крикнул Полисскому.
Бут не просвечивался.
– Давай сюда!
– Есть!
Новый бут второй полосы просвечивался, как решето: в середине была пустота вместо породы, – его ставил Чалый…
Утром Романов передал Батурину акт осмотра бутовых полос на втором добычном. Батурин посмотрел на Романова… как в шахте смотрел из-за транспортера… Ничего не сказал… В конце дня он вызвал Романова, возвратил акт.
– Напиши приказ, – велел он и склонился над геологической картой грумантского месторождения.
Когда Романов открыл дверь тамбура, приставленного изнутри кабинета, Батурин добавил, не отрываясь от карты:
– Подготовишь приказ – принесешь, стало быть… покажешь.
Что писать в приказе на Чалого, он не сказал. Романов написал, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Батурин: «…объявить бригадиру бутчиков Чалому Ивану Сидоровичу строгий выговор, снять с занимаемой должности и перевести в разнорабочие». Писал, не поступаясь перед совестью. «Конюшни» в бутах – те же мины замедленного действия. Кровля, оседая, нажмет – бут рассыплется: кровля рухнет, пойдет, сокрушая крепежные стойки, раздавит все, что окажется под обвалом… и человека! «Конюшня» в буте не только преступление, но и предательство. Не оглядываясь на Батурина, вписал в приказ и другое: «…разнорабочего порта Гаврикова В. П. перевести рабочим в бригаду бутчиков второго добычного участка».
Батурин не вычеркнул из приказа, не исправил в нем ни единого слова. Романов почувствовал: между ними больше нет транспортера. Понял: время пришло…
– Константин Петрович, – сказал он, – А я тоже ехал на Грумант, как этот парень… Гавриков.
Батурин молчал.
– Я тоже хочу перебраться поближе к углю, – добавил Романов.
Батурин смотрел и молчал. Романов хотел сказать еще что-то; молчание действовало на него неприятно – заставляло говорить что-либо, лишь бы не было этого – молчания, похожего на кровлю в грумантских лавах, заставляющую приседать, сгибаться.
Батурин заговорил:
– Управляющий трестом на острове, – сказал он, – Стало быть, и разговор о твоем переводе – с управляющим… Инженер…
Борзенко уезжал на десятитысячнике «Суворове»; пароход уходил из Баренцбурга, зашел в Кольсбей догрузиться грумантским углем для своих топок. Антон Карпович пил чай в отведенной для него каюте. Романов вошел.
– Ну, дорогой мой, – встретил его Борзенко, вставая из-за стола, – давай письма, посылку. Наслышался я о твоих подвигах под землей. Перво-наперво, как говаривал Василий, давай выпьем.
Антон Карпович был такой же, как до войны и после войны – в Донбассе, в Москве, – не изменил привычке жить неприхотливо, «выпивал» только чай и «боже сохрани!» – что-либо спиртное. И разговаривал так же: не закончив мысли, перескакивал на другую, безбожно растягивал «г». Он лишь старел не по дням – по часам: весь сделался белым, ссутулился.
Романову некогда было «выпивать»: с Груманта спешили Батурин «и сопровождающие его» с документами, чертежами, – Романову нужно было поговорить с глазу на глаз.
– Хочу перейти на эксплуатацию – в шахту, – начал он, не присаживаясь.
Борзенко отстранил его, отошел к иллюминатору, окинул беглым взглядом, – заговорил словами Батурина:
– Надо было на материке думать, когда подписывал соглашение. Почему отказался от места главного инженерами Баренцбурге? Чтоб жене было хорошо? Так вот: твоей жене, я слышал, хорошо. И ею довольны. Бог мой, как ты похож на свою мать, Саня; Антонина по десяти раз на дню меняла решения. Придется потерпеть, дорогой мой Александр Васильевич: в этом году замены руководящих работников на Груманте уже нет.
– Я пойду горным мастером, – сказал Романов решительно.
– Ты вырос из спецовки мастера. Я не имею права использовать таких специалистов, как ты, на должности горного мастера. Перед государством, перед партией не имею…
– Но я сейчас даже не бригадир, – сказал Романов, не сдерживая раздражения, обиды на что-то, кого-то.
– Ты – заместитель начальника рудника, дорогой мой…
– Я ехал сюда, надеялся…
– Поздно. Люби жену, стреляй уток, помогай Батурину…
– Я в шахту хочу!..
– Жди. Ты на шахте сидишь, а не в министерстве. Теперь тебе легче – потерпишь.
Антон Карпович налил из термоса чаю и спохватился, вспомнив.
– Да, – сказал он. – Чуть не забыл…
И весь переменился тотчас, как мог делать лишь он. Перед Романовым теперь стоял не Антон Карпович – друг отца, Санькин московский товарищ, а Борзенко – управляющий трестом, говорил строго, по-деловому:
– Батурин рассказывал мне о твоем предложении – насчет механизации выемки угля с помощью обратного хода врубовки. Он тоже настаивает. Так вот. Я не могу забрать СКР-11 ни у баренцбургцев, ни у пирамидчан: мы увеличиваем им план с нового года. А ваши лавы на ладан дышат – ваш план придется урезать. Так что держитесь зубами за свой эскаэр, потому что в Баренцбурге или на Пирамиде попросят – я и этот у вас отберу… Шахту новую нужно вам строить, дорогие мои. Шахту! Понял? Иначе весь Грумант полетит к чертовой бабушке. И вы в том числе. Через полгода вы все свои механизмы будете крутить вхолостую. Породу будете выдавать на-гора… для советских городов Заполярья. Ясно?! Вот так.
Подвинул Романову стакан с крепко заваренным дымящимся чаем, добавил:
– С этим ложитесь спать, с этим и глаза продирайте – новая шахта! – если у вас есть шахтерская косточка, если интересы государства для вас главное, если не хотите обанкротиться сами и трест подвести, как сделали ваши предшественники.
Высказался и вновь превратился в милого Антона Карповича, близкого и дорого, как далекое и – беспечное детство; указал на стакан:
– Пей. Через два часа я буду махать тебе с палубы, понял? А через три дня – в гостинице «Шахтер» буду разрезать самый большой кавун, какой только найду в Мурманске. Съел?.. Жду твоих дальнейших разработок и новых соображений но «социалистическому комбайну»…
Борзенко уехал…
Жизнь продолжалась.
