Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)
(Из дневника Афанасьева)
Октябрь 1957 г., Грумант («Дом розовых абажуров»)…
Я никогда не считал себя трусом. Если на меня нападали старшие или более сильные, я не убегал и дрался, пока мог устоять на ногах. Меня пугала темная комната – я немедленно шел в нее, обшаривал все закалки. Я не трус. Но в тот памятный вечер…
В перерыве между танцами был концерт. В заключение концерта выступал квинтет, сколоченный и выпестованный Штерком. Мы сидели в двенадцатом ряду, в середине ряда: Лешка, я, Раиса Ефимовна и Александр Васильевич. Мы, не уславливаясь, сели так. После ссоры у камеры лебедки БЛ-1200 Лешка и Александр Васильевич улыбались друг другу, как прежде, но было видно: они старались не замечать друг друга, хотя и делали вид, что ничего не случилось. Смешно было смотреть на них: два хороших человека наговорили друг другу глупостей, теперь оба не знали, как быть. Смешно и грустно. Но речь не об этом.
Квинтет начал по-штерковски громко, темпераментно. В незнакомой мелодии, изуродованной джазовыми выкрутасами, почувствовалась скрытая душевная боль с первых тактов: мелодия просила участия чувств более тонких, сердечных. Раиса Ефимовна возмутилась.
– У меня нет никаких сил… Барабанщик, – сказала она, поправляя очки на переносице. – Ему на танцульках, а не в концерте… Барабанщик.
Она любила классическую музыку, а Штерк исполнял в фокстротном темпе и похоронные марши…
– Оскар знает свое дело туго, – сказал Лешка, любивший подразнить Раису Ефимовну, когда выступал квинтет. – Вот увидите…
– Уже слышу…
– Да ладно вам! – прикрикнул на них кто-то сзади. Я оглянулся. В третьем ряду от нас сидел Дудник. Наклонясь вперед, положив широкий, выдвигающийся подбородок на кисти рук, он смотрел вызывающе.
По залу шел шорох дыхания, покашливаний, было сумеречно. Сцена была залита светом. У рампы стояли полукругом пятеро в черных костюмах. Штерк склонил лохматую голову к инкрустированному перламутром аккордеону, быстро перебирал худыми пальцами клавиши, встряхивал плечами, аккордеоном, пристукивал ступней, задавая темп. Его огненно-рыжая шевелюра рассыпалась – голова сделалась шире плеч. Андрей Остин стоял в середине полукруга, то и дело закатывал глаза, выписывая в воздухе круги раструбом кларнета; большие, красные руки вылезли из рукавов пиджака вместе с белыми манжетами и казались длиннее обычного. Лешка толкнул меня в локоть:
– Закончит петь – сразу… Понял?
– Понял.
– Тише вы! – вновь послышался тот же голос сзади.
– А он выпросит-таки, – сказал Лешка. – Я ему обтопчу уши.
Раиса Ефимовна посмотрела на нас с укором; платье из черного панбархата с декольте подчеркивало белизну гладкой кожи на шее, плечах и руках…
Квинтет как бы отбросил свою козлиную бодрость, отодвинулся в глубину сцены, исчез. На сцену вышла девчонка… Она пела. У нее были стройные ноги; лаковые туфельки на тонком каблучке словно бы впаяны в ноги. Светлое платье без рукавов, с глубоким овальным вырезом, приоткрывало нежную грудь; туго обхватывая талию, круто обвисло на бедрах свободным полуклешем. Смугловатая кожа шеи, рук и ног дышала теплым солнцем далекой родины. Девочка пела:
Скромный наряд свой белый
Зря я надела.
Что же теперь мне делать?
Что же мне делать?
Мне так обидно, стыдно:
Удержать свое счастье, видно, я не сумела.
Белые волосы спадали на плечи; лицо свежее с едва просевшими щеками; большие глаза, носик вздернут. Приподнятая подмостками над ровными рядами шахтерских голов, облитая ярким светом электрических лампочек, девчонка приковала внимание шахтеров к себе. Из полутемного зала казалось: она светится собственным светом, тихим и чистым. Ходила по сцене, жестикулировала, изображая переживания покинутой девушки, – вела себя так, будто не было сцены, не было незнакомых людей, слушающих ее, наблюдающих за ней, будто подле нее была лишь подружка, которой можно доверить сердечные тайны.
Как он со мной был нежен,
Полон вниманья,
Где же ты, друг мой, где же?
Жду так давно я…
Черт!.. На сцене трудно было узнать Ольгу Корнилову. На улице она была похожа на подростка; всегда в великоватой на ней шубке из искусственного каракуля, в хромовых сапожках, в цигейковой шапочке, – постоянно отбивалась от грубоватых заигрываний парней, задористо, озорно, – торопливо проскакивала мимо шахтеров.
Корнилова пела:
Сердце мое, не стучи.
Глупое сердце, молчи.
Я люблю и любимому верю:
Он придет ко мне, верность храня.
Он тревожные думы развеет.
Он по-прежнему любит меня.
В задних рядах кто-то ударил в ладони звонко, лишь Ольга закончила петь, – зал захлестнуло рукоплесканиями. Я оглянулся. Растопырив пальцы, Дудник ударял ладонь о ладонь с жесткой силой; хлопки выделялись. Он отвалился к спинке кресла; крупное, худощавое лицо расплывалось в улыбке.
– А сносно, а? – говорила Раиса Ефимовна, поправляя очки на переносице, оглядываясь.
Когда она поворачивала голову к нам с Лешкой, белая кожа на ее коротковатой шее собиралась в острые, сухие морщинки…
– Я видел в падающей капле молнию, – продекламировал Лешка. – Это был миг. Но он остался во мне на всю жизнь. А годы выпадают из памяти…
– Пигалица, а? – говорила Раиса Ефимовна оживленно, отыскивая удобное положение в жестком кресле. – Эк-кая пигалица, а?
– Это был миг: молния в падающей капле…
Я знаю, когда Лешка начинает говорить никелированными словами. И я понял, почему он задолго до вечера достал из шкафа костюм, которого не надевал со времени приезда на остров, долго утюжил, приводил в порядок сорочки, галстуки, почему предложил мне увести Ольгу от Дудника после концерта.
– Би-и-ис!.. – кричал кто-то сзади глухим голосом, словно в бочку.
Это было на третий день после того, как Большая Родина вывела на орбиту первый в мире искусственный спутник Земли. Был вечер отдыха полярников, посвященный событию, в которое трудно верилось. Жизнь казалась праздником – началом необыкновенного. Каждому хотелось быть помоложе; все мечты мира казались такими достижимыми…
– Би-и-ис!.. – давил в уши глухой голос.
Кричал Дудник, сложив ладони лодочкой, ткнувшись в них.
Лешка передал записку на сцену. Вчетверо сложенный белый листок переходил из рук в руки по рядам. Ольгу заставили повторить песенку. Когда она спела, конферансье прочел со сцены:
– Товарищ просит Оленьку Корнилову исполнить «Соловья» Алябьева.
– Шалопаи, – взвилась Новинская. – Нет никаких сил… Это же не джазовая песенка.
В зале вновь поднялся шум. «Соловья» пела заведующая библиотекой, летом уехавшая на материк; Раиса Ефимовна аккомпанировала ей на рояле. Ольга лишь приехала на остров. Новинская только что узнала, что девчонка поет, и боялась выходить на сцену без репетиции.
– Раису Ефимовну! – кричали шахтеры.
– Со-ло-вья-а-а! – гудел голос. Ольга вышла на сцену.
– Это же не джазовая песенка, – возмущалась Новинская, поворотясь к нам. – Шалопаи.
Она думала, что мы написали записку… Сзади смеялись…
– Просим на сцену!
Раиса Ефимовна поднялась, оправила платье. Она шла боком между рядами, шахтеры подымались впереди нее; когда она проходила, садились, – хлопали сиденья кресел.
– Сейчас пойдем, – вновь толкнул меня Лешка.
Я кивнул.
Ольга спела лучше, нежели пела бывшая заведующая библиотекой.
– Пошли.
Я встал… Конферансье уговорил Новинскую сыграть заодно и «Итальянское каприччио» Чайковского. Новинская уже начала: неудобно было выходить. В заднем ряду поднялся Дудник. Парни, сидевшие подле него, похлопывали его поощрительно, пропуская между рядами. На Дудника шикали, он не обращал внимания.
Посте концерта продолжались танцы в спортзале. Стояли полярники вдоль стен в три-четыре ряда. Было шумно. Квинтет рассаживался у двери в гимнастический зал.
– Тряхнем стариной, Санька? – предложила Раиса Ефимовна. – Знаешь… будто у нас нет и детей… будто мы только что познакомились…
– Пошел шар за деньгами – пальто под залог. Ты надела новое платье, теперь будешь торчать здесь, пока все не увидят…
Квинтет готовился. Андрей продувал трубу, свободной рукой махал кому-то… К выходу шли Лешка, Дудник и Ольга, надевавшие пальто на ходу. Лешка махал рукавом мне. Ольга была в сапожках…
Мы только что договорились: будем танцевать. Мы пригласили Ольгу на чай, рядом стоял Дудник, сказал Ольге: «Потанцуем трошки, поняла?» Ольга вспыхнула, глаза блеснули, посмотрела на Дудника и сникла. «Мы потанцуем», – сказала она… Теперь Лешка звал меня к выходу.
– А я не отпустила бы дочку одну на Шпицберген, – сказала Раиса Ефимовна, наблюдая за Ольгой; Александр Васильевич укладывал пальто и шляпу на пододвинутый кем-то стул.
– Станет дочь барышней, посмотрим, как ты будешь командовать. Все мы бедовые с детьми, пока они каши просят.
– У меня будет каши просить и в замужестве, – сказала Раиса Ефимовна и крикнула: – Ольга!
Корнилова остановилась. Дудник налетел на нее и принялся расшаркиваться демонстративно, стараясь обратить на себя внимание. Новинская помахала девчонке рукой. Корнилова улыбнулась, послушно пошла вдоль стены полярников. Дудник поднял голову, когда девчонки уже не было рядом, – по залу пошел смешок.
– Би-и-ис!.. – прогудел кто-то в дальнем конце зала. – Зачем она тебе? – спросил Александр Васильевич Новинскую.
– Она еще глупенькая… Пигалица. А мужики…
Я был другого мнения о Корниловой. Хотя она и дочь Юрия Ивановича, но, когда она пела, я не мог не думать о ней как о девице, которая видала виды. Я предубежден против артисток: рассказывать сотням людей о чувствах обманутой девушки, рассказать правдоподобно сможет лишь девица, пережившая эти чувства. Нельзя изобразить пьяного, не имея хотя бы незначительного опыта пьянства…
Ольга была в шубке, шапчонку несла в руках, шла быстро, легко, волосы рассыпались по воротнику. Она улыбалась, глазищи были синие, зубы белые. Глаза и зубы блестели.
– Куда вы убегаете? – спросила Раиса Ефимовна. – Такой шайкой…
– Говорите мне «ты», – попросила Корнилова. – Мне так неудобно перед вами…
– Действительно, – заметил Александр Васильевич. – Вы же артистки. И выступаете вместе…
– Хорошо, – согласилась Раиса Ефимовна и покосилась на Романова.
Корнилова улыбнулась.
– Владимир Сергеевич и Алексей Павлович пригласили на чай, – сказала она.
– А танцевать?
– Так они ж пригласили…
– Раздевайся, – требовательно предложила Новинская. – Потанцуем – пойдем к нам пить чай.
– Я в сапогах…
У Дудника под мышкой был сверток. Раиса Ефимовна велела Дуднику подойти.
– Снимай шубку, – сказала она Ольге решительно. Александр Васильевич охотно помог Корниловой снять шубку; Новинская вновь покосилась на него. Что-то происходило между ними: они сейчас были больше похожи не на тех Романова и Новинскую, которых я знал в Москве перед отъездом на Шпицберген, здесь – на Груманте, а на тех, которых я видел в Форосе… Они как бы заключили перемирие, но и в перемирии между ними продолжалась война.
– В чем дело? – спросил Дудник, остановившись возле нас.
– Давай знакомиться, – протянул ему руку Александр Васильевич.
– Ладно разыгрывать, – сказал Дудник. – Думаете, если надели другой костюм, так я не узнаю?.. Вы встречали наш пароход.
– Тогда здоров.
– Здрасьте.
Дудник сдавил руку Романова, встряхнул.
– Знакомьтесь со мной, – протянула руку Раиса Ефимовна.
Дудник посмотрел на нее.
– А вы главный врач рудничной больницы.
– Новинская…
Дудник сжал ее руку. Раиса Ефимовна осторожно потрясла побелевшими пальцами. У него были желтоватые глаза с крупными, коричневыми крапинками вокруг зрачков, брови подбриты.
– Давайте туфли, – сказала Раиса Ефимовна. Дудник отдал сверток, снял коверкотовый макинтош с неразглаженными складками после чемодана, фетровую шляпу – сунул в руки Лешке; взял у меня из карманчика расческу и, поворотясь к залу, стал причесываться, позируя, выискивая глазами тех, кто смотрел на него; волосы, стоявшие копной после шахтной щелочной воды, секлись, трещали под расческой. Нахалюга. Я шагнул к нему, взял за руку, отогнул вниз; рука была сильная, кость широкая.
– Ну-ка… положи расческу, где взял.
Глаза Дудника блеснули недобрым. Он посмотрел на меня… мимо меня – туда, где стоял Лешка… вновь на меня… осклабился.
– Друзья, называется… Зовут чай пить, а такого… жалко. Возьми, если жалко.
Я понял: ему непонятно то, что взорвало меня. В голову пришла веселая мысль: я отступил на шаг, переломился в пояснице и дважды шаркнул пальцами по носку полуботинка, выпрямился и протянул расческу:
– В знак глубокого уважения и преданности примите мой скромный подарок… Оставь ее себе, карамба![14]14
Черт возьми! (исп.)
[Закрыть] – сказал я.
Дудник взмахнул бровями: он не знал слова, – и тут же повернулся к залу вновь; продолжал причесываться как ни в чем не бывало.
– А мне что-то жарко, – сказал Лешка, смотревший до сих пор на нас, едва сдерживаясь.
Он бросил пальто и шляпу Дудника на стул; раздевшись, положил на них свои вещи, притрамбовал. Романов смеялся, не раскрывая рта. Корнилова прыгала на одной ноге, надевая туфельку. Я взял ее под руку. Квинтет уже играл.
– Видал? – сказал Дудник. – Дружок ваш… на трубе выделывает.
Я посмотрел на Андрея. Дудник взял тем временем Корнилову за руку.
– Пошли, – сказал он.
Корнилова, притопнув туфелькой, покорно пошла за ним. Лешка смотрел им вслед: Дудник вел Корнилову – тащил ее за собой.
– Ты понимаешь что-нибудь в этом? – спросила наблюдавшая молча Раиса Ефимовна.
– А если они жених и невеста? – сказал Романов.
– Невест так не водят… как козу на веревочке.
Дудник навалился на Корнилову и широкими шагами с места, размахивая широкими штанинами, повел ее в середину зала, свободную от танцующих.
– Парень форс-мажор, – отметил Александр Васильевич. – Из той породы, что ширинку застегивают на тротуаре.
– Пошли, – сказала Романову Раиса Ефимовна. – Только поделикатнее… Я не невеста.
Мы с Лешкой остались… Мне было все равно. Для меня Ольга была дочь Юрия Ивановича и не более. Я обещал Юрию Ивановичу заботиться о ней, если она приедет на остров. Но теперь я присоединился к Лешкиной затее – увести Ольгу от Дудника – не только потому, что обещал Юрию Ивановичу заботиться об Ольге: Дудник раздражал меня – его присутствие угнетало девчонку.
Из спортзала мы вышли вместе. Дудник вновь овладел свертком Корниловой, нес, сунув под мышку.
Было холодно. Облака над Грумантом разорвались; за высокими скалами горела луна, сверху освещая вершины облаков и рваные в клочья края. В темно-синей пропасти неба горели звезды, и казалось, что одна из них – спутник. Звезды бежали от края одного облака к краю другого. С неспокойного фиорда тянуло прелью гниющих водорослей. Земля, воздух – все было влажным, промозглым. Желтоватый свет уличных фонарей, раскачивающихся на ветру, тоже казался важным.
За широким деревянным мостом через ручей Русанова мы с Лешкой остановились; вверх бежали мокрые ступеньки лестницы к вокзалу кольсбеевской электрички.
– Ну, Михаил, – сказал Лешка, – ты танцуешь как бог. Я не знал.
Дудник улыбался. Лешка протянул ему руку.
– Приезжай к нам почаще, – сказал я. – А то в Кольсбее есть такие, что боятся ночью нос высунуть… Боятся – медведь за нос поймает.
– Бро-о-ось, – сказал Лешка. – Он сам такой, что наступит медведю на уши. Заглядывай, Михаил.
Я подал руку. Склонив голову набок, но по-прежнему улыбаясь, Дудник посмотрел на меня… Раиса Ефимовна тоже протянула руку.
– Только не давите пальцы. У вас такая ручища…
Перестав улыбаться, Дудник смотрел на Новинскую; губы сжались, брови сошлись.
– Не опоздай на электричку, – сказал я. – А то потом придется по тоннелю и галерее девять километров…
– А вчера медведь через галерею проходил, – сказал Лешка.
– Перестаньте валять ваньку, – оборвал разыгрываемую нами комедию Александр Васильевич. – А вообще-то до утра электрички не будет…
Попрощались все. Дудник смотрел на Ольгу, на нас, нечетко обозначенные губы сползали в сторону. В свете уличного фонаря было видно: скулы горели, как маки. Лешка вынул у него из-под руки сверток, сорвал измятую газету и сунул туфли в боковые карманы полупальто. Мы взяли Ольгу с двух сторон под руки. Мимо пробегали шахтеры, торопившиеся на электричку.
– Не опоздай, Михаил! – крикнул Лешка. – Звони! Заходи!
Возле здания механических мастерских Раиса Ефимовна вдруг остановилась, оглядываясь.
– Слушайте, товарищи, – сказала она. – А получилось так, что мы прогнали его… этого парня. Ведь он шел к нам чай пить. Я его приглашала… Шалопаи! – притопнула она каблучком.
Мы смеялись. Смеялась и Ольга, оживившаяся после того, как ушел этот техник по безопасности.
Мокрые доски тротуаров блестели, то и дело хлюпала под ногами снежная слякоть. Раиса Ефимовна была в туфельках, Александр Васильевич то и дело брал ее на руки – переносил через лужи мокрого снега. Лешка и я шли позади Романова и Новинской и старались обходить лужи или перепрыгивали. Ольга шла с нами. Она была в сапожках, но тоже прыгала; разгонялась, бежала широкими шагами – была похожа на мальчишку, напялившего для смеха женскую шубку. Глядя на нее, однако, нельзя было не видеть, что она уже не подросток, уже девушка. Разгоняясь, она прижимала локти к бокам; прежде чем оттолкнуться, одной рукой подбирала подол шубки, другой придерживала шапчонку, боялась поскользнуться. Прыжок у нее получался равный тому, как если бы она сделала широкий шаг. И было в ней что-то кошачье: мягкость в движениях, брезгливость к слякоти. Ольгу веселила игра, которую мы затеяли. А потом мы стали переносить ее через лужи. Мы подхватывали ее, когда она, разогнавшись, отталкивалась, и поднимали. Она дрыгала ногами, визжала весело. Над одной из луж мы подняли ее высоко, она завизжала испуганно.
– Не трогайте девушку! – прикрикнула на нас Раиса Ефимовна. – Шалопаи!
Мы опустили Ольгу на помост, где кончалась снежная слякоть. Склонившись, она смотрела на большую лужу так, словно не мы перенесли ее, а она перепрыгнула, – у нее захватывало дух от удовольствия.
Черт!.. Здесь, на улице, я впервые заметил, что Ольга забавная девчонка.
Расстреливали ночную тьму кларки ДЭС. У берега, невидимого с улицы, тяжело разбивались волны о камни; под береговым обрывом стоял гул. Холодный ветер завихрялся над Грумантом – нельзя было понять, с какой стороны он дует. Порывы ветра налетали то справа, то слева, то били в лицо, то в спину. Ольга зябко куталась в шубку, болтая всякий вздор, который говорят не с тем, чтоб сказать что-то, а лишь затем, чтоб поддержать настроение. Улица перешла в узкий тротуарчик, и мне сделалось жаль, что луж нет больше.
Мы прошли мимо столовой, мимо дома, в котором теперь жила Ольга, возле нашего дома остановились.
– До свиданья, – сказал Лешка.
Раиса Ефимовна уже поставила ногу на мокрую ступеньку лесенки, подымающейся по крутому косогору к больнице; остановилась, поворотись к Лешке, всматриваясь.
– А через пять минут вы вернетесь с бутылкой? – сказала она; добавила решительно: – У нас есть все, что нужно, а больше, чем по одной рюмке, все равно не дам… пусть хоть десять спутников полетят одновременно. Сегодня вы свое выбрали.
– На окре работает ремонтная бригада, – сказал Лешка; он начинал злиться. – А когда на земле праздник… Мне надо быть в шахте.
Когда он злился, мог придумать что-нибудь сносное лишь по работе.
Романов молчал. Он не удерживал Лешку.
– Какая кошка пробежала между вами? – спросила Раиса Ефимовна.
Она стояла, опираясь о поручень, поглядывала на Александра Васильевича, на Лешку, щурясь:
– Ро-ма-нов?!
Александр Васильевич словно не слышал ее – пошел вверх по лестнице.
Нет. Я ни за что не женюсь на такой женщине, как Новинская. Раиса Ефимовна прекрасный хирург, хорошая жена, мать. Но я не женюсь на такой, будь она к тому же раскрасавица. Мне хочется защищать женщину, а не отбиваться от нее постоянно. Воинственность – не женское дело.
– Пошли! – велела Раиса Ефимовна, пропуская Ольгу вперед.
Лешка не собирался в шахту. Я видел: он не хочет уходить, потому и злится. Но что я мог сделать? Александр Васильевич не позвал Лешку к себе, а Новинская – не Дудник: ее не провести, – она не отпускала Ольгу. Я знал: теперь, назвавшись груздем, Лешка пойдет и в шахту.
– Не забывай, что тебе завтра в первую, – сказал он так, как не говорил со мной никогда, как разговаривал с бригадирами, мастерами, когда сердился.
Я посмотрел на Лешку. Он отвернулся, отдал Ольге туфли, ушел.
Фонарь на столбе возле нашего дома не раскачивался, а дергался под ударами ветра. Дергалась тень от жестяного абажура на косогоре. Ольга зябко куталась в воротник.
Возможно, потому, что Лешка вдруг надел новый костюм, а Ольга оживилась, когда мы отделались от Дудника, я посмотрел на нее не только как на дочь Юрия Ивановича, а и как на девушку. Может быть. Но я не помню не то чтобы в своем поведении, но даже в мыслях ничего, что давало бы Лешке повод разговаривать со мной повелительно, набивая себе цену в присутствии Ольги. Из солидарности к Лешке я не собирался идти на Птичку… Я пошел.
Мы пили черный кофе с коньяком, разговаривали, дурачились. Когда Ольга наклонялась к чашечке, легкая белая прядь, свернутая спиралью, свисала на лоб. Ольга поднимала голову – прядь оставалась на лбу. Она шла ей. Ольга знала об этом, потому и не убирала – не прикасалась к ней. Она отставляла нижнюю губу, дула прядь отклонялась в сторону, подымаясь к волосам, подбитым пушком на лбу; лишь прекращала дуть – прядь возвращалась на прежнее место. Ольга вновь дула… Игра с прядью привлекала внимание. Ольга знала и об этом. Она играла как бы между прочим, как Жора Березин играл с кольцами дыма. Девчонки – артистки от рождения.
Раиса Ефимовна вышла на кухоньку, отгороженную невысокой деревянной переборкой, Александр Васильевич вынул из-под стола бутылку коньяку и налил в чашечки, показав на чашечки Ольге, приставив палец к губам. Ольга тоже приставила палец к губам, согласно закивала головой. Я выпил с удовольствием, мне хотелось выпить. Ольга очень охотно вошла в заговор и так старательно разыгрывала соучастницу, то и дело поглядывая на Раису Ефимовну: «Заметит или нет?», что Новинская, лишь посмотрела на нее, тотчас поняла, что произошло за время ее отсутствия. Раиса Ефимовна принялась за Романова – тоже играючи, но Александр Васильевич будто не слышал ее, хотя минутой раньше и изображал заговорщика.
Я рассматривал Ольгу.
Без пятнадцати двенадцать Раиса Ефимовна выставила нас. Двенадцать часов для Новинской священны: позже она не ложится спать, укладывает к двенадцати и Романова. Это закон семьи, установленный Раисой Ефимовной.
– Придешь домой, Оля, – сказала она, провожая нас коридором к выходу, – позвони мне. Войдешь в комнату и сразу позвони. А ты, Вовка, звони от себя; на коммутаторе мне скажут, откуда ты звонил… из дому или из клуба. Я не смогу уснуть, пока не буду знать, что все хорошо… Спокойной ночи.
Мы прошли по деревянному тротуару вдоль больницы.
Была ночь, звезды на небе уже погасли, кружились снежинки в завихрениях ветра, на берегу гудел накат, долбили полярную тьму кларки ДЭС. Нас было двое, никого поблизости не было. Я поддерживал Ольгу под руку, она зябко куталась. Мы разговаривали, смеялись.
Мною овладело настроение, которое часто приходит, когда оказываешься наедине с женщиной, вызывающей симпатию. Я дурачился, дразнил – подзадоривал, Ольга поддерживала игру, не отнимала локоть, когда я прижимал его будто ненароком.
Мы сошли с лестницы на тротуар против застекленной веранды нашего дома. Ветер дергал фонарь на столбе, дергалась тень от абажура; снежинки вспыхивали в свете фонаря, проносясь стайками и в одиночку.
– Видишь… газовые гардины, а за ними два окна? – сказал я, остановившись, поворотив Ольгу лицом к окнам нашего дома.
– Ваша комната? – спросила Ольга.
– Теремок… В нем темно, и там волк. Сейчас мы подымемся по лесенке на второй этаж, войдем в теремок…
– И прогоним волка, да?
– Да… Мы включим свет – волк убежит. Волки боятся света… Недавно в Кольсбее был «Адам Мицкевич», он возвращался из «загранки», и я выменял у матросов пластинки… Мы будем пить шампанское…
– И слушать музыку, да?
– Да… И танцевать будем. Ты будешь танцевать, как танцуют индианки…
– Босая, на ковре?
– Да… А я буду говорить тебе то, что говорят царевнчи в сказках.
– А потом я кончу танцевать, вы скажете все красивые слова, и мы увидим, что только вдвоем, замолчим: будем стесняться даже смотреть друг на друга, да?
– Мы позовем волка на помощь…
– А потом нас разыщет Зинаида Ивановна, и мы скажем ей, что решили пожениться на время, пока будем жить на острове, да?
Я смеялся, как не смеялся давно.
– Все это я уже слышала, Владимир Сергеевич, – сказала Ольга. – Мужчины слишком много откровенничают между собой и поэтому часто повторяются.
Я хохотал.
– В двенадцать сменится с дежурства Зинаида Ивановна и надерет обоим нам уши, Владимир Сергеевич…
Мне сделалось легко и просто с Ольгой. Теперь я взял ее под руку так, словно мы знали друг друга давно и близко.
Мы прошли к дому, в котором жила Ольга, на углу свернули; шли вдоль глухой стены с единственным окном на втором этаже. Я обнял Ольгу за плечи.
– Здесь плохо видно и можно споткнуться, упасть ненароком.
В эти минуты я полностью разделял Лешкино кредо: «Девчонки затем и существуют, чтоб обнимать их и целовать. Они даже обижаются, если не делают этого с ними, – называют парней, которые слишком скромны, «лопухами».
– Не нужно, Владимир Сергеевич, – сказала Ольга, не вырываясь, не обижаясь, но освобождая плечи от моей руки. – Вы сегодня выпили, а завтра вам неловко будет встречаться со мной.
– Я бедовый, – сказал я. – И нахальный… Мне Юрий Иванович однажды сказал даже: «Се-терь-рь-рьва…»
– Папа рассказывал мне и много хорошего…
Мы прошли до угла и свернули за угол. Дом стоял фасадом к фиорду. Дорожка в две доски шла по камням к крыльцу, подымающемуся на цыпочках в сторону берега. На причалке крыльца горела электрическая лампочка; опорный столб бросал тень на дорожку.
– Почему ты говоришь мне «вы» и называешь по имени и отчеству? – спросил я.
– Так вы же старше…
– Когда между девушкой и парнем разница в шесть лет…
– Ого! – сказала Ольга. – А мне через три недели будет только восемнадцать.
– Мы друзья…
– Вы инженер…
– Я рабочий.
– Ага. Все равно инженер.
– Говори мне «ты».
– Мне неудобно, Владимир Сергеевич. Вы аж на шесть лет…
Мы поднялись на крыльцо, прошли по коридору; у двери в коридорчик, распахнутой настежь, Ольга остановилась:
– Спокойной ночи вам, Владимир Сергеевич. Спасибо, что проводили.
– Скажи «ты», – сказал я.
– Неудобно.
– Тогда я поцелую тебя, а девушки после этого сразу переходят на «ты».
– Ага. Девушку нельзя целовать, если она не хочет. Кто поцелует девушку против ее воли, тому не будет счастья, Владимир Сергеевич.
– Говори «ты».
– Ага. А потом вы скажете: «Обними меня…»
Я взял ее за плечи, повернул к себе и потянул. Она уперлась руками в грудь.
– Что вы делаете?..
Но я знал – девчонки все так: когда пытаешься поцеловать ее, она царапается, кричит, а потом вдруг затихает, смирно ждет, когда поцелуют еще раз. Я потянул Ольгу сильно – ее руки не выдержали… и я осторожно прижал ее к себе.
– Владимир Сергеевич… Как вам не стыдно? Она вырывалась, отворачивалась. Я нашел губы и поцеловал. Она вздрогнула, обмякла и уж не сопротивлялась. Я отступил. Баловать девчонок ведь тоже не рекомендуется, а то они сразу вообразят невесть что – поспешат и на шею сесть, как Раиса Ефимовна… Ольга перекатилась спиной по косяку двери – исчезла в коридорчике. Я подождал несколько, для выдержки, и шагнул через порожек.
В тесном коридорчике горела электрическая лампочка – «мышиный глазок». Она была в пыли, подвешена к самому потолку; огонек был желтый. Три двери в комнаты и одна в кладовку были закрыты. Возле двери в Ольгину комнату лежал Цезарь на коврике, свернувшись калачом; смотрел, не отрывая головы от лап, взвизгивал. Возле двери в кладовку стоял бачковый умывальник; капли, срываясь с крана, падали в жестяной таз. Ольга стояла возле умывальника, прислонившись спиной, затылком к стене, опустив руки вдоль тела.
– Ты обиделась? – спросил я.
Ольга молчала, смотрела прямо перед собой – в стену.
– Тогда я заберу свой поцелуй и тебе не на что будет обижаться.
Я подошел, склонился и поцеловал в губы. Она не подняла рук, не отвернулась. Губы ее были холодные, щека мокрая. Я отклонился и посмотрел. Глаза заплыли слезами; слезы были синие в глазах, стекали по щекам; ручейки на щеках золотились, отражая «мышиный глазок». Я взял Ольгу за плечи, встряхнул:
– Ольга.
Она пошатнулась и вновь стала прямо, прижимаясь к стене. Я не увидел, а скорее почувствовал, что она сделалась безразличной не только ко мне, а и к себе – ко всему. Я вновь потормошил ее:
– Ольга, что с тобой?
Она смотрела мимо меня так, будто меня не было в коридоре; смотрела в стену. Но я видел: она не видит и стены – смотрит в какую-то пустоту.
– Оля.
– Как это можно… – сказала она; говорила откуда-то оттуда, куда смотрела сквозь слезы.
Цезарь рычал, беспокойно ворочая головой. Из любой комнаты мог выйти кто-нибудь в коридор.
– Зайдем к тебе, – предложил я.
– Уходите.
Она говорила, губы шевелились, слезы текли, а была как неживая… Цезарь поднялся, шерсть на загривке вздыбилась, он рычал. Со второго этажа сбегал кто-то по лестнице; ступеньки, поскрипывая, гудели.
– Оля, зайдем в комнату…
– Уходите… Не каждая комната – теремок, Владимир Сергеевич… Уходите! – громко сказала она.
Кто-то спускался. Я загородил Ольгу собой.
– Вы не поняли… Уходите! – крикнула Ольга.
Я невольно втянул голову в плечи. Кто-то прошел. Цезарь остановился возле нас; стоял боком, следил, не сводя с меня своего единственного глаза, горевшего волчьим желтым огоньком; шерсть вздыбилась и на спине, верхняя губа вздрагивала, оголяя белые клыки. Он рычал, рычание делалось утробным. Ольга плакала. Кто-нибудь мог выйти в коридор.
– Зайди, Оленька, – сказал я.
С минуты на минуту должна была появиться Зинаида Ивановна.
Глотая слезы, Ольга ушла в комнату… хлопнула дверь, ключ повернулся в замке. Она презирала меня настолько, что считала лишним даже объяснить, за что презирает.
Я вышел из коридорчика, прикрыв дверь, отгородившись от Цезаря, – натянул на голову шляпу – с минуты на минуту должна была появиться Зинаида Ивановна. Было такое состояние, будто с меня стащили штаны на улице, прилюдно. Ревел фиорд, дул ветер порывами, пролетали перед глазами снежинки.
Я ненавидел себя. Я сам завел себя в такое положение, когда можно презирать человека, сколько вздумается, топтать его самолюбие, не боясь получить сдачи. Я и раньше знал: девчонки учатся с пеленок улавливать именно такие положения и пользуются ими, как модными прическами и нейлоном, – приручают к себе… потом не уйти. Но Ольге ведь не было еще восемнадцати.
